Опрокинутый рейд Шейкин Аскольд

— Военного епископа Донской армии. В ближайшие дни оно будет размножено и распространено в войсках.

Калиновский подал один из листков Манукову.

Он бегло прочитал листок, протянул его Михаилу Михайловичу. Тот демонстративно отвернулся.

Но Шорохов отворачиваться не стал: «Телеграмма. С нами крестная сила, всесильный крест Христов милостивых низлагает врага благословенным оружием Христова именитого воинства. С чувством глубочайшего умиления прочитал сообщение о блестящих победах донской конницы над богопротивным супостатом. Уже видны блистающие главы древних храмов Первопрестольной, уже слышен радостно-торжественный звон Великого Ивана, уже несметными толпами собирается народ на площадях и улицах Москвы. С нами крестная сила. Всесильный крест Христов низлагает злочестивых врагов благословенным оружием христолюбивого воинства. Дерзайте же, славный генерал, дерзайте, храбрые донцы, с вами крестная сила, с вами крест Христов и держава победе и утверждения. Второго Донского округа Есауловской станицы казак военный епископ Гермоген».

Шорохов начал перечитывать, чтобы лучше уразуметь, в чем главный смысл этого послания: «…уже видны блистающие главы древних храмов Первопрестольной…» Рейд сворачивается в улитку, а в Новочеркасске по-прежнему считают, что корпус все ближе к Москве? Или во всяком случае подтверждают, что захват красной столицы в самом деле являлся целью мамонтовского похода? Он положил листок на стол.

— Вот что еще, господа, — с деланной бодростью продолжал Калиновский, — думаю, вам это приятно узнать. Сегодня в полдень состоялось торжество. Командиру корпуса был вручен адрес от английских офицеров, прикомандированных к Донской армии. Жаль, что вы не смогли присутствовать. Разрешите ознакомить?

Он взял со стола другой листок.

— Просим, — сказал Мануков. Калиновский надел пенсне:

— Английские офицеры, прикомандированные к Донской армии, пшют вам свои поздравления по поводу блестящих успехов от имени английской миссии и английской армии, представителями которых они имеют высокую честь быть в России. Ваши подвиги войдут в историю и явятся предметом зависти для каждого офицера любого рода оружия любой армии. Майор Вильямсон.

— Вильямсон! — Михаил Михайлович привстал и похлопал себя по коленям. — Смотрите, пожалуйста! И что же, он и сам сейчас здесь, в этих Грязях?

Калиновский пропустил его вопрос мимо ушей.

— Командир корпуса ответил на этот адрес: «Уважаемые союзники, доблестные офицеры лучшей армии в мире. Я получил ваше лестное для меня и моей конницы приветствие, горжусь вниманием, которое вы мне оказываете, и ваши заботы о том, чтобы поддерживать людей, борющихся задело правды, дали себя чувствовать во время нашего похода и боев. Опираясь на могучую силу артиллерии и прекрасные английские пушки, мы проходили там, где, казалось, нет дороги. Казаки, офицеры ия шлем дружеский привет, усердно благодарим за оказываемую нашей армии поддержку и верим в то, что правое дело, за которое мы боремся, не может быть оставлено без поддержки благородной нацией джентльменов-англичан. Да здравствует несокрушимая британская армия, да здравствуют наши благородные союзники. Генерал Мамонтов».

«Мануков и Михаил Михайлович — английские агенты. Теперь это окончательно установлено, — подумал Шорохов. — Но что произошло с полковником? В усадьбе был толково рассуждающий человек…»

— Где все же сейчас майор Вильямсон? — снова спросил Михаил Михайлович. — Взять бы его за носишко да выставить на ветришко-дождишко. Право, есть за что. Он даже не будет противиться. Так где он? Идет с вашим корпусом?

— Его здесь и не было, — ответил Калиновский. — Адрес, как и послание епископа, вчера доставили летчики. И сегодня уже отбыли в Новочеркасск.

— Ах, летчики! — не унимался Михаил Михайлович. — Сам же он протирает штаны в будуарах донских красавиц? Пользуется тем, что в нынешние времена не только в темноте все кошки — сэры?

Калиновский усмехнулся. Злая речь Михаила Михайловича была ему приятна.

— И смею сообщить, с этим аэропланом отправлена в Новочеркасск партия писем. Бог даст, многие из них завтра появятся на страницах «Донских областных ведомостей». Если не возражаете, могу познакомить с копиями.

Шорохов разгадал тактику Калиновского: боится каких-либо вопросов с их стороны и потому столько говорит.

— Валяйте, — махнул рукой Михаил Михайлович.

— «Вот уже почти месяц как мы путешествуем в тылу красных, — вслух стал читать Калиновский. — Гуляем по тылам, разрушаем все, что попадется. Занимаем Тамбов, Козлов, Лебедянь, Елец, Грязи. Чувствуем себя господами положения — идем куда хотим. Добыча: огромные интендантские склады на миллионную армию, сахара, чая по нескольку сот тысяч пудов, мануфактура и прочее. Население везде встречает очень радушно. Немало истребили жидов и прочей нечисти».

Калиновский взял со стола новый листок и продолжал:

— «Пишу из глубокого тыла большевистского, где мы находимся уже месяц. В походе серьезные бои были только при прорыве фронта, а с тех пор уже около месяца шатаемся по тылам, не встречая нигде серьезного сопротивления и всюду восторженно встречаемые населением. В городе Козлове все жители и рабочие заводов высыпали на улицу, и все время, пока проходили войска, раздавалось несмолкаемое „ура!“, колокольный звон, народ бежал за нами по улицам. Красноармейцы всюду сдаются. Их отпускаем по домам, а часть их добровольно присоединяется к нам. Из них образована довольно внушительная своей численностью пехота. В Тамбове, в Козлове и Ельце оказались склады, не поддающиеся никакому учету. Все это нами частично уничтожено, частью роздано населению. Я не мог понять, почему при таких запасах Красная Армия и советское население так плохо снабжаются сахаром. Например, во всех складах его сотни тысяч пудов, так что даже противно стало на него смотреть… В тылу, — продолжал читать Калиновский, — мы так испортили железные дороги, что их надо починять два месяца, а богатые склады, уничтоженные нами, восстановить невозможно».

Мануков встал:

— Вам не кажется, что мы напрасно теряем время? Вы узнавали? Что Константин Константинович?.. Документы, с которыми вы нас знакомите, интересны; понимаю, как непросто было вам их организовать в условиях фронта, но право же…

Калиновский взглянул на часы: — Пойдемте.

Гулкие пустынные помещения привели их к залу для пассажиров. Двери его распахнулись. Шорохов увидел Мамонтова. Как и тогда, у козловской гостиницы, на нем была синяя шинель, брюки с широкими лампасами. Сцепив за спиной руки, он стоял, глядя в окно.

Они приехали и в самом деле очень не вовремя. Утром произошла бурная сцена. Отсветы ее легли на весь этот день.

Мамонтовцы вступили в Грязи накануне, около четырех часов дня. И всего через пятнадцать минут после их прихода там же приземлился самолет. Бравый щеголь штабс-капитан Витте и прапорщик Баранов, вылетев со станции Миллерово и проведя в воздухе около шести часов, из-за сильного встречного ветра и необходимости доливать в баки своего «Сопвича» горючее, сделав на этом пути пять посадок, причем три из них в красном тылу и, значит, очень рискованных, доставили пакет из штаба Донской армии. Подвиг? Бесспорно, особенно если учесть, что весь-то полетный ресурс военного самолета тех лет составлял в среднем всего двадцать часов. Однако, когда вскрыли пакет, Калиновский схватился за голову. Немедленно требовался не только отчет за все время рейда, но ставились прямые вопросы:

Почему в нарушение приказа штаба Донской армии корпус, прорвав фронт, не нанес удара по тылам Лискинской группы войск красных, а углубился на север, и потому лишь в самой незначительной мере помешал войскам краскомов Шорина и Селивачева продолжать наступление, начатое ими 14 августа?

Где в настоящее время расположены части корпуса?

Какие города, территории они занимают?

Каковы общие потери?

Что является целью дальнейших боевых действий?

К утру донесение было готово. Калиновский вместе с Поповым — один он пойти не решился — вручили его Мамонтову.

Прочитав, тот спросил презрительно:

— Простите, но вы со мной или против меня?

— Я не с вами и не против вас, — с достоинством ответил Калиновский. — Я с военной истиной.

— Она разве бывает?

— Для питомцев Академии Генерального штаба — бесспорно.

— Но позвольте! Что же вы пишете? «Прорыв фронта только с боевым обозом был осуществлен по единолично принятому командиром корпуса решению… Командир корпуса приказал избрать тамбовское направление… По предложению командира корпуса было предпринято разделение корпуса на две колонны с движением их по расходящимся направлениям..» К тому же указываете потери! Бешеные! Чуть не половина состава!.. Да вы отдаете себе отчет, что, получив такое донесение, штабу Донской армии ничего другого не остается, как немедленно отставить меня от командования и отдать под суд. Ведь для них все это будут не единственно правильные в конкретной обстановке оперативные решения, а командирский произвол, прямое невыполнение приказов вышестоящего командования… За все время рейда первый случай, когда у нас запрашивают отчетное донесение, и вы изволите такое писать? У меня совершенно иные по всем этим вопросам суждения: решения принимались наиболее верные и с предварительным обсуждением по установленной форме, урон врагу нанесен невосполнимый, военная добыча огромна, потери за весь поход совершенно ничтожны — ну, скажем, десять человек убито и пятьдесят ранено. Вы сомневаетесь? Но включите в общую численность корпуса тысячи мобилизованных ездовых, и вы получите ту же величину, что была в начале похода.

Калиновский беспомощно оглянулся на Попова. Тот стоял с равнодушным видом.

— Но тогда, — Калиновский нашел решение, — тогда я пошлю это донесение как особое мнение. По статуту такая ситуация предусмотрена.

Мамонтов, прищурясь, смотрел на него.

— В противном случае я перестану себя уважать, — закончил Калиновский.

— А я тогда… Я тогда застрелюсь, — просто, даже как-то очень спокойно, проговорил Мамонтов. — Слово боевого офицера. Я понимаю. Вы убеждены, что уже все потеряно, и заранее себя выгораживаете. Но нет же! У нас на пути Воронеж, и сам по себе захват только одного этого города ударом с тыла будет огромной победой. Уверен: решающей для судеб войны. И вашей паршивой чистоплюйской бумажкой вы лишите этой победы меня и, что гораздо важнее, лишите победы наш славный Дон… Ну хорошо. Меня отставят от командования. Но назначат-то на мое место кого-нибудь из вас двоих. Кого же еще и назначить? И вы полагаете, что лучше моего справитесь с захватом

Воронежа? — Мамонтов рывком выхватил из кобуры на поясе изящный бельгийский браунинг, странно маленький для его широкой ладони. — 3-застрелюсь! — простонал он. — В ту ж-же минуту. В-выбирайте: Воронеж в руках Донской армии, слава, трофеи, вечная благодарность потомков или эта ваша паскудная бумажка и… и моя смерть! Мое убийство вашими собственными руками!..

Так начался этот день.

И ведь только-только Мамонтов настоял на своем, только наконец успокоился, как ему доложили о прибытии Манукова!

Он немедленно вызвал Родионова:

— Игнатий Михайлович! Вы обещали, что этот господин больше не будет путаться у меня под ногами. В чем дело?

Родионов перед этим не спал двое суток. В кабинете Мамонтова потому и не стал садиться, чтобы ненароком не заснуть. Даже говорить и то ему было трудно! В ответ он лишь развел руками. Мол, что поделать: так вышло. Но Мамонтов по-прежнему требовательно смотрел на него, и потому пришлось пояснить:

— Исчез. Где болтался четыре дня, неизвестно. Есть данные, что помимо нашей службы вокруг него есть еще какая-то.

Он не стал добавлять, что подставленный им Манукову психически ненормальный бывший каторжник полоснул не по тому горлу.

Мамонтов, впрочем, не поинтересовался какими-либо деталями, сказал только:

— Так разрешите больше не напоминать вам, что суждения этого господина и впредь крайне для нас нежелательны. Сколько повторять? Их не должно быть. Вы меня поняли?

Коротко кивнув, Родионов вышел.

Дверь позади Шорохова и его спутников закрылась. Мамонтов медленно повернулся от окна, произнес без улыбки:

— Рад приветствовать.

Мануков и Михаил Михайлович подошли к нему; бодро смеясь, заговорили на языке, непонятном Шорохову, но в то же время и не по-английски. Это он сразу уловил. На него они не обращали внимания. Но он в этом сейчас и не нуждался. Стоял за спиной Манукова, делал вид, что все происходящее его никак не затрагивает.

— Зачем же так, — по-русски сказал Мамонтов. — Сегодня утром мною отправлено Донскому правительству донесение. Вот его текст: «Наши дела идут блестяще, без потерь для себя. Разгромили все тылы и советы. Советская армия разбегается, оставшись без комиссаров и патронов. Сам Троцкий еле выскочил из рук казаков, потеряв свой поезд и своего постоянного спутника — любимую собаку. Больных среди казаков и офицеров нет, все веселы, бодры и уверены в скором окончании войны. Шлем привет, везем родным и друзьям богатые подарки. Войсковой казне — шестьдесят миллионов рублей, на украшение церквей — дорогие иконы и утварь. Ждем в свои ряды отставших по разным причинам, чтобы проявить всю казачью мощь, вихрем влететь в Москву и выгнать оттуда врагов русского народа. Да здравствует могучий Дон! Да здравствует Донское казачество!» Вот вам и полная картина.

— Но, значит, — проговорил Михаил Михайлович, — из этих… м-м… Грязей вы… э-э… поворачиваете на север.

Лицо Мамонтова побагровело. Медленно, снизу вверх, он оглядел тощую фигуру Михаила Михайловича. Тот продолжал:

— А как еще прикажете понимать это славное «вихрем влететь в Москву»?

Мамонтов покачал головой:

— Насколько же вы нетерпеливы, господа! Я разгромил в Козлове штаб Южного фронта большевиков, в Ельце — его базы снабжения, сорвал наступление армий краскомов Шорина и Селивачева, по-прежнему угрожаю красной столице. Этого мало?

— Мало, — с самой приятной из своих улыбок вступил в разговор Мануков. — Мало, ибо штаб Южного фронта выехал из Козлова еще до вашего прихода туда, армии краскомов, о которых вы говорите, в наступление перешли. Наконец, о какой угрозе советской столице может сейчас идти речь? Московские газеты вашему рейду уделили всего три кратких упоминания. И стоит ли больше? Из Тамбова с вами ушло девяносто человек, из Козлова — семьдесят, из Ельца — сорок. Наитревожнейший показатель! В нем все, в том числе и оценка чисто военной стороны дела. Тем не менее вы продолжаете считать положение корпуса блестящим?.. Две недели назад начальник вашего штаба утверждал, что для прочных успехов донским дивизиям недостает лишь вооружения. Сегодня он этого не говорит. Да кто теперь и поверит таким заявлениям, если только под Тамбовом и Ельцом вами взорваны богатейшие артиллерийские парки. Они были лишними? Не сумели использовать? Ну а то снаряжение, которое будет вам впредь поставляться, сумеете? Где доказательства? Верят не словам. Верят фактам… Ну а общее направление рейда? Весь его ход? Рейд опрокидывается! Это, надеюсь, вам очевидно?

— Направление движения корпуса определяется не противником, — упрямо проговорил Мамонтов. — Не-ет… Это величайшее заблуждение. В чистом поле цепочка окопов никогда не сможет остановить конницу. Краскомы делают ставку на это, и, если желаете знать, тут их главный тактический просчет. Повторяю: направление рейда выбираем только мы, и если сейчас происходит некоторое удаление от Москвы, то лишь для того, чтобы замкнуть кольцо вокруг территории, охваченной рейдом, окончательно утвердить на всем ее пространстве желанную народу власть. Не-ет!

Михаил Михайлович насмешливо поклонился:

— И действительно, как вы утверждаете в сообщении Донскому правительству, корпус не понес потерь? Так уж все до единого веселы, бодры?

— Каких потерь? — во всю мощь голоса загремел Мамонтов. — О чем изволите говорить? За все дни рейда потери, слава богу, составили десять человек убитыми и пятьдесят ранеными. Мною так и указано в сегодняшнем донесении. И позволю себе заметить, оно подписано и начальником моего штаба. Да! Да! Да! И притом миллионы благодарных мужиков благословляют нас. И стотысячная армия распущенных нами по домам красных солдат, уже распространивших по всей России весть, что казаки Мамонтова несут не произвол и насилие, а право и справедливость, тоже нас благословляют. Вам же, господа, все мало и мало. Какая неблагодарность! Перечеркивание подвигов, совершенных за время рейда, и всего того, что еще предстоит. А предстоит многое! Исчерпаны далеко не все средства политического воздействия на русское общество, которыми я намерен воспользоваться… И наконец, того, что я завтра буду в Воронеже, вам тоже мало?

Он оборвал свою речь. В зал вошло полдюжины офицеров в шинелях, при шашках. Один из них что-то негромко сказал Мамонтову. Тот резко повернулся и быстро покинул зал. Офицеры поспешили за ним. Шорохов, Мануков и Михаил Михайлович остались одни.

— Конечно, казаки, как люди святые, живыми уходят на небо, — после некоторого молчания проговорил Михаил Михайлович. — Считать это воинскими потерями воистину грех. Зря, что ли, нам явили послание епископа?

— Но даже ангелы не должны врать союзнику, — в тон ему добавил Мануков. — А в каждом слове тут была беспардонная ложь.

— Если бы только союзнику, милашечки! Но и тем еще, кто имеет право приказывать. Разница! Теперь этому генералу отмываться и отмываться.

Тихие голоса, ровность тона… Шорохов знал: чем большая ярость душит этих господ, тем спокойней и тише они говорят. Насколько же сильно были они сейчас взбешены! Запомнить. Каждая мелочь имеет значение. Даже взрывы мамонтовского голоса: «Каких потерь? О чем изволите говорить?.. Да! Да! Да!» Как и Калиновский, Мамонтов тоже увиливал от разговора по существу. Что-то, бесспорно, следовало и из этого.

Мануков и Михаил Михайлович требовательно смотрели на него. Хотели, чтобы он высказался? Затем и брали к Мамонтову? Ничего не делают без расчета? Ну что же!

— Помните письма, которые читал полковник? «Испортили железные дороги, так что починить их нельзя, уничтожили склады…» Милое дело! А как потом всем этим владеть? И если…

— Простите, милый наш друг и приятный попутчик, — прервал его Михаил Михайлович, — все, что вы сейчас говорите, миргородская чушь. Слышали присказку: «В огороде летела — яйца снесла»?

Снисходительно глядя в глаза Михаилу Михайловичу — этому Шорохов научился у него же, — он спросил:

— Но — торговля?.. «Везем родным и друзьям богатые подарки. Войсковой казне шестьдесят миллионов рублей, на украшение церквей дорогие иконы и утварь…» А что остается там, откуда казаки ушли? Храмы и те разграблены. Свечку негде поставить. Ну и с кем потом торговать? С нищего что возьмешь? Вши да грязь. В этом и будет вся прибыль? Я не такого жду, не-ет.

За стенами зала раскатисто грохнуло.

— М-мда, моя золотиночка, — отозвался Михаил Михайлович. — Вы купец, я забыл. Вам нужен процент. С нуля он и будет нулевой. Тоже сюжетец.

Они покинули зал.

В коридорах хлопали двери; отрывисто переговариваясь, военные переходили из комнаты в комнату с кипами бумаг, чемоданами.

В кабинете, где их принимал Калиновский, было пусто. Куда-то исчез и поручик Иванов.

Михаил Михайлович, схватив за руку, остановил в коридоре одного из офицеров:

— Где можно разыскать квартирьера штаба?

— Кого? — пританцовывая от нетерпения, спросил тот. — Вы что? Ничего не знаете?

— Милейший! Вы оставляете Грязи? Они же только вчера заняты! Мы сию минуту говорили с командиром корпуса. Он ни словом не обмолвился об отходе.

— Оставляем? — офицер со злостью вырвал руку. — Выползаем! Вам известно, какие обозы у каждого полка?

— А взрыв только что?

— Мосты за собою похабим!..

Снова началась дорожная тряска. Зашитый в дерюгу здоровенный тюк был привязан к задку экипажа. Принадлежало это добро уряднику, хитрому дядьке с рябым лицом, охранявшему десяток возов, в общей веренице которых ехали теперь и они. Мануков поначалу возмущался. Шорохов в конце концов убедил его не протестовать: значит, их-то экипаж будут оберегать!

И вот тянулись со скоростью ленивого пешехода.

Около полудня присоединились к другому обозу. Пошли еще медленней.

Ночью в какой-то деревне валялись в избе на полу, на соломе. Шорохов не спал. Прислушивался к доносящимся с улицы завываниям ветра, к тому, как по окнам барабанит дождь. Ныла поясница, болела голова, и все не удавалось найти ей такое место, чтобы боль хоть немного утихла. Ворочался, привставал. Время тянулось медленно. Казалось, рассвет вообще никогда не наступит. Думал. Что все-таки вынес он из событий последних дней? Москва — это было где-то далеко-далеко: толпы людей у вокзала, Красная площадь, флаг над Кремлем… Мучил страх. Вот-вот придет связной. Что ему передать? Успеешь ведь только самое главное. И потому в голове Шорохова безостановочно кружил водоворот из фраз Манукова, Мамонтова, Михаила Михайловича, поручика Иванова. Но что именно стоит усилий, затраченных его товарищами на путь к встрече?

Утром их обоз слился еще с одним. Возы теперь выстроились от горизонта до горизонта. Направление по-прежнему держали на юг. За час порою одолевали не больше версты. Движение замедляли объезды у проломленных мостов и то еще, что вся дорога была разбита тысячами лошадиных ног и колес. Временами Шорохову казалось: это вообще лишь полоса жидкой грязи, в которой безнадежно увязли люди и кони.

Очень ожесточены были возничие. То мрачно молчали, то отводили в ругани душу. В ездовые их верстали угрозой расстрела, причем вместе с собственным тяглом — обстоятельство важное: ни один тамбовский, воронежский бедняк этой осенью не имел в своем хозяйстве ни лошади, ни телеги. Тут были крестьяне зажиточные, привыкшие к особо уважительному к себе отношению, идеям возрождения в их краю белой власти сочувствующие, но теперь донельзя озлобленные тяготами, которые эта власть на них налагала.

Для Шорохова монотонность езды оживляли только похожие на сдержанную перебранку разговоры его спутников.

-.. По воду ходить и ножки не замочить? — это насмешливо произносит Михаил Михайлович. — Пусть не в тот же день, пусть в другой. А вы? Сидеть на горе и поглядывать?

Мануков:

— По-вашему, если человек не кричит, не закатывает истерик на публику, значит, он никак не выражает своего отношения?

Михаил Михайлович:

— Выражает. Но в первую очередь всего лишь стремление загребать чужими руками жар…

— …Цинизм? — это опять говорит Михаил Михайлович. — Но, думаете, вверху можно на чем-то другом сделать карьеру? Николай Николаевич! Милый! В наши дни единственный популярный лозунг: «Битый небитого везет»…

Кто они были по отношению друг к другу? Начальник и подчиненный? Едва ли. Порою очень уж откровенной насмешкой встречал Михаил Михайлович утверждения Манукова.

Это продолжалось и вечером, когда вновь валялись на охапках соломы в какой-то избе.

Михаил Михайлович:

— А что же вы думали? Мы тоже имеем право тратить ресурсы только на удары лишь по болевым точкам. В этом — экономия сил, времени. Остальное — паразитизм. И если Россия ничего не может поставлять на внешний рынок…

Мануков:

— Вы — слепец. Верно, что эта страна продовольствия сейчас производит несколько меньше. Нои вывоза за границу нет. Отсюда в ряде местностей избыток зерна, сала, меда — и, значит, по-прежнему есть условия для выгодного товарообмена.

Михаил Михайлович:

— Бог мой! Роднулечка! Ну что прежде российский простолюдин — и деревенский, и городской — жрал в будние дни? Тюрю, мой милый! А что это? Лук, хлеб да вода. С квасом — только по праздникам. В Христово воскресенье! А теперь все, что по талонам ему ни выдай, проглотит. И никаких постных дней! И логика: «Чем мы хуже господ». И потому весь тот избыток продовольствия, о котором вы столь уверенно говорите, он благополучно испотребляет. Парадокс в том, что всюду только и слышишь: «Голод!» — а самые-то низы народа едят теперь куда лучше, чем прежде. Потому-то на них кремлевские правители с таким успехом и опираются. И заставить российского простолюдина снова полюбить тюрю не просто трудно, может, даже вообще невозможно.

Мануков:

— Вот и договорились. Значит, выход в одном: диктатор, при котором страна умоется кровью. Чтобы опять в ней с радостью жрали эту самую тюрю.

Михаил Михайлович:

— И думаете, он подчинит себе нынешнего российского пролетария? Голубчик! Прекрасная иллюзия детства. «Эйпл сейк, итс со сви- ит ин чилдхууд», как вы любите повторять…

С каким же трудом Шорохов дождался минуты, когда Мануков вышел из избы! Сразу спросил:

— Михаил Михайлович! Я не раз уже слышу такие слова. От вас, от Николая Николаевича.

— Какие, мой друг?

— Эйпл сейк… Эйпл, — он сделал вид, что не может произнести всей фразы, хотя прекрасно ее запомнил.

— Не продолжайте, чудеснейший, — миролюбиво подхватил Михаил Михайлович. — Вам не справиться. Это благородный английский язык.

— Но что они значат?

— Всего только: «Яблочный пирог, ты так вкусен в пору детства». В том смысл, что в детстве все кажется нам прекрасным. Слова рождественской песенки. Так сказать, чистая услада души.

— И-и ничего больше?

— Вам мало? Хотели бы жить с такой верой во вкус этого пирога и дальше? Всю жизнь? Хитрец! Или идиот, позволю себе заметить.

— Я думал, что-то глубокое.

— Ему недостаточно! Вся Америка, распрекрасные Северо-Американские Соединенные Штаты, без ума от этой песенки, как, впрочем, и от яблочного пирога, а ему недостаточно! Сноб вы, милый мой. Это, знаете, у одного солидного господина спросили: «Вашему нутру ближе духовная или светская музыка?» Он ответил: «Моему нутру ближе ростбиф и бутылка бургундского».

— Ну? — насколько мог простодушнее спросил Шорохов. — Значит, Николай Николаевич — американец?

— О-о, как вы глубоко пашете, — Михаил Михайлович насмешливо склонил голову. — Деточка! Есть вопросы, на которые никогда не бывает ответа. Даже, роднейший, если все вместе идут ко дну. Мой вам совет: вы их и не задавайте. Смешно. Наивно. Глупо даже, если хотите.

Шорохов не нашел никакого другого выхода, как и дальше говорить тоном простака, который совершенно не понял того, что ему сейчас было сказано:

— И верно. Какое дело до нас Америке? У них у самих любого товара… Михаил Михайлович присвистнул:

— А вы не шутите с этой страной. В ее конгресс уже внесено пятьдесят два законопроекта о борьбе с большевизмом. Если бы их столько же приняли в свое время в мирной и доброй России, никакой революцией в ней бы сейчас и не пахло, как и три века назад.

— Михаил Михайлович, — Шорохов продолжал свою игру, — простите за навязчивость. Сами-то кто вы? К торговому делу вы вроде бы не причастны.

— Вы правы, — он улыбнулся, но глаза его смотрели на Шорохова с пытливой суровостью. — Я пою свои песни под другим балконом. И еще один мой вам совет. Не торопитесь наклеивать на меня ярлыки. И вообще запомните: «Кто понял жизнь, тот не спешит».

Итак, Михаил Михайлович-агент английский. Весь разговор с Калиновским в Грязях тому доказательство. Мануков же из Северо-Американских Соединенных Штатов. Отсюда и знает про Гувера, с таким почтением о нем говорит: министр торговли, директор Русско-Азиатского банка, владеет шестьюдесятью процентами акций Парамоновских угольных рудников… Может быть, по его прямому поручению он ищет теперь диктатора, при котором страна умоется кровью. Тайком выясняет, накого из белых генералов всего надежнее сделать ставку. Пятьдесят два законопроекта о борьбе с большевизмом! Еще одно полчище, надвигающееся на Советскую республику ради того, чтобы в России все было таким же, как три века назад: тюря на квасе в миске мужика лишь по праздникам, труд за гроши, сало, мед, зерно для вывоза за границу.

Пообещав в разговоре с Мануковым и Михаилом Михайловичем всего через сутки быть в Воронеже, Мамонтов, конечно, их тоже обманывал, но, впрочем, лишь в том смысле, что сам-то он никак не мог там в тот день оказаться. Полки же его туда вступят. В это он верил.

Дело в том, что к этому времени мамонтовский корпус помимо кавалерии, пехоты, артиллерии и броневиков имел в своем составе еще и бронепоезда, в разное время захваченные у красных. В общей сложности таких бронепоездов за все время рейда в распоряжении Мамонтова перебывало семь. 2 сентября два из них вышли из Ельца на юг, в направлении на Касторную. Они сопровождали эшелоны с войсками и награбленным имуществом, а также тянущийся по большаку вдоль железной дороги обоз, примерно пятиверстную часть которого, правда, удалось отбить отряду Фабрициуса, чем, в частности, были спасены фонды Елецкого краеведческого музея.

Штыков и сабель эта железнодорожно-тележная колонна — командовал ею генерал Постовский — насчитывала около двух тысяч, и, поскольку после выхода из Ельца между нею и штабом корпуса оперативной связи не было, Мамонтову оставалось руководствоваться лишь предварительно согласованными планами. В них-то и значилось: «8 сентября от Касторной удар по Воронежу с запада».

В составе тех эшелонов следовал и таинственный вагон № 334. Даже самый номер его считался секретом. Невзначай подойди посторонний — изрешетят пулеметные очереди, а всего-то навсего находилась в нем корпусная трофейная казна: деньги, золото, церковная утварь, иконы, которые Мамонтов в донесении из Грязей пообещал Новочеркасску. Этот вагон, а впрочем, и все остальные вагоны и повозки с награбленным были как бы центром притяжения группы войск, которая шла на Касторную. И подобным же центром являлся для частей корпуса, вышедших из Ельца, но уже по Задонской дороге, другой огромный обоз. 7 сентября он достиг Усмани и покатил на юг, обходя Воронеж с востока. К его-то телегам 8 сентября примкнули и штаб корпуса, и сам Мамонтов, и те полки, тоже численностью около двух тысяч бойцов, которые всего на сутки захватили станцию Грязи.

Была и еще одна группа белоказаков, тоже примерно две тысячи штыков и сабель: кавалеристы под командой генерала Толкушкина и пехотинцы под командой генерала Мельникова. Также сопровождая многоверстный обоз, от Задонска они пошли не на Усмань, а круто свернули на юг и потому, приближаясь к Воронежу с северо-запада, под вечер 8 сентября первыми появились на правом берегу Дона напротив этого города. Дон же здесь, у станции Семилуки, был неширок, протекал от Воронежа всего в десяти километрах. Едва от Касторной к этой станции подошел мамонтовский бронепоезд, цепи пехотинцев-казаков двинулись в наступление на железнодорожный мост. Атакующих насчитывалось несколько сотен. Бежали слева и справа от бронепоезда. Стреляли из винтовок, сипло орали:

— Ура-а!..

Бронепоезд строчил из пулеметов. Где именно позиции обороняющихся? Как они оборудованы? Кто в них? — над такими вопросами атакующие не задумывались. Ставка делалась на быстроту: с налета захватить мост, с ветерком промчаться оставшиеся версты, ворваться в город.

Первым попятился бронепоезд: из-за Дона ударили трехдюймовые орудия красных. Снаряды рвались почти у самых колес. К тому же пули запели над головами пехотинцев. Стало ясно: подступы к мосту пристреляны. Без команды началось отступление.

В продолжение ночи не раз потом повторялось: попытка бронепоезда подойти к мосту, крики и стрельба бегущих вдоль железнодорожного полотна пехотинцев, снаряды, рвущиеся посреди их цепей и, наконец, отход. Как теперь очевидно, все атаки, кроме первой, носили демонстративный характер. Они должны были отвлечь внимание красных командиров от того, что мамонтовцы тем временем на всем двадцатипятиверстном рубеже от села Русская Гвоздевка на севере до села Петино на юге усиленно ищут переправы через Дон.

«Я, сотрудник штаба обороны, прошу передать экстренно в штаб обороны, — вразмах простым карандашом написано на куцем клочке бумаги. — Разъезд № 6 Благодатенский занят казаками в 22 ч. 46 м. На разъезде сейчас 30 казаков и 2 автомобиля. Путь разобран. Телеграфист передает, чтобы не звали его, — умоляет ради бога не звать по аппарату, т. к. над душой его стоит казак и приказывает снять аппарат. Геройский поступок телеграфиста слишком высок: получив приказание снять аппарат, он сумел сообщить о занятии разъезда № 6…»- это один из документов Воронежского укрепленного района, дошедший до нас. У разъезда Благодатенского, как и у десятка других станций и полустанков касторненского направления, предпринимались попытки задержать мамонтовцев.

Из тех же документов: «Телеграмма ревкомам… Разведывательная из штаба Воронежского укрепленного района… Задонском направлении противник держит направление Елец тире Касторная. Замечено большаку Елец тире Долгоруковка длинный обоз около 15 тире 20 верст точка», — речь как раз о том обозе, который шел вдоль железной дороги на Касторную и часть которого была отбита отрядом Фабрициуса.

«.. Имея в виду встречу с кавалерией противника и не располагая собственной кавалерией, части бригады по необходимости должны подготовиться к особо трудному способу обороны: „отбитием удара удержать свое расположение“, — требующему от комсостава и красноармейцев большой находчивости, выдержки и хладнокровия», — это из «Плана обороны северной половины Воронежского укрепленного района», принятом еще 23 августа. Составлен был он командиром 3-й Отдельной стрелковой бригады Александром Игнатьевичем Седякиным.

Оттуда же: «…ни в коем случае не покидать окопов даже для преследования противника, не говоря уж о бегстве из них. Ибо это, во-первых, совершенно бесполезно, а во-вторых, можеткончиться печально… Строго держаться правила, чтобы ружейный и пулеметный огонь по кавалерии открывался не далее как на 1000 шагов, и ружейный обязательно залповый в составе взвода, роты (залпы батальоном не практиковать — вредное предприятие, ибо огонь может перейти в одиночный, частый)».

В этом плане было предусмотрено, как вести себя в бою с мамонтовцами пехоте, артиллерии, кавалерии, инженерным частям, куда перебрасывать резервы в случае вражеского прорыва того или иного рубежа.

Именно его, Седякина, распоряжением были своевременно разрушены мосты через Дон. Только железнодорожный не стали взрывать, решили сберечь для себя.

Его же приказом 607-й, 608-й и 609-й полки бригады, батареи тяжелых и легких орудий, кавалерийский дивизион своевременно заняли намеченные позиции.

Потому-то и не удался первый натиск мамонтовского бронепоезда и пехоты.

Герой — это исключительный по своим доблестям человек. Седякин, что теперь с особенной ясностью видно, был, конечно, героем. В те дни ему только-только исполнилось двадцать шесть лет. Сын солдата, участник русско-германской войны, штабс-капитан, член большевистской партии с мая 1917 года, он уже в январе следующего года стал служить в Красной Армии. Сам формировал ее первые части.

Поразителен дальнейший послужной его список: военком Псковской стрелковой дивизии, командир бронепоезда на Восточном фронте, командир 1-го Курского пехотного полка, командир 2-й отдельной Курской бригады, помощник командующего группой войск Курского, а затем Донецкого направления, военный комиссар штаба Южного фронта, — этот путь был пройден им менее чем за два года. Взлет так взлет! И, наконец, именно он оказался командиром 3-й отдельной стрелковой бригады Воронежского укрепленного района, принявшей на себя основные — с запада и северо-запада — удары мамонтовцев, особая трудность отражения которых объяснялась тем, что тут направление вражеских атак и направление естественного пути бегства казаков на Дон, к родным куреням, совпадали.

Разного рода белогвардейские очевидцы впоследствии изощрялись.

«.. Подойдя к Дону, генерал Постовский, — на страницах „Донских областных ведомостей“ сообщал один из них, укрывшийся под псевдонимом „В. К-ий“, — приказал бронепоезду остаться у моста и оберегать его от взрыва, а казаков отвел в деревню Латная и выслал разъезды для отыскания места переправы.

В этой деревне, находившейся от Воронежа всего в 20 верстах, мы неожиданно нашли телефонную станцию, соединенную с Воронежем прямым проводом.

Когда об этом доложили генералу Постовскому, он немедленно отправился на станцию и приказал вызвать к телефону главного комиссара Воронежского укрепленного района.

— А кто его вызывает? — послышался вопрос.

— Это неважно, — ответил генерал Постовский.

Через несколько минут вновь задребезжал звонок и раздался „властный, с апломбом“ голос:

— У телефона товарищ комиссар Егоров. Кто меня вызывает?

— Генерал Постовский!

— Генерал? — с недоверием повторил „товарищ“ Егоров. — Какой генерал?

— Из корпуса генерала Мамонтова, — ответил генерал Постовский.

— Слушаю! — тон комиссарского голоса значительно понизился.

— Генерал Мамонтов приказал передать вам, что он во главе шестидесяти тысяч донских, кубанских и терских казаков при двенадцати батареях наступает на Воронеж и что во избежание напрасного кровопролития требует от вас немедленной сдачи города!

— Простите, ваше превосходительство, — залепетал комиссар, очевидно пораженный перечислением сил корпуса, — но я один не могу исполнить вашего приказания… Я должен созвать совет обороны.

— Как вам угодно! — ответил генерал Постовский. — Вместе с тем я по приказу генерала Мамонтова требую, чтобы к завтрашнему дню в городе были приготовлены квартиры и продовольствие для корпуса. За подчинение его приказу генерал Мамонтов дарует вам и всем остальным комиссарам жизнь. Вы получите возможность идти куда вздумается. В противном случае Воронеж будет подвергнут беспощадной бомбардировке, а все комиссары и жиды — перебиты! За это ручаюсь я — командир авангарда в двенадцать тысяч казаков.

Перепуганный комиссар клятвенно обещал созвать „Совет обороны“ и доложить ему о приказе.

Что происходило на заседании этого Совета, к сожалению, неизвестно, так как вслед за переговорами с „товарищем“ Егоровым генерал Постовский приказал порвать провод…»

Вот такое «свидетельство». Но ведь в архивах имеется точная запись этого телефонного разговора! Глубокой ночью с 8-го на 9-е сентября он действительно состоялся между комендантом Укрепленного района Еремеевым и Постовским, который почему-то начал с заявления, что сам он не просто генерал, но социал-революционер и притом «светлая славянская душа» и что «донцами взяты Тамбов, Козлов, Лебедянь, Боборыкино, Измалково, Елец, Касторная, Задонск, Землянск, Грязи, Усмань». «…Час падения близок, — объявил он, — и за ним последует созыв Учредительного собрания, и русский народ, освобожденный от вашего террора, призовет всех главных советских деятелей беспристрастному страшному для вас суду. Я по политическим воззрениям социал-революционер и прежде всего человек с чистой любящей все душой… Еще раз, как честный славянин, заявляю: иду на вы, предлагаю… разойтись или сдаться… Третий раз заявляю…»

Да был ли он трезв во время этого разговора?

К тому же ответ Постовский тогда получил. Его в телефонную трубку зачитал начальник штаба Укрепленного района Гайдученко-Гордон:

— «…Генералу Постовскому. Комендант Укрепленного района, уполномоченный Всероссийского Центрального Исполнительного Комитета Совета рабочих и крестьянских депутатов Константин Степанович Еремеев приказал на ваши гнусные угрозы разграблением и поголовным избиением ответить шестидюймовым снарядом».

После этого трубка замолчала.

Кто-то из генеральских адъютантов покрутил ручку аппарата. Тишина в трубке осталась прежней. Вмешался телефонист. Не помогло.

И тут за Доном ухнула шестидюймовая гаубица.

Но всего-то через минуты после еремеевского ответа! Постовского, как профессионального военного, это ошеломило: столь быстро команда дошла от Воронежа! И было у красных, у железнодорожного моста, тяжелое орудие! И прислуга его стояла наготове!

И, вопреки утверждению «В. К-го», Постовский затем отнюдь не приказал порвать провод, а переговорил по нему еще с неким белоказачьим агентом в Воронеже. Запись этой беседы, поразительной по высокомерию, цинизму и бессильной злобе, сделанная одним из красных телефонистов, слушавших ее по параллельному аппарату, тоже сохранилась в архивах.

Возчики перепрягали лошадей, поили, навешивали им на морды торбы с овсом. Полуденный привал. Его всегда заполняли одни и те же заботы.

Шорохов стоял у экипажа, оглядывался. Желтеющие ракиты, особенная прозрачность небесной сини. Какие все это знакомые признаки завершения лета! Ни на чем другом он не мог сосредоточиться. Что за несчастье: слабеет. А путь еще долог. И ничего нельзя изменить.

Скачущий вдоль вереницы неподвижных возов всадник на гнедой лошади осадил ее возле него:

— Здравствуйте! Как славно! Я не ошибся?

Этого человека Шорохов узнал с первого взгляда: хорунжий Павлуша! Такой же франтоватый, чистенький, как в пору пребывания в лесной деревушке.

Соскочив с лошади и держа ее под уздцы, Павлуша протянул узкую белую ладонь.

— Лихо ж вы, — сказал Шорохов. — А мы в обозе. Надоело — нет слов.

— Но вы знаете? Впереди, всего в версте или двух, штабная колонна дивизии, — Павлуша говорил с таким жаром, будто щедро одаривал этим Шорохова. — Везу донесение. Наш полк в арьергарде: прикрывает обоз. Длина его, скажу, не поверите: покуда доскачешь — проходит полдня. Ну да теперь мне осталось — пустяк. Но как ваша поездка? Все хорошо?

«Будет спрашивать про обещание взять в Англию», — подумал Шорохов и ответил, опережая этот вопрос:

— Лично у меня, как и было. Пока еще никаких изменений. У Николая Николаевича, насколько знаю, тоже.

Желания посвящать Павлушу во все перипетии их жизни он не испытывал, но и врать не хотел. Слишком беззащитным от беспредельной своей доверчивости был этот юноша.

Павлуша продолжал, взглядом указав на бесконечную череду телег:

— Здорово пообчистили большевиков! Только на охране обоза занято полторы тысячи казаков, а в корпусе и всего-то уже шесть тысяч, не больше. И знаете, некоторые казаки никаких командиров не признают. Сговариваются и со своими возами уходят на Дон. Возмутительно! И совершенно невозможно в армиях цивилизованных стран. А если генеральное сражение? Да что там! В полках, идущих от станции Грязи, вообще настроение — ни малейших задержек, никакого наступления на Воронеж. Так прямо и заявляют: «Лишь бы возы домой дотащить». Я от многих офицеров слышал: эти полки полностью небоеспособны. И что самое обидное: их лично Константин Константинович ведет, а все равно ничего нельзя с ними поделать. Ничем не заставишь. Ведь и сами командиры и все сотенные считают: никаких отклонений от прямой дороги на Дон. А уж рядовые казаки — те и подавно.

— Да-да, — согласился Шорохов. — Я вас вполне понимаю. Хорошо, что мы встретились.

— Но почему вы в обозной колонне? Надо доложить генералу.

— Зачем? Будем на версту ближе к голове обоза. Что это даст?

— Понимаю, — Павлуша залился краской. — Вас, господа, разыскивает один офицер. Его фамилия Варенцов.

Шорохов оглянулся. Ни Манукова, ни Михаила Михайловича поблизости не было. Ушли куда-нибудь в тень.