Прорыв начать на рассвете Михеенков Сергей
Ей было страшно. Как и всем в санитарной колонне. И она то и дело оглядывалась на старшину Нелюбина, на высокого красивого курсанта, командира этого странного полупартизанского взвода, на пожилого красноармейца, совершенно не похожего на рядового солдата, на других бойцов, приданных ей в помощь в качестве охраны. И когда выступили, она, сама того не замечая, торопливо пошла вперёд, обгоняя сани, и вскоре поравнялась с Воронцовым и старшиной Нелюбиным. Рядом с ними всё же было не так страшно.
Стемнело. На Шпырёвский лес налегла ночная хмарь, перемешанная с промозглой изморосью. Небо, казалось, опустилось на верхушки сосен и берёз. Дороги раскисли ещё сильнее. Не только кони, но и люди притопали в охлюплом снегу, и соловая кашица плавала в глубоко прорезанных колеях. Овражки и низины полей уже потемнели, набрякли талицей, подпёрли дороги, и, казалось, вот-вот вся округа поплывёт ручьями и реками.
– Дождались бездорожья, – ворчали бывалые бойцы, кому уже приходилось выходить из окружения.
Автоматчики, обутые в валенки, строились на просеке, месили унавоженный лошадями снег с водой. Они молча проверяли оружие, выбрасывали из сидоров всё лишнее, что могло помешать в дороге. Дозаряжали диски. Кто-то менял шапку на горсть патронов, кто-то ещё добрую, без прожогов, шинель на щепоть табаку и пару сухарей. В лесу мычали привязанные к деревьям коровы. Вместе с армией из «котла» уходили партизанские семьи. С некоторыми отрядами – целые деревни.
Воронцов вышел вперёд посмотреть, что там происходит, узнать, скоро ли поступит приказ к началу движения. Он пробежал мимо саней связистов и повозок, нагруженных металлическими ящиками и сейфами. Это был обоз оперативного управления штарма. Увидел впереди, шагах в пяти, группу командиров. Среди них выделялся высокий человек в белой каракулевой шапке и генеральской шинели. Неужели это и есть Ефремов, мелькнула у него догадка. И Воронцов решительно шагнул к этой группе с намерением обратиться прямо к нему, командующему. Но тотчас дорогу ему преградили два автоматчика охраны.
– Куда прёшь? Не видишь?..
– Вижу. – И Воронцов оттолкнул в сторону ребристый ствол ППШ, уткнувшийся ему в грудь, но всё же остановился, подчиняясь новому окрику, теперь уже сзади.
– Что там такое? – обернулся к ним высокий, в каракулевой шапке.
– Товарищ генерал-лейтенант, – вскинул руку к каске Воронцов, – разрешите обратиться?
– Обращайтесь.
– Курсант Воронцов…
– Подождите, курсант. – Командарм поднял руку.
И в это время тяжёлый снаряд немецкой полевой гаубицы, скользя в ночном пространстве шуршащим прерывистым звуком, пролетел над дорогой и упал на опушке леса, озарив вспышкой взрыва ближнее пространство и часть дороги, на которой колыхнулся и рассыпался по обочине строй головного взвода.
К командарму подбежал человек в белом полушубке, сказал:
– Пора, товарищ генерал.
– Давайте сигнал к выступлению.
Послышались команды. Дорога колыхнулась, охнула и зароптала освобождённо, подалась вперёд. Вперёд, вперёд! Там спасение. Там, за лесом, за полями, за рекой. Но вначале надо перейти поляну и насыпь дороги Беляево – Буслава.
– Ну, Господи, не выдай наши головы! – перекрестился Кудряшов, надел опять каску и взял под уздцы лошадь.
Старшина Нелюбин ухватил за руку Маковицкую и сказал:
– Фаина Ростиславна, в дороге всё может быть. Но хотя бы на первых порах держитесь меня. Очень вас прошу. Раненых мы не бросим. Не сомневайтесь.
Маковицкая хотела что-то сказать ему, наверное, возразить, но только молча кивнула и, когда, следом за обозом оперативной группы штарма, зашуршали и полоза санитарных саней, машинально ухватила старшину за локоть и пошла рядом. И вдруг сказала, словно сейчас это могло что-то значить:
– Я сегодня встретила Гордона. Помните? Младшего политрука. Самострела. – Она заглянула ему в лицо, смутно белевшее в ночи совсем рядом. – Неужели не помните?
– Зачем мне его помнить, Фаина Ростиславна? Тут бы родню не забыть, – ответил он, вытягивая шею и прислушиваясь и к гулу дороги, и к шуму леса, верхушки которого трепал внезапно налетевший ветер, и к тому, чего ещё не было слышно, но о чём старые солдаты уже догадывались.
Движение кочующего «котла» на выход происходило двумя колоннами: основная – 160-я дивизия, за ней штабы и тылы, обозы раненых; параллельно ей шла колонна 338-й дивизии; в авангарде – 113-я дивизия.
Весь день и вечер севернее, в районе Мелихова и Пожоги, взрёвывали танковые моторы. Немцы что-то готовили. Вечером затихли. Разведка донесла: противник подвёл танки и орудия, установил миномёты, сосредоточил несколько полков мотопехоты; кроме того, в лесах действуют группы из полка специального назначения «Бранденбург-800»; в лесах же и на дорогах в восточном и юго-восточном направлениях обнаружены небольшие, числом до роты, моторизованные группы, усиленные курсирующими танками. Всё свидетельствовало о том, что их марш не был тайной для немцев.
Воронцов, вернувшись после обстрела в свою колонну, шёл впереди, рядом с Кудряшовым. Он сжал в руке медную пластинку створки иконки-складня и начал вспоминать слова молитвы курсанта Краснова, своего боевого товарища, останки которого он закопал полгода назад в поле под Юхновом.
– Да расточатся врази его… – шептал он тихо, сам себе, одновременно слушая напряжённый шум леса, в который уже вплетались другие звуки.
Воронцов думал о Пелагее и её детях, о Зинаиде. Вестей от них не было с того дня, когда остатки их отряда, уводя за собой карателей, ушли северо-западнее озера Бездон и по болотам и лесам вышли к Варшавскому шоссе. Он не знал об их участи. Несколько раз дядя Фрол отпрашивался у него, чтобы сходить проведать свою старуху и разузнать обо всём, но каждый раз что-нибудь случалось, и разведка дяди Фрола откладывалась до более подходящего случая. Случай так и не представился…
Наконец колонна миновала просеку и вышла на поляну. Впереди показалась полоса невысокой насыпи, уже протаявшей по кромке. Это был большак Беляево – Буслава. И его предстояло пересечь.
Голова колонны поднялась на насыпь. Люди перепрыгивали колеи, наполненные чёрной талой водой. Хриплое задышливое дыхание сотен простуженных глоток. Кашель. Тихая брань командиров:
– В шапки кашлять! В шапки!
Ударная группа автоматчиков уже добежала до лесной опушки, миновав полянку, когда справа и слева вдоль дороги ударили сразу несколько пулемётов и одновременно по линии насыпи начали густо рваться мины.
– Засада!
– Назад!
– Пропали!
– Разведка, мать её!.. Где была разведка? Почему просмотрели?
Часть колонны, которая успела миновать насыпь, ринулась вперёд, к спасительному лесу, черневшему впереди. Именно из этой чёрной лесной стены, плеская огнём, стреляли пулемёты.
– Встать! Вперёд! – закричал командарм, видя, что впереди, справа и слева бойцы залегли и начала отстреливаться. – Командиры! Поднимайте людей! Вперёд! Спасение – там! Здесь – все пропадём!
Он побежал вдоль залёгшей цепи, поднимая бойцов и одновременно стреляя из своего ТТ в сторону леса.
В это время в колонне всё перепуталось. Охрана командарма куда-то исчезла. Рядом с Ефремовым оказался только генерал Офросимов и ещё кто-то в офицерской шинели и каске с немецким автоматом в руках.
– Пётр Николаевич! – крикнул командарм Офросимову. – Поднимайте людей и попытайтесь подавить пулемёты справа! Иначе нам не пройти!
– Слушаюсь!
– Лейтенант! Где ваши люди? Поднимайте их и атакуйте пулемёт слева!
Когда мины разорвали пространство тишины над большаком и просекой, в колонне сразу же образовался затор. Лошади ринулись в снег, потащили сани в лес. Другие налезали на передние повозки, ошалело храпели, ломали оглобли и несли по обочине, пока не попадали под очередной взрыв и не опрокидывались в кювет, заполненный водой. Кричали раненые и санитары. И в этой сутолоке, уже вслепую продолжая движение, Воронцов с частью своего отряда неожиданно оказался далеко впереди. Он видел, как залегли отрезанные от головной группы автоматчики, как несколько командиров тут же побежали вдоль цепи, чтобы поднять залёгших. Но автоматчики не вставали. В одном из командиров он узнал командарма и, пригнувшись и крикнув своим, чтобы не отставали, побежал к нему.
– Лейтенант! – закричал ему командарм.
И Воронцов тотчас же скомандовал:
– Кудряшов! Поднимай этих троих! Остальные – за мной! Держитесь левее!
Трасса, разрезая ночную темноту тугим разноцветным пунктиром, уходила правее. Она настигала бегущих через насыпь, кромсала их сгорбленные фигуры, опрокидывала в снег, в ледяную воду, на чёрную стерню проталин. Воронцов оглянулся: его отряд и несколько автоматчиков в распахнутых полушубках бежали за ним. Один из них отстегнул гранату и крикнул:
– Лейтенант! Пригнись!
Через мгновение граната рванула темень чёрно-красным огнём мгновенной вспышки. Послышались стоны.
– Кажись, есть!
– Вперёд!
Но тут левее заработал ещё один пулемёт. Трасса хлестнула по снегу совсем рядом.
– Кудряшов! Налево – пулемёт! Гранату – туда! – И сам вытащил из кармана ребристую Ф-1, зубами разогнул усики и выдернул чеку, услышал сухой, как треснувший под ногой сучок, щелчок запала и с силой бросил её в основание блуждающей по поляне трассы.
Но ни его граната, ни граната Кудряшова до цели не долетели. Видимо, они всё же не рассчитали в темноте расстояния, расчёт МГ-34 находился дальше. Разрывы мин остались позади. Теперь стало ясно, что задачей миномётчиков было отсечь ударную группу от основной колонны, повернуть её обратно в лес. Туда же били и пулемёты. Казалось, те немногие, прорвавшиеся вперёд, немцев уже не интересовали. Основной огонь они сосредоточили по насыпи и просеке. Там метались ошалевшие кони, кричали люди, ревели раненые коровы. Но вот лопнули две или три гранаты правее колонны. И там пулемёты сразу замолчали. Послышался рёв сотен глоток:
– Ур-ра-а!
Поднялись залёгшие. Следом за ними из глубины просеки на насыпь выскочили несколько саней с ранеными и повозка связи. И первой же серией мин плотно накрыло связистов.
Старшина гнал госпитальную повозку следом за связистами, он видел, как раскидало впереди сани, людей и коней. Но сворачивать было уже поздно, да и некуда.
– Н-но, милая! – ещё яростнее закричал старшина, чувствуя, как сани подбрасывает на мягких ухабах, оставленных взрывами на дороге.
Одной рукой он держал вожжи, а другой придерживал Маковицкую, лежавшую ничком рядом с ним. Раненые молча смотрели по сторонам. Никто не проронил ни слова. И только когда они, обгоняя бегущих бойцов и автоматчиков охраны, доехали до леса, один из них сказал:
– Сколько ж народу побило! Мать честная!..
Вскоре их догнали сани, которыми управлял дядя Фрол.
– Кто-нибудь из наших прорвался? – крикнул ему старшина Нелюбин.
– Не знаю. Никого не видел, – ответил тот осевшим от ужаса голосом, нахлёстывая коня.
А Воронцов, Кудряшов и Турчин тем временем лежали перед пулемётом, шагах в шестидесяти от него, и переговаривались:
– Когда же у него лента кончится?
– Да никогда, – отозвался Турчин. – Они в таких случаях, для непрерывной стрельбы, сцепливают две-три ленты в одну. Вот и палят не переставая.
– Что будем делать?
– Сейчас у него ствол перегреется, – тем же спокойным голосом отозвался Турчин, перевернулся на спину и поменял обойму в пистолете. – Для замены ствола расчёту нужно три-пять минут. Опытным пулемётчикам – две. У нас есть шанс. Но бежать надо быстро.
Вскоре пулемёт действительно замолчал.
– Вперёд!
Они вскочили и гурьбой, обгоняя один другого, ринулись к опушке леса, откуда только что хлестал трассирующими очередями немецкий пулемёт. Навстречу им редкими хлопками стреляли их двух или трёх винтовок. Это означало, что пулемётчики сидели в окопе не одни, а с группой прикрытия. Через мгновение они, все трое, перемахнули через снежный бруствер и оказались в узкой, неглубокой, наспех отрытой траншее. В ней, сгорбившись у дымящегося пулемёта, копошились немцы. Воронцов в какое-то мгновение отчётливо увидел перед собой направленный прямо в лицо штык, отмахнулся автоматом, но немец резко убрал винтовку на себя, и в тот момент, когда он сделал новый выпад, на него сзади обвалился кто-то из автоматчиков, бежавших рядом. Рычащий клубок забился в узком окопчике. Воронцов подбежал, нагнулся, чтобы ударить, но куда бить, было не понятно. В следующее мгновение очередь из автомата плеснула по всей траншее, и оба затихли, так и не разняв ни рук, ни ног. Воронцов откинулся спиной на бруствер – глина со снегом вперемешку. Через него судорожными рывками полез из окопа немец, волоча перебитую руку. Потащил по лицу полу грязной мокрой шинели. Воронцов ухватился за ползущую шинель, изо всех сил рванул её на себя, перехватил за ремень. Немец дико, не по-человечьи, заорал, почти не сопротивляясь и начал запрокидывать голову, будто ища опору. И тогда Воронцов ножом несколько раз ударил его в дрожащую спину и выше, пытаясь достать ударами шею.
– Пулемёт!
Автоматчики подхватили пулемёт. Потащили в лес. Но в это мгновение оттуда ударила очередь. Один из автоматчиков охнул и с разбега уткнулся головой в снег. Никто его не поднял. Все побежали дальше. Пробежали ещё шагов сто, выскочили на небольшую полянку. Остановились отдышаться и сориентироваться. Мины рвались позади. Там стоял стон и крики. Там ещё пытались прорываться. Командиры формировали новые и новые группы и бросили их на пулемёты. Правее слышался треск кустов и хруст снега – там бежали, уходя в глубь леса, те, кому удалось прорваться через большак Беляево – Буслава.
– Где пулемёт? – спросил Воронцов.
– Бросили, – сказал один из автоматчиков.
– Почему бросили?
– Да пошёл ты…
И тут Воронцов в свете падающей ракеты, в распахе мокрого полушубка, увидел капитанскую шпалу. Второй автоматчик тоже был офицером. Капитан что-то сказал своему напарнику, и они побежали дальше.
– Где Турчин? – спросил Воронцов Кудряшова.
– Не знаю. Всё время бежал рядом. Не знаю. Может, отстал. А может… Да тут он где-нибудь.
Турчин догнал их уже возле дороги, когда они вышли к основной группе прорвавшихся.
Колонна снова выстроилась сплошным плотным потоком и быстро продвигалась в глубь леса. Мины уже не долетали сюда.
– Обозы отрезали, – переговаривались бойцы.
– Где ж там пройти…
– Рации разбило. Без связи…
– Командующий прошёл?
– Прошёл. Ранен.
– Не разговаривать! Соблюдать тишину! Передать по цепи!
– Соблюдать тишину! – понеслось в хвост колонны.
– Тишину…
– Тишину…
Глава девятая
Перед майором Радовским стояла невыполнимая задача, но он её выполнил: рота сформирована, худо-бедно обучена, экипирована и вооружена в соответствии с приказом – красноармейские шинели, шапки, гимнастёрки, сапоги, автоматы и винтовки, пулемёты и даже миномёты. Основное нашлось на складах, куда рачительные немцы свозили трофейное имущество, захваченное в основном во время наступления. То, чего не оказалось на складах, находили в поле, в отбитых у ефремовцев и беловцев деревнях. Повсюду лежали трупы убитых красноармейцев. Толпами гнали пленных. Конечно, в первую руку карманы им выворачивали немцы. Но и после их обысков кое-что полезное у пленных найти было можно. А полезным было буквально всё: спички, изготовленные в СССР, мелкие медные монеты, медальоны-предсмертники, красноармейские книжки, письма, карандаши со штампами советских фабрик, другие канцелярские принадлежности, школьные тетради, медицинские справки, перочинные ножи, котелки, фляжки, ложки… Словом, предметы того скудного солдатского обихода, те мелочи, которых как раз-то и не хватало его людям для того, чтобы, как говорил Ивар, без шва можно было войти, вжиться в красноармейскую среду и свободно действовать там. Последние штрихи перед тем, как приступить к активной стадии операции. Их надо было сделать мастерски. И, кажется, это получилось. Однажды в лесу разведвзвод захватил около десятка красноармейцев. Те закапывали противотанковое орудие. Артиллеристы. Как потом выяснилось, остатки истребительно-противотанковой батареи. Они израсходовали последние боеприпасы ещё накануне, подбили танк и сожгли грузовик на большаке. И вот, получив приказ на отход, прятали свою «сорокапятку». Разведвзвод подошёл к ним тихо. Окликнули часового, назвали фамилию командира стрелкового полка, который, якобы, идёт с ними, окружили артиллеристов и разоружили без каких-либо, даже малейших, признаков сопротивления. Так, именно так, предстояло действовать в дальнейшем. Неудача на тропе, где, считай, из рук упустили обоз, кое-чему научила. Радовский подошёл, когда артиллеристы уже стояли понуря головы и послушно, под присмотром конвоиров, снимали ремни и каски, вытряхивали на снег содержимое тощих «сидоров». Старший лейтенант, командир батареи ИПТАП, швырнул к ногам Радовского потёртую портупею и сказал:
– Забирай. Об одном жалею. Ребята просили: отдай, командир, солдатскую похлёбку сварим. А я пожалел. Выходит, напрасно. Лучше бы своим отдал.
Командир разведвзвода кивнул на орден. Старший лейтенант сразу понял жест и сказал спокойно и твёрдо, как говорят о давно решённом:
– Орден, ребята, я вам не отдам. Только вместе с жизнью. Убейте, а потом делайте что хотите. Хоть воронам меня кидайте.
– Это – не проблема, краснопёрый, – набычился взводный и вытащил из голенища сапога ТТ старшего лейтенанта с обрезанным ремешком.
Другой конец ремешка был пристёгнут к кобуре, которая лежала в талом снегу вместе с портупеей.
– Отставить, – приказал Радовский и жестом дал понять, что орден старшего лейтенанта не смеет трогать никто.
Вечером взводный, услужливый здоровяк из бывших кавалеристов, принёс ему банку черничного варенья и тот самый орден старшего лейтенанта. Это была Красная Звезда. Довольно распространённый в РККА офицерский орден, которым награждали в основном младший комсостав, а также, в особых случаях, сержантов, старшин и рядовых бойцов. За этой Звездой наверняка было несколько сожжённых немецких танков.
Видя взгляд Радовского, взводный сказал:
– Всё равно бы немцы содрали. Берите. Это ваш трофей.
– Ордена трофеями быть не могут, – ответил он.
– Как хотите. Дело ваше, – простовато, без обиды, ответил взводный, и Звезда истребителя танков исчезла в его потном кулаке.
– Подпоручик, – спросил его Радовский, когда тот собрался уходить, – а вы в Красной Армии награды имели? Не бойтесь, говорите правду. Это никоим образом не повлияет на вашу карьеру.
– Нет. В Красной Армии награждают мало.
– В таком случае этот орден многого стоит…
– А я ж говорю – берите.
Рота майора Радовского была не просто ротой. Шесть усиленных взводов, в каждом из которых на вооружении имелось по три ручных и по одному станковому пулемёту, миномётная батарея, разведвзвод, сапёрный взвод, взвод связи, санчасть. Всего четыреста человек. Кроме того, боевой группе Радовского была придана казачья сотня поручика Щербакова.
Ивар почти ежедневно выходил на связь, шифром передавал инструкции и приказания. В начале апреля связь вдруг прекратилась. И вскоре в штаб прибыл он сам. Снова один, без переводчика. И передал приказ, который настолько взволновал Радовского, умевшего собой владеть, что это не осталось незамеченным проницательным Иваром.
– Вам поможет Профессор, – сказал уверенным тоном Ивар. – Будьте уверены, он сделает всё, на что только способен. А способен он на многое. Я внимательно изучил ваши донесения. Это ваше приобретение – несомненный успех. Теперь главная задача – воспользоваться лучшими, так сказать, качествами нашего агента и теми обстоятельствами, которые хоть и невозможно просчитать до мелочей, но в общих чертах – можно. Действия вашей группы, Старшина, должны войти в ход общих событий очень и очень органично. Эта операция – не последняя. Хотя и весьма важная. Ваши люди должны действовать так, чтобы ни в коем случае, нигде, ни при каких обстоятельствах, ничто не выпирало из, как это по-русски, по-красноармейски… ранец… мешок за плечами…
– Сидор, мешок, господин Ивар, – подсказал Радовский. – Вы хотели сказать: чтобы ничего не торчало из мешка. Русская поговорка.
– О, да, именно так. Чтобы ничего не торчало из мешка, – улыбнулся Ивар. – Вы прекрасный знаток русского языка.
– Всё, господин Ивар, гораздо проще – я русский человек.
Ивар задумался и сказал:
– В германской армии, Старшина, непросто быть русским. Тем более – русским солдатом, русским офицером. Я понимаю вашу душу. Понимаю ваше рвение. И понимаю степень вашей преданности нам и нашему делу. Поверьте мне, ход войны изменит многое. В том числе и отношение к вам, истинно русским офицерам и солдатам, присягнувшим вермахту. Но и разрушит некоторые ваши иллюзии, имеющие слишком радикальный характер. Я знаю, ваши соотечественники формируют так называемый Русский корпус. Фюрер скептически и, я бы сказал больше, настороженно смотрит на эти инициативы. Вы, русские, имеете в своей загадочной душе много того, что европейцу не совсем понятно. А непонятное всегда представляется опасным. Загадочная душа – опасная душа. Хочется иметь партнёра, союзника, который во всём логичен и понятен. Азия, близость к более восточным племенам, века общения с ними изменили вашу кровь. А кровь вошла и в характер. Хитрость, коварство, византизм. Я, Старшина, не нацист. И убеждён, что самые ближайшие события изменят взгляды на теорию крови даже самых горячих голов рейха. Я – разведчик. И должен выполнять блестяще свою роль. Но в вас всё же, при всей, казалось бы, преданности, есть нечто такое, что непонятно даже мне. К примеру, почему этот русский генерал так упорно сражается за явно безнадёжное дело? Почему так преданы ему голодные солдаты? Почему они продолжают упорно драться и не поднимают руки даже тогда, когда в подсумках заканчиваются патроны? Вы, русский офицер, можете мне это объяснить?
Они сидели за столом в одном из школьных классов. Над столом горели две керосиновые лампы, множа тени и подчёркивая каждое движение сидящих. Окна были тщательно задрапированы плотной маскировочной материей. На столе, в фарфоровых тарелках, стояла закуска: солёные огурцы, слегка полинявшие от времени и рассола, но всё же не потерявшие своего изумрудно-табачного цвета, янтарно-белая, с редкими бусинками красной смородины, капуста, соленые грибы. Дымилась в чёрном небольшом чугунке картошка. Они откупорили уже вторую бутылку коньяка.
– Россия, господин Ивар, непростая страна… – сказал Радовский и замолчал.
А Ивар, услышав банальную фразу, произнесённую сухим, непроницаемым голосом, тихо рассмеялся. Он как будто хотел сказать своему собеседнику, от которого ждал откровения и глубины мысли: «вот видите, какие вы, русские…»
– Россия – удивительная страна, – снова заговорил Радовский. – И что бы ни произошло, какие бы бури её ни терзали, она останется самой собой.
– Разве это имеет отношение к нынешним событиям?
– Имеет. И очень прямое.
Ивар любил говорить загадками. Порой он казался абсолютно ясным, а его рассуждения ничем не отличались от рассуждений обычного пехотного командира ранга командира батальона. Но потом вдруг начинал потягивать за спрятанную до поры нить.
– О, господин Радовский!.. История не повторяется. То, что вы говорите и чувствуете – это белый бред позавчерашнего дня. И вы, с этим, вернулись на родину? Не советую. Выбросьте из головы. Сегодня же: германские танки и пехота вошли в пространство, называемое Россией, заняли лучшие земли и промышленные районы, вместе с нами вернулись и вы, проигравшие в своё время красногвардейским армиям свою войну. Вот когда, господин Радовский, нужно было думать о единой и неделимой. Теперь поздно. Советую вам не задумываться о русской идее в рамках германского господства. Это не только опасно, но и глупо. Я слышал, здесь, неподалёку, ваше родовое поместье?
– Да. Дом сохранился. Кладбище тоже цело. Могилы отца, матери, дедов.
– Вы хотите вернуться в своё поместье полноправным хозяином?
– Не знаю, господин Ивар. Лозунг: «Богатыми домой» – для меня не просто пустой, а ещё и чужой звук.
Ивар снова засмеялся.
– Ох уж эти русские!.. Немец сказал бы совершенно определённо: да или нет. Если нет, то тут же так же определённо сказал бы, почему. Или – что ему мешает. Даже француз бы выразился более определённо. Несмотря на то, что галлы в последние века сильно испортили свой характер. Россия, Россия… Россия – это не Франция. И, конечно же, не Польша. Возможно, когда-нибудь, когда завершится этот поход, я тоже полюблю Россию. Конечно, не так, как любите её вы. Я лишён главного – сыновних чувств к этой земле. И слава богу! У меня есть своя родина, Германия. Так давайте же выпьем, дорогой Георгий Алексеевич, за Россию. За Россию!
– За Россию!
Радовский встал, шумно отодвинув стул. Следом за ним, нехотя, встал и Ивар. Этот русский ему был любопытен. У него многое получалось. И в таком деле, как разведка, он, несомненно, мог принести Германии много пользы. Но надо было помочь ему освободиться от некоторых предрассудков и иллюзий. И потому, склонный к компромиссам, Ивар иногда шёл почти на поводу у Старшины. «Во всяком случае, – думал он, делая своё дело, – пусть этот бывший русский офицер, сын русского землевладельца, так думает». Впрочем, за Россию он поднимал рюмку искренне.
– Просто, Старшина, вы уже вернулись на родину. И теперь в вашей душе происходит некое движение. Но советую управлять им. Не поддавайтесь возможному хаосу. Сейчас в ваших руках судьба важнейшей операции. Вопрос о вашем переводе будет решён сразу же после её успешного завершения. Абвер – это всё же не окопы изо дня в день. Хотя, я знаю, вы не брезгуете окопами. Всё это, конечно же, достойно солдата. Но белую блажь из головы выкиньте. Она для вас опаснее тифа. Для нас тоже. Наливайте, Старшина… Вы во многом правы, хотя так и не ответили на мой вопрос. Россия есть Россия. Вот посмотрите, мы пьём лучший европейский коньяк. Французский. В нём энергия и солнце лучших виноградников Шампани и Прованса. Эти бутылки составили бы честь самых изысканных застолий в самых знаменитых ресторанах и домах Европы. Под этот коньяк принято подавать… А мы пьём этот солнечный нектар за простым столом из грубых досок, и на столе у нас простые крестьянские закуски без всяких изысков. И, что самое важное, нам хорошо. Мы не испытываем при этом никаких неудобств и угрызений. Нет, Россия – удивительная страна! Вы правы! И, кажется, не надо ждать завершения похода…
– Тогда, господин Ивар, выпьемте за скорейшее его окончание.
Ивар скосил взгляд, как будто пробуя на вкус огурец, свет и внешний вид которого ему показался подозрительным.
– Георгий Алексеевич, вы думаете, мы достаточно пьяны, чтобы говорить друг другу подобное?
– Мы ведь говорим это за дружеским столом. Друг другу. Приватно. Мы не на службе.
– Но мы в форме. Впрочем, на вас форма русского солдата. И тут начинается, как это у вас говорят, чтение между строк… второй план… или уровень… Как у Достоевского.
– Нет, господин Ивар, у нас сейчас идёт разговор по душам.
– По душам… У нас говорят так: «душевный разговор». В вашем языке всё немного не так.
– Это вас раздражает?
– Нет. Мне любопытно. По душам так по душам. Хорошо. Я ценю искренность. Она сродни преданности. Хотя это не одно и то же. Так растолкуйте же мне, наконец, в чём причина такого фанатизма русских? Неужели это всего лишь примитивный результат того слепого повиновения, в котором их всякими способами удерживают комиссары и командиры-большевики?
– Вы спрашиваете меня о том, во что сами уже не верите.
– Не верю. Но хочу понять внутренний механизм всего этого сложного организма под названием «русский характер», а значит, и «русский солдат». Ведь дело не только в большевизме.
– Да, – мотнул головой Радовский, – будь он проклят! Не в нём одном.
– То, что мы пишем и изображаем графически, в примитивных рисунках, в своих листовках вроде: «Бейжида-политрука, морда просит кирпича!» – не столько комично, сколько убого. И с точки зрения пропагандистской – тоже. Потому и на психику красноармейцев действует слабо. Сколько мы листовок сбросили в эти леса и на занятые Ефремовым деревни? А результат? Они не сдаются организованно, подразделениями, под командой офицеров, как это происходило прежде. В том числе и здесь, под Вязьмой. И как это происходит сейчас подо Ржевом, в нескольких десятках километров отсюда. Там окружена тридцать девятая русская армия. Генерал Модель сообщает, что там большевики сдаются полками, батальонами. А здесь, под Вязьмой, совершенно другая картина. Словно эти дивизии сформированы из других людей. Все наши расчёты не оправдываются. Почему?
– Да, господин Ивар, русская армия – это не германский Ordnung. И русский солдат – не часть этого до тонкостей продуманного и организованного порядка. Русская армия и создавалась как некая общность людей. Со своей особой иерархией. И эта иерархия в каких-то, пусть отдалённых, чертах, но всё же напоминает семью. В прежние времена мужская часть дворянского сословия с малых лет была приписана к полкам. Каждый барчонок, живущий в какой-нибудь Сосновке или Ивановке, числился кто в Белозёрском гренадерском, кто в гусарском Павлоградском полку. Затем, по совершеннолетии, молодой человек туда, в свой полк, и поступал. На самый низший офицерский чин. В самые окопы, в самую вонь и хлябь. С годами делал карьеру, соответствующую его индивидуальным способностям, образованию, выучке и личной храбрости, подтвердить которые можно было только в настоящем деле. В тех самых окопах. В поле, в седле. Солдаты служили долго. Срок рекрутской службы – двадцать пять лет. По сути дела вся жизнь человека проходила в казарме, под ружьём. И вот представьте себе: молодой мужик из крестьянской среды попадает из привычного ему мира семьи, вольной деревенской жизни в суровый мир казармы. Из мира полей и лугов в ограниченное пространство, до мелочей регламентированное уставом, правилами внутреннего распорядка, окриками фельдфебелей. И вот тут-то происходит то, что и не даёт вам покоя, господин Ивар. Постепенно, подспудно, казарма, где проводит в службе свою жизнь русский солдат, наполняется духом семейных отношений. Где командир – отец родной, батя. А черты заботливой матери проступают в служебных делах каптенармуса или старшины. Где для каждого новобранца находится дядька, наставник, как прежде говаривали, – в отца место. Потому что лучше дядьки никто не покажет, как удержать ружьё во время прохождения «на караул» и когда подниматься в атаку, чтобы не быть сбитым с ног основной лавиной огня противника. Семью трудно разрушить. Семья в любом государстве разрушается как последний оплот.
– Любопытные размышления… Теперь я кое-что понимаю. У вашего поручика по фамилии Лермонтов есть такие слова: «Слуга – царю, отец – солдатам…» Это о пехотном полковнике. Я запомнил. Но ваши уставы, надо заметить, создавались по прусскому образцу.
– Да, по прусскому. Не спорю. Образец-то был неплох. Образец – это схема. Мёртвая рациональная конструкция. А вот жизнь в эту схему вдохнули живые люди, любящие свою Родину, – русский солдат и русский офицер.
– И теперь мы гоним эту армию на всех фронтах. Миллионы пленных. Миллионы убитых.
Радовский поморщился и сказал:
– Эта война будет тяжёлой.
– Она уже тяжёлая. Если вспомнить то, что произошло в декабре… Никто ни в генштабе, ни здесь, на передовой, не может поручиться, что подобное не может повториться где-либо ещё. Или здесь же, в центре Восточного фронта. Удерживал ведь здесь генерал Ефремов опасный для нас глубокий плацдарм. До последней возможности. К счастью для нас, возможности эти иссякли. Но вернёмся к нашему разговору: в чём же суть?..
Утром, когда они проспались, Ивар повторил приказ: их группе предстояло выполнить заключительную часть операции по ликвидации кочующего «котла» 33-й русской армии – уничтожить охрану и взять в плен командующего, генерала Ефремова, а также высших офицеров его штаба. Ивар достал из полевой сумки вчетверо сложенный листок, протянул Радовскому. Тот развернул его и прочитал по-русски отпечатанный на машинке список, в котором значились: командующий артиллерией 33-й армии генерал-майор Офросимов, начальник связи полковник Ушаков, начальник отдела по укомплектованию полковник Самсонов, начальник разведки армии подполковник Гладченко, заместитель начальника авиации полковник Гончаров-Малах, начальник политотдела армии полковой комиссар Владимиров, командиры дивизий полковники Кучинёв, Якимов, Миронов.
– Задача не из лёгких.
– На войне все задачи трудны. В той или иной степени. У вас, Старшина, для успешного выполнения этой задачи есть всё необходимое, – чётко отчеканивал по-немецки каждое слово Ивар. – Люди, оружие, прекрасная агентура. Но тем не менее это половина успеха. Необходимы еще воля, талант организатора и, наконец, везение. Постарайтесь всё это связать воедино.
– Постараюсь, господин Ивар.
– Да, это в ваших интересах, Старшина.
Ивар умолчал о том, что в успехе намеченной операции заинтересованы на самом верху. Шеф абвера адмирал Канарис, который, по словам Гитлера, был повинен в том, что германская разведка, по сути дела, провалила дела во время битвы за Москву, что она вовремя не обнаружила передислокацию войск противника из тыловых районов в районы боевых действий, нуждался в срочной реабилитации. Гнев главнокомандующего могли погасить только донесения о явных успехах на том же участке Восточного фронта, а именно – на московском направлении. Успехи, которые сводили бы на нет успехи русских, достигнутые ими во время декабрьско-январского контрудара. Гитлеру нужно было доставить живыми командующих окружённых группировок – генералов Белова и Ефремова. Чтобы доложить, что русские остановлены, и при этом предъявить неопровержимые доказательства, которые затем можно продемонстрировать всей Германии и её союзникам. Посредством кинохроники или иными способами. Вот для чего весной 1942 года под Вязьму срочно прибыл руководитель отдела «Иностранные армии Востока» подполковник Рейнхард Гелен.
Но советские генералы германскому Генеральному штабу сухопутных войск нужны были живыми и здоровыми и для другой цели, более важной. Ещё зимой, во время московских боёв, для многих в высших кругах германского командования стало очевидным, что усилия солдат, значит и принесённые ими жертвы, могут оказаться напрасными, если в самое ближайшее время не будет найдено правильное решение политических, экономических и человеческих проблем для оккупационной зоны с её населением в пятьдесят-семьдесят миллионов человек. Ивар то предостерегал Радовского от «опасных мыслей», то вдруг довольно недвусмысленно намекал на реальную возможность создания русских формирований с далеко идущими последствиями для судьбы всего восточного похода.
– Русской армии, если ей суждено будет появиться в составе вермахта, нужен твёрдый командующий. Пусть даже не политик, а на первых порах хотя бы авторитетный, честный человек.
– Генерал Ефремов? Нет, он предан Сталину. Он из его гвардии. Убеждённый большевик.
– Не думаю. Был арестован. Пережил нелёгкие дни. До сих пор, видимо, живёт с оглядкой. Ваше дело, Старшина, взять его живым и доставить на ближайший пост наших войск. А дальше…
В тот же день Радовский с небольшой группой на двух санях отправился в лес. Там, в избушке лесника, его уже ждал Профессор. Первое задание его резидент выполнил блестяще. В руках у немцев оказалась исчерпывающая информация о состоянии тылов окружённой армии и, в частности, госпиталей: количество раненых и больных, интенсивность поступления раненых и больных в санбаты и лазареты. Это помогло в подготовке текста ультиматума. Ультиматум писали умники из пропагандистской роты. Немцы тоже поучаствовали. Но в основу послания на имя командующего окружённой армии лёг всё же отчёт Радовского, подготовленный им в тот же день.
Профессор выглядел уже более спокойным и даже шутил. Несколько раз с любопытством взглянул на Аннушку, как смотрят на привлекательных женщин бывалые мужчины. И это не ускользнуло ни от глаз Аннушки, ни от пристального внимания Радовского. Профессор входил в свою роль, по-хозяйски осваивался в ней. Это обещало хорошую перспективу. Но что-то в нём всё же раздражало. Не настораживало, нет, Радовский был уверен в том, что Профессор будет работать на них безупречно. Но раздражение, зачастую граничащее с брезгливостью, он с трудом подавлял в себе, когда слушал подробные ответы на свои конкретные вопросы.
Профессор охотно рассказывал о командарме Ефремове. В его словах сквозило неподдельное уважение к мужеству и твёрдости этого человека. При этом Профессор демонстрировал удивительную способность свои личные обстоятельства отделять от обстоятельств, в которых находилась армия и её командующий. Как будто он сидел за карточным столом, и на лице игрока совершенно невозможно было прочитать ни ужаса проигрыша (а ведь проиграть можно было всё, даже собственную жизнь), ни радости мелкого выигрыша. Хотя именно на него, на выигрыш, и рассчитывал Профессор. С точки зрения одного человека, к примеру, Старшины, который вёл эту игру, выигрыш Профессора был ничтожно мал. Может, потому что ничего не стоил ему, Старшине. С точки зрения Профессора, его выигрыш сулил ему всё. Потому что на кон была поставлена жизнь. Его жизнь.
И они играли с азартом. Цель подстёгивала. А нюансы грели кровь и бодрили.
Чем больше Радовский слушал рассказы Профессора, тем более отчётливо проступала перед ним фигура генерала Ефремова. Из короткой справки, полученной им в отделе 1 «Ц» – разведка, он знал, что Ефремову сорок пять лет, репрессиям не подвергался, хотя и состоял под следствием, разведён, имеет сына, офицера РККА, во время Первой мировой войны в качестве младшего офицера воевал в батарее тяжёлых гаубиц, затем вступил в Красную гвардию, воевал на Южном фронте, под Астраханью и в Закавказье, несколько раз ранен, хорошо образован, честолюбив, в принятии решений склонен брать всю полноту ответственности на себя, при этом дисциплинирован, фанатичен в выполнении приказов вышестоящего командования, лично знаком со Сталиным и пользуется его доверием и покровительством. Идеальная характеристика идеального командарма-большевика. «Интересно, – думал Радовский, – какое училище окончил Ефремов?» И спросил Профессора:
– А вы не скажете, какое учебное заведение, до смуты, окончил командующий?
– Нет, – осёкся Профессор, обнаружив вдруг, что его не вполне внимательно слушают, но тут же спохватился – чёрт возьми, он же не на кафедре, не в своём институте, а, по сути дела, в плену, где нужно проявлять постоянную осторожность и чудовищную изворотливость, иначе не выжить, не выиграть эту смертельную партию. – Вы знаете, нет. Не доводилось беседовать на эти темы. Но, если хотите, я попытаюсь выяснить. Как-нибудь, знаете ли, подведу… Чтобы, сами понимаете, самым естественным образом…
– Да, потрудитесь не забыть.
– Хорошо, хорошо, – услужливо кивал крупной породистой головой Профессор.
И уже во время следующей встречи он не без гордости преподнёс Радовскому:
– Телавская школа прапорщиков. Выпуск девятьсот шестнадцатого года. И – сразу на фронт.
– Где воевал?
Профессор снова растерялся. Улыбнулся и сказал:
– Выясню в другой раз.
Радовский поморщился:
– Не надо…
У Радовского с Профессором было несколько встреч. Он успел узнать о знаменитом московском хирурге, известном и влиятельном в узких кругах, довольно многое. Тот сам с лёгкостью выбалтывал о себе всё, что даже было лишним. Но потом, вспоминая пространные монологи Профессора, Радовский не раз убеждался в том, что зачастую самая простая и, казалось бы, посторонняя деталь настолько нужна в составлении общего портрета человека и важна, что в другой раз он уже не останавливал своего собеседника, не сбивал его с начатой мысли. Но никогда при встрече или расставаясь он не подал тому руки… Однажды Радовский прибыл в избушку лесника с простуженным горлом, обмотанный шерстяным шарфом. Профессор тут же предположил диагноз и предложил осмотреть его, кивнув на коричневый саквояж, который, как оберег, всегда носил с собой. Радовский сдержанно показал рукой: нет. И больше они к этой теме не возвращались. Профессор тоже почувствовал это. Но продолжал играть свою роль блестяще, никоим образом не показывая, что он понял в своём собеседнике нечто такое, о чём неприятно было думать и одному, и другому.
Во время третьей встречи Профессор и передал информацию о том, что окружённые имеют постоянную связь со своей восточной группировкой и довольно активно действующие «коридоры» и тропы, которыми регулярно пользуется разведка, связисты и небольшие обозы. По тропам доставляются сюда, под Вязьму, самые необходимые грузы. Тем же путём поступает немногочисленное пополнение, в основном небольшими лыжными отрядами.
Вот тогда-то Радовский и провёл несколько операций по перехвату троп. Одна из них закончилась неудачей. Погибли люди – четверо казаков и один солдат из разведвзвода. Пуля попала в автомат, который висел на груди Радовского, в тот момент, когда он вышел из-за дерева. Счастливая случайность. Или провидение. Значит, думал Радовский, он зачем-то ещё нужен на этой земле. Что-то ему ещё суждено исполнить. Что ж, пусть будет так…
Тропы они закрыли. Захватили нескольких связистов и лыжников. Допросы ничего интересного не дали: ходили за продовольствием, в окружении царит настоящий голод. Радовский знал: это – правда. Некоторые из захваченных выполняли частную инициативу командиров полков и даже батальонов. Хотя обоз, который они упустили, представлял собой вполне организованную и регулярную единицу.
Чем больше Радовский узнавал правды об окружённых, чем правдивее и страшнее рисовалась картина обречённой на гибель армии, тем явственнее и отчётливее проступали аналогии из прошлого: окружённая в 1914 году в Галиции 2-я армия генерала Самсонова и загнанный в Мазурские болота 20-й корпус 10-й армии в середине февраля 1915 года. Тогда, двадцать шесть лет назад, видя безвыходность положения и не считая возможным для русского офицера сложить оружие и сдаться в плен, командиры полков и дивизий уходили в дальние окопы, подальше от солдатских глаз, и стрелялись. Застрелился и командующий 2-й русской армией генерал Самсонов. А прапорщик Радовский со взводом солдат, собранным им потом, после первого броска, из разных полков и дивизий, всё же пробился к своим. Он хорошо помнил тот февральский рассвет под Августовом, сосны, под которыми они, последние офицеры 20-го корпуса, строили своих солдат в каре. Помнил большую поляну, похожую на здешние лесные поля. За поляной – лес. Вот до него-то, до того леса, и нужно было добежать. Но прежде – миновать чистое, ослепительно-белое снежное поле, по которому немецкие мортиры уже начали делать пристрелку. Он стал в строй рядом со своим пулемётчиком, пожилым солдатом. На всю жизнь запомнил его имя – Пётр. Они примкнули к винтовкам штыки. Патронов в подсумках уже не было. И вскоре, по сигналу командира полка, который тоже шёл с солдатской винтовкой в сомкнутом строю, двинулись к опушке. Потом побежали.
То, что было потом, ему снится вот уже двадцать шестую весну…
Вскоре Профессор подтвердил ранее поступившие сведения о том, что русские со дня на день предпримут решительную попытку вырваться из «котла». Генерал Ефремов получил приказ на выход.
Чтобы предупредить его попытку пойти на запад с целью соединения с кавалерийским корпусом, тоже блокированным между Всходами и Дорогобужем, 5-я танковая дивизия на своём участке организовала плотные заслоны в несколько эшелонов. Расчёт был на то, что Ефремов, прощупав своей разведкой возможные направления для прорыва, сочтёт невозможным путь на соединение с кавалеристами, к тому же обременённый большим количеством раненых, – агент-шпион, завербованный в самом штабе 33-й армии, сообщал, что количество раненых и больных в медсанбатах, которые подлежат эвакуации, приближается к трём тысячам человек, – он вынужден будет избрать для прорыва наикратчайший путь – на восток, направлением на устье реки Вори, впадающей в реку Угру. Именно там, близ населённых пунктов Суковка и Павловка, русские имели небольшой, полтора на два километра, плацдарм на правом берегу Угры. Плацдарм они удерживали всеми силами.
Согласно разработанной операции, детали которой Радовскому и его офицерам разъяснял Ивар, ставя при этом задачу непосредственно им, во время прорыва из лесного массива в районе Шпырёва на большаке Беляево – Буслава колонна 33-й армии будет рассечена на две части согласованным ударом с севера и с юга. Таким образом, ударная группа в количестве около тысячи человек, включая и головные части колонны параллельно выдвигающейся 338-й дивизии, будут отсечены от менее боеспособной, хотя и более многочисленной, основной группировки. Штабная группа и командующий, согласно этому плану, должны быть отрезаны от головной части колонны. Утром, после артиллерийского и миномётного обстрела, который должен окончательно деморализовать окружённых, в район Шпырёвского леса, с разных направлений одновременно, войдут специальные части полка «Бранденбург», в том числе и их усиленная рота. Задача – уничтожение уцелевших. Всех поголовно, кроме тех, кто значится в списке. А также здоровых красноармейцев и младших командиров, кто пожелает сдаться добровольно, для дальнейшего их использования. Исключение составляли политруки и комиссары.
Вечером, после детального инструктажа, Ивар снова сидел в комнате Радовского. На этот раз они пили морковный чай с черничным вареньем. Уже без коньяка. Говорили о пустяках. И в тайне сожалели о том, что накануне так много наболтали друг другу лишнего, ненужного, что теперь роилось в голове, как довольно опасный хлам.
Ночью к Радовскому пришла Аннушка. Легла рядом, прижалась, обдавая, как варом, своим пахучим теплом. «Аннушка, Аннушка…» Вздох спазмом дёрнулся в горле, и он с горечью подумал: «Не со мною, красавица моя, делить бы тебе своё ложе. Не со мною… Потому что я никогда не смогу усыпать его розами. Разве что стреляными гильзами… И то – в лучшем случае… Но что ж, пусть хоть так… Хоть что-то будет… “Тебя никогда не полюбит другая такой беспредельной любовью, как я…”»
Потом, засыпая, Радовский вдруг представил себе такую картину: он, прапорщик 20-го корпуса, пробирается в окружённую группировку 2-й армии и предлагает генералу Самсонову от имени командующего 8-й германской армии Гинденбурга сдаться в плен. Он вздрогнул всем своим мгновенно озябшим телом, как будто почувствовал себя мёртвым, лежащим в жёлтой, ржавой от конской мочи наледи на обочине дороги. И Аннушка, похоже, уже уснувшая, вскрикнула от испуга.
Вечером она наливала им чай и подкладывала варенье. Он делал понятный только ей жест, и она тут же молча уходила в смежную комнату. Ивар, блестя глазами, улыбался ей и благодарил.
– Кто она? – спросил он Радовского, когда она ушла в очередной раз, унеся с собой остывший заварник, чтобы подогреть его на плите у себя в комнате.
– Радистка, сестра милосердия, троюродная сестра по материнской линии, – сказал Радовский. – Анна Витальевна Литовцева.
– Кузина… Очень хорошенькая.
– Единственный родной мне человек, уцелевший после большевистской резни. Из всей большой родни – только она. Сирота.
– Сирота?
– Да. Родители расстреляны в Крыму. Двадцать лет назад. Ей едва исполнилось шесть, когда страна рухнула. Уплыла на последнем пароходе в Константинополь. Приютили монахини одного небольшого женского монастыря в горах. Я разыскал её семь лет назад.
– Где? В монастыре?
– Да. Она служила там при лечебнице для нищих и убогих.
Читать бесплатно другие книги:
