Крестоносцы Сенкевич Генрик

— Да. Пошли. Возьми с собой еще кого-нибудь.

— Слушаюсь, сэр.

Они двинулись вперед, за бруствер. Майк впереди, а за ним Джин, Ромео и еще двое солдат. Аль-Шаади поджидал их, величественно сложив руки на груди.

— Мархаба, мистер офицер, — неожиданно заговорил он по-английски. — Они нападут на вас, если вы через час не выдадите убийцу, — сообщил араб.

— Мархаба. Мы это поняли по вашим приготовлениям, — невозмутимо ответил Майк. — Мы готовы.

Повернувшись, Майк сделал знак радисту — «циркачу», и через несколько мгновений от него аль-Шаади узнал о вертушках, которые должны прибыть через час, а за ними подойдет взвод «Абрамсов». Лицо араба помрачнело. Он все выслушал молча и внимательно посмотрел в глаза Майку. Нервный поединок взглядов шел несколько мгновений, но Майк, в отличие от собеседника, оставался уверенным и спокойным, даже бровь не дрогнула.

— Сэр, вы понимаете, что фактически провоцируете войну? — спросил аль-Шаади сквозь зубы.

«Он бывший саддамовский офицер. — Джин вспомнила слова Уитенборна по рации. — Человек воспитанный, образованный, из суннитской части. Из тех, которые, ограбив склады с оружием, перед самым падением Саддама, растворились среди местного населения. Дескать, мы должны размышлять, и куда же делась его армия. Теперь они начали партизанскую войну». Да, военная выправка и самообладание в арабе чувствовались, впрочем, и рассудок тоже. Фанатиком, во всяком случае, его никто не мог назвать. Деловой, реальный человек, без истерики. «Наверное, полковник, никак не меньше», — быстро мелькнула мысль.

— Война уже идет, — ответил Майк, кивнув.

— И?.. Вы не боитесь умереть, молодой офицер? — Араб едва заметно улыбнулся, открывая свою коварную личину. — И девушка, — он кивнул в ее сторону, — и все они, — кивнул аль-Шаади на солдат на бруствере, — за что, собственно?

— Умереть — часть нашей с вами профессии, господин, — ответил Майк, давая понять, что отдает себе отчет, с кем имеет дело. — Вашей, моей, нашей профессии. Одна из темных сторон в нашей работе. Мы все профессиональные военные, и девушка, как вы выражаетесь, тоже, и солдаты. Это более чем профессиональные солдаты, знающие, для чего они здесь, что с ними может случиться. Впрочем… — Майк сделал паузу. — Мы не безоружны, как видите, господин. Умереть можем не только мы, а ваши люди тоже могут умереть, но мы искренне не хотим их смерти и сами, конечно, умирать не горим желанием. Давайте мирно решим этот вопрос. Мы читаем Коран, изучаем людей, с которыми нам приходится иметь дело, хотя сами мы являемся христианами. Там написано, Аллах не хочет насилия. Нам многое близко в Коране. Часть мыслей, изречений состыковывается с нашей религией. Мы уважаем вашу веру, но вы сами понимаете, господин…

Майк поднял руку, описал пальцем круг в воздухе. Немедленно весь элеватор ощетинился стволами. Бывший саддамовский офицер окинул всех взглядом.

— Ты храбрый воин, господин, — произнес он с явным уважением. — Солдаты у тебя тоже храбрые. Их мало. У нас только здесь, под стволами, несколько тысяч человек.

— Мы вместе могли бы направить наши усилия не на разрушение Ирака, а на его процветание, — ответил Майк. — Я знаю, ты не боевик, не из Аль-Каиды, — продолжил он. — Ты спросил меня, за что воюю я, и я тоже спрошу тебя, господин: за что воюешь ты? За власть хуже саддамовской?

— Да, у нас были разногласия, — признался аль-Шаади. — Только этот конфликт в прошлом. Теперь у нас мир.

— Еще раньше у вас был мир с коалицией, — напомнил Майк. — Вы были врагами, теперь вы говорите друг с другом. Почему бы и нам не поговорить? Нам хорошо известно, что арабы — великие воины и любящие отцы, а также верные подданные Аллаха. Зачем же усугублять это мнение гибелью двух погибших детей, которых мы не убивали? — Мужчина внимательно посмотрел на аль-Шаади. — Добавлять еще детей, женщин, мужчин, стариков. Ради чего? Зачем умножать слезы и страдания из-за чьих-то политических целей? Мы не убивали ваших детей. Мы, напротив, скорбим вместе с вами и хотели бы наказать реальных виновников. Смерть детей — не разменная монета для чьих-то политических амбиций.

Аль-Шаади молчал. Время тянулось, и напряжение достигло апогея. Пыл толпы постепенно угасал, чего, собственно, и добивались. Кое-кто уже начал расходиться. Задние ряды поредели. Вдруг где-то в глубине прозвучал выстрел. Одиночный, резкий, взрывающий сердце. Джин вздрогнула. Внутри все похолодело. Выстрел был неприцельный, даже, казалось, случайный, по неосторожности, — послышалось, как пуля вошла в землю, но последствия он мог иметь самые непредсказуемые. С украинского фланга тут же раздалась пулеметная очередь.

— Не стрелять! — закричала Джин по-русски, падая на землю.

Майк схватил аль-Шаади и буквально вдавил в песок, закрыв собой. Араба могли убить прямо на месте. Из толпы снова выстрелили, теперь прицельно.

— Не стрелять! — повернув голову, крикнул Майк. — Не стрелять. Держать на мушке, но не стрелять!!!

Ситуация вибрировала на грани. Многое зависело от аль-Шаади, и, видимо, он тоже хотел избежать кровопролития. Поднявшись, он сделал знак толпе, чтобы огня не открывали.

— Благодарю. — Араб едва заметно склонил голову перед Майком.

Толпа опять стала редеть. Понимая, что ситуация выходит у них из-под контроля, несколько боевиков двинулись в сторону водопроводного канала, явно угрожая, но огня так и не открыли. Снайперы держали их на прицеле. Потом к снайперам присоединился пулемет CAB, уверенный и непринужденный ритм огня которого, продолжающийся прицельно довольно долго, легко и быстро покончил бы с их маневрами. Приблизиться боевики так и не осмелились, как и открыть огонь. Они скапливались в дальних рядах, испытывая неуверенность и чувствуя ускользающее преимущество. Вступи они теперь в противоборство с коалицией, они вполне могут оказаться в одиночестве. Все остальные просто разбегутся. Провокация явно сорвалась. Пока они не знали своих дальнейших шагов. С одной стороны, большое число жертв от рук американцев могло сыграть исламистам на руку, но в сложившихся обстоятельствах слишком очевидно, кто все начал.

Аль-Шаади вскинул вверх руки и что-то закричал толпе. В общем гуле его слов никто не мог различить. Впрочем, Джин уловила в его речи тексты из сур. Постепенно шум начал стихать. Аль-Шаади говорил быстро, но его слушали. Люди даже стали пододвигаться вперед, очевидно, странно соглашаясь с изречениями араба.

— Аллах хочет мира, — вещал иракцам бывший саддамовский офицер-разведчик. — Я несколько минут назад разговаривал с достойным человеком, который уважает Аллаха, — сказал он о Майке. — Слово достойного человека нам дороже золота…

На самом деле, как полагала Джин, скорее всего, аль-Шаади стало известно о взводе «Абрамсов», окончательно разгромившего его соратников и на всех парах движущегося к осажденной базе. Под дулами танков можно поговорить и об Аллахе — почему нет?

Аль-Шаади повернулся и отряхнул одежду, потом подошел к Майку и пожал ему руку.

— Мы уважаем смелость и разум, юный капитан, — сказал он просто как в фильме «Апокалипсис».

«Неужели и он смотрел?» — Джин хотелось рассмеяться, но, конечно же, сдержалась, ведь такая реакция могла иметь непредсказуемые последствия.

— Я хочу разрядить ситуацию, — сказал араб. Едва заметно улыбнувшись, теперь скорее устало, чем коварно, аль-Шаади повернулся и ушел.

— Что думаешь? — спросил Майк.

— Думаю, ему известно о передвижениях наших танков, и он хочет поскорее все это закончить, а потом разработать новый план, — ответила Джин. — Раз уж дело проиграно.

— Да, ты права, но все-таки лучше, чем теперь начать бойню, — согласился Майк. — Сдается мне, наши цели совпали, он хочет того же, чего и мы. Пока идет диалог, войны не будет. Это главное.

— Так и есть.

— Сэр, связь пропала, — доложил, подбежав, Ромео. — Низкая облачность, поэтому спутник закрыт.

— Плоховато. — Майк поморщился. — Будем надеяться, сейчас восстановят на запасном канале.

Из утреннего тумана, точно привидение, снова появился аль-Шаади в развевающихся белых одеждах. Позади него шло еще несколько человек. Судя по закрытым лицам, американцы видели перед собой боевиков. Воинственный настрой исламистов читался в их облике. Джин повернулась. Тут же Ромео и Старк подошли к капитану, подняв карабины в боевое положение.

— Они требуют пустить их на базу, — сообщил аль-Шаади, указывая на своих спутников.

«Чтобы там все взорвать», — вертелось на языке у Джин, но ничего подобного вымолвить она не могла. Такое выражение могло само послужить «взрывчаткой» — любая насмешка на Востоке очень опасна, тем более в столь накаленной обстановке. Юмор у арабов выполнял отличную от европейской и американской культур роль. Всех военнослужащих предупреждали об этом на специальных занятиях, не говоря уже о Джин, сотрудничавшей с ЦРУ. Потому она покорно перевела все слова аль-Шаади и молча смотрела на него, ожидая дальнейших действий.

— Пройти на базу невозможно, — спокойно ответил Майк. — Мы уже говорили. База — территория США. Вы хотите, чтобы мы вот так просто впустили вас на территорию своей страны?

— Эти люди готовы на компромисс, — продолжал аль-Шаади. — Они согласны пустить меня одного на базу, а самим остаться на контрольно-пропускном пункте. Они беспрекословно мне доверяют. Я не хочу бойни. Я хочу успокоить всех.

— Вы говорите о невозможных вещах, — твердо ответил Майк. — На территорию США вход закрыт.

Его высказывание показалось Джин многозначительным. На мгновение перед ее внутренним взором промелькнули картины окутанных дымом башен в Нью-Йорке и вырывающиеся языки оранжевого пламени. Она словно воочию увидела, как у нее на глазах человек в белой рубашке прыгает вниз со сто первого этажа, и хочется бежать вперед, попытаться поймать его, удержать, но это невозможно, ведь к башням даже нельзя приблизиться. Сердце сдавливает отчаяние от собственного бессилия и слабости. Ей кажется, она видит его лицо, искаженное гримасой смертельной решимости и страха. Джин слышит в трубке исчезающий голос Криса и его прощальные слова, а также шум падающих бетонных конструкций. Она снова и снова ставит капельницы пожарным, получившим тогда ожоги и задыхающимся от страшного рака легких теперь, спустя годы после трагедии. Непроизвольно рука Джин сжала карабин.

— Джин, — почувствовав ее напряжение, Майк взял молодую женщину за руку, — не надо. Они все понимают.

Белый араб внимательно посмотрел на нее, потом — на Старка и Ромео. Потом снова взглянул на капитана. Люди в платках и повязках также молча стояли за его спиной. Они сжимали свое оружие. Джин, Ромео и Старк — свое. Рука Майка легла на расстегнутую кобуру с «береттой». Пауза, казалось, тянулась вечность. Они смотрели друг на друга, и между ними в этом молчаливом противостоянии полыхали и рушились башни Всемирного торгового центра, погибали люди на улицах иракских городов. У каждого своя правда и своя боль, но снова проливать кровь, похоже, никто не хотел.

— Хорошо, я верю вам, молодой капитан. — Аль-Шаади склонил голову. — Я верю, вы исполняете свой долг и не хотите зла моему народу. Мы возвращаемся.

Он снова посмотрел на Джин.

— Очень храбрая женщина, — сказал араб.

— У нее 11 сентября в Нью-Йорке погиб в одной из башен брат, — ответил Майк.

— У меня погибли все родственники, — ответил аль-Шаади, — когда ваши самолеты разбомбили наш дом в Багдаде.

— Мы можем бесконечно предъявлять счета друг к другу, — Майк кивнул, — но надо позаботиться о будущем. Будущие поколения должны жить в мире, а люди — не погибать. Тогда наши матери и жены забудут о слезах.

— Ты прав, молодой офицер. Мы уходим.

Аль-Шаади повернулся к своим соратникам и что-то быстро сказал им по-арабски. Они молча направились к толпе. Аль-Шаади шел за ними. Ветер развевал его одежды. Несколько раз он повернулся, глядя на Джин. Она стояла рядом с Майком, сжимая карабин в руке. Потом опустила оружие, сняла бронешлем с головы. Длинные темные волосы рассыпались по плечам. Араб остановился, пристально глядя на молодую женщину. Она скрутила волосы в узел на затылке и снова надела шлем на голову. Араб поравнялся со своими. К нему подошли еще несколько человек. Они что-то бурно обсуждали.

— Кажется, все заканчивается, — произнес Майк. — Причем вполне благополучно. Даже и не верилось!

Площадка перед элеватором быстро пустела, так как люди расходились.

— Сэр, «Абрамсы»! — доложил Ромео.

Майк повернулся. Джин тоже посмотрела в ту сторону — танки шли на полном ходу, поднимая пыль, а за ними двигались военные грузовики. Оставшиеся перед элеватором горожане стали поспешно расходиться. Аль-Шаади и несколько его сторонников сели на пикап и скрылись в ближайшем переулке. Пространство вокруг элеватора опустело. Оставалось несколько бродячих собак, но и они разбежались, заслышав шум моторов.

— Что ж, пока мир. Шаткий, но мир. — Майк вернулся на элеватор. — Пусть он держится на броне наших танков, но лучше так, чем кровопролитие.

— Слава богу, никто не погиб, — откликнулся Михальчук. — Как только Парамон эту очередь дал, я ему чуть собственными руками башку не открутил. Он пытался за вас заступиться. Нервы не выдержали, нет опыта.

— Вряд ли они просто так разойдутся и спрячутся, — ответил Майк. — Не для того собирались все эти месяцы. Верховный тоже так не успокоится. Не тот он человек. У верховного под началом несколько тысяч бойцов. Для чего он их призвал? Он должен использовать бойцовский пыл. Они, безусловно, будут нападать.

— Связь наладили, сэр, — доложил Ромео. — Вас просит капитан Уитенборн. — Он передал Майку трубку.

— Ты молодец! Пока все кончилось, — услышали они голос разведчика. — Мне звонил генерал Кэйси. До вас он дозвониться не мог из-за неполадок в связи. Очень вами доволен. Сказал, только сейчас понимает, как бывает важна святая ложь на Востоке, тем более если она спасает жизнь людей. Он имел в виду цирк, который вы устроили. Еще назвал подвиг солдата, спасающего жизни мирных граждан, высшим подвигом. Даже выше, чем подвиг в бою. Наверное, это он о тебе, Майк.

— Отпуск дополнительный не подкинет? — осведомился Ромео.

— Вполне может быть, я похлопочу. — Дэвид рассмеялся. — Возвращайтесь на базу. Усиление пока не снимать. Передвигаться осторожно. Танки встанут по периметру. Надо последить за их дальнейшими действиями.

— Понятно.

— Как там Петренко? — поинтересовался Михальчук. — Жив?

— Жив, чего с ним станет, — ответил Уитенборн. — Пока отпустили. В город он больше не поедет. Останется на базе. Выпускать в город Петренко опасно. Исламисты могут говорить в данном случае правду. Раз они обещают узнать его в лицо, к этому нельзя относиться беспечно. Исламисты могут говорить в данном случае правду и устроить дикие провокации. Вторым вашим БТРом будет командовать кто-то другой. Украинское руководство уже поставлено в известность. Все ребята, отбой! Все-таки мы их перетянули. — Дэвид прищелкнул языком. — Вы заслужили второй завтрак, а потом — патрулирование по графику. Ни в коем случае нельзя отсиживаться на базе. Они нас не напугали. Мы выедем в их город согласно традиционному расписанию, как будто ничего не произошло. Пусть они думают, как им поступить. У нас — приказ. Согласен, Майк?

— Я тоже так думаю, Дэвид.

— Все раненые с разбитого украинского БТРа в порядке, — сообщила Мэгги, едва Джин снова появилась в госпитале.

— Тяжелые были?

— Средней тяжести, скажем так. Двое. Две полостные, у одного задета артерия, — ответила Мэгги. — Доставили быстро, потому кровопотеря минимальна.

— Вас спрашивают, мэм, — доложил Фредди.

Джин обернулась. За стеклянной перегородкой в коридоре она увидела Михальчука. Он смущенно переминался, не зная, можно ли войти.

— Входите, Александр, — махнула она ему рукой. — Это не операционная, а всего лишь наш кабинет. Сюда можно.

— Кабинет интересный. Все стены прозрачные, свет с разных сторон. — Саня усмехнулся. — Я таких и не видел никогда. У нас знаете, все еще по старинке. Темнотища. Я пришел узнать, как там мои, из экипажа Петренко. Никто не помер?

— Да нет, все живы и даже чувствуют себя прилично. Доктор Долански прекрасно справилась с их болячками. — Джин кивнула на Мэгги, склонившуюся над экраном лэптопа. Длинные рыжие волосы, упав вперед, закрывали лицо Долански. — Если хочешь знать, — добавила Джин по-русски вполголоса, — она рассталась со своим парнем. Теперь в свободном статусе. Ты ей понравился. Мэгги сказала мне это за столом. Вот спроси у нее, как твои больные. — Джин подтолкнула Саню к Долански. — Она тебе с удовольствием расскажет.

— Да я не понимаю на вашем языке. — Щеки Сани порозовели.

— Я помогу.

— Джин, тут твоя мама на связи, — сообщила Мэгги, вскинув голову. — Она уже звонила утром, но я сказала, что ты на блокпосте.

— Мэгги, сержант интересуется своими ранеными. Разъясни ему ситуацию. — Подходя, Джин подмигнула ей.

— Я не говорю по-русски, — Мэгги тоже растерялась.

— Объясни как-нибудь. — Джин притворно сдвинула брови над переносицей. — Разве ты не умеешь? Привет, мама. — Она подошла к компьютеру и увидела на экране лицо Натали. — Как там Кэрол?

— Все также. Увы. — Натали вздохнула. — Мы продолжаем бороться. Я все время рядом с ней. Сейчас крайне важно не допустить осложнений. Иммунитет очень сильно снижен. Любая инфекция может оказаться смертельной. Каждый ее день — победа для нас.

— Я понимаю, мама. Меня еще интересует Джек.

— Он все время рвется к матери, но я не могу впустить его надолго. Правду сказать тоже пока не могу. Просто нет сил. Он что-то подозревает, переживает. Я чувствую это, но не нахожу слов. Ты знаешь, он все еще переживает смерть отца. У меня не поворачивается язык. — Натали вздохнула. — Я вспоминаю его деда, лейтенанта Джека Тобермана, во Вьетнаме. Мы сидели с ним в траншее на этой высоте, а на нас шли две северовьетнамские дивизии. Казалось, все было вчера, а прошло уже столько лет. Джек похож на него, причем как две капли воды, и улыбается также. Только улыбается он теперь очень редко. Мадам Маренн нашла бы слова утешения для него, но я их не знаю. — Натали запнулась. — У меня нет таких слов. Я не могу лечить как она, лечить тела, лечить души.

— Мама, может, все еще обойдется? — Джин затаила дыхание. — Неужели нет никаких шансов?

— Это не та болезнь, Джин, которая предоставляет много шансов, но, как говорила мадам Маренн, врач никогда не должен сдаваться. Он должен бороться за человека до последнего дыхания, и даже когда дыхание исчезнет, все еще бороться. Бог поможет. Она всегда верила в высшие силы. Даже не столько в Бога, сколько в человеческую природу, в ее силу, в ее жажду жизни и ненависть к смерти. Она почти всегда побеждала. Мне, увы, подобное удается не всегда, но надо продолжать борьбу. Возможно, свет в конце туннеля еще мелькнет. Вес силы человеческого организма до конца неизвестны никому, если только Господу.

— Я все время прошу его об этом. Папа приезжал?

— Вчера приезжал. Просил тебя связаться с ним. Он сильно соскучился. Потом снова унесся в Пентагон.

— Как он себя чувствует?

— Более или менее. Старые раны беспокоят, конечно, но какого солдата они не беспокоят с годами? Кстати, из Берлина звонили тетя Джилл и Клаус. — Голос Натали прозвучал бодрее. — Они тоже за тебя переживают, скучают и хотят увидеться. Спрашивают, когда у тебя будет отпуск. Еще тетя Джилл волнуется, как у тебя дела с арабским. Справляешься ли ты. Позвони ей, когда будет время.

— Обязательно, мама. Я тоже скучаю по ним. С тех пор, как мадам Маренн не стало, а тетя Джилл с Паулем приняли решение вернуться в Берлин, чтобы жить там в их старом доме в Грюнвальде, мы оказались разбросаны, стали видеться гораздо реже. Я понимаю Джилл. — Молодая женщина вздохнула. — Она так много пережила в Берлине. Вся ее жизнь связана с этим городом. Джилл буквально бредила им, пока была вынуждена оставаться в Париже, даже не имея возможности туда поехать. Конечно, ей захотелось вернуться, когда время все-таки изменилось.

— Да, я даже не отговаривала ее, — ответила Натали. — Мама, мадам Маренн, тоже. Едва рухнула Стена и все заговорили об объединении Германии, о переносе столицы снова в Берлин, Джилл сразу сообщила об их с Паулем переезде. Сколько она приложила усилий для возвращения в собственность дома на берегу озера в Грюнвальде, ведь он находился на территории бывшей советской базы и был весь разрушен. Коммунисты устроили там какой-то клуб. Джилл перестроила его по-старому, снова поставила белую мебель и обтянула стены в гостиной и спальне зеленым шелком, а потом повезла маму смотреть. Мы все вместе поехали. Я видела этот дом только один раз. В мае сорок пятого года его разрушили и ограбили. Я взяла оттуда фотографию сына мадам Маренн, Штефана, погибшего под Курском. Все остальное вынесли адъютанты советских генералов и их интенданты. Когда же я вернулась туда спустя много лет, то поняла, почему Джилл так любит этот дом, и мама всегда о нем тосковала. Действительно, райский уголок! Уютный, теплый, семейный. Мне показалось, хоть советские офицеры и хозяйничали там почти полвека, он не утратил очарования, созданного мамой. Именно от ее присутствия дом стал таким. Мама все умела сделать неотразимо притягательным — и большой дворец в Версале, и маленький дом на берегу озера в Грюнвальде. Слава богу, она сама дожила до этого и смогла войти в дом, где когда-то была счастлива. Мы с Джилл плакали, когда женщина переступила порог и села в кресло у камина, как почти полвека тому назад. Будто не было войны, всего ужаса, который мы пережили, и долгой-долгой разлуки. Айстофель, уже четвертый с тех пор, улегся рядом с ней, у ног. Я рада за Джилл. Они с Паулем живут в Берлине и совершенно счастливы. Я чувствовала примерно такой же восторг, как и она, когда после долгих лет разлуки снова вернулась в Петербург. Помнишь, мы поехали с тобой и папой в гости к тете Лизе и ее мужу?

— Да, я полюбила этот город, — призналась Джин. — Тетю Лизу тоже и даже ее мужа, русского генерала, хотя он иногда вел себя излишне резко. Он не хотел, чтобы ты покупала им эту квартиру на Фонтанке, в том доме, где когда-то жили ваши предки. Все говорил: мол, им ничего не надо от американцев. Потом — ничего. Ходил с отцом на яхте в океан во Флориде. Ему даже понравилось. Он перестал называть Америку страной зла. Может, сообразил, что зло находилось все-таки где-то в другом месте.

— Наверное, он так думал. Так думали все в России, за исключением великих людей, в частности поэтов, таких как Ахматова и Бродский, но сопротивление советской власти оказывали единицы. Пропаганда работала исправно. Человек рожден свободным. Так всегда говорила мадам Маренн. Он часть природы, а свобода — естественное для природы состояние. Любое ручное животное мечтает о глотке свободы, бредит ею. Человек — аналогично. Его нельзя сделать ручным. Можно запугать, лишить образования, будущего, но инстинкт победить нельзя. Свобода — такой же инстинкт природы, как и все остальное. Его можно подавить, но нельзя уничтожить. Человек боится свободы, но он всегда к ней стремится. Со временем пружина разжимается, пускай ее и крепко держали.

Натали помолчала.

— Зато Лиза была счастлива, — продолжила она через мгновение. — Да и я тоже. Мы словно вернулись с ней в детство. В то время, когда проснешься утром и подойдешь к окну, бывало, скажешь: «Здравствуйте, кони!», а они стоят, клодтовские кони, прекрасные, величественные. Дворец князей Белозерских — на противоположном берегу реки.

— Теперь время изменилось, и каждый может жить там, где ему хорошо, где ему захочется.

— Ты даже не можешь представить себе, девочка моя, — голос Натали дрогнул, — как это на самом деле хорошо и сколько людей не дожило до настоящего времени. Сколько мечтало и сколько погибло прежде, чем стало так. Ни я, ни Джилл не могли поверить в конец коммунистов. Только мадам Маренн верила. Она считала: когда-нибудь коммунизм разрушится, они съедят сами себя, как всякое зло на земле. Маренн все это предвидела и боролась. Она, как говорит Джилл, белый волшебник Гэндальф из романа Толкина.

— Мама, у нас тут украинцы на базе. — Джин, обернувшись, взглянула на Михальчука и Мэгги. Они смеялись за перегородкой, пытаясь разговаривать и показывая жестами то, для чего не находили слов, но оба увлеклись настолько, что даже не заметили, как молодая женщина на них смотрит. Переводчик им явно не требовался, и они даже не вспомнили о Джин. — У одного сержанта сын тяжело болен. Порок сердца с осложнениями. Ни в Киеве, ни в Москве на операцию не берут, но сказали, если не прооперировать до весны, будет слишком поздно. Деньги за операцию просят бешеные, если без очереди, а очередь…

— Года через три, когда мальчик уже будет на кладбище, — добавила Натали. — Мне подобное хорошо известно.

— Я попросила его жену прислать мне сегодня все документы по электронке, — продолжила Джин. — Мы сможем помочь, мама? Как-то устроить его перевозку в США…

— Мы обязательно поможем, Джин, — мягко ответила Натали. — Мадам Маренн так бы и сделала наверняка. Значит, мы тоже должны поступить аналогично. Как только получишь документы, сразу перешли мне. Я их посмотрю. Будем действовать немедленно. Насчет визы и жилья пусть не волнуются — я все устрою.

— Я так и сказала ему. Он мне не поверил.

— Я понимаю. — Натали грустно улыбнулась. — Я долго жила в Париже, потом в Америке с твоим отцом, но я хорошо помню все происходившее со мной раньше. Им всем трудно поверить в существование добра в мире. Они просто забыли о добре и милосердии. — Она вздохнула, взглянув на часы: — Прости, Джин. Мне надо идти к Кэрол, менять капельницу. Свяжемся вечером.

— Я понимаю, мама, конечно. Поцелуй папу и Джека. Я тебя очень люблю.

— Я тебя тоже люблю. Передай привет Майку. Будь осторожна, я очень тебя прошу. Да, кстати, чуть не забыла, вчера приезжал Дейв Скрыпник.

— Твой вьетнамский сержант? — Джин улыбнулась. — Как он?

— Не мой сержант, а Тома, — поправила ее Натали. — У него все отлично. Он теперь открыл в России сеть пушных магазинов. Осуществил план своего отца, которому революция спутала все планы. Купил дом в Екатеринбурге. На постоянное жилье еще не решился переезжать, но ездит туда часто. Передавал тебе привет. Тоже просил быть осторожной. Уж кто-кто, а «Тигры» твоего отца знают о войне. Им на ней досталось.

— Ты тоже обязательно передавай ему привет. Я всегда думаю о вас. Я очень всех люблю, но ты же знаешь, мама, я должна находиться здесь.

— Я понимаю, Джин. Я бы тоже приехала с тобой, как мадам Маренн во Вьетнаме была со мной, но меня остановила болезнь Кэрол.

— Сейчас ты должна думать о ней. Обо мне не беспокойся. Я справлюсь.

— До вечера, девочка моя.

— До вечера, целую тебя, мама.

Скайп отключился.

— Как дела?

Раскрасневшаяся Мэгги подошла к столу.

— Договорились? — Джин с улыбкой посмотрела на нее.

— Да, вечером пойдем на танцы. Джин, я влюбилась, — прошептала она.

— Про него и говорить нечего. — Собеседница Долански понимающе кивнула. — Я рада.

— Вы с Майком пойдете?

— Не знаю. — Джин пожала плечами. — Скорее всего, нет. Мне нужно будет в ту больницу.

— Опять в город? — Лицо Мэгги стало серьезным.

— Да. Если не произойдет ничего экстраординарного, как сегодня утром.

— Возможно, мне стоит пойти с тобой?

— Невозможно, Мэгги. Это секретное дело, ты же знаешь.

— Я так за тебя волнуюсь!

За стеклянной перегородкой появился Дэвид Уитенборн. Кивнув Джин, он вошел в комнату.

— Я пока соберу инструменты для стерилизации. — Сообразив, что разговор ее явно не касается, Мэгги направилась к двери.

Заложив руки за спину, Дэвид подошел к окну, наблюдая за тем, как разгружается грузовик с медикаментами. Он дожидался, пока Мэгги уйдет. Едва дверь закрылась за ней, мужчина повернулся к Джин.

— Есть новые сведения, — сказал он, — согласно которым во время перестрелки на полицейском участке ранен один из главарей боевиков, Мустафа Удей ас-Садр. Это племянник самого Муктады ас-Садра. Тяжело ранен. Пока они пытались справиться собственными силами, но положение его ухудшается. Ты сегодня поедешь в городскую больницу?

— Даже если б я не собиралась этого делать, я так понимаю, надо ехать. — Джин села за стол. — Ты думаешь, они будут искать помощь?

— У них не остается другого выхода. Парень молодой, да еще и один из авторитетных командиров. Если ему не сделает операцию высококлассный хирург, он умрет. Они наверняка знают о твоих способностях, поэтому надо ожидать прихода представителей Мустафы Удей ас-Садра.

— Значит, мне надо отправляться туда как можно скорее!

— Да. Будь осторожна. Все добытые тобой сведения чрезвычайно важны для нас. — Дэвид внимательно посмотрел на нее. — Информация об их численности, ближайших планах. Назревает большое восстание. Вполне возможно, даже война. Мы должны готовиться, но помни — разоблачение означает для тебя немедленную смерть. Мы ничем не успеем помочь, поэтому будь осторожна.

— Я понимаю, Дэвид.

— Они говорят, он без сознания. Перевозить его нельзя. Они требуют вашей срочной помощи, госпожа.

Горячий шепот Михраб в предоперационной, едва различимый, казался громким в охватившей весь госпиталь напряженной тишине. Джин приехала, как всегда, после обеда. Ее привез Ахмет. Она успела сделать две полостные операции, когда внизу в холле послышались стрельба, крики, шум шагов и звуки падающей мебели.

— О чем идет речь? — Михраб испуганно вскинула голову.

Доктор Фарад положил пинцет и опустил повязку, а лицо его побледнело.

— Спокойно. — Джин старалась говорить максимально ровно, иначе в ее голосе могла послышаться слабость. Молодая женщина уже догадывалась, какие гости пожаловали в больницу. — Работаем, не отвлекаясь. Доктор Фарад, подайте зажим, пожалуйста. Михраб, следи за поступлением крови и давлением.

По коридору пронесся стук шагов, упали опрокинутые стулья, и лампочки в операционной замигали.

— Доктор Фарад, пока я держу здесь, постарайтесь пережать артерию, — спокойно попросила Джин, но увидела дрожавшие руки доктора. — Спокойно, спокойно, — прошептала она ему. — Чем спокойнее мы будем себя вести, тем меньше поводов дадим им для применения силы.

Дверь в операционную распахнулась.

— В чем дело? — Джин повернулась. — Одну минуточку.

Неожиданно Михраб выронила пакет с кровью, который меняла на держателе. Джин успела подхватить его.

— Осторожнее, сестра, — сказала она строго.

На пороге стояли трое с автоматами АК-47. Лица и головы замотаны клетчатыми платками. Они тяжело дышали. За их спинами виднелось еще несколько человек, также в платках и черных масках.

— В чем дело, господа? — Джин опустила марлевую повязку. — Я не понимаю. Здесь идет операция. Кто позволил войти?

— Аматула Байян? — послышался довольно приятный мужской голос. — Хирург?

Боевики расступились. В операционную вошел человек в длинных темных одеждах и с черной чалмой на голове. Явно какой-то религиозный деятель, возможно, имам. Лица своего он не скрывал. Довольно молодой мужчина, лицо загорелое, с широкими скулами, обрамленное коротко остриженной черной бородой, выдававшее в нем тюрка. Взгляд небольших темных глаз из-под густых бровей казался проницательным и умным. Он смотрел на Джин без ненависти и без неприязни, а скорее даже с любопытством.

— Вы Аматула Байян? — Он приблизился к ней еще на шаг. — Доктор из Парижа?

— Да, я, — кивнула Джин. — Вы, собственно, кто и почему позволяете себе входить в операционную, когда здесь идет операция?

— Я — Мустафа Такуби, и меня послал аятолла ас-Садр. Его племянник тяжело ранен. Аятолла просит оказать мужчине помощь.

— Я не могу прерывать операцию. Я должна закончить.

— Мы подождем. — Мустафа на самом деле говорил миролюбиво. — Потом вы поедете с нами.

— Я никуда не поеду. — Джин решительно мотнула головой. — Привозите вашего раненого сюда. Как я могу оперировать в домашних условиях? Вы смеетесь? — Она пораженно замолчала.

— У нас все подготовлено, — уверенно ответил Такуби.

— Поступление кислорода? — Джин вскинула брови в изумлении. — Общий наркоз? Гарантированная стерильность?

— Наш больной обойдется местной анестезией. Он потерпит. — Имам поморщился. — Сейчас мы зря теряем время. Заканчивайте здесь, — он кивнул на больного — пожилого мужчину, лежащего на операционном столе, — и поехали.

— Госпожа, — произнес доктор Фарад, — он выходит из наркоза. Сейчас надо торопиться.

— Да-да. — Джин склонилась над пациентом и потом снова подняла голову, тихо спросив: — Где мой водитель? Он жив?

— Он… под наблюдением. — Тонкие губы Такуби под узкими черными усами скривила едва заметная усмешка. — Как только вы поедете с нами, его отпустят.

— Хорошо. Михраб, подайте резекционные щипцы, — попросила она.

— Я не могу их найти, госпожа.

— Успокойтесь, Михраб. Они на подставке, у вас под рукой, — мягко напомнила Джин. — Не надо так нервничать, сестра.

— Мы подождем в коридоре. — Такуби, похоже, правильно оценил ситуацию.

— Я буду очень признательна, господин, — ответила Джин. — Какая группа крови у вашего больного?

— Первая. Резус положительный, — ответил Такуби.

— Доктор Фарад, — попросила Джин, — подготовьте донорский материал. Я уверена, без переливания крови не обойдется. Также анестезию и весь необходимый инструментарий, пожалуйста.

— Слушаюсь, госпожа.

— Смотрите. Вот он.

Повязку с глаз сорвали, и Джин обнаружила себя в слабо освещенной комнате, застеленной коврами. Перед ней на узкой койке, также застеленной ковром, лежал юноша лет семнадцати, явно в состоянии крайней тяжести.

— Я ничего не вижу. — Джин присела рядом. — Принесите еще свет.

— Принесите. — Такуби кивнул кому-то в темноте.

Появились еще две лампы.

— Вот так-то лучше, — сказала Джин и осторожно сняла повязку, добавив: — Кто оказывал первую помощь?

— Я. — Вперед выступил молодой человек лет двадцати восьми. — Я учился в Лондоне, но не закончил…

— Я так и поняла. — Джин кивнула. — Вы плохо очистили рану. Там что-то находится внутри. — Она осторожно нажала пальцами на нижнюю часть живота, при этом лицо юноши искривилось, и он застонал от боли. — Возможно, осколок или еще какой-то твердый предмет. Как он был ранен? — спросила она Такуби.

— При взрыве снаряда.

— Осколочно-фугасного?

— Да.

— Я понимаю. Ну-ка, коллега, — попросила Джин недоучившегося студента, — помогите мне. Его надо приподнять. Да здесь полно крови… Значит, вы не остановили кровотечение. Судя по блеклым оболочкам и частоте дыхания, развилась анемия. Кровотечение необходимо остановить, а для этого необходимо удалить все находящееся внутри. Михраб, — попросила она помощницу, — доставайте донорский материал. Придвиньте сюда вот этот шкаф, — показала Джин Такуби. — Он вообще двигается?

— Да, но зачем вам шкаф?

— Мы закрепим на нем капельницу. Она должна висеть вертикально, иначе кому-то постоянно придется держать капельницу.

Молодая женщина разорвала полиэтиленовый пакет, обернула им бутылку с физраствором, а пакет закрепила на дверце шкафа. Такуби внимательно наблюдал за Джин.

— У вас поистине богатый опыт, госпожа, — заметил он.

— Благодарю, но опыт врача — всегда страдания людей. Неизвестно, хорошо это или плохо. — Джин воткнула носик капельницы в пробку бутылки. — Михраб, поставь катетер, — попросила она. — Только осторожно с веной, ведь у него и так большая потеря крови.

— Я понимаю, госпожа.

— Посветите сюда.

Взяв специальное зеркало, Джин наклонилась над раненым.

— Ниже, ниже. Вот так. Насколько я вижу, — произнесла она через мгновение, — кровотечение идет из прямой кишки. Здесь присутствует рана, проникающая в брюшную полость. Михраб, анестезия готова?

— Да, мадам.

— Вводите! Будем делать надрез для доступа к брюшной полости, иначе ничего не видно.

— Вот инструменты, госпожа.

— Хорошо. Юноша, держите свет ровно. — Молодая женщина одернула отвлекшегося боевика. — От того, как вы держите свет, зависит, точно ли я сделаю надрез.

— Рот закрой и не зевай, — строго прикрикнул на подчиненного Такуби. — Тебя для чего там поставили?

— В брюшной полости полно крови со сгустками, — продолжила Джин спустя несколько минут. — Литра два, не меньше. Множественные ранения толстой и тонкой кишок, причем задет желудок. Также вижу рану диафрагмы, закрытую сгустком крови. Михраб, подай мне инструмент. Попробуем ее расширить и выяснить, не задето ли сердце. Да, перикард задет, левый желудочек тоже.

— У него есть шансы? — В голосе Такуби слышалось явное беспокойство.

— Время упущено, господин. — Джин повернулась к нему. — Слишком много благоприятного для лечения времени ушло впустую. Впрочем, мы будем бороться. Сейчас сделаем струйное переливание крови. Самое главное — прямая кишка. Взгляните сами. Там внутри что-то есть, как раз для удаления. При дурном раскладе наступит общее заражение, и никакие переливания не помогут. Похоже, — она пощупала предмет, — на металлический прут, точнее, кусок прута. Откуда он? Не знаю.