Опрокинутый рейд Шейкин Аскольд

— На Лубяночку, — скрипуче произнес маклер.

Шорохов не отозвался. Если его сейчас задержат, удостоверение, оставленное Мануковым, поможет. Сомнений у него не было. Но где-то здесь тот, который следит за ним. Что, если он потом доложит об этом как о заранее намеченной Шороховым встрече с сотрудниками московской ЧКа?

Он отступил в узкий простенок между выступом фасада и парадным входом в дом. Что за судьба! Быть в центре Москвы и хорониться от своих товарищей!

— На Лубяночку, — тоскливо повторил маклер, но уже громче и в упор глядя на Шорохова.

У него были шоколадного цвета бородка в виде короткой колбаски, рыжие бакенбарды. Тонкие бледные губы двигались, будто он все время что-то жует. Небольшие глаза смотрели цепко. Казалось, не смотрели, кололись. Вицмундир на нем был старый, с засаленными обшлагами и воротом. Неудачник. Отсюда и вся его колкость.

Патруль скрылся за поворотом. Маклеры начали возвращаться к колоннаде биржевого здания.

Теперь Шорохова сторонились не так откровенно. Правда, к нему, как и прежде, никто не подходил, но теперь он уже стать поближе к этим оживленно переговаривающимся людям, начал слышать, о чем они говорят:

— Бакинские — уральские продаю-покупаю… Продажа — тридцать восемь от номинала… Покупка — по договоренности… Бакинские — уральские…

— Друг мой! На уральские таких цен теперь нет. Вы что же, не знаете последних сообщений?

— О чем вы, сударь? Бог с вами! Тридцать восемь, ни гроша меньше…

— Закладные-с… недвижимое имущество-с… Всех видов-с… Ценные-с бумаги-с…

— Только Омского акционерного общества боен. Процветающее предприятие…

— Лес, муку, дрова по сходным ценам, большими партиями… Как и недавно там, на базаре, Шорохов поначалу не верил смыслу слов. Еще бы:

«Лес, муку, дрова по сходным ценам, большими партиями…»

Часа три бродил он между группами маклеров. Прятался от нового патруля. Как узнал от субъекта с шоколадной бородкой, иногда Ильинку оцепляют, проверяют документы, кое-кого уводят.

Понемногу Шорохов уяснил себе, кто из этих господ чем интересуется, что может предложить, начал вступать в беседы.

-.. вполне понимаю, вхожу в положение, однако поверьте, при всем том…

— …Помилуйте! Золотое дно!

— Позволяете себе так выражаться? Но все знают — Бакинские промыслы разрушены. Нет ни малейшей возможности вывоза. Ни по железной дороге, ни по Волге, ни по морю.

— Любезный друг, но там до самого последнего времени находился английский экспедиционный корпус.

— Вот именно. Находился.

— Скоро вернется… Семьдесят три с половиной… Пусть семьдесят два…

Шорохов понял. Вокруг люди очень опытные. Не окажись за плечами его целого года истинной купеческой деятельности в Новочеркасске, Екатеринодаре, Ростове-на-Дону, не общайся он все это время с Богачевым, Нечипоренко, Баренцевым и прочей торговой братией — хитрой, настырной в своем интересе к наживе, — его во мгновение ока отмели бы как самозванца.

Он покупал. Торгуясь с неторопливой солидностью. Один из боковых карманов его пиджака постепенно набивался сложенными в четвертую, а то и в восьмую долю разноцветными упругими листами.

Определить, кто именно следит за ним, было нельзя. Когда идешь по улице, это сделать сравнительно просто. Достаточно время от времени менять скорость ходьбы. Тот, кто следит, вынужден поступать так же, почему и становится заметным. Тут никакого общего ритма движения не было.

— Я уставший от жизни, больной человек, — ныл у него за спиной маклер в затрепанном вицмундире. — Последнее мое достояние. Только ради преклонного возраста матушки…

В конце концов Шорохов взял у него пачку совершенно не нужных ему купонов Московского страхового товарищества, наверняка упраздненного, отдал, правда, совершенную чепуху: пятьсот рублей думскими деньгами, — утешая себя при этом, что будет неплохо, если Мануков в эту минуту видит его.

Маклеры снова пустились в бега. Шорохов не понял почему. Все громче становились слышны звуки духового оркестра — и только. Судя по тому, что исполняли марш, в направлении от Красной площади приближался красноармейский отряд. Чем это могло грозить маклерам? «Не побегу, — решил он. — У меня-то нервы не сдали».

Его окликнули:

— Леонтий Артамонович!

Мануков стоял на противоположной стороне улицы. В одной руке он держал чемодан, другой махал, подзывая.

Шорохов подождал, пока красноармейский отряд не приблизится к зданию биржи. Впереди шел командир, несли красное знамя. По бокам от него, вынув шашки из ножен, печатал шаг почетный караул. Вид у бойцов был бравый, у каждого — винтовка, шинель в скатку, котелок, фляга.

Наконец отряд скрылся из виду.

Шорохов подошел к Манукову.

— И как вы все это находите? — спросил тот и добавил с улыбкой:- Хорошее мясо!

Шорохов не сразу понял, о чем он говорит. Сбили с толку улыбка и добродушный тон.

«Ах да, — спохватился он. — Это о красноармейцах. Рассвирепел. Слишком хорошо шли».

— Ваши успехи? — продолжал Мануков.

— Неплохо. Но каким ветром?

— Чтобы проверить, чем занимаетесь, — он насмешливо поклонился и зло бросил:- Стану я проверять. Тоже здесь были дела. Идемте обедать.

— На квартиру?

— Зачем? Вы, кажется, забыли, что мы с вами работники Народного банка. В государственную столовую! В заповедник для классово сознательных пролетариев. У меня есть разрешение.

За полный обед в этой столовой брали восемь рублей. Всем подавали одно и то же: тарелку горохового супа, чечевичную кашу, кусок хлеба, стакан желтоватой воды с сахарином.

Зал был отделан темным полированным деревом. По временам, когда солнце выходило из-за облаков и врывалось в высокие окна, хрустальные висюльки на люстрах искрились. Бывший ресторан. Об этом говорили сцена в глубине зала и то, что столики делили его простор на уютные уголки.

Обедающих было немного, но компаньоны минут двадцать ждали, пока освободятся места, которые Мануков непременно хотел занять.

Стояли у стены.

— Смешная история, — Мануков наклонился к Шорохову. — Вчера вечером случай занес меня в ресторан «Трамбле». Частное предприятие! Представляете? Здесь есть и такие. Всего несколько кварталов отсюда. На Петровке. Боже мой, что там подавали! Судак по-польски, майонез из рыбы, птица, ветчина, печенье, пирожные… А вежливость! «Как прикажете-с?.. По-варшавски-с?.. И сливочки-с… Знаем-с… Не первый раз кушать изволите… Слушаю-с…» И цены вполне приличные: сто пятьдесят, двести, триста рублей блюдо. А какой был оркестр! А женщины!..

— Еще хвастаетесь, — укоризненно сказал Шорохов. Мануков обнял его за плечи:

— Не завидуйте. Грех. Хотя, признаться, я никак не могу понять, зачем нужны такие контрасты? Кому помешал бы подобный шарм в этом зале? И нашлись бы люди, которые возьмутся, вложат деньги. Ну, в конце концов! Пусть там, для толпы на улицах, — купоны, осьмушки и четвертушки. Если на то пошло, здесь тогда бы мог столоваться дипломатический корпус. Лицо страны, так сказать, предстало бы в лучшем свете. Вам известна сегодняшняя норма выдачи хлеба? Три восьмых фунта! Это рабочему классу, остальным меньше. Можно прожить? Нет. Причем о каждой выдаче публикуют в газетах: «Победа! Придите получить по талону…» Мерзость! Всех под одну гребенку… А в стране продовольствие есть. То, что я вчера видел в «Трамбле», — доказательство. Ну и была бы самому правительству выгода: с большего оборота — больший налог. Но на выгоду оно вообще плюет. Ни малейшего коммерческого подхода. Нищета, голь, а, представьте себе, всех в обязательном порядке учат грамоте. Закон! Зачем? Сапожник грамотный или неграмотный — одно и то же!.. Хотя главная загадка сейчас в другом. Два месяца здесь во все больших размерах разрешают торговлю на площадях, частные магазины, кафе. Факт бесспорный. Дозволено постановлением Моссовета. Вчера мне его показывали. Но почему оно принято теперь?

— Значит надо, — проговорил Шорохов.

— Надо! — подхватил Мануков. — Не потому ли, что после успехов на Восточном фронте такая поблажка частному капиталу считается безобидной мелочью? Очень тревожно: свидетельство силы! А может другое: началось отступление от советских принципов? — он оживился. — Вы читали вчерашнюю «Правду»? Нет, конечно. Но такую газету, надеюсь, знаете. Самая здесь влиятельная. Напечатан отчет о заседании исполкома Московского Совета. В красной столице девятнадцать тысяч рантье. Вам известно, кто это?

— Известно, — ответил Шорохов.

— Но и девяносто тысяч хозяев магазинов, кафе, мастерских, триста семь тысяч ремесленников, кустарей и только сто тридцать пять тысяч фабрично-заводских пролетариев. Опять загадка: как удается при таком соотношении социальных слоев все это море удерживать в берегах? Или большевики их всех в какой-то мере устраивают? Я вчера узнал: Тамбов и Козлов снова у красных. Откуда силы? Вопрос вопросов.

Статья «В Московском Совете рабочих и красноармейских депутатов» вчера попадалась Шорохову на глаза, но вчитываться в нее он не стал. Торопился.

Он прервал Манукова:

— Погодите, откуда здесь взялись рантье?

— Ну, как откуда? Бывшие богатые люди, капиталы которых помещены в сейфы банков, где они, впрочем, возможно, находились и прежде. Какой-то процент этим людям выплачивают. Скажем, вроде бы как месячное жалованье.

— И много?

— Тут с этим просто. Установлено декретом и точка. Самый маленький заработок — тысяча двести рублей, самый крупный — четыре тысячи восемьсот. Какую сумму выплачивают рантье, я не знаю, но очень большого благородства ждать не приходится.

— В вашем «Трамбле» тысячи двухсот рублей хватит лишь на два захода.

— Да хватит ли? Но и то так стало только после последней прибавки. Еще две недели назад верхний предел составлял три тысячи, нижний — шестьсот. Правительству в гибкости тут не откажешь. Идет в ногу со временем. К той поре, когда всем будет выдаваться по осьмушке овса. И вам, и мне, и этим, — Мануков кивнул в сторону обедающих. — Не знаю, как их, лично меня такое равенство не может устраивать.

— Но когда действительно не хватает…

— Так, по-вашему, лучше выдавать всем по три восьмых фунта?.. Нет, простите. Запомните, друг мой, священный долг всякого общества состоит в том, чтобы какая-то часть его жила лучше, чем все остальные сограждане. Вечная истина. Только тогда возможен расцвет культуры, науки, искусства, промышленности… И чем ограниченней количество избранных, чем больше личные возможности каждого из них, тем ярче расцвет, и никакой другой истины я никогда не признаю. Вы можете мне поверить. Как поверить и в то, что я все буду делать, чтобы этот принцип торжествовал. Готов, если угодно, собственными руками передушить всех товарищей комиссаров и не успокоюсь до тех пор, пока хоть один из них жив.

Поблизости от Шорохова и Манукова никого не было. В зале атмосфера царила деловая. Садились за столики, ели, сразу уходили. То, что они стоят и беседуют, не вызывало у окружающих ни малейшего интереса.

«Ну, пусть московские товарищи, — подумал Шорохов, — ничего против тебя не предпринимают, поскольку им неизвестно о твоей особе. Мне-то чего медлить? Вон обедает четверка военных. Чем-то привлечь их внимание. Нас обоих задержат. Чего же тяну? Нет приказа! Нои приказа ехать в Москву тоже не было».

Места, наконец, освободились. Они сели. Официантка поставила на стол два набора: суп, каша, стакан воды с сахарином, два ломтя черного хлеба.

Шорохов пододвинул к себе тарелку с супом, взял ложку.

— Помедленней, — вполголоса сказал Мануков. — Нужно кое-кого здесь дождаться, — и добавил:- Где бумаги, которые вы сегодня купили? Дайте. Тут это безопасно. Мы с вами финансовые работники. Следить за котировками на черной бирже входит в круг наших обязанностей. Давайте, давайте, вам-то я в любом случае не конкурент.

Шорохов достал из бокового кармана одну из пачек. Мануков, ничуть не таясь, развернул ее, начал перелистывать, отставив на вытянутую руку, как это делают люди, страдающие дальнозоркостью:

— Так-так… Ну, это по цене бумаги. И стоят ли больше? Но понимаю-соблазн…

Он возвратил акции Шорохову, снял с колен чемодан, поставил на пол к ножке стола, прижал ногой.

Почти тотчас Шорохов услышал иностранную речь. Беседовали за соседним столиком двое мужчин. Один из них сидел лицом к Шорохову, и он машинально, будто включал это в сводку, про себя перечислил его приметы: лет пятидесяти, седой, худощавый, сросшиеся брови, синий костюм, из нагрудного карманчика выглядывает сиреневый платочек, такого же цвета рубашка, галстук.

Не оборачиваясь на эти голоса, Мануков продолжал есть, но было заметно, что вместе с тем он прислушивается к словам, раздающимся за его спиной.

Наконец беседа там прервалась. Мануков откинулся на спинку стула

— Мне нравится здесь. Богатство и бедность, размах и скаредность, — с нарочитой выспренностью произнес он и кивком указал Шорохову в угол зала: — Взгляните, что за красавица! Только не очень рьяно: она не одна.

Шорохов обернулся и едва сдержался, чтобы ничем не выдать волнения: елецкая связная! И одета так, как была тогда: белая кружевная блузка, черная юбка. Смотрит потупясь, на губах легкая улыбка. За тем же столиком высокий мужчина в светлом костюме, очень бледный, с шапкой черных волос. Что-то говорит, глядя ей в глаза. Перед ними набор тарелок, как у всех, в руках железные штампованные ложки, но оба они, увлеченные беседой, совершенно забыли о еде.

Мануков продолжал:

— Смотрите, пожалуйста! Даже завидно.

Шорохов не отозвался, с тревогой подумав: «Но почему она здесь? Чтобы показать меня и Манукова своему товарищу? В дальнейшем он придет связным? При этом открыто выставляет себя Манукову, рискуя, что тот потом его провалит?..»

Связная и ее товарищ держались так, будто в зале никого больше нет. Муж и жена? Случай свел тут их и его? Нет! В его жизни ничего не происходит само по себе… Вот в чем дело! Ему со всей осторожностью сообщают: «Сводка дошла. Знаем, видим», — и отдают приказ: «Раз мы не арестовываем Манукова, значит, и в твоих с ним отношениях ничего не должно измениться. Быть рядом, запоминать, включать в сводку — и только».

Шорохов отвел глаза. Долго смотреть на связную и ее товарища не следовало.

Но и на столик рядом нельзя смотреть! Те господа могут насторожиться.

Он опустил глаза. Чемодан стоял на полу теперь прислоненный к ножке стола с внешней, а не с внутренней стороны. Получалось: в те секунды, когда Шорохов любовался связной, чемодан заменили.

Шорохов спохватился: и на это не надо смотреть.

— В Москве немало хорошеньких, — развязно пробормотал он и вновь обернулся в сторону елецкой связной.

— Очень они все тут, мой друг, исхудалые, — Мануков поднялся со стула. — Пойдемте.

Он наклонился за чемоданом, подхватил его с заметно непривычной для себя легкостью.

Замена, значит, в самом деле произошла.

— Давайте еще посидим, посмотрим на людей, себя покажем, — с шутливой издевкой начал Шорохов. — Не знаю, как вам, мне с самого утра пришлось быть на ногах…

— Идемте, — повторил Мануков. — Нам здесь нечего делать. Вообще нечего делать в Москве.

— Но я… я… — Шорохов никак не мог найти подходящее слово. Мануков, не слушая, направился к выходу.

До самого дома они молчали. Мануков держался на шаг впереди, был резок в каждом движении. В квартире быстро пересек переднюю, рывком распахнул дверь в комнату.

Шорохов вошел вслед за ним и остановился у порога, озираясь: туда ли попал? В кресле у окна, закинув ногу на ногу, сидел тот самый маклер, который всучил ему купоны страхового товарищества. Каштановая бородка, бакенбарды, носик, жующие губы, колючие глаза. Но теперь на нем были черные галифе, серый свитер, тужурка из черного хрома. Безделушки на столике грубо потеснила кожаная фуражка. Поверх нее лежали автомобильные очки.

Маклер курил. Завидев компаньонов, аккуратно положил папиросу на край пепельницы, поднялся, с едкой улыбкой пошел навстречу Шорохову.

— Будем знакомы, милашечка, — он рывком наклонил голову набок и немного вперед. — Меня зовут Михаилом Михайловичем, сокращенно — Эм-Эм, я на это не обижаюсь; ну а его, — он кивнул в сторону Манукова, — Эн-Эн. «Не умерло — задавило», — говорят в таких случаях. И знаете, как теперь здороваются порядочные люди? «В морду!» — говорит один. «Собственными руками!» — отвечает другой.

— Михаил Михайлович будет нашим спутником по градам и весям, — вмешался Мануков. — Спутником и благодетелем. С его помощью мы выберемся из Москвы, и хотя он объегорил вас сегодня у биржи, его совесть можно будет считать совершенно чистой.

Присев и зажав между коленями сложенные вместе ладони, Михаил Михайлович воскликнул:

— Что вы! Как можно! Вы, голубчик, надеюсь, понимаете: чтобы совесть была чистой, ею надо пореже пользоваться, — выпрямившись и с неожиданной силой пожав шороховскую руку, он продолжал серьезно: — Рад. О вас мне Николай Николаевич рассказывал. Сколь многим вам он обязан.

Шорохов ответил в тон ему:

— Когда же? А, да! Вчера в ресторане. В промежутках между тем, как вы там угощались. Но, господа! Что считаться? Новый закон бродячей жизни: шишки на всех, пышки порознь.

— Скромняга! — Михаил Михайлович заулыбался. — Но где пьедестал для героя? — он оглянулся. — Я не вижу! И как естественно прозвучало: «Господа!» И — подумать только! — в стенах главной большевистской твердыни… Однако не забывайте, приятнейший: «Чтобы совесть была чистой…» Ну и так далее.

Они все трое засмеялись.

— У вас все готово? — посерьезнев, спросил Михаил Михайлович.

— Да, — подтвердил Мануков.

— Тогда в путь. И немедля. Говорю как не только ваш личный шофер, но и лоцман.

Мануков протянул Шорохову руку:

— Одну минуточку. Разрешите ваше удостоверение. Его следует заменить. И, пожалуйста, вместе с запиской. Она вами, конечно, не уничтожена.

— Но вы просили, строжайший мой, — невольно в игривой манере Михаила Михайловича ответил Шорохов. — Сжег и пепел пытался спустить в ватерклозет, однако в нем нет воды. Бросил в кухонную печь. Могу, так сказать, предъявить следы.

— Боже мой! — Михаил Михайлович закатил глаза. — Как далеки вы, жители безмятежного Дона, от быта современной России! С той поры, когда свергли царя Николая, слова «ватер» и, прошу прощенья, «клозет» в этой стране существуют отдельно.

Мануков поморщился:

— Что за кадетский юмор! С кем вы здесь общались? — он вновь обратился к Шорохову: — Хорошо, коли вы так исполнительны. Будьте таким и впредь.

— Паинькой, паинькой, и аз воздам, — Михаил Михайлович подмигнул Шорохову, этим как бы предлагая заключить союз, направленный против Манукова.

— Что вы там замышляете? — с напускной строгостью спросил Мануков.

Михаил Михайлович с легким поклоном обернулся к нему:

— Решительно ни-че-го. Просто мне подумалось: что, если какой-нибудь не слишком опытный еж вместо ужа проглотит аршин колючей проволоки? Картинка из весьма поучительных.

«Не я ли буду тот еж? — подумал Шорохов. — Спасибо за предупреждение».

Минут через двадцать они ушли, оставив статуэтки, сервизы, ковры, запасы питья и еды так легко, будто намеревались через час-другой возвратиться.

Остался там и пустой, как понимал теперь Шорохов, чемодан Манукова.

Во дворе дома стоял черный легковой автомобиль с открытым верхом. На белой жестяной дощечке под радиатором был номер «781».

Михаил Михайлович взялся за заводную рукоятку. Мануков открыл перед Шороховым дверцу:

— Садитесь, мой друг…

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

Обоз

Обратный путь до Ельца занял чуть больше суток. Погода стояла холодная. Лил дождь. Поднятый верх машины защищал плохо. Капли воды секли по лицу.

Их четырежды останавливали. При выезде из Москвы, перед Тулой, в Туле, при выезде из Ефремова. Всякий раз Мануков предъявлял мандат. В ответ слышалось:

— Следуйте дальше, товарищи! «Товарищи»!

Ночевали в Туле, в гараже воинской части. Шорохов и Мануков дремали на стульях в кабинете начальника. Михаил Михайлович возился с автомобилем. Выносливость этого человека была поразительна.

— Тру-ту-ту! — разбудил он их на рассвете. — Поднимайтесь, роднуленьки! Вас ждут, м-м, великие дела!

Верстах в двадцати от Ельца свернули с большой дороги. Колеса скользили. Располосовали на жгуты пальто, обмотали ими шины. Нисколько это не помогло.

Наконец Мануков предложил бросить автомобиль. Михаил Михайлович не стал спорить:

— Милейший, пожалуйста! Я с ним не венчан. Мнения Шорохова они не спросили.

Долго шли лесными тропинками, полями, перепаханными под озимь, продирались сквозь посевы подсолнечника. Шляпки с них уже были убраны. Стебли торчали из земли, как серые пики.

Михаил Михайлович на ходу помахивал прутиком, снисходительно улыбался. Шорохов, конечно, постоянно помнил: это тоже враг не на жизнь, на смерть, — и все же испытывал по отношению к нему симпатию, тем более что Мануков от усталости с каждым часом становился все раздражительней, срывался на крик:

— А-а!.. Я просил вас ко мне обращаться?..

До Ельца оставалось верст пять, как налетел разъезд. Казаки были хмельны, сыпали бранью. Один из них, наклонясь с седла, схватил Михаила Михайловича за воротник его кожаной куртки. Михаил Михайлович вырвался, отбежал сажени на две, погрозил пальцем:

— Но-но, милейший-роднейший!

В ответ казак поднял нагайку. Его сотоварищи с гоготом следили за происходящим.

— Эт-та что! — завопил Мануков. — Так обращаться с господином офицером!

Казак угрожающе обернулся к нему. Но тут вмешался старшой разъезда. Приказав ждать, он уехал. Казак с нагайкой стоял в трех шагах от Манукова, сверлил его ненавидящим взглядом.

Через час свершилось знакомое Шорохову преображение. Подлетела тачанка. Под эскортом тех же хмельных казаков въехали в Елец.

Город горел. В разных концах его вздымались столбы дыма. Ставни домов были закрыты, лавки зияли сорванными с петель дверями, выломанными окнами. На улицах встречались только военные, все как один изнемогавшие под тяжестью коробов и мешков.

В доме, где компаньоны размещались и прежде, их встретил поручик Иванов. Теперь был он в офицерском мундире, но, здороваясь, улыбался с прежней услужливостью.

— Вы ничего не знаете о Фотии Фомиче Варенцове? — сразу спросил Шорохов. — Тоже из нашей компании. Здесь попал в лазарет.

— Помню, — ответил Иванов. — Как же. Однако не имел возможности этим господином поинтересоваться.

— А сейчас?

— И сейчас не имею. Лазаретов в Ельце больше совершенно нет. Выехали.

В одной из комнат был накрыт стол: сметана, молоко, творог.

— Для слабоумных детишек с расстройством желудка, — заключил Михаил Михайлович, оглядев эти яства.

Иванов воздел руки:

— Поверите? Родился здесь и крестился, но — мерзкий город. Ни одного порядочного человека.

— Мы, что же, могли бы его съесть? — строго спросил Михаил Михайлович.

Словно за поддержкой оглянувшись сперва на Шорохова, потом на Манукова, Иванов сказал:

— Понимаю. И приказ был: потчевать от души, но… Представьте себе! Негде!.. Пусть не в ресторане, у кого-нибудь на дому. Однако к кому ни пойди, слышишь: «Нечем. Казачишкам ушло». А они стояли-то лишь трое суток. Все оставлено Совету районных организаций, тем же самым господам, к которым я теперь обращаюсь. Никто ничего не желает понять. И как трудно! Комендантом города назначили штабс-капитана Воронова. Тонкий, образованный человек! При большевиках до самого прихода казаков режиссером театра служил. Так вот, по его распоряжению в обоих городских садах днем сегодня спектакли были назначены. «Хлеба и зрелищ!»- это же еще со времен Древнего Рима… Сколько сил приложили: костюмы, декорации, лучших господ актеров… Поверите? Кто из них сам не пожелал, под ружьем приводили. И пьесы господина Островского взяли известнейшие: «Не все коту масленица», «Свои люди — сочтемся». Думали: сплотится этим народ. Так ведь зря господа актеры гримировались! Из публики ни одной души не явилось. Сидели по своим погребам. А небось как объявили о выдаче сахара, набежали. Только бы хапать.

— Известно ли вам, роднулечка, — задумчиво произнес Михаил Михайлович, когда это излияние закончилось, — чем отличается донской жеребец от иголки?.. На жеребца вы сначала вскакиваете, потом садитесь. В седло, разумеется. Если это иголка, все происходит наоборот. Сначала садитесь, потом вскакиваете. С воплем, роднулечка. Вроде этого вашего крика души. На то ли сел ваш штабс-режиссер? Вы сами-то кем служили при большевиках?

— Я?.. Вполне приличное место. В военном аппарате.

— А пожарчики, разбитые магазинчики, — продолжал Михаил Михайлович с насмешливой въедливостью, — это осталось еще от большевиков или благоприобретенное при вашем штабс-режиссерстве?

Иванов с оскорбленным видом молчал.

— «Не все коту масленица»… Оч-чень, оч-чень подходит. Лозунг текущего момента, как сказали бы товарищи большевики. Впрочем, и «Свои люди — сочтемся» тоже, я вам замечу… Естественно, что никто не пожелал ваши постановочки смотреть. Зачем! Налюбовались и без того! Нои сахар… В некотором роде — за чужой счет подсластить пилюлю. Мило, очень все мило, роскошнейший, — Михаил Михайлович деловито повернулся к Манукову:- Как решим? Сразу сорвать погоны, или пусть еще немного послужит? — он протянул руку к плечу Иванова.

Тот шарахнулся к двери.

— Дядя шутит, — подвел итог Михаил Михайлович.

Они все же сели за стол. Пока ели, Иванов то уходил, то возвращался, но больше ни в какие разговоры не вступал, а, едва кончили есть, объявил, что пора ехать дальше.

— Куда мы? — спросил Шорохов Манукова, когда начали размещаться в экипаже. — Вы все всегда знаете.

— В Грязи.

— Из князей да в Грязи, — добавил Михаил Михайлович. — Правой рукой через левое ухо, милашечки мои замарашечки.

— Но почему так спешно? — Шорохов обратился теперь к Иванову, с подчеркнуто безразличным видом стоявшему у экипажа.

— До этой станции больше ста верст. Идти-то ведь в обход Липецка — там красные, — с готовностью ответил тот.

— Нам нужно прибыть туда к какому-то определенному времени? С опаской косясь на Михаила Михайловича, уже примостившегося

на откидном сиденье, Иванов ответил:

— Конфиденциально могу сообщить: Константин Константинович Мамонтов следуют туда во главе штабной колонны корпуса.

И конечно, Михаил Михайлович тотчас вмешался:

— Слова-то! Слова-то какие, мой расчудеснейший! «Следуют»… «конфиденциально»… И, милейший? Так важно, чтобы мы оказались в этих Грязях вместе с мамонтом и всеми слонами?

Но теперь не выдержал Мануков.

— Вам — не знаю, — раздраженно сказал он. — Но мне командир корпуса нужен. Хотя бы как единственный человек, который сейчас знает правду.

— Родняшечки! — Михаил Михайлович вздернул плечи. — Кто же здесь теперь этой его правды не знает? Я, например, наполнен ею по самое горлышко. Она во мне как смесь сиропов и водок. И соусов, если хотите. Слоями разных цветов. У вас разве не так?

— И найдите для вашего горлышка пробку, — оборвал его Мануков. Выехали в сопровождении полдюжины конных. Оглядываясь, Шорохов долго видел окутанные дымом соборы.

• • •

С ночевкой остановились в каком-то селе. Дом казаки выбрали, естественно, который был побольше и почище. Ввалились всей командой во двор, лошадей ставили, где заблагорассудится, самовольно нагребали сена, овса. Хозяин, рослый бородатый мужик, глядел мрачно, молчал. Выдержка покинула его лишь утром, когда одну из лошадей экипажа потребовалось заменить, и казаки, ни у кого ничего не спрашивая, вломились в конюшню, чтобы забрать хозяйского жеребца.

Хозяйка выла, как по покойнику, работники грозили спустить с цепи собак. На лошадь, которую им оставляли, не желали смотреть:

— Уж известно: опоена, копыта разбиты. Токмо на бойню.

Тогда-то в ответ на предложение Иванова сделать все по-хорошему хозяин собственной своей фигурой преградил вход в конюшню. Тут же один из казаков без всякого приказания вскинул винтовку. Прогремел выстрел. Хозяин упал. Хозяйка бросилась к нему. Но казак все еще стоял со вскинутой винтовкой. Хозяйка кричать не решалась, лишь прижимала к своей груди голову мужа.

Шорохов в это время уже сидел в экипаже.

Сколько горя! И почему?

В Ельце произошло, в общем, то, что и в Козлове.

Мамонтовская конница покинула город на второй, пехота — на четвертый день, то есть 3 сентября. За сутки до этого Мельников обрушил на ельчан «Объявление», «Воззвание» и «Приказ» с пометкой: «Срочно», смысл которых сводился к одному: «Всем офицерам и добровольцам, не вступившим в войска, не позднее семи часов вечера сего дня явиться в мое, Мельникова, распоряжение». Нашлось таковых всего лишь человек пятьдесят.

В наследство от мамонтовцев остались Совет районных организаций, квартальные попечители, самоохрана из трех-четырех десятков немолодых отставников да новый комендант города — бывший актер и бывший штабс-капитан.

Арестовывали подозрительных, безуспешно уговаривали владельцев фабрик и мастерских возобновить деятельность предприятий, взывали к прекращению грабежей и пожаров и еще в обоих театрах города назначили спектакли по пьесам Островского.

Днем 6 сентября самоохрана, квартальные попечители, члены Совета районных организаций и казаки, отставшие от своих частей и усердно занимавшиеся мародерством, бежали. В город вступили красные войска. «Теперь прошел кошмар, — писала елецкая газета „Соха и молот“, — всех сирот, всех пострадавших надо одеть, накормить… Но как это сделать, когда все разграблено и унесено…»

Всего лишь за сутки до прихода красных Шорохов и его спутники проездом посетили Елец. Ну а 7 сентября, под вечер, они прибыли на станцию Грязи.

• • •

Вплотную подкатить к вокзалу, где расположился штаб корпуса, не удалось: станционное здание стояло между путями. Пришлось перешагивать через рельсы. Шорохов же с утра чувствовал себя неважно, его познабливало. С трудом удавалось держаться так, чтобы ни Мануков, ни Михаил Михайлович ничего необычного в его поведении не замечали. Иначе, как и Варенцова, спровадят в какой-нибудь лазарет. А то и просто бросят где-либо в избе. Сомневаться в этом не приходилось.

У вокзальных дверей стояла охрана:

— Господа! Входа нет!

Иванов, впрочем, исчез в недрах здания. Вскоре им пожимал руки полковник — фронтовой приятель Никифора Матвеевича Антаномова, как Шорохов знал теперь, Калиновский, начальник штаба корпуса.

Прошли в чей-то кабинет. Его стены усеивали таблицы движения поездов. Седым налетом лежал на письменном столе и сиденьях кресел слой пыли.

Сели. На столе была большая коробка ростовских папирос. Калиновский раскрыл ее, пододвинул к ним:

— Устали? Понятно…

Наступило молчание. Шорохов догадался: здесь они очень не вовремя. О чем с ними говорить, Калиновский не знает. Никакого интереса к тому, что может услышать от них, не испытывает.

— Когда я смогу повидать Константина Константиновича? — прервал тишину Мануков. — Такая встреча была мне обещана. Полагаю, дальше её откладывать смысла нет.

Калиновский вскинул белесые брови: — Сейчас узнаю.

Он вышел из кабинета и тут же возвратился с несколькими листками машинописного текста. Не садясь, разложил их на столе.

— Пока суд да дело, — сказал он, — если угодно, вот сводка последних сообщений для прессы… Во-первых, прибыло послание преосвященного Гермогена.

— Кого-кого? — Михаил Михайлович с веселым изумлением взглянул на Калиновского.

Страницы: «« « ... 1213141516171819 » »»