Клинок Минотавра Лесина Екатерина

– Стой, а… а Сигизмунд как же… то есть не он, а тот, кто его убил, – Женька остановилась.

– Никак. Не бойся, доброе привидение. Я тебя защищу от всех.

Поверила.

Дура, наверное, но снова поверила и бросилась за Вовкой едва ли не бегом.

– А теперь тихо сиди! – Вовка остановился в зарослях осинника. – На цыпочках…

– Почему?

– Чтоб привидение не спугнуть. А я отойду…

– Куда?

Оставаться одной Женьке совсем не хотелось, но Вовка погладил ее по голове, признаваясь:

– Недалеко… мне тут… приспичило, короче. Я скоро. Не боись, Женька, привидений, кроме тебя, здесь нету.

И наверное, был прав. Вовка двигался совершенно бесшумно, сделал шаг в сторону и растворился в темноте. Разве возможно такое? Возможно… и не стоило сюда лезть. Одной страшно.

Жутко.

Лес. Луна и развалины дома. Белый фургончик с открытой дверью, из которой свет льется, падает на порог. Манит. Но Женька, вместо того, чтобы выйти, выдать себя, жмется к земле. Ее не должны заметить. Кто? Никто. И зачем она согласилась?

А Вовка?

Его не было рядом, Женька знала это совершенно точно.

Куда подевался?

…Приспичило.

И вернется.

Лес полупрозрачный, и теней полно. А Вовка все не идет. Охотится. За кем?

За человеком, который спрыгнул из фургончика на землю, потянулся, руки в поясницу упер…

…Идет бычок, качается…

Человек присел и встал…

…Вздыхает на ходу…

Шумно выдохнул, и в ночной тишине, внезапной, Женька услышала этот выдох.

…Вот досочка кончается…

Он скрылся в развалинах усадьбы. Женька видела стену, и вторую, полуобвалившуюся, и пустоту между ними, и черноту, которая поглотила человека.

Нет, он не призрак.

Он… кто?

Тот, у кого своя тайна имеется. И надо полагать, страшная…

– Нехорошо за приличными людями следить, – раздался над ухом знакомый голос. – У людей, между прочим, своя жизнь имеется. Частная.

– Я…

– Сиди, – Игорек возвышался, в темноте, озаренный зыбким светом луны, он выглядел почти грозно. И пистолет в руке посверкивал металлом. – Это хорошо, что вы сами пришли… это правильно… он обрадуется.

– Кто?

– Увидишь. Эй, Вовчик… – Игорек сделал шаг и, вцепившись в воротник Женькиной кофты, дернул. – Выходи, Вовчик, а не то пристрелю ее…

Ствол уперся в висок. Холодный какой…

…И не страшно. Должно бы, но слишком многое случилось за сегодняшний день, чтобы у Женьки остались силы бояться. Напротив, ее душил смех.

Тихая деревенька.

Мирная.

Отсидеться… а у них тут призраки с пистолетами. И еще убийца. Князья эти… пожары…

– Считаю до пяти. Раз…

…Вовка не отзовется. Если он рядом, то… то пускай притворится, что его нет, а то ведь убьют. Женька знала это, но не знала, откуда знает. И запуталась во всем окончательно. Она стояла, стараясь не расхохотаться… а от Игорька пахло спиртом, но запах исходил от одежды, он – часть его маски.

Все носят маски.

Драгоценный… Сигизмунд… Игорек вот. И наверное, сама Женька тоже. Она притворялась милой девочкой, студенткой в поиске личного счастья, а на самом деле ей просто страшно было жить самой, вот и позволила драгоценному перекроить все по собственному интересу.

Разве не видела, что он творит? Видела. И находила причины отвернуться. Не стало подруг? Плохими они были подругами, завистливыми. Друзей? Она, Женька, почти замужняя женщина, так о каких друзьях в принципе речь идти может? Не стало времени на родителей… и на саму себя, настоящую?

Ничего.

Это ведь жизнь. И теперь она кажется потерянным временем. Пистолет у виска заставляет как-то быстро переоценить и прошлое, и настоящее…

– Три…

Игорь считал медленно. А ведь нервничает, психует почти, и рука с пистолетом подрагивает. Тяжелый, должно быть. Конечно, тяжелый. Драгоценный с газовым, полученным через знакомых, долго носился, разбирал, собирал, смазывал… и Женьке давал потрогать.

Газовый – это еще не настоящий.

А у Игорька какой?

– Четыре…

– Он не выйдет, – сказала Женька очень громко, надеясь, что Вовка услышит.

Нельзя выходить. Застрелит ведь. А Вовка хороший… он внук бабы Гали, и дело не в том, что у нее ирисы чудесные, а в том, что это Вовка их присылал. И служил. И вернулся. И у него свой бизнес, а еще свои кошмары, с которыми он научился справляться.

– Я пристрелю ее, слышишь? – Игорек ткнул пистолетом в темноту, а потом в Женькину шею, которая от тычка заныла. – Пристрелю и…

– Хотел бы, – проворчала Женька, не пробуя выкрутиться, – уже пристрелил бы…

Наверное, глупо злить того, у кого оружие, но то иррациональное знание, которое подсказало, что Вовку действительно убьют, теперь утверждало, что самой Женьке ничего не угрожает…

Во всяком случае, пока.

И Женька надеялась, что это «пока» продлится достаточно, чтобы ее спасли.

– Заткнись, падла, – Игорек пнул ее в голень, и пинок получился донельзя болезненным. Женька стиснула зубы, чтобы не заорать. Не время. Не сейчас.

Пусть пистолет уберет, и тогда…

…А если Вовка и вправду ушел?

Совсем ушел? Привел ее сюда и бросил? Дурная шутка… нет, он, конечно, не похож на шутника, но Женьке ли не знать, сколь часто люди не похожи на тех, кем являются?

– Вовка! Ты меня слышишь? Я пристрелю твою подружку… считаю до десяти…

– Игоречек, – этот голос раздался где-то за спиной, и Женька попробовала дернуться, но была остановлена. Рука Игорька вцепилась ей в волосы, и тот прошипел:

– Смирно стой!

– Игоречек, ну зачем ты так, с женщинами надо ласково… аккуратно… как твой братец…

Владлен Михайлович, прищурившись, вглядывался в темноту.

А Вовка… Вовка где?

…Или он с ними?

Привел и исчез… нет, не с ними, потому что иначе не стал бы Игорек требовать, чтобы Вовка вышел… и с пистолетом… просто неудачно получилась… игра в прятки. И Женька очень-очень надеялась, что Вовку не найдут, потому что тогда у нее самой будет шанс.

– Ушел, стервец, – с непонятным восхищением произнес Владлен Михайлович. – Все-таки умения не пропьешь… веди ее вниз…

Вниз.

В глубь усадьбы, за преграду из почерневшей стены, от которой все еще неуловимо тянет пожарищем и, пожалуй, свежим строительным раствором…

– Жаль, что ты не уехала, девочка, – задумчиво произнес Владлен Михайлович, опускаясь на четвереньки. Он и сейчас выглядел милым, добрым дедушкой.

Спортивный костюм с лампасами, клетчатая рубашка и галстук, который выглядывает из кармана. Запах бальзама после бритья и туалетной воды… и руки, которые шарят по полу. Владлен Михайлович бормочет что-то, а что – не разобрать. Игорек приплясывает от нетерпения.

– Тебя он мне отдаст, – доверительно говорит он, поглаживая пистолетом Женькину шею. – Потом… когда все закончится… он обещал, что мне отдаст.

– Кто?

– Ах, Женечка, слышали поговорку про то, что любопытство сгубило кошку? – Владлен Михайлович вытер руки платком и поднялся. А плита в полу сдвинулась, обнажая черный зев подземного хода. – Что ж вам спокойно-то не сиделось? Ходите, ходите, нос свой любопытный суете куда не надобно. А потом удивляетесь, как вышло так, что нос этот прищемили…

Он отступил от дыры, запрокинул голову, разглядывая скособоченную луну…

…Вовка вернется. Спасет… поможет…

– Это вы подожгли музей?

– Музей? Ах да… музей… нет, не я. Вы спускайтесь, деточка, внизу поговорим…

Спускаться приходилось в темноте, нащупывая ступеньки ногами. Раз и два… и три… и четыре… и на десятой Женька сбилась, потому что Игорек ткнул ей пистолетом в спину, сказав громко:

– Бах!

И голос его отразился от стен.

Женька дернулась, едва не упав… не позволили. Удержали…

– Аккуратней, Женечка, – сказал Владлен Михайлович. Он нес тоненький фонарик, и кругляшик света выхватывал то ступеньки, то белую блестящую стену. – Идите, идите… и ежели вы рассчитываете, что ваш дружок вам поможет, уверяю, не следует…

…Следует.

– …У него иные проблемы появятся. Актуальные.

Он там. Остался.

И спрятался… Вовка наверняка хорошо местность знает. И он же в Иностранном легионе служил, хотя вспоминать об этом времени не любит… и он за Женькой пришел, когда ее драгоценный увезти пытался… и сюда придет, в подземелье.

Пахло мандаринами.

Странно. Запах этот у Женьки прочно ассоциировался с Новым годом и елкой, которую украшали с мамой… драгоценный не ставил, полагая и сам праздник, и мандарины – мещанством…

Нет, не о них думать.

– Так зачем вы музей сожгли, Владлен Михайлович?

– Не я, деточка, не я… – сказал он, покачав головой. – Поверь, я ничего не делал. Не жег. Не убивал. Я лишь защищал своих детей.

Он нашарил на стене выключатель, и под потолком бункера, ослепляя, вспыхнули яркие лампы дневного света.

– Игорь, подай нашей гостье стул, – велел Владлен Михайлович.

Белое какое… белый потолок со встроенными гнездами светильников, кафельные стены и пол тоже кафельный с черным зевом стока… стол вот стальной, хромированный длинный, кажется, такие в больницах стоят. Нет, Женька точно не знает, но уж больно хищным выглядит этот стол, и она изо всех сил отводит от него взгляд, а все равно не смотреть не получается.

…И на столик с разложенным хирургическим инструментом.

…А на кофейный деревянный – можно. На нем чайник стоит и поднос с чашками, пара банок, небось, заварка и сахар.

– Садись, – Игорек подпихнул под Женьку пластиковый стул, ударив по ногам краем. – Пока сидеть можешь…

– Игорек, не стоит гостью пугать раньше времени, – Владлен Михайлович погрозил пальцем. – Она и без того нервничает, переживает…

– Не лезла бы, куда не просят, и переживать не пришлось бы.

Игорек снял пиджак, пристроив его на крючок. Дюжина их торчали из белой плитки…

– Я не лезла! Я просто работала!

…Несколько дней проработала и вот… неудачливая она, Женька… и мама с папой расстроятся, если она исчезнет, решат, будто сбежала от драгоценного и…

– Что ж, девочка, поговорим, – Владлен Михайлович потер подбородок, на котором пробивалась редкая седая щетина. – Если бы ты знала, как я устал, как надоело мне все это… Игорь, не мельтеши, иди наверх.

Он нахмурился и глянул на Женьку.

– Иди, иди, никуда она не денется… никуда, Женечка, уж прости старика. А там Вовка безнадзорный ходит. Нехорошо это. Я с ним не справлюсь один… иди, Игорек… иди… спрячься и посмотри, что творится…

И как ни странно, но Игорек послушался, он со вздохом пиджак надел и пистолет сунул в карман, сгорбился, а на лице появилась та странная жалобная гримаса, уже знакомая Женьке. Он поднимался медленно, и Владлен Михайлович ждал. Сначала, пока затихнет звук шагов, потом – скрипа плиты, которая стала на место, отрезая подземелье от внешнего мира.

– Вот так вот, Женечка, и получилось, – сказал он тихим уставшим голосом. – Я же и вправду никого не трогал… все они, дети мои… дурная кровь… ее кровь… тебе ведь Галочка рассказывала про княгиню? Хочешь взглянуть?

– Портрет уцелел?

– Уцелел, вон там висит…

Белое на белом не видно, и в слепящем свете простыня, которой завешен портрет, сливается по цвету со стеной.

– Иди, сними, не бойся… она и вправду красива.

Княжна Елизавета Тавровская была черноволоса и черноглаза, типаж, как бы сейчас выразились, демонический. Неизвестному художнику удалось передать и мертвенную бледность лица, неестественную почти хрустальную тонкость черт, и взгляд, одновременно спокойный и яростный. Словно пламя, скрытое за коркой льда.

Как такое возможно?

Возможно.

– Прапрабабка моя, – не без гордости заметил полковник, вытирая сухие глаза. – Красавица…

…О том, что прапрабабка его была княжной Владлен узнал от старухи, которой, признаться, не поверил. Да и как поверить, когда мать называла старуху психичкой и постоянно грозилась сдать в дом престарелых. Но не сдавала, опасаясь, что тогда государству отойдет и старушечий дом. Поставленный еще в прошлом веке, переживший две войны, тот был дряхл и неуютен, но к дому прилагались двадцать соток земли. В саду вызревали яблоки, из которых мать варила кисловатое повидло и в особо урожайные годы – джем. На огороде сажала огурцы, кабачки, лук и картошку…

– Мы князья, – старуха шевелила иссохшими тряпичными губами и хмурилась неодобрительно, мол, не княжеское это дело – в огороде раком стоять. – Наш род древний…

Владлен огород тоже не любил, не потому, что мнил себя князем, просто кому понравится летом в земле ковыряться? То прополка, то окучивать, то жука колорадского собирать…

– Ты княжич… – твердила старуха, поджимая к груди скукоженные лапы. – Последний потомок знатного рода… конечно, мать твоя – плебейка…

– Сама плебейка! – взвизгивала мать, замахиваясь на старуху влажной тряпкой, но бить – не била, по-своему жалея ее, ненормальную. – Поглядела бы я, как бы ты тут сама накняжилась! Небось, с голоду бы померла…

Старуха была матерью Владленова отца, который помер рано, оставив после себя сына и пенсию, что полагалась военным за утрату кормильца. Пенсию приносила почтальонша, которая задерживалась надолго, сплетничая с матерью, а старуха, пользуясь этакою занятостью невестки, спешила выбраться из своего закутка. Она хватала Владлена за руку, на удивление крепкими цепкими пальцами, и шипела:

– Плебейка! А ты князь!

Когда Владлен вырос достаточно, чтобы не пугаться старухи, он перестал ее слушать. И шипел в ответ:

– Мамке нажалуюсь!

В князей он не то чтобы не верил, но, будучи советским школьником, полагал их угнетателями трудового народа. В учебнике так писали. А быть одним из числа угнетателей Владлену хотелось еще меньше, чем работать на огороде.

Однако старуха не успокаивалась. Она замолкала на день, на два, а потом вновь подбиралась к Владлену, смотрела на него выпученными глазами, вздыхала и говорила:

– Ты князь. Забыл только… все забыли… а я помню… и расскажу. Слышишь, все ему расскажу!

– Ой, мама, перестаньте, – Владленова матушка вновь отмахивалась полотенцем, но незло. – Лучше уж оладушков попробуйте…

…У нее появился поклонник, и перспектива наладить личную жизнь – а ведь молодая еще, куда ей во вдовицы, – благотворно сказалась на ее характере.

Владлен не протестовал.

Пусть Василий и был всего-навсего трактористом, но человеком казался серьезным, пил в меру, получку приносил, совал матушке рубли, а на Восьмое марта принес букетик акации и коробку конфет. Забор починил опять же. И к Владлену не придирался.

Чего еще желать?

Старуха ярилась, шипела и грозилась клюкой, но оладушки ела, подбирая стекающий с подбородка жир пальцами. Пальцы же облизывала…

…После свадьбы, когда Владлен вернулся в опустевший дом, благородно оставив матушку наедине с супругом, старуха сказала:

– Ты мне не веришь… пойдем…

Она поманила Владлена за собой, и он, слегка хмельной – много выпить подростку не позволили, но налить налили – пошел. В подполе пахло солеными огурцами, которые мать ставила в старой дубовой бочке, придавливая крышку кирпичом. Старуха ловко протиснулась мимо бочки, потянулась к полкам, почти опустевшим за зиму, она сдвигала банки к краю, и Владлену приходилось хватать их, чтобы не упали.

– Вот!

Из стены старуха вытащила кирпич, а из кирпича – сверток, и прижав его к груди, резво выбралась в хату. Гнилую тряпицу разворачивала бережно и раскладывала на столе золотые царские червонцы.

– Наследство мое… твое наследство…

Лег медальон на витой цепочке, старуха нажала, и медальон открылся.

– А это она… княжна…

Портрет был крохотный, но княжна Тавровская смотрела на Владлена с презрением, с печалью, с непонятной тоской… одного взгляда хватило, чтобы, если не влюбиться в эту невозможную женщину, то почувствовать родство с нею.

Князь?

Выходит, он, Владлен, князь?

А старуха говорила, рассказывала и про старую усадьбу, которая почти развалилась, про проклятье княжеское, про кинжал, который похоронили вместе с последней из княжьего рода, про то, что не последней она была, но…

– Незамужняя понесла. И не захотела свадьбой грех прикрыть, а может, не смогла. Кто был отцом? То не ведомо. Но родила княгиня дитя и отдала своей горничной, моей прабабке, дескать, это ее дитя… привечала мальчонку, пока жива была. И отписала завещание, все к нему отойти должно… не вышло…

Тот мальчонка, рожденный неизвестно от кого, мог бы получить от старой княгини имение, когда б не приключилась революция…

– Мой-то батюшка знал, какого роду, и строго-настрого велел кровь хранить. Он ненавидел коммунистов. Церкву разрушили, и дом его… освободили народ? А как бы не так! Посадили на цепь, привязали к земле, работайте, мол…

Старуха погладила Владлена заскорузлой ладонью.

– И пришлось… всю жизнь пришлось… что ему, что мне… ты вот вырвешься. Помни, Владленушка, все твое… все… и проклятье…

Она отдала и червонцы, и медальон, гордая тем, что исполнила предназначение. О находке Владлен матери говорить не стал, чуял – не одобрит. Она же, счастливая в новообретенном супружестве, вовсе, казалось, Владлена не замечала. Жить переехала к мужу, в его дом, который и новей, и просторней. Упоенно ссорилась со свекровью и мужниными сестрами, мирилась, копалась в огороде… до Владлена ли?

Его желание остаться со старухой она приняла спокойно.

Да и то, не было в новом ее доме Владлену места. Нет, его никто не гнал, но он чувствовал себя чужим. Лишним. Раздражающим напоминанием, что брак у матушки не первый, и что взяли ее «с довеском»…

– И ладно, – говорила старуха. – Ты не их крови, вот и чураются.

Он кивал.

Мать появлялась раз в неделю, чтобы убраться, хотя Владлен и сам убирался, приготовить еды и проинспектировать огород…

– Старуха умерла летом. И мне пришлось переселиться, – Владлен Михайлович сидел ровно, и Женька не могла отделаться от ощущения, что все происходящее вокруг – чья-то дурная шутка. – Не потому, что обо мне беспокоились, но перед людьми неудобно было. Старый дом заколотили. А в новом, я уже говорил, мне не слишком-то рады были. Отчим стал попивать, а выпив – полюбил рассказывать, какой он благородный человек… тьфу. Мне было тоскливо это слушать. Потом он руки распускать повадился. Я пару раз дал сдачи, так мать истерику устроила. Вот я и решил, живите, как хотите, а я уйду… с Галочкой только нехорошо вышло. Она мне действительно нравилась, но… над Тавровскими и вправду проклятие висит. Не видать им счастья. Уж не знаю, чем мои предки так Бога прогневили.

Женька молчала. Слушала. Ждала. Она чувствовала, как уходит время песком сквозь пальцы… а Вовки все нет и нет…

– Я, когда уезжал, не знал, что Раечка беременна…

– Вы же Галину любили!

– Любил. Но Раечка легкого нраву была, я же молодой, живой. Мне, деточка, хотелось не только о высоком беседы беседовать. Вот и вышло. Уехал я и поступил в военное училище. Дальше – обыкновенно все. Доучился. Встретил подходящую женщину. Женился. Поездил по нашей великой родине. Мой сын появился на свет в Мелитополе. И я был счастлив. Позже родилась и дочь… это, пожалуй, было самое спокойное время во всей моей жизни. Я забыл и про княжну, и про проклятье. Порой сам себе удивлялся, что верил… этакому.

Владлен Михайлович хмыкнул.

– Сюда я вернулся по случаю. Перевели меня. Ну и недалеко оказалось. Интересно глянуть, что и как, все-таки родина, люди близкие. Я знал, что мать моя к тому времени умерла, и супруг ее… и надо было бы на могилки сходить. К старухе опять же. В общем, вернулся я с семьей, а тут Галочка со своим музеем. Она говорила, говорила, а у меня все плыло перед глазами… как представлю, что эти археологи доморощенные в склеп полезли, так прямо ярость накатывает. Нельзя мертвых тревожить… потом она нас в музей повела. Она гордилась собой, показывала осколки чужой жизни… и портрет… откуда взяла? Моя прапрабабка была красавицей, но не в этом дело, а в том, что глядела она на меня! Живая, и с презрением глядела, мол, как я допустил такое… а клинок лежал в витрине…

Поднявшись, Владлен Михайлович подошел к портрету.

– И на него она смотрела. Я сразу понял, что должен сделать, только… струсил, наверное. Я же был советским человеком, лишенным исторических корней, не верящим в мистику… отступил. И тогда она забрала моего сына.

Он вздохнул и добавил:

– Обоих сыновей. В тот приезд я встретился с Райкой. Она почти спилась, но как-то держалась, не иначе чудом. Заявилась клянчить денег, потом плакаться начала, что я, мол, бросил ее, беременную, на произвол судьбы. И мальчонку притащила. Игорек-то старшенький, ему было уже лет пятнадцать, младшенькому – одиннадцать… подслушивать любил. И услышал. А он всегда хотел брата… знаешь, часто дети ссорятся, делят родительскую любовь, эти же двое друг друга встретили… княжна свела, не иначе.

Или он привык все беды на княжну валить.

– Игорек предложил музей спалить…

– Почему?

– Я… рассказал им про княжну, про наше наследие, про то, что нельзя тревожить могилы. Не знал, что мальчики примут историю так близко к сердцу.

Он слезливо вздохнул.

– Я бы не позволил им, а они ни слова не сказали… Игоречек с огнем баловался уже… он хоть старшенький, а слабее, ведомый. Вот Валерочка – дело иное, но брата любит. С сестрой никогда взаимопонимания не было.

– Они подожгли музей?

– Верно, Женечка. Сперли керосина бутыль, спички. Взломали сначала, забрали клинок и портрет из рамы вырезали. Варварство, но мальчики не желали княжне зла. Мои мальчики хорошие, это все проклятье…

Его прервали шаги.

И голос.

– Папа, не надо с ней разговаривать, – этот голос заставил Женьку вздрогнуть. – И не расстраивайся. Все будет хорошо. Ты же мне веришь?

Человек в маске быка.

– Не стоит убегать, – строго сказал человек. – Твое время еще не пришло.

Два дня, проведенные в поместье, прояснили некоторые детали, каковые прежде казались Натану Степанычу незначительными. Впрочем, за жизнь свою, нелегкую, но и не сказать, чтобы пролегавшую по мукам, он не раз и не два убеждался, что такие вот незначительные детали весьма и весьма важны. И сейчас Натан Степаныч, закончив писать письмецо для начальства, потянулся.

Старые кости ныли к перемене погоды.

Никак дождь собирается. Денек-то солнечный, ясный, на небе – ни облачка, и только летает по двору белый одуванчиковый пух. Натан Степаныч вышел во двор, полной грудью вдохнул пряноватый, напоенный многими запахами, средь которых особо выделялся терпкий, травяной, воздух.

– Не подскажешь, где Петра найти? – поинтересовался у дворовой девки, что, сидя на крылечке, лузгала семечки. Подняв на гостя осоловелые полусонные глаза, девка сказала:

– На конюшне… – сплюнув под ноги, добавила: – Ирод. Посадите уж его, дяденька…

– Посажу…

Если получится… след был, и Натан Степаныч многое выяснил, вот только хватит ли этого, чтобы отвадить от усадьбы падальщиков…

Петр и вправду нашелся на конюшне. Старая, но добротная, с крепкой крышей, со стенами, проконопаченными белым болотным мхом, она бы простояла многие годы. Внутри пахло свежим сеном, подводу которого сгружали тут же, закидывая вилами наверх, и старый конюх топтался, утрамбовывая. Переступали, всхрапывали лошади в денниках, рокотали голуби.

– Добрый день, Петр, – Натан Степаныч поклонился, но ответа не получил.

С самого первого дня братья прониклись к гостю искренней нелюбовью, точно чуяли его намерения докопаться до истины. И если выставить Натана Степаныча из усадьбы никак не могли, то всяко подчеркивали ту пропасть, каковая лежала между ним и людьми благородными.

– Мне бы побеседовать с вами… приватно.

Петр нахмурился и, хлопнув стеком по голенищу сапога, буркнул:

– Мне некогда.

– Да неужели? – Натан Степаныч оперся о перекладину и, вытащив из кармана горбушку хлеба, сунул лошадке. – С детства коней люблю… у моего деда было с полдюжины, не чета вашим, конечно, рабочие все, здоровые… но все одно катали нас, детей.

– Мне это не интересно.