Прорыв начать на рассвете Михеенков Сергей

– Видел.

– Будь с ним особенно осторожен. Он тоже из тридцать третьей. Служит теперь у немцев. Дружбу водит с каким-то важным чином. Говорят, из Вязьмы к нему ещё какой-то немец приезжает. Тот хорошо говорит по-русски. У Профессора перед немцами какая-то заслуга. Всех, кого взяли вместе с ним, в Вязьму угнали, в концлагерь, а его при лазарете оставили. Немцы кого-то давно ищут. Кого-то из штаба генерала Ефремова. Подозревают вроде, что тот человек где-то здесь осел, на задержке. Вот и ездит Профессор по деревням, вынюхивает. Пока тебя не было, на мельницу заходил, с бабкой Марьей разговаривал. А ещё документы штабные ищут. Когда армия из-под Вязьмы выходила, документы в обозах везли. А потом, когда стало ясно, что не прибиться, документы те зарыли где-то в этих местах. Или зарыли, или при ком-то из местных оставили. Вот теперь ищут. Никак не найдут. Особенно этот старается, Профессор. Тебя про документы не спрашивал?

– Нет.

– Значит, не время ещё. Спросит. Не сам, так через кого-то.

– Через тебя, например. – Ни один мускул не дрогнул на лице Воронцова. Он смотрел в глаза сержанта. Тот тоже не отводил взгляда. И Воронцов сказал: – Я людей расстреливать не буду.

– Ты будешь делать всё, что прикажет тебе Северьяныч. Это ты сейчас так говоришь, а потом, когда коготок завязнет… Ладно, ты, видать, всё уже для себя решил. Поступай, как знаешь. А я тебя предупредил.

О документах больше не заговаривали.

А может, сержант связан с партизанами? Ведь видел же однажды Воронцов, как ночью, в проливень, они вынесли с мельницы два мешка муки и куда-то унесли, и вернулись только к рассвету, когда ему уже пора было вставать и проверять сеть. Куда они ходили? Кому унесли те два мешка? Партизанам ведь тоже хлеб печь надо. Но не спросишь же сержанта напрямую…

– Забудь обо всём, что я тебе сказал. Так будет лучше и для тебя, и для меня. – Сержант, так и не взглянув в его сторону, встал и пошёл к мельнице.

В прибрежных ольхах заполошно кудахтали дрозды, перелетали с тени на солнечные полянки, бегали среди выжженной зноем травы, ловко тягали из земли дождевых червей. Вверху жалобно кричали ястреба. Война не отняла у них воли. Ни воли, ни родни. Всё небо принадлежало им. Что так их, людей, сплело, скрутило во взаимной ненависти? И где этому конец?

Воронцов выплыл на середину озера, оглянулся на деревню. Там уже тоже не спали. Выгоняли коров. Гремели вёдрами. Скрипели калитками. И незло переругивались. И так всё это напоминало его родную Подлесную, что ему казалось: вот сейчас выйдет из ольх их корова Лысеня, а за нею кто-нибудь из сестёр с ивовым прутом, увидит его в лодке на середине озера и окликнет по имени…

Он переложил из лодки в плетуху рыбу и пошёл в деревню.

Лида его уже ждала. Прохаживалась возле амбаров, покрикивала на работника, хромого дядьку Игната, оправляла на боках новое платье. Подумал: «Куда-то, видимо, собралась». И верно. Как только она увидела его, улыбнулась, замахала рукой:

– Давай скорей, курсант! Ехать далече! Отнеси дяде Захару щучку и – живо назад. Тут переоденешься. Поедешь со мной. Это – его распоряжение.

– А зачем переодеваться?

– Затем, что в управу поедем. А там немецкие посты. Заберут тебя в твоей форме. И документ на тебя выписан. Всё у меня. Давай живей!

Это была их первая поездка на станцию. На телеге стоял липовый бочонок с мёдом, ящик с рыбой, обложенной льдом и пересыпанной опилками, какие-то корзины и мешок с мукой. Воронцов не помнил, чтобы довоенные председатели такие дары отправляли в район.

Захара Северьяныча дома не оказалось. Часовой, сидевший на крыльце, взял у Александра плетуху с рыбой, сказал:

– Обожди.

Воронцов прислушался. В доме и в саду тихо, только где-то под сенцами петух сердито рычал на кур. В тени было ещё прохладно, но солнце уже нагрело росу и высушило отволгнувшие за ночь стёжки вдоль тынов. День обещался быть жарким. «В такое время в лесу не пропадёшь», – машинально подумал с тоской Воронцов и оглянулся на окна хозяйского дома. Погодя вышел часовой и подал ему пустую плетуху. Воронцов взял её, но часовой не отпускал. Усмехнулся в прокуренные бронзовые усы и сказал:

– С Лидкой едешь?

– Не знаю ещё. С кем прикажут. Моё дело – исполнять.

Часовой засмеялся. Воронцов почувствовал в его смешке недоброе: то ли непрязнь, то ли недоверие, то ли подозрительность.

– К ней тут многие сватались, – шевельнул тот бронзовыми усами. – Имей в виду. Врагов наживаешь. Отойди от неё лучше. Прими совет. Потом не пожалеешь. На Лидку тут охотников много и поважней тебя. Мало ли что ты ей приглянулся. Северьяныч может и раздумать. А за тебя никто не заступится.

– И ты, что ли, в охотниках ходишь? – тем же тоном пошёл в задир Воронцов.

– Мне она ни к чему. У меня баба есть. Своя.

– Своя? Или в примаках, подженился?

Бронзовые усы дёрнулись и уже добродушно засмеялись:

– Ладно, ладно. Не залупайся, курсант. Придавит она тебя к первой же берёзке. Но это всё же лучше, чем… – И часовой не договорил, махнул рукой.

– Ты из местных? – спросил его Воронцов.

– Нет. Но это значения не имеет. Здесь у всех права одни. Северьяныч так постановил.

– А как ты думаешь, такое долго будет продолжаться?

– Что ты имеешь в виду?

– А вот эта жизнь. Тишь, благодать. Фронт стоит. Самолёты не бомбят.

– По фронту соскучился?

Теперь Воронцов засмеялся в ответ.

– Подозрительный ты малый, – поправил ремень винтовки часовой.

– Чем же?

– А тем, что уж больно смирный и покладистый.

– Так ведь и ты такой же.

– Меня Григорием зовут. – И часовой, шевельнув бронзовыми усами, протянул ему широкую ладонь. – А Горелого ты всё же остерегайся… За ним уже числится. В спину стрелял. Но не доказали. С него как с гуся вода.

Перед тем как ехать на станцию, Лида завернула коня к своему дому.

Три рябины стерегли этот ещё свежий пятистенок, с северо-востока обнесенный светлой верандой с мелкими, замысловатыми шипками широких рам. Рябиновые грозди уже отяжелели, начали буреть, свешиваясь к самому штакетнику. Прошли через прохладные тёмные сенцы. Перед тем как отворить дверь в дом, Лида оглянулась на Воронцова, задержала шаг и улыбнулась в темноте.

В доме было прохладно, как во всех деревенских домах в середине лета, когда долго не топят печей и воздух немного влажнеет и становится бархатистее и глубже. Недавно побелённая печь с разноцветным петухом на просторном боку. Деревянная лестница о четырёх ступенях на лежанку. Стол в углу. Над столом за тюлевой занавеской рядок небольших икон и погасшая лампадка. Из другой половины снопами тугого солнечного света лучились чисто вымытые окна, виднелся край городского кожаного дивана, комод, сверху убранный белоснежной вязаной накидкой. На комоде зеркало, какие в деревнях тоже были редкостью.

На вешалке слева от двери Воронцов увидел свою шинель. Внизу, на лавке, чёрную милицейскую форму. Яловые сапоги. Кепи с длинным козырьком и пуговицами вместо кокарды.

– Вот тут и бельё, и всякое такое… Видишь, сколько добра тебе дядя Захар велел выдать. Снимай свою ветошь.

То, что форма оказалась в доме Лиды, понять было нетрудно: сходила к Захару Северьянычу и, пользуясь правом племянницы, забрала всё, положенное ему, милиционеру самообороны. Но как здесь очутилась шинель? Он оставил её на мельнице, на топчане, на соломе. И там, в головах, под подушкой…

– Не бойся, я всё принесла, – сказала она, по-хозяйски сев напротив на высокой табуретке и гладя на него улыбающимися глазами. – Всё твоё добро там, в кармане. Всё цело. И нож, и иконка. На мельницу больше ходить тебе незачем. Сеть проверять будешь ходить отсюда. Что, не нравится? Разве у меня плохо? Или я грязнуля? На ночь постелю тебе на диване. Вот, посмотри, везде чисто, прибрано. Ну, скажи, разве тебе у меня не нравится?

Воронцов посмотрел на хозяйку. Та, склонив голову к плечу, смотрела куда-то в угол.

– Не захочешь у меня жить, дело твоё. В казарму поедешь, в соседнее село. Только знай, что сюда охотников было много. И что в другой раз не позову. Тебе обо мне уже рассказали. Но вряд ли кто сказал плохое. Я не какая-нибудь… Ничьей подстилкой не была и не буду… Ладно, переодевайся. Вот твои документы. – И она вытащила из-под дощечки на столе вчетверо сложенный лист. – Осталось только зарегистрироваться в управе и печать поставить.

Вот этого Воронцов не ожидал. Зарегистрироваться… Значит, его внесут в списки людей, добровольно пошедших на службу к немцам. Придётся подписывать какие-нибудь бумаги. А как же ты думал, чуть только коготок увяз…

Он быстро переоделся. От новой формы пахло так же, как и от всякой новой формы. Чужим, враждебным от неё не пахло.

– Ну, вот ты какой у меня красавчик! – засмеялась Лида, заглядывая к нему из-за шторки.

– Запили соседи, запьём и мы, – невесело усмехнулся он, глядя куда-то мимо неё.

– Ты о чём?

– Так, дедовы присловья вспоминаются.

– А ну-ка, подожди. – Она схватила его за руку и повела в горницу. Там, возле зеркала, остановилась и поправила платье на груди. Ростом она была на полголовы ниже Воронцова. Гибкая, с сильными плечами и загорелыми руками, которые, как видно, не боялись никакой работы.

– А мы с тобой хорошо смотримся! Правда, ты уж больно молоденький. Но, смотри, и у тебя морщинка есть. – И она повернулась к нему и прижала прохладной влажной ладонью его щеку.

Он стоял неподвижно.

– Ладно. Поехали. Винтовку не забудь.

Винтовка стояла в углу. Он её сразу и не заметил. Та самая СВТ, которую ему отдал раненый десантник и из которой он ни разу так и не выстрелил.

Лида сидела впереди, покрикивала на коня и время от времени оглядывалась на Воронцова. Он чувствовал её взгляд, слышал её дыхание. А сам неотрывно смотрел на проплывающие мимо берёзы, мелькающие в глубине тенистые полянки и думал только об одном. Стоило спрыгнуть с телеги, пробежать каких-нибудь двадцать-тридцать шагов – и ты уже один, ты уже на воле, и беги куда хочешь, никто тебя не сыщет. Но в этой форме не побежишь. В лесу долго разбираться не станут.

– Саша, – позвала Лида.

Он обернулся.

– Не смотри так. Не смей и думать. Дядя Захар ни тебя не пощадит, ни меня. А мне тогда деваться некуда.

Он отвернулся, спрыгнул с телеги и пошёл рядом.

На станции завезли мёд и корзины в управу. Воронцов помогал носить.

– Пускай заходит, – услышал он голос из угловой комнаты, куда сразу зашла Лида.

– Саша, иди сюда, – выглянула из-за двери Лида и махнула рукой.

Воронцов переступил порог. За столом сидел человек, похожий на особиста, того самого, который однажды чуть не расстрелял их, вышедших из окружения после боёв под Юхновом и Медынью. Такой же самоуверенный, с нескрываемой брезгливостью во взгляде.

– Воронцов Александр Григорьевич, – прочитал он вторую строчку удостоверения, выписанного Захаром Северьянычем и вскинул глаза: – Имя-то не липовое?

– Имя моё, – подтвердил Воронцов.

– Полк, дивизия, армия?

– Восьмая воздушно-десантная бригада.

Начальник управы вскинул голову и некоторое время молча смотрел на Воронцова.

– Десантник, значит… А где выходил? На нашем участке десантники не выходили. Не было их здесь.

– Прибился к кавалеристам. Там был ранен. Там и в госпиталь попал. Потом деревню атаковали танки. Ушёл в лес и вскоре был задержан патрулём.

– А мне сказали, сам вышел. А? В милицию добровольно пошёл? Или Северьяныч сагитировал?

Воронцов покосился на Лиду. Та кивнула и отвернулась.

– Так точно, добровольно, – ответил Воронцов.

– Довольствие получаешь? Северьяныч там ничего не задерживает?

– Так точно, всё получил. С сегодняшнего дня приступил к службе.

– Хорошо. Как-нибудь к вам заеду. Посмотрю, какой там у вас порядок. – И начальник управы подмигнул Лиде. – На ушицу к Северьянычу.

– Приезжайте, Иван Денисыч. Всегда вам рады! – Лида сидела у окна и сияла, как румяное солнышко. Что-то её с этим человеком объединяло.

Начальник управы достал из сейфа печать и пристукнул удостоверение. Ничего пока подписывать не пришлось. И слава богу.

– Выдаём пока временное. Потом обменяем на постоянное. С фотокарточкой. Как положено.

Дорога назад показалась Воронцову длинной-предлинной. Ему стыдно было за то, что пришлось тянуться перед начальником управы, пристукивать прикладом винтовки и отвечать ему, как в строю, терпеть его презрительный взгляд и делать вид, что ничего не замечает. Когда подъезжали к деревне, он всё же не удержался и спросил Лиду:

– У тебя что, с этим, с начальником, что-то было?

– Ой, да ничего! – засмеялась Лида. – Сватал он за меня когда-то, давно уже, своего племянника, а маманя отказала. Так он с дядей Захаром потом неделю на мельнице жил. Стыдно было назад возвращаться. Он всех обнадёжил. А тут… С дядей Захаром они с тех пор друзья – не разлей вода.

– Всех ты тут с ума свела, – усмехнулся он.

– Вот только ты нос воротишь, – с той же усмешкой ответила и она.

Выехали в поле. Пшеница ходила волнами, так и колыхалась дымчатым морем с золотым тучным отливом. Воронцов подсел поближе к Лиде и сказал ей, дыша в самую шею:

– Лида, сестрица, помоги мне бежать. А? Век помнить буду. Век благодарить. Ну? Что тебе стоит отпустить меня?

Она отпрянула, натягивая вожжи:

– Что ты! Что ты такое говоришь? Помолчи и больше про это не смей заговаривать! Помнить ты будешь… Что мне с твоей памяти? Ваша память до калитки. Помнить он будет…

Поле проехали молча. В лесу, на сырой дороге, заросшей чередой и мать-и-мачехой, перехлёстнутой прохладными тенями берёз, она остановила коня и сказала:

– Беги.

Они смотрели друг другу в глаза. В какое-то мгновение Воронцов действительно был готов ринуться в лес и бежать в сторону солнца. Направление он уже давно определил и обдумал, как пойдёт. Там, на солнечный полдень, был фронт. Но увидел глаза Лиды, полные слёз, и швырнул винтовку в солому.

– Ты-то, может, и уйдёшь… А меня дядя за такое не пожалеет. В село сошлёт. Ты не знаешь, что это такое. В казарме полы мыть. Это у него такое наказание. Мужиков – в яму, под наган. А бабья казнь другая. На полы. На неделю. Сперва к немцам, а потом к нашим кобелям на потеху. Оттуда только в петлю дорога. Теперь понятно тебе? Дядюшка только с виду такой добрый.

До мельницы ехали молча. Когда телега загрохотала по настилу моста, просыпая вниз, на каменистую быстрину, струйки нагретого песка, истёртого ободами телег в пыль, с мельницы выбежала Геля и издали закричала:

– Жених и невеста! Тили-тили-тесто! Жених и невеста!

Воронцов почувствовал, что краснеет. А Лида, откинув голову и уронив с тугих чёрных кос, собранных вокруг головы, белый лёгкий платок, заливисто смеялась. Геля скакала вокруг телеги, пугала коня, рвала из-под ног какие-то белые тусклые цветочки и траву и забрасывала ими Воронцова и Лиду. А ту слова блаженной, казалось, нисколько не смущали…

Возле распахнутой двери мельницы Воронцов увидел сержанта. Он пристально смотрел на проезжавшую мимо телегу.

Спал Воронцов на диване. Вечером ходил на озеро, вытряхивал в корзину очередной улов, купался и шёл на ледник. А когда смеркалось, ложился спать. Лида приходила позже. Он слышал, как она шуршала одеждами, переодеваясь к ночи, как вздыхала и замирала, прислушиваясь к его дыханию, как что-то шептала и тихо проходила мимо, обдавая его своим запахом. Она долго не засыпала. Ворочалась на широкой кровати за ситцевой шторкой и печным боком, металась по подушкам и душной перине, не находя себе места. Не спал и Александр. Он думал о Пелагее. Вспоминал, как вот так же лежал на лавке, и как вздыхала рядом, за такой же пёстрой шторкой, Пелагея…

Так прошла одна ночь, другая. Сомкнула густую темень за окнами и третья. И снова Лида прошла мимо, остановилась на мгновение и поправила на нём одеяло. А он уже знал, что ему не миновать её. Стоя вместе у колодца, и ведро с ведром, говорят, рано или поздно столкнётся.

В последние дни они виделись мало. Лида перестала заигрывать с ним. Видать, решила: теперь он никуда не уйдёт. Днём на службе, исполняет дядины приказания и наряды. А ночь-то – здесь, рядом с нею. И вот, на третью ночь, она окликнула его. Он молчал. Понял, что то, что рано или поздно должно было произойти, произойдёт именно сейчас. И он сказал ей:

– Спи, Пелагея, спи.

Хотел сказать другое, а вышло так.

– Пелагея? – встрепенулась она; в голосе её не было обиды, наоборот, она словно нашла то, что давно искала. – А ты позови меня, позови ещё, хоть бы и так. Чужим именем. Ночью все бабы одинаковы. Вот и люби свою Пелагею, раз не можешь забыть её. Ну, что молчишь? Позови! Я на тебя за это не осерчаю.

«Пелагея», – позвал он, чувствуя, как всё в нём помутилось и опрокинулась куда-то в прошлое, в иную реальность. И зелёные озерки озимей – глаза Пелагеи, вспыхнули перед ним с такой ясностью, что он вскочил и сел на диване. И снова позвал, как в бездну. Но бездна, которая все дни и ночи после их разлуки зимой молчала, вдруг откликнулась шёпотом Пелагеи. Он даже почувствовал её запах и прикосновения её рук.

– Пелагея…

Они расстались перед рассветом, когда устоявшуюся за ночь темень ещё не размыло первым движением нарождающегося утра и первым его почти незримым лучом, приходящим с востока, из-за озера и ракит. И так происходило каждую ночь. И она, и он тоже уже с нетерпением ждали конца дня, сумерек, а потом, когда ночь окончательно густела и останавливала всё вокруг, отъединяя их ото всего окрестного мира, они окликали друг друга, почти испуганно, словно боясь того, что не услышат ответа, что одиночество, которое истомило их в прошлом, снова разорвёт им сердца, разметает их судьбы и обречёт на мучительные, беспросветные скитания. Так он снова повстречался со своей Пелагеей. И всё, казалось, было таким же, как и в доме в Прудках. Те же запахи, те же звуки.

Но над ними не летала бабочка-королёк. Как ни прислушивался Воронцов к тишине ночи, угольного шороха её крыльев не услышал ни разу. Бабочка сюда не залетала…

Днём Лида сияла. Та молчаливая тётка, которой она показалась ему в первые дни, превратилась в насмешливую и шуструю девчонку, которая так и следила за его движениями, за каждым его словом и интонацией.

Но тоска, которая жила рядом, тоже не давала покоя. И он однажды снова сказал ей:

– Лида, я больше не могу… Я должен уйти. Иначе меня расстреляют свои. Разве ты хочешь этого?

Лида замерла, как пойманная птица.

– Хорошо, – вздохнула она и отвернулась к окну. – На следующей неделе уйдёшь. Дядя Захар сказал, что через четыре дня ваш взвод перебрасывают в Радинский лес, на прочёсывание. Партизаны там объявились. Вот там, в лесу, и постарайся как-нибудь отстать и спрятаться. А отсюда тебе не уйти. Если тебе меня не жалко, то хоть себя пожалей.

– Ты одежду мою, курсантскую, куда дела?

– В чулане спрятала. Я знала, что она тебе ещё понадобится… Ты ж на наших не похож. Ты совсем другой…

Несколько взводов милиции самообороны, которые были собраны с разных сёл и деревень, усиленные миномётными расчётами, выделенными немецким гарнизоном для проведения очередной спецоперации, со всех сторон окружили Радинский лес. Операцию начали на рассвете. Когда первые лучи солнца пронзали лес до самых его потаённых тропинок и укромных оврагов, пустили цепь.

Воронцов шёл рядом с Горелым. Справа за кустами можжевельника и бересклета мелькала коренастая фигура Григория. Когда строились в цепь, Горелый стал рядом с Воронцовым. Встал и встал. Никто этого, казалось, не заметил. Но Воронцов сразу вспомнил предостережение Григория и увидел, как и тот тоже поменял место в цепи. Но не сразу. Стоял, покуривал на правом фланге, пускал дымок в свои и без того прокуренные усы, а когда пошли, оказался вдруг рядом. Прошли с километр. И вскоре впереди загрохотало. Немцы начали миномётный обстрел.

По цепи передали приказ: остановиться и занять оборону. Всё это походило на охоту на крупного зверя. С загонщиками. Если зверь в лесу, то через полчаса, а может, и раньше, он будет здесь. Либо начнёт выходить правее, либо левее. Там тоже цепь милиционеров заняла оборону.

Воронцов залёг на краю оврага. На другой стороне, за берёзой, устраивался Горелый. Дальше, по цепи, Григорий. Справа должен был окапываться пулемётчик, но его нигде не было. Видимо, Жижин указал ему другую позицию.

Внизу начали донимать комары. Облепляли потную шею, лезли в глаза и уши. Воронцов прятал лицо в траву, но это мало помогало. Он дослал патрон в патронник и передвинул предохранитель на «огонь». Приминая перед собой траву, он мельком раз-другой посмотрел на ту сторону оврага. Горелый уже лежал неподвижно, выставив вперёд винтовку. Справа и немного позади Воронцов присмотрел неглубокую впадинку, видимо, коровью стёжку, уже порядком заросшую.

Миномётный обстрел в глубине леса прекратился. Наступила тишина. И вот среди этой тишины, среди комариного звона Воронцов различил гул. Вскоре его услышали все и приготовили оружие. Гул нарастал, стал распадаться на топот десятков сапог, треск сучьев. Так на засидку выходит от загонщиков стадо кабанов. Воронцов посмотрел на Горелого: тот тоже напрягся, подтянул к плечу винтовку. Надо было стрелять. Чтобы обозначить засаду, предупредить бегущих, что их здесь ждут, да и от себя отвести этот гудящий зловещим гудом поток. Воронцов знал, что такое попасть под вал выходящих из окружения. Он уже увидел впереди вздрагивающие макушки кустов бересклета и крушины, прицелился немного правее и выстрелил дважды, с небольшим интервалом. И тут же оттуда ударили сразу несколько автоматов. На мгновение всё затихло. Выходящие залегли. Но через минуту-другую кусты затрещали левее и правее одновременно. Воронцов увидел группу людей, человек десять-двенадцать, которые бежали по дну оврага. Горелый сделал несколько выстрелов и откатился в глубину березняка. Тут же оттуда ударила пуля и скоблянула кору над самой головой. Воронцов быстро, одним броском отполз во впадину и развернулся головой к позиции Горелого. Оттуда снова хлестнул винтовочный выстрел. Воронцов не отвечал. Партизаны тем временем бежали внизу. Мелькали их оскаленные рты и серые сунувшиеся лица. Оружие было не у всех. Воронцов отполз ещё глубже и приподнял голову. Горелый уже стоял на четвереньках и тоже выглядывал через овраг в его сторону. Воронцов медленно поднял винтовку и выстрелил. И сразу понял, что попал. Кругом гремели выстрелы, слышались крики команд и вопли раненых. Воронцов вскочил и побежал по оврагу вслед за партизанами. Стрельба стояла справа и слева. А здесь было тихо. Вслед тоже никто не стрелял. Значит, Горелого он всё-таки достал. Овраг впереди кончался. Похоже, он выходил то ли в какую-то пойму, то и в лощину. Бежавших впереди он опасался так же, как и возможной погони. Увидят, дадут очередь. Даже если ранят, он снова вынужден будет остаться в этой ненавистной деревне, во взводе Жижина, под присмотром Захара Северьяныча. Сегодня поставили в оцепление, а завтра можно оказаться перед ямой, в которой будут стоять приговорённые к расстрелу…

Впереди оказалась лощина. Те, за кем он бежал, повернули вправо. А он перебежал лощину и стал забирать левее. Следов старался не оставлять. Бежал по низкой траве, по выжженным солнцем закраинам лесных полянок, по выкошенным луговинам. Он знал, куда надо держать, чтоб не заблудиться и чтобы выйти поскорее туда, где должна его ждать Лида.

Если его хватятся или кто-нибудь заметил, как он стрелял в Горелого и потом уходил оврагом, то, скорее всего, перехватывать его будут юго-восточнее леса и на дорогах в том же направлении. Искать здесь, к западу от Радинского леса, его вряд ли догадаются. А теперь он шёл прямо к деревне, куда должен возвращаться и взвод Жижина. Но вначале они кинутся искать его. Там, в другой стороне. Если всё произойдёт так, как он задумал, возникнет пауза. И ею надо воспользоваться.

К полудню он вышел к речке примерно в двух-трёх километрах от деревни. Теперь он держал вдоль поймы, обходя открытые места и болота, пока не набрёл на заброшенные постройки, давно заросшие бузиной и шиповником. Видимо, это и был старый хутор, название которого он забыл, и где его должна была дожидаться Лида. От дома остался один фундамент и куча пережжённой глины и битого кирпича. На ней густо, стеной стоял жирный тёмный кипрей и крапива. Но хлевы и сенной сарай, покосившийся, с провалившейся крышей, и небольшая бревенчатая постройка, похожая то ли на кузницу, то ли на баню, сохранились. Прямо к хутору он идти поостерёгся. Затаился в черёмуховых зарослях возле речки и стал ждать.

Лиду он увидел на другом берегу, на горке. Она торопливо шла со стороны деревни, время от времени оглядываясь то назад, то по сторонам. Через плечо мешок или узел. Воронцов знал, что лежит в том узле. Он спустился к воде, тихо позвал, махнул рукой. Она тут же повернула к нему. Речка в этом месте растекалась вширь, растекаясь под тенистыми черёмухами по песчаному мелководью. Видимо, когда хутор был обитаем, люди пользовались этим бродом и как переездом, и как водопоем для скота. Берега пологие, усыпанные мытой галькой.

Лида сняла ботинки и босиком вошла в воду. Забрела на середину и подобрала подол платья. Она шла и улыбалась, зная, что он наблюдает за ней. На середине, на течении, было выше колен. Охнула, мельком взглянув на него, ринулась на быстрину и уронила подол платья. Он забрёл навстречу, снял с её плеча узел. На берегу, когда шли по седому хрустящему, как сахар, галечнику, она обняла его, остановила:

– Уходить тебе скорее надо!

Он вопросительно посмотрел на неё.

– В деревню уже прискакали от Ивана Жижина. Сказали, что много милиционеров перебито, что несколько человек пропало, вроде как партизаны с собою увели. С мельницы всех в оцепление забирают. Про то, где ты, ни слова. Я нарочно спросила. Сказали: пропал. – И вдруг спросила: – Всё-таки уходишь?

– Надо уходить, Лидочка. Пока у них там сыр-бор. Пока неразбериха. Самое время.

– Остался бы. А? – Она смотрела ему в самую душу, куда он редко кого пускал.

– В карателях?

– Я бы с дядей Захаром поговорила, чтобы тебя больше в лес не посылали. Подождали бы, пока война кончится. – Губы её дрожали, голос тоже.

– Когда она кончится, эта война…

– Когда-нибудь же кончится. Люди устанут убивать, гоняться друг за другом по лесам.

– Ты думаешь, Захар Северьяныч тут навсегда?

– А ты как думаешь?

– Немецкую власть обслуживать?

– Так их, немцев-то, у нас и нет. Самоуправление.

– Это пока их нет. Пока им не до вас.

– Саша, мы люди маленькие. Проживём как-нибудь. Оставайся. Я тебя в обиду не дам.

– Кем же я буду? Милиционером при тебе?

– При мне. А чем тебе плохо?

– Нет, Лида, миленькая, нет. Я присягу давал. Я должен воевать. А как же Родина? Ведь это же враги нашу землю захватили? Враги! Там мои товарищи. Я должен идти. К ним.

– Значит, не увидимся мы больше. Жалкий ты мой. Женишок случайный… – И она обвила его руками, оплела, как хмель приречный ясень. – Ну, тогда возьми меня… Хоть напоследок…

Они легли на траву, на нагретую солнцем луговую овсяницу. Звон кузнечиков и шорох листвы приречных черёмух обступил их, отъединил от остального мира. Но и этого они не слышали и не видели. А только друг друга. Они расставались и знали, что навсегда. И каждому из них было жалко другого. Но этой неприкаянной жалостью нельзя было оградить от беды ни себя, ни того, кто отдавал сейчас, и ему, и ей, всю ту нежную силу, которую имел и которую берёг, как самый заветный и невосполнимый дар. Разве думал он, Сашка Воронцов, что самые сильные и глубокие волнения от близости с женщиной он испытает в совершенно случайном и до нелепости неподходящем месте, в обстоятельствах, когда судьба в очередной раз ставила его к первой попавшейся берёзке и направляла в переносицу ствол немецкого карабина?

– Весь ты теперь мой… – шептала она. – И долго ни о ком и ни о чём не сможешь думать, только обо мне и о том, что между нами было. Скажи, хорошая я?

Она заглядывала ему в глаза, ловила каждое его движение, как будто тоже стараясь запомнить, захватить его всего, чтобы хоть так оставить, задержать его в себе.

– Лида, спасибо тебе за всё, Лидочка…

– Ты, наверное, сперва обо мне невесть что подумал… Навязывается баба… Со своей любовью… А у меня, кроме Васи, никого в жизни и не было. Теперь вот ты…

Нерожавшее, неразрешённое материнством тело женщины лежало перед ним. Он касался его, и оно от его прикосновений становилось ещё прекраснее и роднее. Оно заключало в себе ту смутную силу, ту неистощимую энергию земли его родины, которую он с некоторых пор чувствовал вокруг себя, но которая всё время ускользала, не поддаваясь ни осмыслению, ни словесному определению. Он вдруг понял, что весь смысл жизни и смерти, если он есть, и если его можно хоть как-то сформулировать и определить, хотя бы для себя самого, заключается вот в этом мгновении, которое сейчас иссякнет. Как некогда капля дождя на кленовой ветке в лесу под Юхновом: накопилась, осветила весь окрестный мир, удивила и поразила своим совершенством и самодостаточностью и упала в небытие. «А куда же уйдёт вот это? – с ужасом и восторгом думал он. – Эта женщина… Это прекрасное тело… Его тепло и доброта… Неужели мы встретились просто так? Чтобы среди войны, бед и несчастий потешить друг друга душными ночами на перине за занавеской… может, нет никакого смысла, и всем на Земле управляет жесткость, где сильный всегда будет управлять слабым, а слабый подчинится, чтобы не оказаться затоптанным сапогами в мёртвой вонючей грязи? Вот я сейчас должен бежать, иначе мы попадёмся вдвоём, и неизвестно чем всё закончится… Иначе меня – в яму, а Лиду – в казармы».

– Лида, надо идти… Форму я заберу с собой и спрячу где-нибудь. Закопаю. А ты постарайся вернуться в деревню незаметно. И занимайся обычными делами. Ничего ты не знаешь.

– Я хочу, чтобы ты меня помнил хорошей.

– А ты и есть хорошая. Очень хорошая! Красивая и добрая.

Она торопливо оделась, как будто уже стесняясь его глаз. Он отвернулся и тоже стал надевать всё своё, курсантское. Уже совсем изветшавшее, но подштопанное заботливыми женскими руками, выстиранное и даже отглаженное.

– Да, Саша, эта форма тебе идёт больше.

Он молча кивнул. В глазах её стояли слёзы…

До ночи он просидел в лесу. Ночью пошёл вдоль речки, потом перебрался на другой берег и повернул на юго-восток, где далеко-далеко погромыхивало дальним громом канонады и вспыхивало протяжными нервными зарницами. За плечами в такт его шагам колыхался вещмешок. Он даже не знал, что в нём. Лида обмолвилась, что, мол, собрала кое-что в дорогу.

Он шёл, и шёл, и шёл. И не знал, что ждёт его впереди. Не знал, где фронт, где наши, где немцы. Он знал только то, что всю ночь он будет идти, утром, после росы, чтобы не попасться снова, ляжет где-нибудь в лесу на днёвку, а потом, с наступлением сумерек, пойдёт опять. Что с партизанами ему лучше не встречаться. Что Варшавское шоссе переходить надо возле Кирова. Туда два месяца назад ушёл кавкорпус. Что лучше идти по его следу и выходить на те же посты, на которые выходили и кавалеристы.

Он шёл и думал о том, что довелось увидеть и пережить ему на войне. Он думал о том, что уже произошло. Загадывать о будущем, даже самом ближайшем, он не хотел. На войне свою судьбу не загадаешь.

Целую жизнь Воронцов прожил за этот год. Долгую, как век старика, который ничего уже не ждёт, кроме смерти, и мгновенную, как полёт трассирующей пули, след которой теряется в ночи прежде, чем успеешь ухватить его взглядом. Какая это была жизнь? И страшная, и счастливая. Горькая, с гибелью товарищей. И светлая, озарённая теми короткими встречами, которые быстро заканчивались расставаниями, но которых уже не забыть. Пелагея и Лида сливались в его прошлом в единый образ, в единое тепло. Он знал, что теперь он с ними неразлучен. Именно теперь, когда расстался. Быть может, навсегда. Почему он так думал, он и сам не мог понять. Он знал, что путь, который он выбрал, преодолим.

Он думал о Пелагее и Лиде, как о счастье, которое всё-таки невозможно среди того, что происходило вокруг. Он принял их доброту и любовь, как нечаянный и незаслуженный дар. И понимал, что не мог одарить тем же ни ту, ни другую.

Иногда в памяти всплывали глаза Зинаиды, зелёные, с весёлыми белёсыми лучиками. Её голос. Полунаклон головы, дрожащая на губах улыбка, в которой таился то ли вопрос, то ли упрёк. Он так и не успел разгадать этой её улыбки. Где она теперь? Где Пелагея, её сыновья? Где Пётр Фёдорович и его добрая молчаливая старуха? Где старшина Нелюбин, с которым он пережил самые трудные дни? Где Смирнов? Где та девочка из хозроты или военторга, которую они кормили сахаром убитого на льдине Кудряшова? Где Иванок? Где Владимир Максимович? Где теперь они все? Живы ли? И вспоминают ли о нём, как вспоминает о них он? Если живы…

И вдруг Воронцов понял, что суть войны заключается не в том, что ты должен убить врага, о чём предписывают уставы и чего требуют от солдата присяга и долг. Суть войны в той безмерной тоске, которая разлита, растворена повсюду и которая устремляет разъятые, разлучённые сердца друг к другу. Просто обстоятельства, рок, судьба, а вместе с ними устав, присяга и долг оказываются, в конечном счёте, сильнее этой бесконечной тоски. А может, то, что он называл в себе тоской, и не тоска вовсе… Но что же тогда? И он вспомнил забытое и, казалось, навсегда выветренное из души: шорох угольных крыльев над головой и стремительное порхание под самым потолком, похожее на танец, смысл которого ему ещё предстоит разгадать. Но не теперь.

г. Таруса