Прорыв начать на рассвете Михеенков Сергей

– Потерял много крови и через полчаса помер, – завершил доклад Дорофеев, глядя мимо Воронцова тусклыми усталыми глазами.

По всему было видно: что-то там произошло неладное. Дорофеев был угнетён, потеряв почти всех своих людей.

– Как так случилось, что к ним подошли незаметно? Уснули, что ли?

– А может, и уснули! – зло огрызнулся Дорофеев. – Две ночи без сна и отдыха.

– Теперь выспятся вволю… – мрачно обрубил его Кудряшов, как всегда, не по рангу влезая в чужой разговор. – Надо было им снегу за шиворот насыпать. Или в морду бить. А ты, лейтенант, пожалел их. Или спал вместе ними. Какой ты после этого командир?

– Да не спал я! – взвыл Дорофеев. – Снайпера эти! Так ловко выбивали нас! Мы даже не поняли, откуда они ведут огонь. Кому – в глаз, кому – в затылок…

Потери оказались слишком большими. Здесь, на дороге в Черный лес, Воронцов намеревался дать ещё один бой. Отстрелять последние мины и взорвать миномёты. И затем уйти глубже в лес. Уходить – другой дорогой, чтобы увести преследование за собой, подальше от обоза. Но с таким малочисленным отрядом вступать в бой означало только одно – положить в схватке последних. После чего немцы уже беспрепятственно займутся обозом. Догнать его по оставленному на снегу следу – дело нескольких часов.

– Да, ребята, это вам не казаки…

Глава третья

Всех раненых прудковцы увозили с собой.

Обоз вёл Пётр Фёдорович. Как ни пытался он устроить судьбу деревни так, чтобы и эту власть пережить без особых потерь и при минимальном оброке, который неизбежен при любой власти, ничего из его хитроумной затеи не вышло. И теперь он, вспомнив другие навыки, ехал в голове обоза, по памяти держась давно заросшей орешником и молодым осинником просеки. Дорога была видна, знакома. Её он и держался.

– На ночлег не останавливаться, – приказал он, когда кругом начали поговаривать об отдыхе. – Спать по очереди, в санях. Остальные – на расчистку дороги.

Сани с пулемётом замыкали обоз. Время от времени Пётр Фёдорович пропускал идущих вперёд, садился в кошеву рядом с раненым старшим лейтенантом и проверял затвор «максима», протирал заиндевевшую крышку гашетки и стряхивал куски снега с матерчатой ленты и приёмника. Он знал, что, если Курсант и его товарищи не удержатся на завалах… Думать об этом не хотелось. Единственной его думой было сейчас: успеть уйти как можно глубже в лес. Больше деваться некуда. Уйти, затеряться. Раствориться в чащобах. Чтобы и собаками не нашли.

Обоз продвигался медленно.

В первый день на рассвете далеко позади они услышали сильную стрельбу. Утром второго дня стрельба возобновилась, теперь значительно ближе. Вечером, когда звуки боя стали замирать, повалил сильный снег. Ночью подул верховой ветер. Затрещали сухие осины, обрушивая вниз ледяное крошево и обломки толстых сучьев. Лес вздохнул полной грудью и напряжённо задышал, не обещая заплутавшему обозу ничего доброго ни впереди, ни позади. Дети заплакали, старухи начали креститься и шептать забытые молитвы. Все остальные продолжали прокладывать путь лошадям и саням. К ночи откуда-то спереди потянуло калёным, ломким сквозняком, который раздувал гривы лошадей, трепал одежду людей, обжигал лица и затруднял дыхание.

– Где-то тут должна быть речка, – встрепенулся Пётр Фёдорович.

– Верно, Фёдорыч… Речка! – подтвердили старики, которые, как и прежде, шли в голове колонны и прорубали просеку, осаживая топорами молоденькие берёзки и осины, там и тут выскочившие на старую дорогу, в которой снова появилась надобность.

– В Бездон впадает. Кажись, Ворона называется.

– Надо проверить.

– Высылай, Фёдорыч, разведку.

Пётр Фёдорович окликнул Пелагею:

– Палаша, возьми лыжи, шест и пройди шагов сто левее. Там должна быть речная протока. Если найдёшь, на лёд не спускайся. Сразу ворочайся в обрат. Бери левее, чтобы не потерять нас. Всё поняла?

– Поняла, тятя, – кивнула Пелагея.

– Будь осторожна. Помни о детях. Ступай с Богом.

Чем дальше она уходила от обоза, тем, казалось, сильнее завывал и бесновался вокруг неё ветер. Какое-то время она ещё слышала позади стук топоров, скрип конской упряжи и негромкие окрики сельчан. Потом ночь сомкнулась вокруг неё, разом отделив и от людей, и от надежды на помощь. Теперь надо было справляться самой. И с дорогой, и с тем, чтобы не потерять направление. Пелагея несколько раз оглянулась. Темень, чёрная метель, пахнущая промёрзшим снегом, чёрные лапы редких елей, сучья берёз в лицо. На всякий случай через каждые пять шагов она начала замывать ветки. Как ходить по лесу и не потеряться, отец её научил ещё в детстве. Автомат бился под мышкой, и она перекинула ремень через голову. Вскоре она заметила, что ветер подул в одну сторону. Снег уже не метался из стороны в сторону, его несло, как в трубу. Лыжи вдруг легко заскользили в струящуюся снежную темень, и Пелагею потащило под уклон так стремительно, что, если бы она предусмотрительно не повалилась набок, мягко сунувшись в снег и охнув, её бы унесло вниз, под обрыв. Пелагея встала и ощупала темень внизу шестом, который всё это время тащила за собой за необрубленный сучок. Шест проваливался в пустоту. Она осторожно пошла вдоль обрыва. Внизу смутно угадывалось длинное извилистое поле, уходящее в ту же сторону, куда шёл обоз. Это, по всей вероятности, и было русло речки Вороны.

Пелагея прошла вдоль берега ещё шагов двадцать и начала отворачивать вправо, чтобы выйти к обозу. Снег стал редеть. Ветер притих. Над чёрными верхушками елей рассыпались яркие морозные звёзды. Казалось, от них тоже пахло мёрзлым мёртвым снегом. Ясная полынья вверху с каждым мгновением увеличивалась, и через минуту над молодым березняком поплыла подтаявшая с одного края ущербная луна. Стало совсем светло. Пелагея огляделась. И тут вдруг ощутила мгновенный страх. Ей казалось, что она в этом березняке не одна, что кто-то следит за ней, затаившись совсем рядом. Она передвинула автомат на грудь, потянула на себя тугую скобу затвора. Она старалась делать всё так, как учил Курсант. Шест пришлось бросить. Он мешал. Впереди возвышался горбатый холм, похожий на полуразрушенное строение. «Неужто это хутор?» – подумала Пелагея и прибавила шаг. И в это мгновение два волка отделились от подножия холма и беззвучной осторожной тенью метнулись в сторону ельника. Пелагея вскинула автомат. Но не выстрелила. Ждала. Решила: если появятся вновь, то тогда она нажмёт на курок. Во рту пересохло. Она нагнулась, захватила горсть снега и сунула в рот. Лицо её и всё тело горели. Но страх лишь мгновение владел ею. Пелагея сдвинула с места лыжи. Приблизилась к холму и вскоре в свете вызвездившего неба отчётливо разглядела впереди остов большого самолёта. Самолёт лежал на боку, выбросив вверх наполовину обрубленное широкое крыло. При падении самолёт, видимо, не взорвался и не горел. Гарью от него не пахло. Пахло свежей смазкой. Так, вспомнила Пелагея, пахло от новых тракторов, когда они приезжали из районной МТС пахать колхозные поля. Один из люков самолёта зиял чёрной пустотой. Именно оттуда выскочили волки. На снегу хорошо виднелись их следы, оттенённые лунным светом. Хотелось заглянуть вовнутрь. Но на это она не решилась. И, обойдя корпус самолёта, двинулась прямо по сияющей под ногами лунной дорожке. Вскоре впереди послышались звуки и голоса двигавшейся вдоль поймы деревни: стук топоров и лопат, скрип гужей и ржанье лошадей. Пелагея побежала быстрее. Её гнал уже не страх, а то ощущение жуткой пустоты, которое осталось после него. Хотелось поскорее добежать до людей, заговорить с ними, услышать их живое дыхание, почувствовать запах их одежды.

– Ты чего, дочушь? Вроде как не в себе? – спросил её Пётр Фёдорович, когда она рассказала, что протока недалеко, шагах в двухстах левее просеки, по которой они продвигаются вперёд.

– Да волки меня напугали.

– Какие волки?

Она рассказала о самолёте. Пётр Фёдорович выслушал её и тут же сделал широкую зарубку на берёзе.

– Будет пора, вернёмся. Посмотрим, что там. А волки… Должно быть, трупы растаскивают. – И спросил: – Чей же самолёт-то? Наш? Или германский?

– А я и не знаю. И на наш похож. И на ихний.

К утру, совсем выбившись из сил, спустились на речную протоку. На реке уже хорошо держал не только лёд, но и наст. Даже кони и коровы не проваливались.

– Шибче! Шибче давай! – торопил Пётр Фёдорович людей.

– Ну, теперь, может, Бог пронесёт – оторвёмся, – сказал Иван Лукич.

Раненых везли на одних санях, плотно уложив их на сено и сверху укрыв шинелями. Иван Лукич шёл рядом с санями. Теперь, когда они спустились на протоку и обоз начал двигаться быстрее, он немного успокоился. Ему снова захотелось выпить. Чтобы согреться. Ветер продувал его до костей. Шинель, которую он натянул поверх ватника, казалось, совсем не грела. Бутыль с первачом унесла с собой Зинаида. А сани её были где-то позади. Там, укутанные одеялами, ехали две старухи и трое Пелагеиных сыновей. К ним и ушла Зинаида.

На рассвете они всё же остановились. Ночью замёрзли две старухи, две сестры. Их сняли с саней и начали копать ямку в снегу под берегом.

– Нельзя тут, – замахал рукой Пётр Фёдорович бабам. – Весной унесёт.

– Так перенесём же ещё! До весны-то!

– Неизвестно, перенесём ли…

Понесли выше на берег и закопали под ивовым кустом в сугробе.

В ельнике, в затишке, Пётр Фёдорович приказал развести костры. Надо было варить еду и хоть немного обогреться. Туда же, в ельник, завели лошадей.

Когда все распоряжения были сделаны, Пётр Фёдорович снова позвал Пелагею:

– Палашенька, дочуш, опять тебя в разведку посылаю.

– Куда ж теперь, тятя? – устало, но с готовностью исполнить любой приказ отца спросила Пелагея.

– Иди вперёд. Но дальше километра не заходи. Если не выйдешь к озеру, ворочайся. Внимательно смотри по берегам. Или мы прошли хутор, или он где-то тут, рядом.

– Какой хутор, тятя?

– Сидоряты.

Пелагея помнила эту семью. Когда началась коллективизация, они с Зиной ходили ещё в школу. С нею за партой какое-то время сидел Стенька Сидоришин. По предметам соображал он туговато, но хорошо рисовал. Особенно птиц. Снегири и овсянки в его тетрадке были как живые. И везде он их рисовал: и в тетради по русскому языку, и между столбиками заданий по арифметике. Но однажды Стенька в школу не пришёл. Не пришёл и на следующий день, и на третий. Учительница сказала, что больше в их классе он учиться не будет. А ещё через несколько дней в школу пришёл милиционер и начал расспрашивать, не видел ли кто Стеньку или его родителей. Потом по Прудкам разнёсся слух: Сидоряты ушли в Чёрный лес, чтобы не записываться в колхоз, милиция их ищет и не может найти. Скот свой Сидоришины угнали с собой: двух коров, двух лошадей, овец и свинью с поросятами. В Прудках люди знали, куда ушли Сидоряты. Но молчали. С тех пор прошло больше пятнадцати лет.

Пелагея ходко шла по плотному сбитому ветрами и морозом насту. Лишь кое-где лыжи врезались в ночные намёты и тонули в рыхлом снегу. Солнце поднималось за спиной малиновым столбом, и снега вокруг будто облило розовым молозивом. Пелагея оглядывала здешний мир, и праздничность его цветов и оттенков отзывались душевным покоем. «Всё будет хорошо, – думала она, – всё будет хорошо…» Не может же здесь, посреди этого розового покоя, от которого, кажется, вот-вот запахнет свежим парным молоком, исходить зло, опасность для неё, для её детей и родни. Какое-то беззвучное движение уловил её глаз. Она испуганно встрепенулась, пока ещё не понимая, что она увидела и где. Боясь останавливаться, она огляделась. Справа начинался глубокий овраг. Видимо, летом по дну его течёт ручей, берущий начало где-нибудь неподалёку, в родниках, вон под теми дубами наверху. Овраг зарос липами. И на одной из них, самой большой, что-то наброшено, как будто какое-то покрывало, огромных размеров, округлое. Низ его слегка трепещет. Ветра нет, но концы покрывала всё же колышутся. Видимо, там, вдоль оврага, протягивает тугим сквозняком. «Да это же парашют, – догадалась Пелагея. – Вот и стропы вниз свисают. И на них висит человек. И под его телом кто-то копошится. Человек висит неподвижно. А внизу – живые. Да это же волки! Нет, на волков вроде не похожи. Собаки!»

– А ну пошли! – закричала она и взмахнула автоматом.

Теперь и собаки её заметили. И сразу кинулись вниз. Они летели по оврагу лохматым рычащим комом. Пелагея оцепенела, с ужасом видя, как приближается к ней оскаленный клыками лохматый ком. Она всегда боялась собак. И теперь, мгновенно поняв, что они там делали вверху, возле мёртвого тела парашютиста, и что вот-вот они кинутся на неё, она выставила вперёд автомат, поймала в кольцо прицела стремительно приближающуюся цель – совместить три точки! – и нажала на спуск. Она не боялась стрелять, никогда не пугалась звуков выстрелов. «Главное, – думала она теперь, – не промахнуться». Из ствола плеснуло огнём и металлическим грохотом. Автомат подбросило вверх, стало задирать. Она отпустила курок, снова прицелилась и теперь уже выпустила точную, в самую середину оскаленного лохматого кома, длинную очередь. Одна из собак завертелась на снегу и замерла. Две другие, визжа и пряча клыки, метнулись в кусты. На снегу среди размётистых следов она увидела будто завёрнутые в пушистый снег капли и жгутики крови.

Справившись с дрожью во всём теле, она прошла несколько шагов и опустилась на корточки. Посидела немного, отдышалась и пошла дальше. Вскоре впереди открылась широкая долина, белая, как выглаженная свежая простыня, а за нею чёрной непроницаемой оторочкой виднелось нечто необычное. И Пелагея, только потому, что она была готова увидеть это, поняла, что перед нею лежало то самое озеро Бездон, о котором в Прудках ходило столько легенд и нехороших разговоров. А чёрной оторочкой была вода. Над водой курился пар. И от этого берёзы и дубы в окрестностях были покрыты толстым мохнатым инеем.

Никогда Пелагее здесь не доводилось бывать. Она оглядывалась по сторонам. Пальцы её всё ещё дрожали. Вперёд, к воде, идти было нельзя – опасно. Да и незачем идти туда, где одна вода. Она стала внимательно оглядывать окрестность, и на другой стороне озера, немного левее какого-то островка, тоже заиндевевшего, увидела что-то похожее на строение или стожок сена. Повернула и прошлась краем белого поля, по-прежнему оставляя в отдалении чёрную полынью открытой воды. Да, без сомнения, это и был тот самый хутор, о котором вот уже несколько суток с надеждой говорила вся деревня. Хутор Сидоряты.

– Нашла, – шептала она, радуясь и себе, и тому, что выполнила приказ отца, и что дети, и вся деревня, теперь спасены.

«Но надо узнать, есть ли там кто живой. Если даже и нет никого и всё выстужено, – подумала Пелагея, – то должны же там остаться печи, и есть крыша над головой. Остальное можно поправить, приспособить, сделать. Мужиков вон сколько».

Вопреки её опасениям, хутор оказался жилым, обитаемым. Вскоре Пелагея увидела, что из домика поменьше и поприземистей тонкой белой струйкой поднимается дымок. Вверху печной дым, будто касаясь незримого потолка, распластывался и косым сизым полотенцем уплывал в сторону леса – чёрной, неподвижной, дремучей вековой стены елей и сосен. Да и сам хутор стоял в соснах. В лесу сосны росли вверх, взгонистые и ровные, как натянутые струны, похожие одна на другую. А вышедшие из бора к озеру были как будто другой породы – кряжистые, разлапистые, с толстыми, во взрослое дерево, боковыми сучьями, и каждая со своей кривизной.

Пелагея подошла ближе. Уже видны были тёмные стёжки, протоптанные от строений в разные стороны: в лес, к озеру и куда-то в неглубокий овражек, синевший не проснувшимся снегом левее огородов, обнесённых пряслами. И тут на хуторе залаяли собаки. Пелагея сразу остановилась. Две больших собаки вынырнули из-за наполовину выбранного стожка. Она сняла с плеча автомат. Но стрелять в этих собак было нельзя. И она закричала. Она звала по имени того, с кем когда-то сидела за одной партой и кто, она была уверена в этом, жил теперь на этом хуторе. И тут же послышался строгий короткий окрик. Собаки остановились и сели на снегу в ожидании новой команды.

Из-за стожка вышел мужчина. В руках он держал топор. Мужчина остановился возле собак, потрепал их по шерсти, что-то сказал, и те, уже успокоенно виляя хвостами, встали и послушно пошли за ним. Мужчине, судя по его походке и осанке, было не больше тридцати. В овечьей шапке и такой же грубой выделки овчинном полушубке, в новых высоких, ещё не обмятых валенках.

– Ты кто такая? – издали окликнул её мужчина.

– А ты разве не узнал? – улыбнулась через силу Пелагея; она радовалась, что выполнила задание, что нашла-таки хутор и что теперь её дети будут снова спать в тепле.

– Как же, тебя не узнаешь… Во всей школе только у тебя такой громкий голос был. – И мужчина тоже улыбнулся.

Они подошли поближе друг к другу и, когда можно было уже хорошенько разглядеть друг друга, остановились. Их разделяли шагов пять-шесть.

– Что ты тут делаешь, Палаша? – спросил он.

В голосе его она почувствовала беспокойство.

– Немцы Прудки жгут. Людей убивают. Мы ушли в лес. Тятя послал меня вперёд. Мы ищем ваш хутор.

– Зачем? – Теперь она и в глазах его увидела напряжение.

– Дети замёрзнут. Мы пришли спасаться.

– Где все?

– Там, на протоке, километрах в пяти отсюда. – И Пелагея махнула назад автоматом.

Мужчина снова внимательно посмотрел на неё и спросил:

– Это ты давеча стреляла?

– Я. Собаки напали.

– Это не наши. Одичавшие. По лесу сейчас много бегает диких собак. Осенью ярку зарезали прямо возле тырла. Хужей волков… Сколько вас человек?

– Всех, с детьми, пятьдесят шесть.

– Пойдём в дом, – мужчина повернулся и что-то сказал собакам.

Те, уже без злобы, но с любопытством поглядывая на незнакомку, затрусили стороной, провожая их к хутору.

Возле стожка Пелагея сняла лыжи и пошла следом за тем, кого она ещё в школе звала Стенькой. Теперь это был коренастый мужчина со светлой бородкой и внимательными спокойными глазами.

– Кто там, сынок? – послышался в глубине полуоткрытой двери приглушённый мужской голос.

Пелагея сразу вспомнила Ивана Степановича Сидоришина. Стеня оглянулся на неё, нахмурился, но на губах так и светилась едва заметным светом улыбка внутренней радости.

– Сейчас увидишь, – сказал он.

Они вошли в сенцы, и Пелагея у обмётанного морозными веткам окна увидела человека с непокрытой головой. Она сразу узнала его и сказала радостно, как родне:

– Здравствуйте вам, дядя Ваня!

Стоявший у морозного окна некоторое время молчал. Потом ворохнулся и сказал:

– Здравствуй-то здравствуй… Только вот с чем ты пожаловала к нам, деточка? Мы никого не ждём.

– Беда у нас, дядя Ваня. Солдаты деревню жгут. Мы ушли. А мужики, почти все, там остались. Бой приняли. Многих уже похоронили.

– С армией решили биться? Кто Прудки поджёг? Германцы? Ай красноармейцы?

– Германцы. А Красная Армия сейчас наступает. Вот-вот должны прийти. Освободить нас.

– Освободить… Всё – по грехам нашим… Всё по грехам…

Пелагея молчала. Стоявший у окна коротко, согласно махнул рукой и сказал:

– Ладно, ступайте в хату. Там поговорим.

В доме, в первой половине, за русской печью с просторной лежанкой, стоял ткацкий стан. За ним на широкой лавке сидела молодая женщина лет двадцати и, напряжённо выпрямив спину, кормила грудью ребёнка. У стола стояла мать Стени. Она сильно постарела. В глазах её сиял тот же покой, что и у сына.

– Здравствуйте, тётя Васса. Здравствуйте вашему дому. – И Пелагея поклонилась и тёте Вассе и молодой женщине с ребёнком.

– Да это ж Палашечка! – кинулась к ней, преодолевая растерянность, хозяйка. – Пётрина старшая дочушка! Да какими ж ты судьбами к нам, миленькая? Знать, стряслось что? В Прудках?

– Ушли мы, тётя Васса, в лес. Бросили деревню. Немцы дома жгут. Детей спасаем.

– А где же отец? Мать?

– Отец с матерью там, в обозе. На протоке остановились. Ждут, когда я вернусь. Отец деревню ведёт.

Иван Степанович сел за стол, распахнул старенький латаный-перелатанный ватник и покачал головой:

– Значит, Пётра сюда решил вести народ. К нам. – И вскинул седую голову: – А не приведёт он сюда и немцев? Или кого похуже?

– Ночью метель была, – сказала Пелагея. – След должно замести. К тому же наш обоз обороняет отряд Курсанта. Партизаны. Наши, прудковские, и бойцы, которые жили у нас в деревне на задержке.

Мало слов они сказали друг другу. Но всё уже было сказано. И Пелагея молча ждала ответа.

Напряжённо молчал и хозяин хутора. Решение своё он не торопил.

– Сколько детей в обозе? – наконец, скрипнув табуреткой, отозвался Иван Степанович.

– Восемнадцать, дядь Вань. Трое моих.

Иван Степанович вскинул кустистую прокуренную бровь:

– От, молодец, Палашка! От, шустрая девка! Это, стало быть, у Пётры с Анюшей трое внуков? А Зина? Она-то ещё не нарожала детей?

– Зина ещё молодая. Ещё не замужем.

Разговор перешёл туда, где всем было легче понимать друг друга.

– Что ж, – перешёл к главному Иван Степанович, – мне зла ни от кого из соседей не было. Никому никогда не желал зла и я. Веди деревню сюда. Но прежде вот что скажи: как ты добиралась до нас?

– Краем озера, – сказала Пелагея.

– Вот краем и веди. На лёд не заступайте. Лёд тут, на Бездоне, везде слабый. Даже около самого берега. Одного-двоих выдержит. Лошадь – нет.

Уходя из дому, Пелагея заметила, что на стенах везде висели картонки и листки из школьных тетрадей – карандашные рисунки, на которых были изображены и дядя Иван, сидящий на брёвнах, и тётя Васса возле коровы, и, конечно же, снегири на заснеженных ветках рябины. Молодая женщина, не проронившая во всё время их нелёгкого разговора ни единого слова, встала, застегнула кофточку, положила в лыковую зыбку уснувшего ребёнка, повернулась Пелагее и с улыбкой сказала:

– Возвращайтесь.

И Пелагея, ответно улыбнувшись ей, спросила:

– Кто же у вас? Девочка? Или мальчик?

– Девочка. Настенька.

– Девочка? Какая вы счастливая! И ты, Стеня. – Она оглянулась на Стеню, тоже молчаливо стоявшего рядом. – А у меня одни сыновья.

К своей деревне, остановившейся в протоке в нескольких километрах от хутора, Пелагея возвращалась с радостным сердцем. Рядом с нею похрустывал широкими охотничьими лыжами Стеня, взявшийся сопровождать её.

– Палаша, – окликнул он её вскоре, – а ты что, стрелять научилась?

– Да. Научили.

– Кто? Отец?

– Нет. Один человек.

– А муж у тебя кто? За кого ты вышла?

– За Ивана Стрельцова.

– За Ваньку? Ванька – твой муж?

– Да. Был.

– Как – был?

– Пропал он. Без вести пропал ещё в прошлом году. – И, остановившись, спросила: – А вы всё одни живёте?

– Как видишь.

– А кто эта женщина?

– Ты разве не поняла? Моя жена, Тоня. Беженка. Я её в лесу нашёл. Возле Варшавки. Она из Белоруссии, из-под Витебска. Коров колхозных гнала. Весь обоз ихний разбомбили. Только она одна и уцелела. Неделю по лесам скиталась. Хорошо, нашла трёх коров и с ними, с теми коровами, плутала. Хоть от голода не померла. Я её в стогу нашёл. Утром, на росе, смотрю, след… Коровы пасутся… Коровы её к хутору и вывели. Стожок недалеко отсюда стоял.

– Красивая у тебя жена.

– Да, она хорошая.

И вдруг Пелагея остановилась:

– Стень, а ребёнок у неё…

– Ребёнок, конечно же, не мой. Но она мне жена законная. Можно сказать, венчанная. Она уже с животом пришла.

– Прости, что спросила…

– Да ничего, – засмеялся Стеня. – Чтобы потом не спрашивала.

Подошли к тому месту, где Пелагея стреляла в собак. Она указала на парашют и висевшее внизу на стропах тело.

– Надо снять. Он, видать, уже много дней тут… Самолёты над нами летали на прошлой неделе. Два были сбиты. Оба – наши. Со звёздами. Один сразу упал в озеро. А другой потянул на восток. Он только немного дымил.

– Он тоже упал. Там, дальше. Ночью на него набрела. Недалеко от протоки.

Они сняли лыжи и начали карабкаться по снегу вверх. Наст держал. Цепляясь за ветки кустарников и молодые берёзки, они вскоре добрались до той самой липы, на которой висел парашют. Внизу, едва касаясь ногами края сугроба, на стропах висело тело человека в меховой куртке и кожаном шлеме с наушниками.

– Лётчик, – сказал Стеня. – Давай его снимем. Держи, а я обрежу стропы.

Пелагея сунула в снег автомат и ухватила тело лётчика со спины, и вскоре рухнула в снег вместе с ним. Её замутило.

– Ты что, беременна? – спросил Пелагею Стеня, помогая ей подняться.

– С чего ты взял? – встрепенулась она.

И потом, когда они шли дальше, этот вопрос не выходил у неё из головы.

Лётчика они закопали в снег. Привалили сверху березняком и валежинами – чтобы не растащили до весны звери. А парашют Стеня припрятал внизу, под берегом, намереваясь на обратном пути забрать его домой.

– Будут к лету и Тасе, и Настеньке новые платья, – погладил он поблёскивающий на солнце шёлк парашюта, внимательно разглядывая его.

– А ты, я погляжу, хозяйственный мужик, – сказала на это Пелагея.

– Не жила ты на хуторе, – только и отмолвил он ей.

Пелагея пожалела о сказанных ею словах, которые тот, конечно же, принял как упрёк.

Глава четвёртая

Дивизии из последних сил продолжали атаковать вперёд, на Вязьму, но с каждым днём они ощущали всё большее и большее сопротивление. Немцы уже смелее и основательнее контратаковали. В какой-то момент командарм почувствовал, что эти контратаки принимают черты согласованных, заранее спланированных действий. Он побывал в полках, на передовой. То, что он увидел, только подтвердило его опасения. Атаки противника, его яростная воля к овладению некоторыми опорными пунктами имели системный характер хорошо управляемого боя с чётко выраженной целью. Немцы бросали в бой авиацию, артиллерию и танки. Ни с боеприпасами, ни с горючим у них особых проблем не было.

Уже в сумерках, возвращаясь из 113-й стрелковой дивизии, Ефремов спросил своего заместителя по тылу полковника Самсонова:

– Ну что, Илларион Гаврилович, заедем теперь в ваше хозяйство?

– Вот как раз подъезжаем к деревне, где размещается один из передвижных полевых госпиталей.

– Сколько здесь раненых и кто начальник?

– Начальник ППГ – капитан медицинской службы Маковицкая. Да, кажется, вы её знаете.

– Да, помню. Под Наро-Фоминском. Однажды был в её хозяйстве. Так сколько раненых у Маковицкой?

– На вчерашний день было восемьсот одиннадцать. Сегодняшнюю сводку не знаю. Но, думаю, увеличение.

– Поедемте к Маковицкой.

Операционная размещалась в просторном кирпичном доме с глубокими, как монастырские бойницы, маленькими сводчатыми оконцами. Пахло хлоркой и берёзовыми дровами.

Когда командарм вошёл в дом, Фаина Ростиславна спала за столом, положив голову на руки и накинув на плечи шинель.

– Прикажете разбудить? – спросил в коридоре пожилой санитар.

– Не надо, – остановил его Ефремов.

– Вот и правильно, товарищ генерал, – благодарно кивнул головой санитар. – Товарищ военврач всего-то три-четыре часа в сутки спят. И то не всегда. То операции, то осмотр, то теперь вот налёты. Бомбят почти каждый день.

Пошли по дворам. Некоторые раненые были на ногах. Когда вошли в третий дом, их догнала Маковицкая. Подбежала, запыхавшаяся, вскинула к белой каракулевой шапке ладонь.

– Мне доложили, вы мало отдыхаете. – Командарм протянул ей руку. – Рассказывайте, что у вас. Я вижу, некоторых из ваших подопечных можно уже возвращать в строй. Других – через неделю-другую. Как вы считаете?

Маковицкая молчала. И вдруг сказала:

– Товарищ командующий, вынуждена вам доложить – среди раненых выявлены тифозные больные…

– Что?! В армии – тиф?!

В ту же ночь Ефремов телеграфировал в Износки, в штаб восточной группировки о срочном командировании под Вязьму главного хирурга армии и главного эпидемиолога.

На другой день самолёт доставил на полевой аэродром группу военных врачей во главе с главным хирургом.

Ефремов сказал прибывшим:

– Судьбой и обстоятельствами нашей армии посланы новые испытания. Тиф. Нужна срочная квалифицированная помощь. Нужно сделать всё необходимое, чтобы не допустить распространения тифа как среди личного состава подразделений, так и среди местных жителей. А на вас, профессор, у меня особая надежда. – Командарм смотрел на высокого седоватого подполковника в кожаном реглане с меховой подстёжкой. – Дивизии нуждаются в пополнении. Пополнения нет. Коммуникации, как вы знаете, нарушены. А в госпиталях скопилось много раненых, которые вполне могут держать в руках оружие. Разберитесь. Наведите порядок. В строй, буквально в ближайшие три-пять дней, должны быть поставлены не менее шестисот-семисот человек.

– Михаил Григорьевич, – сказал профессор, – задача понятна, и она будет выполнена. Но мне нужна хотя бы неделя. Госпиталя и санбаты удалены друг от друга на довольно большое расстояние.

– Возьмите хорошего коня, возницу и несколько человек охраны. И поезжайте срочно. Прямо сегодня.

Боевая группа майора Радовского, входящая в состав 5-й танковой дивизии, была разделёна на две части. Одна, числом до роты, продолжала выполнять задания по уничтожению деревень, расположенных вдоль коммуникаций; одновременно ей же вменялась в обязанность роль карательного отряда – уничтожение партизанских групп, которые дислоцируются в районах действия 5-й танковой дивизии. На время отвода войск на новый оборонительный рубеж к роте прикомандировывалась казачья сотня атамана Щербакова.

Второй группе отводилась куда более сложная роль. Полторы сотни солдат и офицеров были переобмундированы по зимнему штату в красноармейскую форму, вооружены автоматами ППШ, винтовками системы Мосина, пистолетами ТТ и револьверами «наган». В каждом отделении – ручной пулемёт Дегтярёва, а на каждый взвод – станковый пулемёт «максим». Богатые трофеи, захваченные под Наро-Фоминском, Вереёй и Боровском и благополучно вывезенные в район Вязьмы, позволили произвести экипировку и вооружение группы по полному штату. Однако степень сложности задачи, которую предстояло выполнить подразделению, её необычность, заставляли Радовского более тщательно готовить своих людей к операции.

Ровно сто двадцать человек, включая штаб и самого Радовского, утром 20 февраля на крытых грузовиках прибыли в небольшое село к северу от Вязьмы. Личный состав тут же был расквартирован по домам. Занятия проводились в местной школе, в достаточно просторных классах. В первый же день Радовский построил роту на расчищенной от снега пришкольной спортивной площадке, превращённой в плац. Из школы в сопровождении Радовского вышел молодой оберстлейтенант. Прозвучала команда смирно. После чего немец приказал Радовскому перестроить роту в две шеренги. Оберст-лейтенант прошагал вдоль застывшего строя, остановился в середине и ткнул пальцем наугад:

– Du, und du, und du[1].

Офицер приказал выложить перед собой на снег всё содержимое карманов. Осмотрел, собрал в одну кучу немецкие зажигалки, сигареты. Среди прочего оказались два перочинных ножа и небольшие медицинские ножницы с клеймом «Solingen Metallfarik» и свастикой. Офицер поднял со снега одну из зажигалок, на которой тоже была выбита свастика, и через переводчика сказал:

– С сегодняшнего дня вы – специальное подразделение, Abwehrkommando, сокращённо – АК. Скоро вам будет присвоен номер. Сейчас вами займутся опытные специалисты для подготовки к выполнению особого задания командования германской армии. Его вы должны будете выполнить блестяще и тем самым доказать преданность тому делу и идее, которой присягнули. А сейчас – урок первый! Всем всё выложить на снег! Георгий Алексеевич, – обратился он в необычной манере к майору Радовскому, – прикажите принести ящик. И соберите всё, что может свидетельствовать о принадлежности личного состава к германской армии. Всё немецкое – в ящик! Добывайте для личного пользования и для повседневного обихода исключительно только советское.

Строй загудел. И оберст-лейтенант, и стоявший рядом майор Радовский уловили в этом гуле недовольство. Оберст-лейтенант отреагировал мгновенно:

– Вы! – Он ткнул пальцем в грудь одного из солдат, стоявших рядом. – Скажите, что вас беспокоит?

– Нам что, – усмехнулся тот, – красноармейским кресалом, что ли, пользоваться?

– Во-первых, – отчеканил немецкий офицер спокойным, ровным голосом, в котором чувствовалась уверенность и многолетняя работа над собой, – нельзя отвечать вопросом на вопрос. Это невежливо. Старшему по званию – тем более. Во-вторых, повторяю, каждый из вас как солдат особого подразделения с сегодняшнего дня в обиходе будет пользоваться тем, чем обычно пользуется противник, то есть красноармейцы, под видом которых вам предстоит действовать в ближайшие дни, а возможно, недели. Более того, вам следует называть этот предмет, это приспособление для прикуривания, не так, как назвали вы только что. Так – слишком литературно. Так может сказать иностранец, плохо знающий нюансы языка, его местные, так сказать, особенности. Вы должны говорить не «кресало», а… как это, Георгий Алексеевич?

– «Катюша», – тут же подсказал Радовский.

– Именно так – «катюша». А теперь соберите всё ненужное в ящик и унесите, – распорядился оберстлейтенант, резко развернулся на каблуках и быстрым шагом направился к школьному крыльцу.

Немецким офицером, который дал первый урок подразделению боевой группы Радовского, был подполковник абвера, офицер Управления разведки и контрразведки «Abwehr-Ausland» (Абвер-Заграница) и работник двенадцатого отдела генерального штаба сухопутных войск Германии Рейнхард Гелен. Спустя месяц с небольшим за успехи по службе, в том числе и в проведении Вяземской операции, он станет начальником отдела «Иностранные армии Востока» и вскоре получит очередное воинское звание – оберст, что соответствовало званию полковника.

– Георгий Алексеевич, каждый ваш подопечный, включая офицеров штаба и вас в том числе, должен иметь псевдоним, агентурное имя.

– Кличку, – усмехнулся Радовский.

– Вот именно! Меня с сегодняшнего дня прошу называть Ивар.

– Слушаюсь, господин Ивар.

– Нет-нет, никаких «господин» и тому подобное. Просто – Ивар. Что же касается личного состава роты, то подготовьте анкету, в которой должны быть следующие вопросы: кто какой специальностью владеет, знание языков, кто откуда родом и где проживал до войны, сведения о родителях и родне, каким оружием владеет, умеет ли управлять автомобилем, трактором, мотоциклом, есть ли спортсмены и по каким видам спорта, владение ножом, другими видами холодного оружия, а также владение огнестрельным оружием с указанием видов. Создать группу связи, хотя связистами в каждой направляемой на задание группе, согласно инструкции, должны быть солдаты германской армии. И тем не менее готовьте своих. В анкету включите владение медицинскими знаниями и знаниями ветеринарного дела. Одним словом, мы должны знать о каждом из ваших солдат и офицеров всё. С завтрашнего дня общение со мной – только через связных и по рации шифром. К вам прибывает зондерфюрер фон Рентельн. Он возглавит группу разведки и агентурной работы. Кстати, он выпускник Александровской школы юнкеров. Вы не вместе учились?

– Я окончил не Александровское, а Алексеевское училище, господин оберстлейтенант.

Гелен вскинул брови и, снисходительно улыбнувшись, поправил:

– …Ивар, Старшина.

Теперь Радовский удивлённо поднял бровь.

Страницы: «« 12345678 ... »»

Читать бесплатно другие книги:

В учебном пособии рассмотрены основные темы по курсу «Философия права». Изучение курса разделено на ...
В настоящей монографии рассматриваются основополагающие проблемы уголовного права, связанные с прест...
Гениальный детектив Ниро Вульф и его помощник Арчи Гудвин берутся за два новых дела. В успешном расс...
Сборник рассказов о прославленном сыщике, наследующий духу оригинальных произведений о Шерлоке Холмс...
В книгу вошли два произведения из знаменитого цикла, посвященного частному детективу Ниро Вульфу. Ан...
Ниро Вулф, страстный коллекционер орхидей, большой гурман, любитель пива и великий сыщик, практическ...