Опрокинутый рейд Шейкин Аскольд
В том, как Седякин относился к Еремееву, всегда было что-то по-особому уважительное. Сказывалась, конечно, разница в возрасте: двадцать шесть лет и сорок пять. Почти вдвое. Но различались они и всем опытом жизни. Тюрьма, ссылка, подполье, эмиграция… Еремеев через все это прошел. На долю Седякина ничего из подобных испытаний не выпало. Да и членом партии Еремеев был с 1896 года! Седякину в том году еще не исполнилось и четырех лет. Ну а то, что, имея всего три класса образования, Еремеев стал редактором-издателем «Правды», автором рассказов, многих статей? Для него вообще, казалось, нет невыполнимых заданий. В дореволюционную пору столько лет занимался газетным делом, журналистикой, а пришло время — и он уже член Полевого штаба по руководству Октябрьским вооруженным восстанием в Петрограде, член Всероссийской коллегии по формированию Красной Армии, командующий войсками Петроградского военного округа…
Личное бесстрашие? Доказано в перестрелках с бандитами, рукопашными схватками на фронте.
Били, повешен. Не мог уйти, пока не уничтожит шифры.
— Где телеграмма?
Степанов достал ее из нагрудного кармана.
Седякин начал читать:
«Комукрайон… боевая. Вольск 12/9 1919 скоба телеграмма точка кавычки Командособгруппы Шорину…»
Седякин отметил про себя: все правильно, есть и секретное слово — «скоба», установленное штабом войск Внутрфронта на сутки 12 сентября, чтобы опознать, не фальшивка ли. Стал читать дальше:
«Тамбов Елец были снабжены гарнизонами и после малого сопротивления уступили эти города коннице в составе 2 скоба 3 тысячи точка Явление это объясняется опасной нераспорядительностью местных начальников и неумением войск вести борьбу внутри города точка Не только слабая конница ной более многочисленная пехота овладеть городом в такое короткое время не может точка Необходимо иметь в виду что неприятельское командование с его явно выраженными буржуазными наклонностями на разрушение города артиллерией никогда не решится и не имеет для этого достаточно артиллерии точка Посему уличный бой если только к нему запятая заранее подготовились обещает полный успех точка Необходимо во всех укрепленных и обороняемых городах давать им небольшие гарнизоны из отборных войск и партий местных коммунистов точка Должны разбиваться на кварталы с ответственными лицами за их оборону точка Широко надо применять завалы улиц всяким материалом разбирая для сего мостовые нагромождая мебель точка Необходимо фланкирующих домах устанавливать пулемет соответствующих местах применять стрельбу с чердаков и вообще этажей точка Наступлением темноты делать вылазки тыл прорвавшимся вдоль некоторых улиц войскам противника точка Все правила такого боя изложены в полевом уставе плана действий точка Тогда не будут повторяться случаи имеющие место Тамбове Козлове Ельце точка № 9624 запятая Оп Подписал Команд Прюж Егорьев ЧРС Серебряков Верно дежурная журналистка Каменск точка № 340 вну Наштавойск Внутрфронта, Сапожников…»
Седякин едва не застонал:
— Поздно! Уже вышли из города! Но здесь-то мы будем стоять. Вцепимся в каждый дом. Это нам его завещание. Не удержимся, отойдем на Рамонь. Но и там для них все повторится.
— Вот еще что я должен тебе передать, — Степанов хмуро смотрел мимо него. — Главные силы Мамонтова стоят сейчас в Рождественской Хаве. В ней сам он, его штаб, около двух тысяч сабель. С какой целью он там их до сих пор держит, почему не ведет на Воронеж, неизвестно. В этом есть, видимо, какой-то его расчет. Но если он их бросит на город, ты должен выстоять. Любой ценой. Чернавский мост
— вот что нельзя отдать. Нашим там, в городе, это будет удар в спину.
— Для того-то нас и сняли оттуда? — Да.
«Эх, Константин Степанович! — про себя воскликнул Седякин. — Потому и штаб твой разгромили, и сам потому ты погиб, что наши части из города перед этим снял. Эх, Константин Степанович!»
Удивительно переплетались в ту ночь события. В три часа Мамонтова разбудил денщик:
— Константин Константинович! Ваше превосходительство! Вас срочно просит Артемий Петрович.
— Кто? — Попов. — А-а…
Мамонтов накинул на плечи стеганый шелковый халат, вышел из спальни в кабинет. Недовольно спросил:
— Что там у вас?
Попов стоял по стойке «смирно»:
— Радио в наш адрес.
— Радио? И откуда на нас это лихо свалилось?
— Несколько часов назад был захвачен радиотелеграф.
— И там оно нашлось? Давайте.
— Одну минутку, Константин Константинович. Радиотелеграф захватил конный отряд. Командовал им мальчишка, молокосос. Захватил вместе с техниками. Тут же приказал установить связь.
— Давайте, — повторил Мамонтов. — Зачем мне все это знать? Попов подал ему листок. Под строчками цифр на нем были написаны слова расшифровки.
— Оперативная, — прочитал Мамонтов вслух. — Приказываю всеми наличными силами немедленно нанести удар в направлении Старый Оскол точка Деникин… Что-о?
Он почти вплотную подступил к Попову.
— Константин Константинович, — торопливо стал объяснять тот.
— Мальчишка этот — дурак. Хорунжий. Фамилия Дежкин, Шестьдесят третьего полка, родственник какой-то поклонницы Богаевского. В корпусе по его личной протекции. Порученец полкового адъютанта. По собственной инициативе сколотил отряд конных разведчиков: «Другие не желают идти на Воронеж, а мы пойдем». Идиот, я же говорю.
— Но с кем! — Мамонтов держался за сердце. — Если бы хотя со штабом Донской армии! Он, скотина, связался со ставкой! Самовольно! За нашими спинами! Умысел?
— Я узнавал. Пугал техников наганом, орал. Требовал, чтобы связь дали немедленно. Иначе всех перестреляет. Они со страха, от бестолковщины связали с кем ни пришлось. Да, может, он и вообще требовал неизвестно чего. Повторяю: дурак, маменькин сынок.
— И в ставке поверили? У него, что же, был шифр? Вы мне правду. Кто ему его дал?
— Шифра не было. Бухнул открытым текстом: «Я — корпус Мамонтова. Занял Воронеж. Жду указаний». Думал, выходит в герои. Сосунок. Из гимназистов.
— Не верю, — проговорил Мамонтов. — В ставке не олухи. Дать радио в белый свет как в копеечку? Это красные нам ответили. Радиоигра.
— А чем они рисковали? Ответ-то давали шифром. Поймут — значит, свои. Нет — чужие.
Мамонтов тяжело опустился на стул:
— И шифр точно наш?
— «Аполлон»! Шифр сложнейший. Для связи только при чрезвычайных обстоятельствах. Тут-то все точно.
— Где сейчас этот хорунжий?
— Сидит в коридоре. Тридцать пять верст отмахал одним духом. В такой тьме. Ждет вашего ответа. И награды, конечно.
— Я ему покажу награду, — процедил Мамонтов. — На кол его, подлеца. Смолу в глотку. Идите. И чтобы он никуда не сбежал.
Мамонтов тут же послал за Сизовым. Пока за ним ходили, умылся, переоделся в мундир.
Сизов пришел быстро, поскольку спать вообще еще не ложился, с самого вечера играл в карты. Был слегка пьян, в кабинет Мамонтова ступил с улыбкой. В игре ему сегодня везло. И так, что давно следовало остановиться. Он пытался, партнеры возражали. Вызов к командиру корпуса явился подарком судьбы.
Ни слова не говоря, Мамонтов протянул ему радиограмму. Лицо Сизова увяло. Упавшим голосом он сказал:
— Без частей корпуса обозу линию фронта не перейти.
— Я тоже так думаю, — подтвердил Мамонтов. Сизов схватил его за руку:
— Константин Константинович! Мы с вами ссорились. Было. Было! Но сейчас случай особый. Старый Оскол! Это отсюда сто пятьдесят верст на запад. Прочь от Дона! И выбирать нечего. Заклинаю. Тогда мы погибли. Хуже. Красные оставят нас нищими. Бога ради! Понимаю: субординация, приказ, надо подчиниться, но… но…
— Идите, — проговорил Мамонтов. — И попросите зайти адъютанта. Он тут же набросал на листочке несколько слов, приказал их отдать шифровальщику.
И пока ему не возвратили зашифрованный текст, кричал на розовощекого, как девица, мальчишку хорунжего:
— Я просил тебя радио захватывать? Приказ такой давал тебе, подлецу? Тебятудатвой полковой командир посылал? Расстрелять! Никаких оправданий! Но прежде ты поедешь, отвезешь мой ответ, а радио потом сожжешь, взорвешь к чертовой матери. И техника, который твоему идиотскому приказу подчинился, пристрелишь. Красные придут, он им все разболтает! Ублюдок! Сунулся в герои! Для этого ум нужен! Ум! Вешать!..
В частях 3-й Отдельной стрелковой бригады, вплавь переброшенной за реку Воронеж, спать в эту ночь не ложились. Биться будут на улицах слободы. Каждый дом — крепость. Но окопы все равно нужны, пулеметные гнезда тоже. К утру их надо отрыть.
В седьмом часу прискакала пятерка разведчиков, ходившая к Рождественской Хаве. Седякин, услышав топот, выбежал на крыльцо:
— Еще там?
— Два конных полка, батарея из трех трехдюймовок, грузовик с пулеметом.
— А Мамонтов? Его штаб?
— Мужики из экономии говорят, что вчера вечером его видели. Простите, товарищ комбриг, у сортира. И на штаб, они говорят, вчера повара две сотни курей потрошили.
Сведения не были ценными. Намерений противника не обнаруживали. Никак не проясняли они и расположения двух других конных полков, входивших в эту же мамонтовскую группу.
Еще примерно через час из Воронежа возвратился Степанов. Был он по-прежнему хмур, сказал:
— Перелом начался с захвата бронепоезда. Сейчас уже и пеших, и конных из города выбивают. Те уходят на юг и на северо-восток через Графскую, Чертовицкое.
— А что-нибудь новое…
Седякин не стал продолжать. Но Степанов понял:
— Ничего. Они там и других повесили. И тела потом растаскивали по городу. Испугались дела рук своих, что ли? Но вот какое обстоятельство. Оказывается, еще до налета на штаб был наш перехват телефонного разговора Постовского с каким-то его шпионом у нас в тылу. Постовский клялся, что собственноручно на глазах у всех расстреляет Еремеева.
— Того, с кем он говорил, не нашли?
— Пока нет. Но гибель Константина Степановича теперь несомненна. Сейчас самое правильное: тебе принять командование укрепрайоном. До утверждения штабом Южного фронта «временным». К полудню город уже может быть очищен от мамонтовцев, надо налаживать нормальную жизнь. Как тут без единой военной власти?
— Сейчас бы туда перейти со всем штабом, — вздохнул Седякин. — Здесь мы в таком отрыве… Нет-нет, я понимаю…
Эти два, а может, все четыре конных полка — тысяча либо две тысячи всадников, — батарея и грузовик с пулеметом вот-вот должны нанести удар. Сомнений не было. Противостоять им выпадало на долю трех сотен измотанных боями стрелков.
«На Дону плохо запятая и казаки пойдут освобождать свои станицы точка Мамонтов».
Эту радиограмму вручили Деникину в тот же день, 12 сентября, около семи часов утра. Он был уже в своем кабинете, туда ее и принес ему лично начальник его штаба Романовский.
Вот разговор, который тогда у них состоялся.
Романовский:
— Увы, но продолжение следует, Антон Иванович. Я проверил: в этот раз и от них дано шифром.
Деникин:
— Крайняя, недопустимая наглость. Но всему бывает предел. Отстранить от командования. Немедленно. После расследования изгнать с позором. Иначе во что мы все превращаемся? Типичный случай ослушания одного из частных начальников, когда ничто не может компенсировать тяжкого урона, нанесенного дисциплине. Гибель для армии.
Романовский:
— Согласен с вами вполне. Оправданий нет даже в том случае, если корпусом занят Воронеж.
Деникин:
— Где доказательства? Вчерашнее радио? Нов сегодняшнем ни слова о Воронеже. Напротив: «Казаки пойдут освобождать свои станицы». От кого, простите? Что им сейчас угрожает помимо рекламных статеек об этом Мамонтове как о новоявленном военном гении? Мне вчера показывали публикации в донских газетах. Впечатление такое, будто он их всех там купил обещанием большевистских сокровищ. Возмутительно.
Совершенно недопустимо. Подготовьте приказ. Корпус передать Постовскому. Романовский:
— Вместо выхода в тыл Лискинской группе — Тамбов, Козлов, Елец. Деникин:
— А решение в самом начале похода бросить обоз? Романовский:
— Ныне он это не афиширует. Деникин:
— Еще бы! Так ему, чего доброго, удастся войти в историю: командир одного из самых блистательных рейдов.
Романовский:
— А в действительности… Деникин:
— И новый отказ! Ну а то, что он отправил в тыл радио? Помните, тогда же, в начале похода. Заранее готовил себе бесконтрольность… Итак, корпус — Постовскому. Пока временным. Пусть двинет его на Старый Оскол. Пояснить: фланговый удар стратегической важности в поддержку Добровольческой армии. Доверительно сообщите: справится — получит окончательно корпус и генерал-лейтенантство.
Романовский:
— Антон Иванович, на этих днях Нератов не говорил с вами о Мамонтове? Деникин:
— Нератов? Простите, Иван Павлович, при чем тут его иностранная кухня?
Романовский:
— Ему удалось приватно ознакомиться с одним документом. Донесение зарубежного резидента, который с первых дней похода этого генерала пребывает в частях корпуса. Шло сюда, в Таганрог, в одну из союзных миссий. А резидент и сейчас еще там. Бесстрашная личность.
Деникин:
— И какое же государство он собой представляет? Романовский:
— Нератов не называл. Для него, впрочем, все западные страны как бы одно лицо. Цивилизация в целом. Но круги за спиной этого господина весьма влиятельные. Акцент на таком обстоятельстве был сделан… Так вот, в его донесении излагается очень интересный взгляд на задачи и всю историю рейда.
Деникин:
— Уже есть история? Романовский:
— Мамонтов, утверждает этот резидент, делает великое дело, и главная польза рейда, по его мнению, в том, что ускоренно, так сказать, проигрываются все возможные варианты установления демократической власти в России. В Тамбове — стихийный. В том смысле, что власть формируется без руководства сверху лишь под влиянием стихийных потребностей общества. В Козлове — добротное восстановление привычных для российского обывателя правопорядков. В Ельце-то же самое, но под прикрытием более близкой текущему моменту терминологии.
Деникин:
— И какой же из вариантов этот резидент признает наилучшим? Романовский:
— Высказывается в пользу козловского. Называет классическим, категорически утверждает, что он будет принят народом.
Деникин:
— Еще бы! Мы тоже идем этим путем. Классический! Я согласен. Романовский:
— Вне всяких сомнений. Деникин:
— Однако позвольте — Козлов? Там сейчас… Романовский:
— Еще одно доказательство, что при неспособности командира можно загубить даже самое удачное дело.
Деникин:
— Удивительно, что Мамонтов удержался от желания испробовать и такой вариант: попытаться сплотить всех под лозунгом «Да здравствует Учредительное собрание!»
Романовский:
— До этого он не дошел. И не дойдет. Среди казачества такой лозунг не популярен. Для него это было бы изменой самому себе. Хитрость за гранью подлости. Думаю, на такое он не способен. Все же, как-никак, кадровый офицер. Николаевец.
Деникин:
— Но — Нератов! Что его так заинтересовало? Романовский:
— Собственно, лишь одно. Он полагает, что в результате суждений этого резидента шансы Мамонтова в определенных западных кругах сейчас весьма высоки. Так что любые меры взыскания в отношении его едва ли там будут поняты. Приобрел в некотором смысле, как говорится, служебный иммунитет.
Деникин:
— Но в чем все-таки польза? Если Мамонтов по своей непроходимой глупости в глазах населения даже одной только Тамбовской губернии скомпрометировал классический, как полагает тот же резидент, вариант установления законной власти, то и этим он уже принес белому делу в тысячу раз больше вреда, чем кто бы то ни было. Или что? Он сознательно взялся доказать, что принцип, который, замечу, и мне представляется наиболее подходящим, вообще не может быть принят Россией? Романовский:
— Следует ли так переоценивать его способности? Деникин:
— Но вы правы. Трогать этого авантюриста пока не стоит. Романовский:
— Прав не я. Прав Нератов. Я же считаю, что следует срочно вызвать сюда начальника штаба корпуса. Истинная картина. Узнать ее.
Деникин:
— Да-да. Самое правильное. Так мы пока и решим.
В Рождественскую Хаву, в экономию, Павлуша возвратился в двенадцатом часу дня. Адъютант ввел его в мамонтовский кабинет. Павлуша подал листок с радиограммой. Смотрел сурово. Повзрослел, похудел за эти часы. От ветра запеклись губы. Под глазами легла синева. Впрочем, за последние сутки одной скачки выпало ему на долю более ста двадцати верст.
— Как? — Мамонтов возмущенно вырвал листок из руки Павлуши. — Еще одно радио? Опять? Кто вас просил? Идите!
«Что там?»- думал он, вглядываясь в столбцы цифр.
Он не сомневался: в его руке — распоряжение сдать корпус. За столь прямое неподчинение меньшего не полагалось. Но кому принимать командование? Калиновскому? Бумажная душа. Казаки не про него. Попову? Щепка в проруби. Завалил наступление на Раненбург. Уж если сам он ничего не может поделать с полками, то Попова они вообще не поставят и в грош. Кучеров? Заурядная бездарь.
Всего лучше порвать этот листок, не читая. Могло быть, что он его не получил? А как только им займутся шифровальщики, тайну не сохранить. Все было глупостью. Следовало фазу поставить этого хорунжего к стенке, и — никаких ответов ни на какие радио, будь их хоть тысяча.
— Идите, — повторил он, потому что хорунжий в первый раз как будто не расслышал его приказа и продолжал стоять посреди кабинета. — И знайте: ваша ненужная смелость дорого обойдется корпусу. Вы его погубили. С этим клеймом так и живите до конца своих дней. Мне жаль вашу молодость, я вас помилую. Но за гораздо меньшее расстреливают.
Павлуша вышел.
Мамонтов приказал адъютанту, чтобы шифровальщик вместе со всеми своими таблицами явился в его кабинет, и, когда тот отправился выполнять распоряжение, вспомнил, что не задал хорунжему один вопрос.
Он выглянул в коридор. Хорунжего там не было, но у входа стоял и курил Родионов.
— Игнатий Михайлович, — попросил он. — Не в службу, а в дружбу. Догоните хорунжего, который отсюда только что вышел. Назад не приводите, спросите лишь, выполнил ли он мое распоряжение. Он должен был при отходе уничтожить в Воронеже радио.
Родионов взглянул на часы:
— Какая разница? Все равно изменить ничего нельзя. И последние наши части ушли из города.
— Повторяю: уничтожил ли? И что с техником, который работал по его указаниям? Я хочу это знать.
Родионов вышел, но вернулся лишь минут через десять. Мамонтов встретил его нетерпеливым взглядом.
— У крыльца шарахнул в себя из нагана, — Родионов брезгливо морщился. — Пока добился, чтобы убрали, глотку сорвал.
— Да-а, — протянул Мамонтов. — Досадно. И подумал: «Зря я не порвал это радио».
Радиограмма была, впрочем, совсем безобидная:
«В ближайшие дни будет выслан аэроплан за полковником Калиновским для его немедленного отбытия в ставку точка Деникин».
Мамонтов рассмеялся. Так просто! Боже мой! И столько переживаний!
Он обрел какое-то буйно-веселое настроение. Будто с него снята ответственность не только за то, что уже было, но и за все, что ему еще предстоит.
В таком настроении Мамонтов пришел в комнату, где Калиновский укладывал в чемодан свои штабные бумаги, предварительно очень внимательно вглядываясь в каждую из них.
Прочитав радиограмму из ставки, он прищелкнул сухими пальцами и как-то загадочно взглянул на командира корпуса.
Но что теперь были для Мамонтова какие-либо загадочные взгляды! Буйно-веселое, беззаботное настроение по-прежнему владело им.
— Константин Константинович, — сказал Калиновский, — последнее время я часто думаю вот о чем. Почему еще в Тамбове вам было не объявить себя сразу и главой гражданской администрации? Тогда бы все сосредоточилось в ваших руках и, пожалуй, многое сложилось бы иначе.
Мамонтов утвердительно качнул головой:
— Фактически так и было.
— Да, но для российского обывателя формальная сторона всегда чрезвычайно важна. Он буквалист.
— Мне бы такого шага не простили. — Кто?
— В первую очередь штаб Донской армии. Зависть. Но главное-Антон Иванович. Это ведь, в общем-то, самое оберегаемое им право — назначать губернаторов. Назначает — и чувствует себя реальной властью. А тут без спроса какой-то казак с Дона вламывается в губернский город и сразу все бразды правления себе в руки… Я думал об этом.
— И не решились.
— Другое. Посчитал, что есть иной путь. — Козлов?
— Конечно. Но там все испортила неумелость. Не моя! Тех, на кого потом город остался.
— Но почему в Ельце было сделано по-другому?
— Как — по-другому? В Ельце я учредил то же самое, что в Козлове. Иная вывеска. Идеалы мои были прежними… Воронеж? Но тут погубили эти, — Мамонтов мотнул седоватой своей головой в сторону окна, глядящего на площадь перед домом. — Те, что кричали «ура!».
— Было ужасно, — согласился Калиновский. Мамонтов с улыбкой продолжал:
— Не знаю, когда состоится ваш отлет, но хочу спросить: мы расстаемся друзьями?
— Да, — подтвердил Калиновский.
— Вам предстоят разговоры в штабе армии, в ставке.
— Думаете, и там?
— Конечно. Вас вызывают они. И тогда, впрочем, проверится наша дружба.
Не отозвавшись, Калиновский вновь принялся укладывать в чемодан свои бумаги. Мамонтов смотрел на него, думал: «Готовишься к разговору в ставке. И начал еще до моего прихода. Пронюхал откуда-то… Ничего. Я не с пустыми руками приду на Дон. Примут. И в Новочеркасске, и в Ростове. Примут…»
Возвращаясь от Калиновского, у двери своего кабинета он вновь повстречал Родионова. Едва ли это было случайностью. Он пригласил его войти и спросил:
— У вас ко мне дело?
— Мелочь. Полки выступают?
— Да. В двенадцать часов.
— Это я и хотел уточнить.
— Но и у меня к вам вопрос, — продолжал Мамонтов. — Что этот Мануков? Как поживает?
— Пока прекрасно.
— Почему же — пока? — усмехнулся Мамонтов. Родионов удивленно взглянул на него. Мамонтов пояснил:
— Уж теперь-то едва ли у кого-нибудь из тех, кто знает, что это за господин, хватит смелости даже покоситься на него.
— И у вас?
— Конечно. Но и у вас. Не обижайтесь. Все мы политики. Чем хуже идут дела корпуса, тем в большей мере. Главное сейчас вот что, и за этим надо вам со всем тщанием проследить: его ни в коем случае нельзя отдать красным. Ни живым, ни мертвым. Все, чего прежде я опасался, по сравнению с этим мелочь.
— К сожалению, — сказал Родионов, — уже едва ли что-либо удастся исправить.
— В каком отношении?
— В таком, что совсем недавно я говорил об этом господине с человеком, который, увы, не политик. И говорил в прежнем ключе.
— Разве сейчас есть такие? Кто?
— Есть, — уклончиво ответил Родионов. — Но, простите…
— Ой как я советую вам ничего подобного не допустить. И ой как вам иначе будет трудно потом! Как будет трудно! — Мамонтов говорил с подчеркнутой мягкостью в голосе и в то же время жестоко думал: «Это тебе, мерзавец, за „может, вам не так и удобно сейчас возвращаться на Дон“. Я ничего никогда никому не прощаю, подлец».
В Придачу пришли бежавшие из плена бойцы 110-го стрелкового полка. Избитые, в отрепьях. Рассказывали: захватили их в Рождественской Хаве, раздели чуть не донага, двое суток держали в сарае без питья и воды. Сегодня чуть свет тридцать человек из них послали за сеном в экономию. В пути они конвоиров голыми руками передушили и вот пришли. Слышали там, что в двенадцать часов дня все полки выступают.
Об этом доложили Седякину. Он взглянул на часы: одиннадцать. До вероятного удара противника — три-четыре часа.
— Выселять, — приказал он, наскоро собрав командиров рот.
Как боялся он этого своего решения!
Сознательно впустить белоказаков в поселок — так воевать ему прежде не приходилось. Наоборот, считалось само собой разумеющимся еще на подступах до последнего защищать города, села, сберегая их от разрушения. А тут — не жалеть, превращать каждый дом в очаг сопротивления. Жертвовать малым ради большого. Революционная тактика. Но — жители! Их-то в домах-крепостях не оставишь. Да и что ждет этих людей потом? И все же наступил момент войти в каждый дом пока еще мирной слободы и приказать:
— Уходите. Немедленно. Все тут сгорит в борьбе. Белоказаков две тысячи, нас во много раз меньше. Иного выхода нет.
Командиры медленно встали; тяжело топая, покинули комнатушку штабного дома, которому тоже суждено сгинуть в огне надвигающегося боя. Седякин остался сидеть у стола. Что еще можно успеть?
Быстро вошел Степанов, на ходу говоря:
— Александр! Срочное дело.
Седякин поглядел на дверь, за которой скрылись командиры рот, отозвался:
— Никакого более срочного дела сейчас уже нет.
В комнате они были только вдвоем. Степанов заговорил все же, близко наклонившись к нему:
— Можно снимать части, перебрасывать за реку. А позже и самому штабу переходить в город.
Седякин настороженно смотрел на Степанова. Тот продолжал:
— Удара от Рождественской Хавы не будет. Полки, которые стоят там, небоеспособны.
— Небоеспособны, а во главе их сам Мамонтов? Откуда это?
— Агентразведка Тринадцатой…
— Уже есть связь с армией? — быстро и обрадовано спросил Седякин.
— Нет. Но тут у них промежуточный пункт. Сочли возможным сообщить, минуя обычный порядок. По случаю остроты момента. Подчеркнули: сведения очень точные. От агента, который ни разу не ошибался.
Седякин рассмеялся:
— Какая острота? В чем? Уж теперь-то город мы отстояли! Да как! Как! — он старался сдержать себя, но не мог и все повторял:- Как! Как!..
— Вы в состоянии ехать верхом?