Клинок Минотавра Лесина Екатерина

Карамельки.

И тонкие холеные пальцы Антонины.

– Но встретила я ее не здесь, а возле усадьбы.

– Что? – вот это было полной неожиданностью. Не потому, что Машка не испытывала любви к памятникам старины, хотя да, не испытывала, но скорее потому, что памятник этот был незначительным, ко всему находящимся в состоянии весьма плачевном.

– То, Иван, что слышал… там меловые почвы. Полынь растет австрийская и цмин песчаный. Галегу найти можно, полезная травка. Вот я и хожу собирать, хотя неприятное местечко… – Антонина щелкнула пальцами, подбирая нужное слово. – С аурой. Я бы сказала, что с темной аурой, хуже только их склеп.

– Чей? – подала голос Лара, до того сидевшая тихо, неподвижно.

– Князей Тавровских… ты не показывал?

– Нет.

– Покажи, – это прозвучало требованием, и Иван кивнул, соглашаясь, что непременно покажет.

– Но мы не о том… траву я собрала и решила дом глянуть. Появилась у меня одна мысль о… старых делах.

– Каких?

Антонина нахмурилась, провела сложенными щепотью пальцами по щеке с нажимом, с явным раздражением. Не желала говорить на эту тему? Или думала, стоит ли Иван доверия.

– Пожар ты не помнишь, мал был еще. Но Галочка много сил в музей вложила, с нуля практически. Финансирование выбила, разрешение вскрыть склеп. Все пыталась доказать, что род Тавровских по древности сравнимый с Рюриковичами. Не спрашивай, зачем ей это, у каждого человека свои забавы.

Антонина отложила пакет с карамельками и поднялась, уперлась ладонями в поясницу, потянулась, морщась.

– Все-таки старею. И ведьмы не вечные… Музей сгорел за несколько дней до открытия. Нет, там не было ничего особо ценного. Я так думаю, вряд ли бы позволили оставить что-то и вправду важное в деревенской усадьбе, но вот… Галочка переживала очень. Нет, она ничего-то не говорила, но я по взгляду видела, что подозревает.

– Вас?

– Меня. Точнее, и меня тоже. Это неприятно, когда близкий тебе человек мучится сомнениями. Словно трещина в сердце, и не знаешь, как сделать, чтобы трещина затянулась. Я хотела поговорить, но Галочка от разговора уходила, отшучивалась, дескать, надо было правила пожарной безопасности соблюдать. Но мы обе знали, что за этими шутками стоит.

А пожар Иван помнит, ему действительно тогда… сколько было? Лет десять, не такой уж и маленький.

Пожар – это событие. И почти радость, потому как событий в Козлах мало, оттого и слушал Иван про пожар с раскрытым ртом, а новость обсуждали на каждом углу. Кажется, шептались, что призрак княжны спалил музей, потому как нехорошо это – могилы грабить.

На пожарище тоже бегать случалось. Иван не знал, что именно надеется увидеть, но уж точно не жирный черный уголь, прокопченные балки и обвалившуюся стену. Пожарище долго оставалось теплым, и бабка ругалась, называла его охальником, а само место – проклятым.

– И вот оно, как старая рана, – продолжала рассказ Антонина. – То заживет, годами не беспокоит, а потом раз и… и мы тогда с Владиком встретились, вспомнили старое. И его приезд, аккурат накануне пожара.

Владик?

Владлен Михайлович, полковник, у которого имеется замужняя любовница.

– Он сказал, что все выглядит очень подозрительно, как будто бы он, Владик, виноват… сказал, что по сей день эту вину за собой ощущает. Вспомнилось оно… некстати. Вот я и решила к усадьбе прогуляться. Ее ведь купили, ты знаешь.

– Нет.

Иван впервые слышал.

– Кто и зачем – не спрашивай, не знаю. Но пожарище расчистили, начали в порядок приводить еще в прошлом году… аккурат летом, когда ты со своей красавицей объявился. Строители там, помнится, были, ходили в деревню за молоком. Не из наших и говорят плохо, так что, чего не спрашивали, впустую. Да и мало здесь осталось любопытных.

Антонина замолчала, замерла, словно обдумывая какую-то новую для себя мысль.

– Строители исчезли в июле. А Игорек к усадьбе зачастил. И деньги у него появились. Мне вот двести рублей отдал.

И вправду событие из ряда вон выходящее, чтобы Игорек долги раздавать начал? Подобного за ним прежде не водилось.

– Я спросила, откуда деньги, а он оскорбился, мол, значит, он не способен заработать, что ли…

Не способен, где Игорек, а где работа?

И Антонина хмыкнула.

– На следующий день заявился пьяноватый, попросил в долг уже триста, я дала двести, пускай себе… но к стройке он ходил часто. Однажды вовсе заявил, будто его там сторожем поставили. Но чего там сторожить? Да, горелое убрали, кое-как пол расчистили, стену, которая еще стояла… остальные наметили, но и только. Ничего ценного в развалинах не осталось. Да и было ли? Я так думаю, музей сначала обчистили, а после подожгли. Галина-то молчит. Она хороший человек, и видать, решила, что кому-то из нас очень сильно нужны были деньги. А музейное стоит дорого… вещи – это просто вещи.

К старой усадьбе стоит прогуляться.

Если Машка там бывала.

И Игорек. Лара уверена, что Игорек прикидывается. А если она права? Если ошибался Иван, списав ее подозрительность на результат давней травмы? Она ведь не дура…

– Но я вот подумала, что если дело вовсе не в деньгах… да, клинок пропал, поскольку не нашли на пожарище оплавленной бронзы, а Галка на корточках там все оползала. Витрина была. И держатель, не знаю, как правильно называется эта штука… ножны, заказанные позже… и подсвечники… много понаходили, но не клинок. А если именно ради него все и затевалось?

– Погодите, – остановил Иван, окончательно теряя нить разговора. – Какой клинок?

– Рог Минотавра, – Антонина произнесла это таким тоном, что становилось очевидно: Иван просто-таки обязан был знать. – Кинжал это, который в склепе нашли. Семейная реликвия князей Тавровских. По мне – ничего особенного. Бронзовый нож, кривой, на бычий рог похожий… старый, но какой-то… неубедительный, если можно так выразиться.

– В каком смысле?

– В прямом. Очень уж свежо выглядел, так, словно только вчера его из бронзы и отлили. Галочка, конечно, обратное утверждала. Ей виднее, но клинок этот был самой ценной вещью в коллекции. И если брать, то его. Но не для продажи, а… для себя?

Она сказала это удивленно, точно сама до конца не верила в подобный вариант.

– Тогда клинок и музей сгоревший. Теперь вот усадьба купленная кем-то… твоя девица, к ней гулявшая… Игорек… мнится мне, что все одно к одному. Найди хозяина, Иван, и получишь ответ.

Старая усадьба стояла за лесом. Идти пришлось через лужок, и Лара то и дело останавливалась, выбирая из травяного разноцветья то гибкие плети красноголового клевера, то ромашки, то васильки. Пахло медом и свежей травой, сосновой живицей… свободой, пожалуй.

– Здесь хорошо, – сказала Лара, примеряя венок. – Жарко только.

– Кофту сними.

Она посмотрела искоса, поджала губы, верно, не собираясь совету следовать, но вдруг кивнула и стянула кофту. Руки у Лары оказались бледными, хрупкими неимоверно и в тонких шрамах.

– Откуда?

– Оттуда, – хмыкнула она, проводя по шрамам пальцем. – Ему нравилось делать больно… потом я поняла, что если терпеть, то ему становится не интересно и он отпускает.

Шрамы подымались лесенкой от запястья к локтю.

– Ты думаешь, это… он?

– Не знаю, – Лара закусила травинку. – Если он, то… я не хочу, чтобы он сел, Иван. Я хочу, чтобы он умер. Потому что если его посадят, я стану считать дни до его освобождения. Считать и бояться. И жизнь снова пойдет мимо меня. Страх убивает, твоя ведьма правильно сказала…

– А если это все-таки другой?

– Тогда… тогда, наверное, я и дальше буду бояться. Расскажи об усадьбе.

– Да рассказывать особо нечего. Сейчас сама все увидишь…

Сосновый светлый лес и кукушка, пожелавшая многих лет жизни. Тропа под тонким покровом чабреца… и вершина небольшого холма.

Высокий фундамент, некогда белый, но после пожара потемневший. Балки подымаются из земли. И часть стены, не то сохранившейся, не то выложенной наново. Старый фургончик, по самое днище вросший в землю, верно, в нем некогда обретались строители. Теперь дверь была открыта и из фургона доносилась веселая музыка…

– Эй, – крикнул Иван, взяв Лару за руку. – Есть кто дома?

Никого. Если Антонина права, то в фургончике живет Игорек, и значит, вышел. Куда?

– Эй, Игорек! – Иван крикнул громче, но музыка не стихла. – Ау!

Голос его разносился далеко, но и только.

– Идем, заглянем в гости.

Невежливо, но раз дверь открыта…

Играл старенький кассетный еще магнитофон, и кассеты россыпью лежали на застланном клеенкой столе. Древний холодильник был открыт и явно не работал, впрочем, на полках его пустых Иван обнаружил лишь кусок заплесневелого сыра и пачку корма для собак.

Лежанка.

Полка с книгами, советская классика. Газеты на полу. Плакаты с голыми девицами на стенах… и странное ощущение неправильности, которую Иван не способен выразить словами. Несколько секунд он смотрит на эти плакаты, яркие, нарядные в серости фургончика, и лишь затем понимает, что с ними было не так: у женщин вырезаны глаза.

– Идем, – Иван вытолкнул Лару из фургона, надеясь, что она не видела. – Здесь больше нечего искать… я сам с Игорьком побеседую…

…О чем?

О плакатах?

Или о том, кому принадлежит усадьба?

О том, что лгать нехорошо, а он ведь лжет, притворяясь алкоголиком. В домике этом пахнет вовсе не перегаром, а хлоркой. И под столом не бутылки пустые выстроились – синие банки с дезинфицирующим средством.

Все законно…

…Все подозрительно. И Иван пока не знает, что ему с этими подозрениями делать. Одно очевидно: Лару надо держать подальше. Спрятать в доме? Отправить в город? Проклятье…

А в деревне встретил Игорек, налетел на Ивана, схватил за руку и выпалил, вытаращив глаза:

– Там это! Сигизмунда убили! – и переведя взгляд на Лару, добавил с придыханием: – Насмерть!

Драгоценный появился под вечер. А вечер, несмотря на убийство, выдался чудесным. Женька любила такие вот лиловые летние вечера, когда сумерки сгущались медленно, а небо меняло окрас. Когда облака пылали золотом, и солнце медленно падало за линию горизонта. И чтобы стрекотали кузнечики в траве, и птицы у реки надрывались…

Комариный звон, и то был чем-то уместным, правильным…

Просто сидеть.

Дышать.

Радоваться жизни. Пить чай из глиняной кружки, наслаждаясь удивительным покоем. И звук мотора этот покой нарушил. Женька не успела испугаться.

Удивилась. Увидела знакомый белый джип и удивилась, потому как было этому джипу в сумерках не место. Он медленно полз по проселочной дороге, переваливаясь из ухаба в ухаб.

– Гости, – сказала Галина Васильевна, откладывая маленькую тяпку. – К тебе, Жень?

К ней. И удивление исчезло, а с ним и томность вечера.

Зачем звонила? Дура… какая она, Женька, дура… спряталась, называется. И двух дней не прошло, как… и дальше что?

Джип остановился, а Женька пожалела, что забор у Галины Васильевны не глухой, тогда, глядишь, и поползло бы белое чудовище с драгоценным дальше, покружилось бы по деревне и сгинуло, Женьки не обнаружив. Слабая надежда, зряшная.

Драгоценный вышел.

Хорош, зараза. Светлые, почти белые джинсы и рубашка в тонкую полоску. Воротничок расстегнут. Очки темные в волосах обручем. Зачем темные очки на ночь глядя? Идет неспешною пружинящей походкой, вертит ключи на пальце. Выглядит до отвращения жизнью довольным.

– Зачем ты приехал? – Женька поставила кружку с недопитым чаем на скамью. Сейчас ее волновал важнейший вопрос: выйти за забор или остаться во дворе. Двор чужой, и потому заранее стыдно перед Галиной Васильевной за грядущую ссору, а ее – Женька понимала это распрекрасно – не миновать. Но уходить со двора страшно.

– А поздороваться? – вальяжно поинтересовался драгоценный.

…Из машины вылезли еще двое. Крупные. В меру подкачанные… братья-близнецы? Если с драгоценным вместе, то и тройняшки.

– Я тебя не звала, – Женька сидела, глядя на драгоценного снизу вверх.

Невезучая она… бестолковая… к родителям надо было ехать, они бы придумали что-нибудь.

– Не звала. Я сам пришел. Женька, – ключи крутанулись на пальце, – кончай дурить и собирай шмотье. Домой поедем.

– Нет.

– Поедем, – он говорил ласковым голосом, а вот улыбка была нехорошей. – Побегала и хватит, нечего людей смешить.

– Это кому смешно?

– Всем, – драгоценный оскалился, должно быть, обозначая уровень веселья. – Ты, Евгения, ведешь себя, как обиженная девочка. У меня времени нет за тобой бегать! Я, между прочим, занятой человек…

– Не бегай.

– Не буду, – согласился драгоценный. – Отвезу тебя домой и не буду.

– Я не…

Он впился в руку и сдавил.

– Евгения, не дури.

Крепко сдавил.

– Отпусти!

Больно. И синяки останутся. У Женьки кожа такая, что остаются синяки от малейшего удара… а она вечно на мебель натыкается и вообще неосторожная до жути.

– Молодой человек, – Галина Васильевна не без труда разогнулась. – Вас здесь видеть не рады. Поэтому, окажите любезность, уйдите со двора.

– Конечно, бабуля, – драгоценный рывком Женьку поднял. – Мы сейчас отвалим.

– Не «мы», а вы, именно вы. Женечка, кажется, ясно выразила свои намерения…

Он крутанул руку, заставив Женьку стиснуть зубы и сгорбиться, чтобы хоть как-то уменьшить ноющую глухую боль в запястье.

– Вперед. А вы, бабуля, не лезли бы в чужие дела…

Один из парочки дверцы машины раскрыл, и Женьку просто-напросто запихнули в салон, в котором воняло кожей, кокосовой отдушкой и сладкой туалетной водой.

Вот и все.

– Сиди смирно, лапочка…

…А Вовка уехал. Невесту свою в город повез. Был бы Вовка, он бы не позволил…

…И плакать не стоит, это глупо.

– Ты понимаешь, что это – похищение… и я буду жаловаться, – Женька потерла красное запястье.

Парень, севший рядом, загоготал. От смеха его дрожали массивная золотая цепь на груди и вторая, не менее массивная, на запястье.

– Жалуйся, – спокойно согласился драгоценный, заводя мотор. – Вот приедем домой, и жалуйся… если силы останутся. Ты, Женечка, зря меня сердишь…

Он тронулся с места и разом про Женьку позабыл. Драгоценный очень любил свою машину, пожалуй, ее – по-настоящему. Холил. Лелеял. Берег. И расстраивался сейчас, что его сокровищу приходится ползти по колдобинам. Машина ворчала. Драгоценный хмурился, глядя исключительно вперед, Женька кусала губы, раздумывая о том, что если добраться до дверцы и открыть ее…

…Сбежать…

…Нет, глупый план. Куда ей бежать-то? И как добраться, если Женьку зажало между двумя приятелями драгоценного? Эти и дернуться не позволят, не то что выскользнуть в дверь.

– Справа глянь, – сказал один, потирая руку. На запястье красовались часы…

– Вижу без тебя…

Он свернул к лесу. И медленно, так медленно… хотя Женьке торопиться некуда. Женька чует, что дома драгоценный оторвется. Как раньше она не видела, что он – скотина? Любила? Или сама себя уговорила, что любит, что такого замечательного человека не любить невозможно?

А сосны высились вдоль дороги, черная колоннада, и желтая луна над верхушками… желтые же пятна света в зеркале заднего вида… и не исчезают.

– Погодь, – драгоценный, свернув на обочину, остановился. – Псих какой-то несется… пусть себе…

Он откинулся на сиденье и платочком смахнул с руля невидимую пыль.

Да, драгоценный любил машину. И наверное, расстроился, когда раздался удар. Был он не сильным, но Женьку швырнуло вперед. Она ударилась головой в мягкое сиденье… кто-то рядом выругался… драгоценный впечатался грудью в руль, и с шипением развернулась подушка безопасности.

– Что за…

Тот, который сидел справа, зажимал горстью разбитый нос, силясь остановить кровотечение. А кровило изрядно…

Действительно, что за…

Задняя дверь распахнулась.

– Женька, ты тут? – раздался такой знакомый и такой родной уже голос.

– Я…

– Заткнись, дура.

– Женька, посиди, щас мы слегонца потолкуем с твоим… женишком… – Вовка отступил от двери задней и открыл водительскую. – Что ты творишь, паскудина?

Он спросил ласково. А драгоценный, придавленный подушкой безопасности, выругался.

– А материться нехорошо, – сказал Вовка, вытаскивая его. – Здесь женщины…

– Ща, – тот, который с разбитым носом, вывалился наружу.

И второй за ним последовал, буркнув Женьке:

– Сиди, дура, целее будешь.

Ну уж нет. Женька выскользнула из машины. Ночной воздух остро пах сосновой живицей и еще травами. Раскаленный за день лес остывал, и поскрипывали древесные стволы, исходила паром земля. Вовкин джип, черный, внушительный и пропыленный изрядно, вписался в машину драгоценного, смял бампер, по заднему стеклу поползла трещина…

Машину было жаль. Она ведь не виновата, что хозяин такой…

Парень в светлой футболке лежал на земле, свернувшись, и поскуливал. Второй сидел на обочине, раскачивался, и кровь из носу лилась на майку. Вовка держал драгоценного за шиворот. Крепко держал. И цепочку прихватил, а она толстая, солидная…

– Женька, иди в машину…

– Что ты…

– Сейчас поучу этого… неумного человека, и домой поедем. Иди, Женечка, не лезь, тут мужской разговор. Да, паскуда?

Драгоценный захрипел.

Женька Вовку послушалась. Она забралась на переднее сиденье и села, обхватив себя руками. На дорогу Женька старалась не смотреть. Не убьет его Вовка… не убьет… и главное, что с ним самим все хорошо… а то ведь трое, а он один… и еще у драгоценного пистолет имеется, газовый, конечно, но…

Дура!

Сказать следовало!

И Женька открыла дверцу…

– Вовка, он с собой…

Вовка драгоценного отпустил, и тот сполз на землю, вытянулся…

– Вовка, он пистолет…

– Спокойняк, Жень, – Вовка поднял руку, тот самый пистолет демонстрируя. – Все под контролем… и он понял, что нечего женщин пугать. Понял?

Вовка драгоценного пнул. И тот просипел в ответ что-то невнятное, надо полагать, соглашался со сказанным.

– Ну вот… все уже… чего ревешь? – забравшись в машину, Вовка выдохнул. – Ну хватит уже… а то ревешь… на кладбище не ревела, а тут…

– Это нервы.

– Ну да, точно, нервы… прикинь, я вернулся, а мне баба Галя говорит, что тебя увезли. Не, ну я сразу смекнул, что это твой, который типа жених…

…Точно, типа жених.

– И бабу Галю напугал. Она участковому позвонила, а что участковый? Ему сорок лет, у него печенка больная, жена и теща, которая та еще язва. Он заявление примет, но и только… ну я и поехал следом… тут в город, если не местный, дорога одна…

– А машину зачем таранил?

– Дык, – Вовка вытирал руки тряпкой, и вряд ли они становились чище. – Для порядку. Сильно испугалась?

– Нет.

– Врешь.

– Не вру… он машину свою любит. Расстроится…

– Морду он свою тоже любит. Расстроится, – в тон отозвался Вовка и, глянув хмуро, спросил: – Или не надо было лезть? Сами разобрались бы? А то знаешь, говорят, милые бранятся – только тешатся…

– Надо, – Женька потрогала руку, на которой уже проступали пятна синяков. – Спасибо тебе большое… я не знаю, что он бы сделал, но… я видеть его больше не хочу. Почему так, Вов?

– Как?

– Ну… так… я же с ним не один год, замуж собиралась, а не замечала… он раньше никогда на меня руку не подымал… ну да, были недостатки у человека, а у кого их нет? А тут вдруг… как будто другой кто-то… подменили… или это я слепой была?

– Не знаю, – Вовка погладил Женьку по растрепанным волосам и предложил: – А хочешь я тебе одно место покажу!

– Ночью?

– А что? Ночью даже круче! Мы с пацанами аккурат ночью туда и лазили! На слабо!

– Покажи.

Безумие. Но возвращаться в деревню не хочется, потому что стыдно смотреть в глаза Галине Васильевне. Она будет хлопотать, утешать Женьку, и причин стыдиться нет, но…

– Галина Васильевна будет волноваться… – Женька обняла себя.

– А мы ей звякнем, – у Вовки имелся собственный план. И трубку он достал из кармана. – Ба, тут это… короче, все нормалек. Мы с Женькой погуляем… не, не долго… ну конечно, вернемся… куда мы денемся? Не, не потяну я ее никуда. Ничего не случилось. Все добре… ну добре все, говорю. Опять не веришь?

Он хмыкнул, выслушав что-то, явно неодобрительное, и телефон убрал.

– Короче, фишка такая… на старой усадьбе, баяли, призрак водится. Конечно, показывается только в полночь… не боишься?

– Не боюсь.

Машину Вовка бросил на опушке и, осторожно взяв Женьку за руку, спросил:

– Болит?

– Уже нет… спасибо, Вов.

– Не за что. Не связывайся с придурками…

– А… – спрашивать было неудобно. – Оля твоя… не передумала?

Он фыркнул и, проведя рукой по ежику волос, сказал:

– Все. Нету больше Оли… пока ехали, я наслушался… как подумаешь, с какой сволотой она жила… в общем, черствый я, Женек, невнимательный и равнодушный, и вообще хрен поймешь, чего со мною делать.

– Ничего не делать.

– Эт точно…

– Не расстраивайся, – она коснулась его руки. – Если так, то… может, и к лучшему…

– Ну да, – согласился Вовка. – К лучшему… я вот тоже, жил и не видел. Слепой дурак… зато теперь мы, Женька, с тобою прозрели.

– Ага, и мудрости набрались.

Вовка захохотал и сгреб Женьку в охапку.

– Эт точно, доброе привидение…

Он поцеловал Женьку в макушку, а потом руки разжал.

– Я на спор целую ночь просидел, а баба Галя сказала, что развели, как дурня. Нет, ну не так, прямо, но вообще, мол, нету никакого привидения… типа, байки все. А ночь холодной была, август, уже осенью так дышало, и я застудил горло, с ангиною слег. Зато ведь высидел.

Он тянул Женьку за собой, по тропе, которая проступала в лунном свете лысоватой, ненастоящей какой-то, и казалось, стоит оступиться, и Женька навсегда потеряется среди серебристых сосен. Сказочный лес. И сказочный мир.

Комарье тоже, надо полагать, сказочное.