Хьюстон, у нас проблема Грохоля Катажина
Почти целый год я снимал свою липу и ее жизнь, как всегда буйную и насыщенную. Я поставил себе будильник. Я снимал липу, как никогда и ничего не снимал в своей жизни. Она цвела, как обычно, совершенно не подозревая о той участи, которая ее ожидала.
Однажды (я был тогда с Баськой в Закопане) позвонила матушка и сказала, что надо что-то делать, потому что приехали рубить дерево.
Я тогда действительно испугался, что умру. Камера не была включена, а смерть дерева мне обязательно нужно было снять – на этом был основан весь мой фильм!
Я спокойно проинструктировал матушку по телефону, что и где надо нажать, чего не трогать ни при каких обстоятельствах – под страхом смертной казни, как все это сделать аккуратно, чтобы не свернуть камеру, а потом вскочил в ночной поезд до Варшавы, оставив в Закопане взбешенную до безумия Баську, которая поняла, что я полный идиот.
Я так нервничал во время этой поездки из Закопане в Варшаву, что не мог сомкнуть глаз даже на минуту. На вокзале я взял такси и всю дорогу подгонял бедного таксиста, так что он в конце концов не выдержал, повернулся ко мне и сказал, что нормальные люди не уезжают, когда у них жена рожает. Хотя в тот раз речь шла скорее о смерти, а не о рождении.
Я успел на два последних дня жизни моей липы.
Ее убивали по частям. Сначала – нижние ветки, потом суки повыше. Подъехал тяжелый грузовик с подъемником, в нем приехали двое мужиков с бензопилами. Липа становилась все худее, все меньше, все лысее, все короче… Ветки сыпались на землю с треском, прекрасное здоровое дерево встречало свою смерть с необыкновенным достоинством.
А камера все это записывала.
Я стоял и смотрел. С самого начала и до конца. Наверно, первый и последний раз в жизни я плакал, как мальчишка, как ребенок. Матушка вошла было в комнату, но я гаркнул на нее – никто не должен был видеть меня в таком состоянии.
Остались две ветки… одна… остался только пень, невысокий, и он все меньше, меньше, меньше…
Пенек.
Солнце садилось.
Потом подъехал экскаватор, высоко поднял ковш, опустил – и вырвал корень.
Осталась только яма.
У меня все болело.
Я подошел к камере и выключил ее. Может быть, я повел себя непрофессионально, может быть, нужно было еще хотя бы пару дней снимать – сделать такой «the day after», но это было бы непорядочно по отношению к дереву.
Липа умерла – и моя «Липа» в этот момент должна была закончиться.
Материалы я смог начать отсматривать только через пару недель. Чего там только не было, люди добрые!
Весна, лето, осень, зима.
Писающий под деревом пес – и писающий под деревом мужик.
Целующаяся пара – я узнал Анетку с первого этажа, и подтягивающая штаны девчонка-подросток, люди, ковыляющие мимо, – соседка матери пани Ядзя с мужем.
Дети, кидающие камни в скворечник, и женщина, которая снимает с ребенка грязный подгузник и, оглядевшись по сторонам, кидает его в кусты.
На улице и «Скорая помощь», и пожарная машина, и катафалк, и красный «Порше».
Люди, старые и молодые, дети спешат в школу, веселые студенты возвращаются с экзаменов.
Переезд соседей с третьего этажа, коробки, мебель, цветы в горшках.
Девушка с парнем и два обнявшихся мужчины, едва понимающие, на каком они свете.
Почтальон, который опирается спиной о ствол дерева, вынимает из сумки бумаги, какие-то читает, какие-то выбрасывает.
Крестный ход, Божья Матерь на чьих-то руках, девочки с цветами.
Моя мать останавливается и перекладывает сумки с продуктами из руки в руку. Какой-то мужчина предлагает ей помощь, и она отдает ему сумки – понятия не имею, кто это.
Какая-то пара бредет не торопясь, она на него бросается, а через минуту они обнимаются и целуются.
Парнишка, который падает с лестницы, смотрит по сторонам, потом поднимается, отряхивает коленки, а плакать начинает только тогда, когда к нему подбегает мать.
Маленький котенок с торчащим кверху хвостиком вцепляется лапами в ствол – и собака, которая упирается передними лапами в дерево.
Я не видел того, что видела липа. И того, что увидела камера.
На первом плане скворечник – сначала воробьи, смешные суетливые птички, носят веточки, какие-то пушинки, собачью шерсть – вьют гнездо, движение как на Маршалковской в час пик, потом суют в отверстие каких-то червяков, улетают, прилетают, улетают, прилетают – миллион раз за день, а потом пять молодых, едва оперившихся воробушков начинают свой первый и последний полет с липы. Покидают гнездо.
Потом через некоторое время синички – любопытствуют, свободно ли. Свободно. Выбрасывают из скворечника то, что так старательно собирали предыдущие жильцы, – веточки, какой-то мусор, все! Летают перья – птицы чистят скворечник.
Вот такие чистюли. Конечно, ничего себе квартирка, жить можно, но от предыдущих жильцов не должно остаться даже следа. И не потому, что они так уж плохо обустроили жилище, нет, птицы не такие дураки.
Каждое гнездо – одноразовое.
Скворечник использовать повторно можно, но старое гнездо уже несвежее, в нем могут быть паразиты. Поэтому нужно выкинуть все-все и принести свое, свежее, сухое, здоровое. И тогда уже, будьте любезны, можно и размножаться.
Только воробьи вылетели – заселились синички.
И вся игра с самого начала, только грудки желтенькие. Снова туда-сюда, та же колготня. Спереди нет никакой перекладины, это кто-то умно придумал, потому что если бы она была снаружи, то какие-нибудь другие птицы могли бы прилететь, подождать, пока маленькая головка высунется, – и привет! Сороки и сойки – хуже всех. Это такие две птицы, которые наводят страх на мелких окрестных птах, потому что питаются исключительно их яйцами и птенцами.
Сойка у меня тоже есть – сидит на низкой ветке, а над ней шум, гам, листва шевелится, внутри что-то происходит. Это мелкие птицы, чувствуя угрозу, создают эту суету в надежде, что отвлекут внимание агрессора от гнезда. На этот раз – от другого гнезда, не в скворечнике, оно, наверно, где-то повыше, похоже – гнездо черного дрозда, я вроде слышал его свист. Сойка исчезает в ветвях и – я не верю своим глазам! – через мгновение появляется снова, держа в клюве птенца. Вернее, часть птенца. И с этой частью почти сразу куда-то улетает. У нее тоже есть дети. Она кормит своих детей чужими. Вот это кадры!
Липа мокрая и холодная, сухая, молящая о поливе, липа расцветающая и отцветающая, липа облетающая, липа обнаженная и липа просыпающаяся… О, это, вероятно, самое-самое начало весны, потому что она еще без листьев, и видны два вяхиря. Красивые птицы. Большие, блестящие, с белыми перьями – они самые, пожалуй, красивые среди голубей. Они сидят в кадре все время – вся липа в кадр не входит, но у них точно будет гнездо где-то наверху. Один из них держит в клюве большую ветку – большую для птицы, разумеется. Вяхирям присутствие других птиц не мешает – потому что они строят гнезда на самой верхушке дерева. Я знаю, как это бывает, несмотря на то что камера этого не сняла.
Голубица работает инспектором наблюдения, а он летает вокруг и укладывает веточки, и плетет, и вьет, вьет, как заведенный. А она устроилась себе удобненько, потом встает: вот тут нехорошо, поправь, старик… он снова носится, она снова проверяет: о’кей, теперь можешь меня иметь, вот ты постарался – я, пожалуйста, это ценю. И эти вяхири исчезают из кадра, там, наверху, и это тоже очень символично.
Я всегда знал, что я гений.
Благодаря липе.
И последний день – день смерти.
Я и не заметил, что произошло, а камера более чувствительна – она ухватила момент, в который в комнату вдруг ворвалось солнце.
Солнце впервые в жизни заходило в мою комнату – липы больше не было, и не было больше никаких преград для его лучей. И кадры оказались как будто высвеченные.
Я монтировал «Липу», наверно, год.
У меня получился часовой фильм, от которого дух захватывало и сердце замирало. У меня впереди было блестящее будущее.
За счет липы.
Это не мои слова – это я читал в рецензиях после фестиваля.
Попугаи
Я возвращаюсь по пробкам из Урсуса, от сломанного навигатора, с сотней в кармане.
Но сначала мне пришлось покружить по новому району, никто понятия не имел, где дом номер восемнадцать, а когда я нашел его, оказалось, что негде парковаться, потому что парковочные места только для жителей дома. И я должен был вылезать и с сумкой пиликать еще минимум полкилометра.
Теперь так принято, что люди хотят жить на охраняемых территорях. Цена охраняемого жилища гораздо выше: тем, кто в нем живет, кажется, что так они в большей безопасности.
Я приезжаю на десятый этаж, звоню.
Открывает милая дама.
– Вы должны были приехать раньше.
– Пробки, – говорю я виновато, несмотря на то что я должен был приехать с часу до двух, а сейчас без пятнадцати два. Но горький опыт научил меня тому, что с клиентом лучше не спорить.
Клиент всегда прав.
Всегда.
Дама проводит меня в комнату и показывает на столик. На столике лежит пульт.
– Это пульт. Он сломался, – говорит она.
Сломался. Сам решил сегодня с утра, что сломается, – и сломался. Вот так пульт.
Люди удивительные существа – они думают, что если соврут, то будет легче. Вот пульт, он сам, а я ни при чем.
Я беру его в руки – он липкий.
– Что-то пролилось?
– Да вы что! – дама обижена.
Я открываю панель. Обычный пульт: пластиковый, мягкие прорезиненные кнопочки, диоды, плата – никакой специальной философии.
И все залито каким-то липким свинством. Сладкий чай или, может, какой-нибудь сладкий коктейль.
Вынимаю, показываю.
– Да точно, ну что вы, точно никто ничего не проливал, слово даю!
Нет, конечно. Это пульт сам себе в серединку написал кока-колой. Так, как обычно и делают пульты после работы, тайком, перед телевизором. Чтобы тот не зазнавался.
Вытаскиваю резинки, плату достаточно будет протереть спиртом или бензином, остальное – под кран, мою, сушу, остается только подклеить кнопочки, это занимает несколько минут – и пульт совершенно здоров.
Сама работа не стоит выеденного яйца, но езды-то!
Я бы мог работать таксистом и неплохо зарабатывать – потому что езды обычно бывает больше, чем собственно работы.
– Семьдесят, – говорю я, цена довольно высокая, но ведь я ехал целый час, а возвращаться буду два, значит – почти бесплатно. Правда, новый пульт стоит пятьдесят, но они ведь не продаются в мясных магазинах, а магазинов с пультами рядом с домом обычно не бывает.
Она достает сотню и горячо меня благодарит, спасибо, спасибо, до свидания. Сумка на плечо, снова прогулка до машины, очень полезное занятие.
Возвращаюсь Иерусалимскими Аллеями, потому что пол-Урсуса раскопали, и попадаю в еще большее дерьмо. Я понятия не имел, что перед Лопушанской строят какой-то мост, он был в планах лет тридцать, и тут вдруг здрасьте-пожалуйста, ни с того ни с сего вздумали его вдруг строить. Причем на всякий случай сразу с двух сторон, как всегда в этой стране. Потрясающе!
Передо мной, куда хватает глаза, тянется длинная череда автомобилей с включенными стоп-сигналами. Аж красное все.
Последний раз я ездил тут с Мартой в Лесную Подкову. И разумеется, как обычно, на обочине валялись какие-то бетонные плиты, какие-то кучи земли высились, за годы своего существования обросшие сорняками и крапивой, но чтобы вот так вдруг взять – и начать работать?!!
У нас что, опять «Евро»?!!
Мы с Мартой ездили каждую вторую субботу месяца к ее друзьям, такая вот светская традиция, на приватные показы фильмов. У Адама с Сусанной, ее подругой по учебе, был гениальный дом, они его получили от предков – на собственном участке в три тысячи метров. Каждый месяц они приглашали нас, соседей из Подковы и еще одну пару из Миланувка, для того чтобы вместе посмотреть фильм, поделиться мнениями о нем, каждый раз кто-то из нас привозил фильм, который, по его мнению, стоило посмотреть.
И Адам опускал из-за балки белый экран, занимающий всю стену, дети, двое малышей трех и шести лет, отправлялись спать, хотя загнать их в постель с первого раза удавалось не всегда, мы гасили свет – и смотрели кино. Девушки всегда готовили что-нибудь пожевать.
Поначалу я злился, потому что во время таких просмотров комментариев было больше, чем диалогов на экране, но потом я понял, что кино было только поводом, чтобы встретиться, – и дальше уже все было понятно.
С мая эти показы переносились на открытый воздух, и тогда мы сразу чувствовали себя словно в отпуске.
У Адама и Сусанны были такие отношения, о которых я всегда мечтал, не считая, разумеется, спиногрызов. У них было три собаки, причем нормальных – не таких, как Геракл, настоящих таких, которые полны чувства собственного достоинства и вообще не обращают на тебя никакого внимания и в присутствии которых не надо постоянно смотреть себе под ноги, чтобы случайно не раздавить недоразвитого ублюдка, такого, как Геракл. А еще у них было четыре кошки и какая-то африканская улитка размером с ладонь, которой женщины вечно восхищались, потому что она выделяла на пузе гиалуроновую кислоту.
И попугай у них был, он жил в огромной клетке на кухне – удивительный!
Этот попугай время от времени начинал болтать и заглушал все, что происходило на экране: он вдруг, ни с того ни с сего, говорил, например, «Добрый день!» – и все автоматически поворачивали головы в сторону двери, или неожиданно начинал гавкать – и тогда все собаки подключались к нему с оглушительным лаем. Он кашлял, как Адам, говорил голосом Марты «большое спасибо», а иногда верещал голосом Сусанны: «Адам, ты что, не видишь, что происходит?!»
Еще он иногда хихикал приглушенно, этот удивительный птах, клянусь, – хихикал и слегка измененным голосом Адама произносил: «Твою мать!» Вот слово даю – это «Твою мать!» в исполнении птицы однозначно содержало в себе приглушенное хихиканье Адама и неудавшуюся попытку изменить голос. Нетрудно было представить себе, как он наклоняется над клеткой и учит птицу ругаться. И каждый раз, когда попугай матерился, – Сусанна бросала на Адама выразительный гневный взгляд, словно пытаясь его испепелить.
У попугаев есть неприятная особенность: их можно научить чему угодно, он сам научится всему, чему захочет, – а вот отучить его уже не получится никогда.
И Сусанна, как настоящая женщина, вместо того чтобы смириться с фактом, которого уже нельзя изменить, до конца жизни будет удивляться и иметь претензии!
Попугаев я люблю, но завести себе не могу, потому что они живут слишком долго. Такие попугаи населяют Индию, Индонезию, юг Китая и Гавайские острова. Еще их можно встретить на Филиппинах. Такой тридцатисемисантиметровый попугай может не только подражать голосам людей и повторять целые фразы, но и имитировать голоса любых животных и пение птиц, и даже изображать свист чайника – причем мастерски.
Они всеядны, поэтому склонны к ожирению. Домашнему попугаю обязательно надо летать хотя бы по дому, и, нам на радость, Адам иногда выпускал его из клетки. А вообще с этими попугаями очень много хлопот, им нужна хорошая, большая клетка и разнообразное питание – как для дроздов: и яичко, и мяско мягенькое, и салатик, и шпинат, и овощи с рисом – не говоря уж о фруктах. А зимой изволь подать им фрукты из компота.
Так что эта игрушка не для нормальных людей.
Но Адам и его жена нормальными не были – со всеми этими своими птицами, собаками и котами, да еще и улиткой в придачу.
А я даже одну птицу завести себе позволить не могу – из-за своей занятости и образа жизни, потому что как представлю, что она, бедная, у меня, как в тюрьме, одна, сидела бы целыми днями, – сразу мысли такие прочь уходят.
Когда я был маленьким, отец как-то показал мне на пустой опушке, прямо у самой земли, в траве гнездо черного дрозда.
Дрозд вьет гнездо из каких-то бумажек, ошкурок, примятой травы и другого мусора, и работа эта просто невероятная. Они вьют гнезда в самых непредсказуемых местах – у них, наверно, нервы железные, ведь пани дроздиха сидит на яйцах до последнего и все это время прикидывается, что ее нет. И только если ситуация становится совсем уж драматичной и у нее не остается другого выбора – тогда она отлетает от гнезда и бросает яйца. Это гнездо в дальнем уголке поляны, где сегодня вырос отель, было хорошо укрыто и спрятано от чужих глаз – но все же недостаточно хорошо для того, чтобы его не обнаружил наглый и сильный мальчишка, для которого это гнездышко – малюсенькое, размером не больше человеческой пятки, – стало развлечением. Он ударил по нему палкой, прямо по середке, на месте убив и маму-дроздиху, и едва вылупившихся их яиц птенцов, – я видел это из окна. А когда он отошел, я побежал на улицу и увидел тот погром, который он учинил. А еще – одного птенца, который выжил.
Я принес его домой.
Отец слегка остудил мой запал стать этому птенцу родной матерью – он объяснил, что такого малыша надо кормить каждые пять минут и что даже при этом нет никакой гарантии, но я уперся и выкормил его все-таки. Мой воспитанник летал по всему дому, садился мне на голову и там же гадил – но я другого от него и не ждал.
А потом я его выпустил.
Он еще некоторое время прилетал ко мне на подоконник, но я его уже не докармливал, хотел, чтобы он стал вольной птицей.
Я оплакал расставание с ним, а на девятый мой день рождения мать подарила мне волнистого попугая, голубого, если я правильно помню. И мне его было так жалко, что когда родителей не было дома – я его выпускал из клетки и разрешал ему летать по дому, где вздумается. Я был, конечно, дурачок, потому что был уверен, что никто об этом не догадывается. Матушка не раз просила меня, чтобы я этого не делал, ей и так хватило хлопот с моим дроздом. Но она, разумеется, понимала, что я нарушаю ее запрет, потому что все шкафчики в кухне были обгажены – попугая ведь нельзя научить ходить в лоток. И книжки тоже были загажены, хотя я об этом понятия не имел, потому что попугаи гадят где хотят.
И однажды я решил выпустить его на волю, как моего дрозда. Было лето, на свет появились радостные маленькие птенчики, и я помню, словно это было вчера, как я попрощался с попугаем и широко открыл окно.
Я думал, что он не погибнет от голода, не замерзнет, сразу подружится с другими птицами, которые живут на липе, одним словом – я хотел дать ему все, что нужно вольной птице.
Но я не понимал, что он будет в этом птичьем мире чужаком, другим, не таким, как все, – а этого ни в каком мире не терпят.
Я все-таки надеюсь, что его приютили воробьи или еще какие-нибудь птички подобрее и что он хоть немножко, хоть иногда был счастлив.
За этого попугая я еще долго расплачивался.
Отец вызвал меня на ковер, то есть на кухню, сел передо мной и прочитал мне длинную лекцию относительно птиц: почему экзотические птицы живут в клетках и почему выпустить их на волю означает подписать им смертный приговор. Он старался объяснить мне, что мой попугай, может быть, вообще не имел понятия о том, что такое воля, потому что скорей всего вылупился из яйца уже в клетке, и что для него воля стала чем-то совсем другим, чем я себе воображал, – но я твердо стоял на своем.
С этого момента я и стал читать о птицах все, что попадалось мне на глаза. И это увлечение сохранилось и по сей день.
Птицы – абсолютно свободные и самые необыкновенные создания на земле. И все, что они делают, имеет глубокий смысл. Если нам, людям, кажется, например, жестоким обычай аистов выкидывать из гнезда одного из своих птенцов, то это значит только, что мы ничего не знаем и не понимаем в их жизни. Потому что аисты таким образом не вредят своим детям – они их защищают.
Аист ведь умный, поэтому он иногда избавляется от своих яиц. Еще до того, как вылупятся птенцы, родители уже знают, кто из этих птенцов будет не таким, как надо. Орнитологи проводили исследования, в ходе которых подбирали эти выброшенные яйца и все-таки высиживали их. И из каждого такого яйца – из каждого без исключения! – вылуплялись больные птенцы. То есть аисты уже заранее знали, без всяких лабораторий и исследований, что у птенца будет какой-нибудь дефект, что птенец не выживет или не сможет летать, не выдержит перелета в теплые края, не сможет сам о себе позаботиться в жизни.
Птицы не мыслят нашими категориями, и тот, кто этого не понимает, просто глуп. Прикладывать наши мерки к чему-то, что не имеет к нам никакого отношения, бессмысленно и неправильно, нельзя навязывать нашу, чисто человеческую, мораль другому миру, не попытавшись даже понять его, не говоря уже о том, чтобы принять.
А сами мы лучше всего умеем уничтожать природу и использовать ее в собственных интересах.
Я вообще люблю животных. Если бы Геракл тоже был животным – я бы его, наверно, тоже мог бы выносить. А вот кошек я не очень люблю, хотя кошкам Адама и Сусанны на это было глубоко наплевать. Три пушистых великана, рыжих с еле заметными полосками, и один черный, гладкий и мускулистый, – все они лазили по человеку, как будто вообще не обращали внимания на факт, что он не предназначен для лазания.
Не особо я их люблю потому, что кто знает, что там этот кот себе думает. Я их немного побаиваюсь – никогда не знаешь, не вцепится ли эта кошка внезапно тебе в глаза. Я им вообще не доверяю: делают что хотят, притворяются такими душками, а потом ни с того ни с сего втыкают в человека когти и не дают сбросить себя с колен.
Точно как женщины.
Марта говорила, что это проявление нежности, что это кошка так просит, чтобы ее погладили, но мне вот интересно – как бы она сама отреагировала, если бы я в нее вцепился ни с того ни с сего когтями. Вряд ли она захотела бы меня погладить.
Когда я вел машину, она меня гладила по шее. Как будто случайно, как будто нехотя – а мне становилось так хорошо. Ничего я не загадывал, но это было классно: дорога перед тобой, музыка из приемника – и эта ее лапка где-то там, сзади…
Как будто я ей принадлежал.
Но, как оказалось, были у нее тайные увлечения…
Черт, это что, теперь все время так будет?! Это я все время буду ее вспоминать?
Нет уж, я не дам испортить себе жизнь.
Про хеппи-энд
Я стоял в пробке на Аллеях, и все вокруг напоминало мне о ней. Я был сыт этим по горло. Надо начинать встречаться с девушками, а то у меня уже крышу сносит.
Тоже мне, большое дело – эти показы. Болтовни вечно больше, чем кино. А однажды Сусанна заставила нас смотреть «самый лучший фильм на свете», по мнению женщин, – «Красотку». Я уже его смотрел, разумеется, из профессионального интереса, – но чтобы еще раз все это выдержать?! Они ведь даже не знали, что оригинальный сценарий фильма был совершенно другой, что изначально это была довольно грустная история о проститутке и заканчивалась она плохо. А вовсе не какая-то сказка о Золушке. Только вот оказалось, что никто этого не будет смотреть, а ведь в кино главное что? Главное – сборы.
И сценарий тут же поменяли, а в результате получился аморальный фильм, демонстрирующий, что если ты хорошо занимаешься любовью, а перед этим чистишь зубы зубной нитью, то обязательно встретишь сказочного принца, который поначалу сущий сукин сын, за триста долларов снимающий девицу, а к концу ты его превратишь в порядочного, хорошего человека.
Я никогда не пойму женщин.
Скажу больше – я даже уже не буду пытаться.
Однако в тот вечер с «Красоткой» я был на коне. Развлек всю компанию, как никогда. Они же все о кино никакого понятия не имеют. И когда мы фильм посмотрели – я задвинул лекцию о хеппи-энде. И даю честное слово – они меня слушали! А я ведь говорил как минимум полчаса. Рассказал, что хеппи-энд появился в начале двадцатого века. Девушки слушали меня с открытыми ртами. И даже не комментировали. Было тише, чем во время просмотра самого фильма.
Вот, например, знаменитая «Касабланка» Майкла Кертиса. Богарт, брошенный, лишенный чести и средств к существованию, сидит в пивной, это мы все помним. Вдруг в дверях появляется Ингрид со своим мужем, который, будучи патриотом и героем, должен дальше бороться с врагом. Но Богарт борется немножко с собой, пианино играет «их мелодию», а Богарт все борется и борется – и в конце побеждает, потому что решает сукина сына, что в нем сидит, задушить в зародыше и дать волю своему благородству – облегчить, так сказать, своей любовнице и ее мужу старт в новую жизнь. И они стартуют, насколько я помню, в буквальном смысле.
И на моей памяти не было женщины, которая не разнюнилась бы на этом моменте, – даром что фильму-то уже почти сто лет. Но вот о чем не знали мои приятели, а я знаю – помимо классической версии, той, которую мы все помним, существует и еще одна. И в этой версии муж прекрасной Ингрид погибает от рук преследователей, чтобы любовники могли снова встречаться и жить долго и счастливо, построив свое счастье на свежих костях мужа-героя. Или, как я думаю, – чтобы Богарт мог без конца курить и играть на пианино, а она бы сидела у него при этом на коленях.
Но это все уже дела давно минувших дней. А то, что сегодня происходит, даже трудно описать. Впрочем, далеко ходить не надо – Марта, Сусанна и еще две пары их приятелей из Подковы служат наилучшим доказательством того, что коммерция всегда в выигрыше. У женщин такое сильное, с молоком матери всосанное желание чуда, сказки, что хоть на голове стой, а этого желания не перешибешь.
А особенно в кино. Поэтому женщины так любят мужчин, связанных с кинематографом, даже тех, кто просто таскает на площадке провода. Они как будто думают, что могут попасть через них на экран и там остаться.
Дурные эти бабы.
Я стою в пробке уже не меньше пятнадцати минут, а сдвинулся дай бог метров на пятнадцать. Нужно позвонить клиенту и сообщить, что пробка.
Клиент недоволен, ну и ладно.
А вот и матушка звонит.
– Где ты, милый?
Матушка моя словно ежедневная газета – тем или иным способом она тебя обязательно найдет каждый день.
– В машине, – отвечаю я чистую правду.
– Но где?
– Около Урсуса.
– Ага. Все в порядке?
А что может быть не в порядке?
Дорога не едет – но это уже в порядке вещей.
Марты нет – но и это уже в порядке. Я просто стою в пробке, и это нормально.
– Конечно.
– Потому что, знаешь, милый… если ты вдруг почувствуешь себя одиноко… так ты помни, что у тебя есть мама. Может, приедешь сегодня на обед?
О нет, только не это!
Теперь обо мне будут заботиться.
Как мне объяснить матушке, что я не чувствую себя одиноким, стоя в пятикилометровой пробище, потому что у меня сотни товарищей по несчатью? Причем таких же раздраженных, как и я.
– Нет, мама, мне еще надо заехать по работе.
– А потом?
– Не знаю, может быть… – я даю матери надежду, хотя прекрасно знаю, что не приеду к ней, потому что не хочу. Потом как-нибудь отговорюсь.
– Но мне бы, милый, хотелось бы знать сейчас…
Вот же бабы. Они всегда хотят все немедленно! Даже знать будущее наперед.
– Скорей всего, нет…
– Скорей всего? – голос у нее упавший, и я должен решиться, что лучше – расстроить ее прямо сейчас или подождать.
– Нет, мам, не получится, но спасибо.
– Тогда, может быть, завтра? – моя матушка никогда не сдается.
– Может быть, завтра, – соглашаюсь я, не помня, что там у меня завтра. Вроде как клиент у меня на Елонках, это рядом с моим домом, но что именно у него случилось – этого мне уже прочитать не смогли, потому как у операторши очки потерялись.
– Но, милый, – говорит мать, – может быть или точно? Я ведь тоже, знаешь ли, должна как-то спланировать себе день.
Вот я неудачник.
Спланировать.
Встать, одеться и подумать: одну тарелку доставать или две. С уродским псом выйти на прогулку. Для этого, конечно, надо иметь специальный и очень точный план, это же ясно как солнце.
– А что ты делаешь в Урсусе?
– Мам, я не могу сейчас разговаривать, я в машине. Заказ у меня был.
– Боже, ты себя совсем не бережешь, совсем не бережешь, – охает матушка.
– До завтра, – говорю я и отключаюсь.
После этого набираю номер Бартека.
– Что слышно?
– Аська беременна!
Это я знаю. Это слышно уже добрых два дня. Удивляюсь еще, что в «Новостях» об этом не сообщали, но это вопрос времени, конечно.
– Как она себя чувствует? – спрашиваю я вежливо, потому что я ведь хорошо воспитан.
– Как беременная… ну, ты знаешь…
Нет, не знаю. К счастью.
– Ага, – говорю я тем не менее. – А может, вечерком выберемся куда-нибудь?
– Но ведь Аська беременна! – напоминает мне Бартек.
Беременность, видимо, это такая штука, которая вырастает у женщины и держит мужчину взаперти, не давая ему выйти из дома даже на часок.
– А может, ты к нам заедешь? – спрашивает Бартек.
О нет, спасибо, воздержусь.
– Да нет… ну, тогда, может, на следующей неделе увидимся.
– А что-нибудь случилось?
– Ничего.
– Ну ладно тогда. Увидимся.
Ничего не случилось.
Кроме того, что женщина, которую я любил, меня предала и четыре года моей жизни полетели коту под хвост. Лучшие четыре года жизни!
Которых мне никто не вернет, между прочим.
Сколько романов я не завел за эти четыре года! Сколько мимо меня прошло возможностей, сколько девушек рядом со мной могли бы понять, как прекрасен этот мир! А еще я ведь пропустил чемпионат мира по футболу, пятидесятисемисекундный матч своего любимого боксера и кучу отличных посиделок с друзьями!
Я потратил целый огромный кусок своей жизни зря, а теперь стою в пробке и выбираю между обедом у матери и вечером в одиночестве.
В жизни с хеппи-эндами дело обстоит куда хуже, чем в кино.
Бабы – дуры
Они нападают внезапно, без предупреждения, как раз в тот момент, когда ты меньше всего этого ожидаешь: лапка сверху мягкая, а внутри – острый коготь. И никогда ничего не понятно, когда речь идет о женщине, никогда не разберешь, что на самом деле случилось: обо всем узнаешь случайно, и приходится самому принимать решение, потому что ее не хватает даже на то, чтобы поговорить.
И вот человек остается один как перст и чувствует себя так, будто по нему танк проехал, а ведь он даже на улицу еще выйти не успел.
Конечно, я не собираюсь мириться. Даже думать об этом не хочу. Да мне просто повезло.
Из головы вон.
Баба с возу…
Читать бесплатно другие книги:
