Историко-политические заметки: народ, страна, реформы Явлинский Григорий

Глобальный контекст и вид с периферии

После террористической атаки на США 11 сентября 2001 года важнейшим вопросом глобальной повестки дня стала война с терроризмом. Мир столкнулся с качественно новыми опасностями, открывающими перспективу уничтожения цивилизации (как мы ее понимаем сейчас, как ее понимали наши отцы и деды и еще несколько поколений вглубь) и в то же время не сконцентрированными в определенном месте, определенном политическом режиме.

За 13 лет, прошедшие с момента атаки на Нью-Йорк и Вашингтон, международное сообщество нисколько не продвинулось в поисках решения этой ясной, казалось бы, задачи. Ставка делается на военную мощь и силу, а это методы, в лучшем случае, XX века, когда сила государства или союза государств измерялась сначала количеством танков или размером ядерного арсенала. Анекдотичный ответ более чем 10-летней давности об обстреле «комариных гнезд» с авианосцев до сих пор остается рабочей гипотезой США и Запада в целом.

В мае 2002 г. Г. Явлинский в статье, посвященной взаимовыгодному сотрудничеству России, ЕС и США писал:

«Несомненно, США – самая сильная во всех отношениях страна мира, единственная сверхдержава, обладатель действительно впечатляющей оборонной мощи, связываться с которой в традиционном военном смысле вряд ли кто-то станет. Но вооруженные силы США, как, кстати, и СССР, были ориентированы на войну определенного типа, предназначались для защиты, условно говоря, от крупных и очень крупных зверей – медведей, львов, тигров, крокодилов и носорогов. События 11 сентября показали, что современные проблемы безопасности связаны не с крупными хищниками, а со смертельно ядовитыми комарами. Из-за инерции мышления понять, что это качественно новая ситуация, довольно трудно. Один из американских стратегов, согласившись с этой «комариной» аналогией, сказал мне: «Мы будем уничтожать их гнезда». Он не знает, что у комаров нет гнезда – они живут и плодятся на болоте, и единственный способ борьбы с ними – болото осушить. Борьба с сегодняшней террористической угрозой отличается от военной науки прошлого века так же, как ирригация отличается от охоты на медведя или льва»[30].

Адекватным угрозе такой ответ не является, более того, нежелание выходить за пределы привычных схем только вредит делу. Анализ военных и не только военных, но и дипломатических действий США и НАТО на Ближнем Востоке (включая страны Магриба) за последние 10–15 лет показывает, что Западу всякий раз не удается достичь желаемого изменения политической ситуации.

На месте свергнутых авторитарных режимов образуется вакуум власти. Целые народы лишаются государственности, потому что на месте государств возникают просто территории, пространство, которое, с европейской точки зрения, представляет собой хаос.

Только для таких союзников США, как Саудовская Аравия и Катар, – это не хаос. Для них это привычная картина столетней и двухсотлетней давности и т. д.: сложная структура клановых, конфессиональных взаимоотношений, где большую роль играют радикальные религиозные течения.

Для Запада это означает возврат к ситуации, когда их контрагентами являются не парламенты, не партии, и даже не «привычные» авторитарные режимы, а социально-политические структуры позапрошлого века, общаться с которыми на Западе давно уже никто не умеет.

Здесь надо понимать, что речь идет не об интеллектуальной отсталости одних стран от других. Арабские элиты благодаря баснословным нефтяным доходам успешно приобщились к внешней стороне Западной цивилизации (свободное владение языками, университетские дипломы, финансовая деятельость на западных рынках, покупка недвижимости и крупных компаний), но представления, философия и правила жизни подавляющего большинства из них основываются на господстве интересов, а не ценностей.

США со всей своей военной мощью потеряли инициативу, стали ведомыми и попадают в контекст принципиально иного политического мышления, для которого не только XXI век, но и XX век со всем тем, чем он был для привычного нам мира (две мировые войны, холокост, применение ядерного оружия, переосмысление отношения к человеческой жизни), не существует.

Зато люди с таким мышлением свободно ориентируются в архаичных социальных структурах, возникающих на месте уничтоженных государств.

Такие результаты не только означают моральное поражение США и НАТО (в конце концов, современные западные СМИ умеют представить поражение как успех, и общественное мнение поддается такой манипуляции). Но эти результаты опасны для Запада (и всего цивилизованного мира) с точки зрения обеспечения безопасности.

Сегодня сила и даже владение ядерным арсеналом не являются универсальной защитой. Вообще, судя по событиям последних лет, ядерное оружие из средства сдерживания в отношениях между большими странами (которые больше заинтересованы в существовании друг друга, чем во взаимном уничтожении) превратилось в средство шантажа мирового сообщества со стороны одиозных режимов. КНДР шантажирует мир напрямую, Иран – постоянно существующими планами овладения ядерным оружием, Каддафи в свое время за отказ от подобных планов выторговал безнаказанность за поддержку терроризма в прошлом.

Опыт показывает, что современные армии оказываются беспомощными, когда сталкиваются с внегосударственными организациями и неконвенциональными методами ведения военных действий. А главное – с идеологией религиозного фанатизма, когда противник считает смерть в борьбе с врагом предпочтительнее собственной жизни и абсолютно отвергает моральные нормы современной цивилизации.

Кто мог представить, что сильнейший террористический удар по США будет нанесен с помощью обычных гражданских самолетов? До 2001 года террористы использовали захват самолетов с целью шантажа, но не как оружие.

Мог ли представить СССР, что его огромная армия и арсеналы оружия массового уничтожения окажутся бесполезными в условиях афганской войны?

Могли ли представить США, что идея поддержания некоего равновесия (статус-кво) во Вьетнаме с помощью ограниченного военного контингента окажется несостоятельной в условиях партизанской войны?

Мог ли представить Израиль, что после побед над численно превосходящими и хорошо вооруженными государственными армиями он окажется в затруднении против террористических организаций, в арсенале которых были всего лишь переносные ракетные установки, мотоциклы и обычная сотовая связь?

В таких условиях попадание оружия массового уничтожения или массового поражения в руки исламского государства и ему подобных создает угрозу, перед которой бессильны самые современные виды вооружений, бессилен спецназ, бессильны ПРО и космические войска. Террористам даже не нужно проникать на территорию западных стран: взрыв или использование бактериологического оружия могут быть произведены в любой точке планеты и могут нанести США и Европе огромный ущерб.

Возникает вопрос, почему США и их европейские союзники допустили такую опасную ситуацию, несмотря на успехи отдельно взятых военных операций и несмотря на весь свой дипломатический опыт?

Фундаментальная причина неспособности мирового сообщества решать все обостряющиеся глобальные проблемы – низкое качество мировой политики, отсутствие общих ценностей и принципов, «реалполитик» и политический постмодернизм.

Достаточно посмотреть, какие аргументы и формулировки использовали американские политики при обсуждении вопроса об интервенции в Сирии, чтобы убедиться: уровень осмысления тех или иных действий абсолютно не соответствует масштабу и сложности реальных проблем. «Президент Обама должен отреагировать на применение химического оружия, чтобы не потерять положительный имидж»; «Необходимо наказать диктатора, чтобы другим было неповадно»; «Америка должна подтвердить свое лидерство».

Возможно, это внутриполитическая риторика и тактика. Но проблема в том, что за этим не просматривается стратегия: отсутствуют как убедительные цели, так и внятные планы по их достижению. Без серьезной долгосрочной стратегии, руководствуясь только пропагандистскими мотивами, невозможно добиться желаемого результата, и военные операции США последних десятилетий снова и снова свидетельствуют об этом.

К числу практических вопросов, не имеющих ответов вследствие отсутствия современной, адекватной XXI веку стратегии, можно отнести, например:

где проходит грань для того или иного режима, после которой военные санкции допустимы и оправданы;

допустимо ли в какой-либо ситуации оказывать поддержку силам, в состав которых входят организации типа АльКаиды, т. е. предпринимать действия, которые (наряду с другими последствиями) объективно ведут к усилению таких организаций.

Подчеркнем, что кризис политического мышления не ограничивается одними Соединенными Штатами. Нет такой страны, которая могла бы выступить в роли ментора. Нет и единого международного сообщества, вопреки воле которого действуют США. Сегодняшний кризис ООН закономерен: главным стало слово «организация» – международный бюрократический институт. Однако когда он зарождался, ключевыми словами были «объединенные нации». Объединенные не в силовую коалицию. Для того чтобы одержать военную победу над фашистской «осью», не нужно было такого количества союзников. Целью объединения наций было показать, что мир против фашизма, мир отвергает фашизм, у мира другой путь развития. Сейчас такого единства нет.

Между тем, регресс – это тоже глобальная политическая стратегия, которая сегодня предлагается человечеству. Ее реализацию можно видеть по фактическим результатам: разрушение государственности на огромных территориях, «отсечение» этих территорий от современной цивилизации, фактическая передача их под контроль особых внегосударственных структур.

Возможно, именно это является современной доктриной для лидеров таких стран, как Саудовская Аравия и Катар. Им выгоден подобный откат назад, потому что прогресс цивилизации неизбежно приведет к их ослаблению и падению. В прогрессивно меняющемся мире им нет места. Зато откат назад, к картине мира, свойственной прошлым векам, создает привычную для них среду, в которой они легко ориентируются и получают преимущество.

Так, сильнейшие в военном от ношении страны становятся в политическом смысле заложниками и ведомыми партнерами – потому, что стратегическая доктрина «возврата» есть, а доктрины «движения вперед» нет.

Сейчас уже фактом стало создание экстремистского халифата на территории Сирии и Ирака, еще одно потенциально опасное направление деятельности международного терроризма и стран, поощряющих его, – африканские страны, находящиеся южнее Магриба (Мавритания, Мали, Кения). Их государственные структуры настолько непрочны, что превратить их в территории хаоса очень легко, а воспроизвести государственность потом будет очень трудно. Очень сложна ситуация на Кавказе. Деструктивные силы прибегают здесь к своему испытанному приему – упрощению, позиционированию ситуации в черно-белых тонах, что легко усваивается западным общественным мнением. Упрощение выгодно также слабым политикам, которые надеются повысить свою популярность с помощью популизма.

Если у международного сообщества по-прежнему не будет современной стратегии, если на Западе не дадут о себе знать соответствующие ситуации лидеры, то ведущие державы цивилизованного мира в этих регионах тоже окажутся младшими партнерами и следом за ними будут идти по пути регресса, искусственно воссоздавая политические реалии прошлых веков и становясь пленниками чуждой, архаичной политики.

Важный вопрос – как в таких условиях будут работать китайский и индийский факторы, значимость которых в будущем будет только рати? Что будет, если эти быстро развивающиеся страны с растущим населением вместо международного сообщества, представляющего ориентиры, правила, ценности нынешней цивилизации, окажутся перед пустотой или «регрессом» как единственной цельной глобальной политической стратегией? Какие концепции миропорядка и интересов в этом миропорядке поднимутся из глубинных пластов или будут скроены из вытащенных из разных эпох обломков – трудно даже предположить.

Российский провинциальный авторитаризм смотрит на глобальные угрозы сквозь призму охранительства. Для него ключевой вопрос – не поиск путей их преодоления, а собственное выживание.

Набор мыслей, лежащих в основе сегодняшней внешней политики, давно циркулирует во властном сознании:

Россия должна быть «суверенной» – т. е. существовать, как ей вздумается, «независимой» от чего бы то ни было.

«Кругом враги» – в конечном счете, все против России: завидуют, хотят обмануть и поживиться… а лучше уничтожить. Мы этого сделать не дадим. Любой ценой не дадим.

Демократия, европейство, ценности, права человека – не более чем технология, адекватная постиндустриальному миру оболочка, в которую обернута борьба за ресурсы и мировое господство.

Судя по действиям, таким как упорная защита режима Асада в Сирии, за 13 лет, прошедшие со времени атаки на Нью-Йорк и Вашингтон, Россия проделала значительный путь вспять – от понимания необходимости совместной борьбы с террористической угрозой до нивелирования разницы между потенциальными противниками и союзниками, их параноидального объединения в единую внешнюю силу, главное свойство которой – стремление лишить российский режим власти.

Вероятно, роль катализатора этого сдвига сыграла «арабская весна». Россия видит в американских союзниках – Саудовской Аравии и Катаре прямую угрозу в виде исламского радикализма, а в Турции и того больше – непосредственного геополитического противника. Россия держалась и держится за Башара Асада, т. к. в падении сирийского режима видит безусловный успех своих соперников, который согласно логике «игры с нулевой суммой» означает безусловное поражение России. К тому же, Сирия – это последняя страна в регионе, куда могут хотя бы заходить российские военные корабли.

Кроме того, российское руководство исходит из того, что идет всемирный процесс нового «великого переселения народов» – исламизация Европы на фоне религиозной радикализации самого исламского мира.

Следовательно, по распространенному в элитах мнению, России придется поддерживать обороноспособность и против НАТО, и против исламистов.

Отсюда антизападничество, восстановление стереотипов «холодной» войны и восприятие отношений с Западом (прежде всего – с США) как «игры с нулевой суммой».

Регресс во внешнеполитическом мышлении идеально сочетается с внутриполитической «ретирадой» – здесь вообще трудно определить, что первично – резкий рост недоверия к Западу в условиях быстро меняющегося мира или обусловленная внутренними факторами нужда в поиске внешнего врага. Впрочем, ответ на этот вопрос неважен – в нем не больше смысла, чем в споре о том, что появилось раньше – курица или яйцо. Важно то, с чем нам приходится иметь дело в результате, а это:

вывод вкладов и инвестиций с Запада, чтобы сохранить вклады элиты от замораживания и не допустить, чтобы кто-то на Западе мог давить на российских чиновников угрозой отнять у них деньги;

поиск «пятой колонны» внутри страны;

стремление к географическому расширению зоны влияния, создание альянса марионеточных режимов вокруг России, создание своего рода «пояса безопасности» или «санитарного кордона» (ОДКБ, Евразийский Союз);

поиск геостратегического союза с Индией и Китаем (ШОС);

поддержка правящих режимов Сирии и Ирана, против которых, с точки зрения Российского руководства, также действует альянс США и исламских радикалов-суннитов;

приемлемость и даже предпочтительность силового способа решения проблем и поиск военных побед как доказательства собственной состоятельности;

готовность к большому столкновению с Западом и самонастривание на неизбежность такого столкновения.

Эта готовность стала одной из ключевых предпосылок трагедии, происходящей на востоке Украины. При этом очень важно понимать, что кризисная ситуация, развернувшаяся вокруг Украины, только одно из направлений, грозящих реальной войной.

По-прежнему потенциально опасным с этой точки зрения остается Кавказ, где логика эскалации может быть следующей: после Сирии Турция (вдохновленная идеей Неоосманской империи), исламисты и их американские союзники нацелятся на Кавказ[31], к турецко-американскому альянсу присоединятся Азербайджан и Грузия; Аджария будет превращена в новую базу исламистов для атак на Осетию, Абхазию, Армению. ОКБД во главе с Россией должна рано или поздно вступить в войну.

Впрочем, дело уже не только в географической или геополитической специфике. Главным военноопасным направлением становится само состояние российского общества и государства. В сегодняшнем информационном и ментальном поле России уровень готовности к войне, желания войны, требования войны самый высокий за последние 70 лет[32].

Причины сложившегося положения (где их искать)

Поскольку новый российский курс уже приводит к расколу и столкновениям в обществе, то строго говоря, можно уже сейчас поставить вопрос так: при какой степени отчуждения власти от остальных граждан и при какой степени разобщения общества государство де-факто перестает существовать и превращается во что-то другое?

В мире есть страны, где правительства настолько слабы, что государственности там, по сути, нет. В большинстве своем это страны, охваченные войнами (Афганистан, Сомали, Ливия, Ливан…). Если Россия и впрямь пойдет по пути, который мы обсуждаем, то будет создан прецедент окончательного развала и исчезновения государственности при номинальном отсутствии гражданской войны в пределах российских границ.

Особого рода проблема заключается в том, что и курс власти, и комплекс его опор непосредственно связаны с распространенными, пожалуй даже стереотипными представлениями о национальной ментальности и характере русского (российского) народа.

О «плохом» народе активно заговорили, когда стало понятно, что «олигархическая» демократия 90-х всерьез и надолго сменяется откровенным авторитаризмом, что реформы провалились.

Неудивительно, что первыми о «качестве» народа как источнике проблем заговорили те, кто в 90-е был у власти.

Ключевой тезис – большая часть населения оказалась неготовой к реформам, которые были проведены так, как были проведены, потому что иного выбора не было.

В качестве альтернативы рисуются апокалипсические картины массового голода, гражданской войны, распада страны[33].

В последние годы, по мере нарастания ощущения неудовлетворенности результатами постсоветского функционирования российского общества и государства, все большую популярность приобретают представления об исторически сложившейся (уходящей корнями далеко за советский период), специфической ментальности большинства населения как о корне всех проблем.

На первый план выходит историческая предопределенность: нависающая над страной мрачная многовековая традиция самовластия и жестокости, в свете которой тоталитаризм или авторитаризм, антиевропейскость выглядят органичными для России, глубоко укоренными в ее истории и культуре, а любые попытки рационалиации, демократизации, гуманизации – обреченными на непонимание.

Антимодернизационным оказывается всё – вера, наследственность, культура, литература. К этому направлению относится публицистика Ю. Афанасьева[34], культурологические работы И. Яковенко[35].

С популяризацией подобных тезисов выступает кинорежиссер и писатель Андрей Кончаловский[36], который основывает свои построения на концепции «крестьянского сознания» Мариано Грандоны[37].

Общее для всех – уверенность в том, что просвещенное и стремящееся к модернизации меньшинство вынуждено иметь дело с инертной массой, в которой вязнут любые попытки движения вперед.

Формально противоположная концепция строится вокруг тезиса об «особом пути» России, «особом народе», для которого непригодны западная модель демократии, современное европейское представление о гражданских свободах и правах человека[38]. Подчеркнем, что здесь мы говорим не о многочисленных ура-патриотических сочинениях, не имеющих ничего общего с наукой, а о работах, претендующих на историческое, социологическое, философское обоснование этого тезиса.

Например, заявленная цель работы Натальи Нарочницкой – доказательство того, что «Россия не есть неудачник универсальной (западной) истории, а мощная альтернатива ей, причем совсем не обреченная…»[39]. При этом методология современной исторической науки и исторической социологии объявляется, фактически, неподходящей для православной России, об успехах и неудачах которой, по мнению Н. Нарочницкой, невозможно говорить с позиций «критериев и понятийного аппарата современной социологии и знакомой философской парадигмы исторического материализма»[40].

Реальная разница между этими подходами только в знаке. По сути, речь об одном и том же – противопоставлении национальной традиции (культуры, ментальности, и т. д.) и реформ, направленных на создание в России современного государства в европейском его понимании.

При этом, как правило, за рамками обсуждения оказывается сам характер реформ, предлагаемых обществу. В результате, например, недооценивается как деструктивное влияние на постсоветское общество и общественное сознание политики несостоятельных реформаторов, так и модернизационный потенциал самого общества. Открытым остается принципиальный вопрос – что оно, собственно, «не выдерживает» и отторгает общество – абсолютно чуждое ему направление движения, сопровождавшийся трудностями процесс трансформации, сходный с тем, который шел в странах Восточной Европы, или специфический социальный эксперимент.

На наш взгляд, вопрос о реформах, модернизации и национальном сознании крайне важен. Мы убеждены, что ломка, разрушение, «размывание» – крайне опасный путь, полагаться на который практически невозможно. Задача современной политики в приложении к истории и национальному сознанию – искать опорные точки – не фантомы и мифы, а реальные точки роста – те элементы, тенденции, модели поведения, на которые можно опираться и которые надо развивать для того, чтобы создать в России современное государство.

Концепции, исходящие из глубокой социально-культурной отсталости России (или такого «превосходства», которое с точки зрения ответа на вызовы времени ничем не отличается от отсталости), никак не прекращающейся «цикличности» отечественной истории, мечущейся от «оттепели» к новым заморозкам и неспособной «выскочить» из уходящего в «дурную бесконечность» кружения, лишают общество воли. Хотят этого или нет их авторы, они внушают гражданам, что у страны в ее культурно-исторической целостности нет перспективы, что она навечно «в хвосте».

Это удобно части общества, которая хочет чувствовать себя «европеизированной», «продвинутой», «креативной», но не желает брать на себя ответственность за развитие страны. Для этой части «кондовая» русская традиция, в которой погрязла серая масса большинства соотечественников – хорошее самооправдание бездействия, нежелания учиться на своих и чужих ошибках и, самое главное, нежелания самим избавляться от черт, приписываемых «массе».

Для тех, кто свою ответственность за страну осознает и действительно хочет изменить ситуацию, естественно желание не сладко заснуть под монотонное бормотание о «русских циклах», но понимать свой народ и свою страну и не ставить перед ним дилемму «откажись от своего «культурного кода» или останься на обочине истории. Если бы даже дело и вправду обстояло так плохо, как говорят, то, продолжая заниматься политикой в России, надо бы было, понимая всю беспрецедентную сложность работы, искать точки опоры, «вытягивать» их из национальной традиции. Но ведь на самом-то деле в российской истории и ментальности есть крепкие опоры для настоящей модернизации. Об этом – следующая глава.

Примечания к 1-й главе

i Декоррумпирование

Когда произойдет смена политической системы и коррупция перестанет быть ее имманентной частью, уровень коррупции, конечно, снизится. Тем не менее очевидно потребуется специальная программа и период «декоррумпирования» (по аналогии с германской денацификацией после Второй мировой войны), и это будет болезненным, поскольку коснется всех, включая политиков-победителей и их электорат.

ii Базовый принцип Путина: каким бы ни был выбор, он должен быть сделан им самостоятельно, без влияния извне. (На самом деле это не соответствует действительности, так не бывает.) Эта проблема – навязчивая идея Путина. И это – одна из причин его ссор с Западом.

Выбор в пользу европейской демократии исключается, так как это предполагает, что Запад берется за образец и выступает в роли учителя-экзаменатора. Для Путина это категорически неприемлемо. Кроме того, он рассматривает такое направление как путь к потере власти и возможным последствиям.

В условиях наступления Запада, с одной стороны, и исламизма, с другой, – в этих условиях объективными союзниками становятся такие страны, как Китай и, возможно, Индия.

Их политико-экономическое устройство негласно берется за образец, поскольку лучше всего отвечает идее «внутреннего выбора, без влияния извне, с опорой на традиционные национальные ценности».

Если эти рассуждения верны, то это означает, что система будет строиться на следующих принципах:

сильная центральная президентская власть без системы сдержек и противовесов; однопартийность (как в Китае);

демократия остается частью риторики, но понимается больше как консенсус под эгидой национального лидера, чем как соревнование программ (опыт Индии);

кулуарное принятие решений о кадровых ротациях и преемниках (вариант Китая);

формальные демократические институты и процедуры при сохранении общества традиционалистского, консервативного, патриархаьного с элементами клановости (опыт Индии);

аутентичная культура с опорой на традиционные религии и с минимизацией иностранного влияния (опыт Индии);

идеализация исторических эпох, когда в России была сильная государственная власть, сильная армия и социальная защита, даруемая государством. Включая идеализацию сталинизма и вообще СССР;

частная собственность под жестким контролем государства (вариант Китай – Гонконг) плюс слияние государства и бизнеса, власти и собственности (российское ноу-хау);

основа модернизации – государственные программы с централизованным распределением средств, а не свободная конкуренция западного типа;

армия с новейшим оружием рассматривается как главная гарантия невмешательства извне, ликвидации террористических угроз и силового решения локальных конфликтов. Возможно использование армии в полицейских целях (китайский и советский опыт);

церковь рассматривается как основа национальной культуры и надежный союзник президентской власти.

В целом, это означает, что пути России и Запада расходятся.

Европейский путь негласно считается несвойственным для нашего менталитета; его сторонники рассматриваются как дестабилизирующий элемент.

iii Инакомыслие и оппозиция

Наряду с тезисом «оппозиция – пятая колонна» власть постоянно повторяет, что у оппозиции нет позитивной программы и поэтому с ней не о чем разговаривать. Прежде всего, здесь опять происходит подмена понятий, когда под словом «оппозиция» понимается протестный электорат, инакомыслящие граждане. Обычный гражданин, избиратель вовсе не обязан составлять политические программы, это не его функция, он всего лишь заявляет о своем несогласии с проводимым курсом и требует, чтобы власть считалась с его мнением, его ценностями и убеждениями. Что же касается профессиональных политиков, то даже на последних президентских выборах партия власти утверждала, что в программу ее кандидата включены многие пункты из программы «ЯБЛОКА». На самом деле это не так, но важно, что здесь власть сама себе противоречит: если бы оппозиция ничего не предлагала, то о каких пунктах идет речь?

И все же самый важный вопрос – почему элита игнорирует протестный электорат. Как представляется, первая причина – ее неадекватное представление о собственном народе.

Власть схематично делит российское общество на три части: «рассерженные горожане» – зажиточные, требующие демократических реформ; протестная часть остального населения; лояльная часть остального населения. (См., например, заявление пресс-секретаря президента Дмитрия Пескова в программе «Воскресный вечер» на канале Россия 1,14.04.2013.)

Власть считает, что нестоличный протестный электорат – это, по сути, та же толпа, которая шла за большевиками – леваки, националисты, у которых нет никаких убеждений, кроме социальной зависти. Эту часть россиян нужно держать в узде, как и в советское время: подкармливать социальной поддержкой, но в основном управлять ими с помощью палки, т. к. другого языка наш народ не понимает. Демократическая столичная прослойка, по мнению власти, – это аналог кадетов и других правых партий 1917 г. То есть никакого влияния у них нет, они ни на что не способны. Но они могут раскачать лодку до такой степени, что толпа выйдет на улицу.

Эта картина лжива от начала до конца, хотя значительная часть элиты, судя по всему, сама же верит в собственную ложь. В действительности, противопоставление протестного электората столицы и глубинки насаждается искусственно, причем делается это очень давно, еще с советских времен. Столь же ложен тезис о левацко-националистическом настрое «большинства». Данный тезис используется для запугивания либеральной интеллигенции и укрепления внутри среднего класса мифа о безальтернативности существующей власти. Да, историко-психологический код большевизма, национализма, анархии существует, но существует наряду с совершенно противоположными, позитивными и созидательными установками. Вопрос лишь в том, какие установки власть активирует, а какие старается держать в спящем состоянии.

Истинная причина раскола в обществе связана с главным пороком политической системы: тем, что затруднен обмен сигналами между разными ее частями. Это объясняется отсутствием институтов гражданского общества, которые должны быть созданы снизу. Попытки заменить их структурами корпоративного государства, во-первых, не удаются из-за коррупции, а во-вторых, такие структуры, даже будучи созданы, могут передавать сигналы только сверху вниз.

Более того, обмен сигналами нарушен не только в паре «власть и народ», но и между разными уровнями элиты, а также между организаторами уличных митингов и протестным электоратом (из-за этого организаторы митингов неадекватно оценивают себя, считают себя некими лидерами некоей оппозиции).

Получая искаженные сигналы снизу, власть иногда недооценивает протестные настроения, – как в случае с рокировкой и последними думскими выборами, – а в других случаях начинает, наоборот, их переоценивать. Отсюда – несоразмерно жесткие законы и меры подавления, напоминающие стрельбу из пушек по воробьям.

Не следует забывать и об объективных экономических законах. Они проявляются, в частности, в том, что, борясь с инакомыслием и оппозицией, элита старается выбрать метод, который в рамках коррупционной системы кажется более экономичным.

Креативные, «мягкие» методы кажутся более затратными; они требуют участия слишком большого числа акторов, координаторов, и все эти акторы требуют вознаграждения за лояльность и участие в проектах. Кроме того, мягкие методы не приносят немедленного эффекта, а во время вспышек протестной активности власть требует быстрого результата.

Силовые методы проще, дают (на первый взгляд) быстрый результат и, якобы, не требуют платы за исполнение задания, поскольку работа осуществляется в рамках военно-полицейского приказа. Поэтому в последнее время выбор все чаще делается в пользу силовых методов.

На самом же деле силовики, спецслужбы в силу коррумпированности всей системы требуют плату за услуги и постепенно ее получают.

Первой формой вознаграждения становится еще большее участие высоких чинов силовых структур в крупном бизнесе, включая стратегические направления – интернет-бизнес, телекоммуникации.

Другая, менее очевидная форма – расширение полномочий по вмешательству в частную жизнь граждан, что дает возможность извлекать материальную выгоду из борьбы с инакомыслящими – выдача негласных разрешений на занятие политикой, шантаж («плати, а то посадим»). Постепенно круг жертв данного бизнеса может расширяться до рядовых оппозиционеров, случайных людей и даже людей, не участвующих ни в каких акциях.

Вероятно, побочным эффектом такой тенденции станет практика доносов.

В долгосрочной перспективе ставка на силовые методы может оказаться стратегической ошибкой, поскольку неизвестно, захотят ли спецслужбы, превратив борьбу с инакомыслием в коррупционный бизнес, эффективно выполнять задачи, которые перед ними ставит верховная власть.

Впрочем, это лишь один из вариантов развития событий.

Гораздо большая опасность – не только для элиты, но и для всей России – состоит в том, что система, где нарушен нормальный обмен информационными сигналами, очень уязвима. Опыт падения царской власти, да и советской власти показывает, что любое усложнение политической ситуации (война, неблагоприятная экономическая конъюнктура, гонка вооружений) может погубить систему. Точно так же начинает распадаться ослабленная нервная система организма, если вдруг увеличивается нагрузка на нее.

На примерах 1990–1991 гг. и 1917 г. можно видеть, как именно происходит подобный распад.

Во-первых, номенклатура среднего уровня не видит смысла угождать верховной власти при ее ослаблении и, стремясь сохранить свои позиции, встает на путь популизма. Во-вторых, региональные элиты пытаются спастись, отгораживаясь от Центра и друг от друга, используя для этого регионализм и национализм.

Когда это происходит, лишь маленького толчка – такого как нехватка продуктов в Петрограде в начале 1917 года или авантюраГКЧП в августе 1991 года – достаточно для мгновенного паралича государства. До сих пор оказывалось, что к такому повороту событий готовы только самые деструктивные силы, которые и извлекали выгоду из всеобщего коллапса.

iv Корпоративное государство и коррумпированная экономика

Важно понимать логику движения к корпоративному государству в условиях экономики, стержнем которой является коррупция. Побуждая силовые структуры нарушать закон, суд выносить несправедливые приговоры, парламент принимать аморальные законы, – власть вынуждена платить исполнителям за эти услуги. В одном случае плата производится в форме ненаказания (закрытия глаз) на то, как исполнитель занимается распилами, откатами, крышеванием, вымогательством. За более существенные услуги требуется более существенная плата, – например, издание законов, открывающих новое поле для коррупции. Чаще всего такие законы одновременно служат подавлению инакомыслия и созданию кормушки для тех, кто непосредственно осуществляет это подавление. Пример – законы об НК О, о расширительном толковании понятия государственной измены. На очереди законопроекты, запрещающие критику органов власти. Таким образом, механизмы коррупции одновременно являются механизмами ужесточения режима.

Но есть и оборотная сторона. Рано или поздно «премиальные ресурсы» власти заканчиваются. Именно поэтому корпоративное государство (как и любая другая подобная модель) остается недостроенным, слабым. И именно поэтому мы можем констатировать парадоксальную вещь: при сверхкоррумпированной экономике нельзя довести до конца ни один проект вообще. Даже политическая система, которая является максимально благоприятной для коррупции, – система, так упорно, в течение многих лет создаваемая элитой, похожа на дом, достроить который не хватает сил и средств.

v О русском политическом постмодернизме

Что мы понимаем под политическим постмодернизмом

Если понимать под словом «абсурд» нерациональные решения или, наоборот, решения, вполне рациональные, но основанные на бесчеловечной идеологии, – то такой абсурд в политике существовал всегда. Наш век породил принципиально новый вид существования абсурда – постмодернизм. Политический постмодернизм основывается на идее, будто в современном развитии вообще нет и не может быть понятий нормы, логичности, последовательности.

На любую критику постмодернист ответит: а кто сказал, что является нормой? А кто определяет, что логично и что последовательно? Все это лишь дело вкуса, эгоизм.

Получается, раз не существует нормы, то не существует и ненормальности. Раз нет морали, то нет аморальности.

Не надо обманывать себя: политики-постмодернисты вовсе не идиоты. Они понимают, что постмодернизм – мощнейшее психологическое оружие, изощренный способ манипуляции сознанием. Потому что, во-первых, при помощи такой идеологии можно принять любое решение, любой закон; во-вторых, с помощью постмодернизма можно создать полнейшую идеологическую кашу, несуразную мешанину и создать видимость, будто такому курсу нет альтернативы.

Простая аналогия: предположим, повар приготовил несуразное блюдо, в котором одновременно и сладкое, и горькое, и соленое, и острое, и приторное, и холодное, и горячее… Съесть это невозможно. Но попробуйте-ка предложить альтернативу: сделать его слаще? Или сделать более острым? Разогреть или охладить? Непонятно. Раз не можете предложить альтернативу, тогда ешьте то, что приготовлено.

Постмодернистская политическая кухня работает именно по такому принципу, навязывая обществу вывод: у существующей власти есть недостатки, но ведь альтернативы нет. А сегодняшние лидеры «хоть что-то делают для страны». Значит, они незаменимы. Кстати, сначала такой подход был опробован на региональном уровне, его самое типичное проявление – система власти в Москве; очень похожие вариации мы видели в некоторых национальных республиках, в Краснодарском крае.

Привыкание к абсурду как основа для нового тоталитаризма

Постепенно идея безальтернативности стала охватывать другие сферы, например, политическую символику. Предложение вернуться к коммунистическому гимну в некоммунистических условиях, заменив текст, – для здравомыслящего человека это неприятная бессмыслица. Но делается вид, что ничего, другого, лучшего никто не предлагает, – значит, решение единственно верное. В последнее время символом абсурда стала серия законов, принятых Госдумой – от закона об НК О до так называемого «Закона Димы Яковлева».

Первая реакция большинства людей на подобные решения легко предсказуема: глупые исполнители доходят до идиотизма в своем желании выслужиться перед хозяином; скорее всего, это единичный случай, и в дальнейшем таких крайностей не будет.

Вторая стадия. Власть говорит: но ведь нужно же бороться с безнравственностью, вы сами об этом просили; у вас есть альтернативные предложения, как с ней бороться? Если нет, значит, никакой глупости и никакого абсурда здесь нет.

Третья стадия – общество привыкает, что глупые решения, жестокие решения вполне допустимы и поскольку «нет альтернативы», то абсурд в дальнейшем будет, и он не является абсурдом.

Таким образом, происходит снижение «порога чувствительности». Почва для тоталитаризма создана.

Вопрос о выполнимости тоталитарного проекта

Очевидно, что декларирование ценностей, которые, по замыслу, должны привлечь реакционеров и консервативное большинство, не будет сопровождаться реальным решением проблем. И сейчас некоторым кажется, что, поскольку проблемы не будут решены, власть быстро лишится той социальной базы, которую сейчас завоевывает.

Но думать так – большая ошибка. Ведь уже сегодня в России есть регионы, где партия власти всегда получает почти 100 % голосов; где оппозиции не существует, а любая критика местной власти смертельно опасна. При этом многие жители этих регионов субъективно ощущают себя благополучными. И для этого не потребовалось ни отключать Интернет, ни наглухо закрывать границы. На самом деле, современный тоталитарный проект в значительной мере может быть реализован, если последовательно проводить линию «альтернативы нет, поэтому абсурд не является абсурдом».

Чтобы лучше понять российский политический постмодернизм воспользуемся простым примером – телевизионный разговор Путина с гражданами 25 апреля 2013 г.:

Весь эфир – иллюстрация к теме о постмодернизме в сегодняшней политике – о той части, где говорится о страхах современного общества в понимании власти и ее же рецептах борьбы со страхами. Путин всех успокаивает, демонстрирует, что защитит и от Кудрина, грозящего урезать зарплаты, и от Чубайса, и от экономического кризиса, и от американского империализма. Плюс набор позитивных образов (герои, задающие вопросы) из новостей первого и второго каналов, славное боевое прошлое страны, новая сцена Мариинки, будущая Олимпиада.

При похожем на прежние эфиры формате качественно изменилась суть. Это больше не общение со страной (пусть даже и управляемое, с заранее проинструктированными участниками), а портрет руководителя на фоне страны, представленной на этот раз не социальными типажами (молодой учитель, врач, пенсионер), а людьми, более индивидуализированными (не просто фельдшер, а та самая, которая героически шла через снег к больному и которую показывали по первому и второму каналам, не просто пенсионерка, озабоченная размером оплаты ЖКХ, а та самая, которая организовала ТСЖ, не просто мама, а та самая, с большим количеством приемных детей и т. д. плюс безусловно известные всей стране и таким образом персонализированные люди – Антонова, Пиотровский, Эйфман, Авербух).

Помимо того, что таким образом на страну транслируются позитивные образы, этим людям Путину легче помочь, чем целой социальной группе – детям из многодетной семьи дать детскую площадку, Эйфману – театр, бабушке-активистке устроить встречу с мэром. И раньше в путинских эфирах был этот элемент – помощь конкретному человеку (то елку подарит, то газ проведет), теперь эта условная елка мультиплицирована.

Второй тип задающих вопросы – достаточно известные журналисты, которые были доверенными лицами Путина – Баранец, Проханов, Леонтьев, журналист из Перми, который спрашивал про Чубайса. У всех ярко выраженная функция – транслировать мобилизационно-патерналистскую точку зрения и требовать к ответу представителей хозяйственной и административной элиты. У Путина роль мудрого правителя, который и непорядка бывшего раньше не допустит (это он инициировал расследование в Минобороны и отставил Сердюкова), и справедливому гневу лишнего натворить не даст. Однако и либералы 90-х, и нынешние должны помнить, что, если не Путин, Чубайса, пригревшего у себя агентов ЦРУ и позволившего им обогащаться, – просто разорвут.

Это то общество, которое хочет видеть Путин, с которым хочет разговаривать.

Красной нитью через весь эфир проведена мысль о том, что представители так называемой «либеральной элиты» и «либеральной оппозиции» ответственны за низкий уровень зарплат и прорехи в социальной сфере. Это Кудрин и Болотная требуют не повышать зарплаты, оптимизировать расходы и т. д. Возможно, Путин даже уступит их требованиям и позволит провести в жизнь некоторые непопулярные меры в обмен на обещания резко повысить эффективность экономики, но если что не так – вся ответственность на них.

Что касается Кудрина, особо надо отметить, что он принял участие в этом спектакле, четко выполнил отведенную роль и, фактически, сформулировал тезис, что решение таких проблем как избавление экономики от нефтегазовой зависимости означает сокращение социальных обязательств, в частности, прекращение роста зарплат и пенсий. И это сразу после того, как предыдущий спикер, фельдшер, жаловалась на мизерную зарплату.

Можно также отметить его позицию: пойду в исполнительную власть только ради реализации серьезной программы. Не ново, правда, в отличие от «ЯБЛОКА», которое такую позицию сформулировало в 90-е, он зачем-то 10 лет сидел на должности министра финансов, следуя совсем другим принципам, и политическую силу для реальной борьбы за власть формировать не собирается. Остается консультантом и ждет, пока позовут, а пока участвует в таких вот спектаклях.

Позовут ли его в премьеры? Вопрос, который путинский эфир скорее оставил открытым. О действующем правительстве Путин ничего особенно хорошего не сказал, «работают меньше года» – это нельзя назвать позитивной оценкой. Кроме того, когда Путин в ответ на вопрос о коррупции в Минобороны говорит, что как только стал Главнокомандующим, сразу начал это дело, неизбежно возникает мысль о том, что прежний Главком коррупцию покрывал. Замечание Путина о том, что при прежнем не было еще доклада Счетной палаты, здесь ничего не меняет.

Во внешнеполитической позиции – антиамериканизм, критика американского империализма, хотя на почве бостонских терактов мог бы заявить тему совместной борьбы с терроризмом.

Общий вывод о том, что он делает: он понимает проблему пазлового характера страны, о которой говорилось в «Лжи и легитимности», но вместо того, чтобы менять характер государства, считает необходимым укреплять пазл, вставлять в него новые фрагменты (вроде памяти о Первой мировой войне и наименования пары полков Преображенским и Измайловским) и проклеивать чем-то вроде нового учебника истории и школьной формы. Сама по себе раздробленность его устраивает. В ходе эфира была сознательно подчеркнута разница между «либералами» и «бюджетниками», московская и питерская интеллигенция в лице Антоновой и Пиотровского поспорила за ценные картины. Путин этим собирается пользоваться, взяв на себя роль мастера-мозаичиста, без чутких рук которого пазл рассыплется. А если пазл все-таки норовит рассыпаться, то виноваты неформатные элементы и агрессивное внешнее воздействие. Неформатные элементы, не вписывающиеся в пазл, надо вывести за его пределы (не считать обществом), а от агрессивного внешнего воздействия покрыть защитной пленкой (антимагнитский закон, иностранные агенты, запрет зарубежных счетов). Вот тогда Россия получится ровная, красивая, блестящая и спокойная.

vi Этика в постсоветском обществе

В 90-е годы, в силу особенностей проводимых крайне неудачных реформ и вызванной этим специфики политической и экономической ситуации, наложившейся на худшие черты большевистской и позднесоветской массовой идеологии, в России сложилось общество полукриминального типа. Большая часть общества, возможно, и не имела прямого отношения к преступному миру, но восприняла многие свойственные ему черты.

Первое. Неуважение к закону. Логика проста: законы придумываются в угоду сиюминутным эгоистическим интересам правящей группы и ее приближенных, а кроме того, не исполняются, а если исполняются, то выборочно, неодинаково для всех.

Второе. С большей или меньшей степенью осознанности граждане в 90-е годы воспринимали само государство и его экономическую политику как мафию, отнимающую у людей все, что можно отнять. Поэтому если государству так можно, то почему нам нельзя взять у него все, что удастся – например, не платить налоги?

Третье. Неуважение к частной собственности и острое ощущение социальной несправедливости как естественный результат шока от нечестной, нелегитимной приватизации, наложившийся на советское воспитание враждебности к богатым.

Четвертое. Презрительное отношение к демократическим процедурам, гражданским свободам, к СМИ – как реакция на политическую коррупцию и систему, сложившуюся в ходе и после выборов 1996 года.

Эти и многие другие элементы полукриминальной психологии связаны с условиями выживания в абсолютно ненормальной и непривычной для людей обстановке 90-х гг.

В обществе стало навязчиво культивироваться стремление к материальному обогащению любой ценой. Оно сопровождалось неверием, что можно достичь благополучия честным трудом. Отсутствие уважения к труду, трудовой этики. Значительно укрепилась появившаяся еще в советских условиях привычка решать житейские, бытовые вопросы с помощью взяток, когда один и тот же человек оказывается то в роли дающего взятку, то в роли берущего.

Во многих слоях общества проявилось стремление «сбиваться в стаю» вокруг инициативного вожака, как в банде. Принадлежность к стае часто стала рассматриваться как единственный способ выживания.

Естественным следствием такой психологии стало осмеяние нравственных ценностей, взаимное озлобление, агрессивное мышление и поведение. Даже лексика преступного мира постепенно стала нормой. В таких условиях естественно, что, выбирая строить ли отношения внутри страны на принципе диалога, или на конфронтации и принуждении, российская номенклатура выбрала второе как более привычное и понятное. Такая конфронтационная модель всегда включает два элемента: физическое подавление противника и его моральное унижение, высмеивание, лишение его чувства собственного достоинства.

Постепенно эта модель поведения распространилась с номенклатурной верхушки, с ее наиболее близких к криминалу слоев на всю правящую «элиту». Опять-таки, речь не идет о чем-то специфически российском. Подобный стиль часто возникает у «элиты», лишенной нравственного стержня и политической культуры. Проблема в том, что, если общество не отвергнет постмодернизм в себе самом и в своих властных структурах, оно обречено на деградацию и постепенный распад.

vii Оторванность режима от страны не означает отсутствие у протофашистского курса потенциальной социальной опоры, причем, практически во всех группах расколотого российского общества.

По идеологическим характеристикам это: