Эхо Москвы. Непридуманная история Рябцева Леся

Владимир Варфоломеев

Подработка

Никита Василенко

Сказ о том, как юный слушатель «Эха» сотрудником стал

Так получилось, что пол моей жизни я являюсь слушателем «Эха Москвы». С тех пор как мы с семьей переехали ближе к столице, приемник на кухне круглосуточно передает 91.2 FM. Не знаю, было ли здесь какое-то прямое влияние, но с годами мои будни все плотнее пересекались с тем, о чем говорилось в эфирах радиостанции. Я увлекся творчеством группы The Beatles, для которой уже много лет на «Эхе» есть свой час, поступил в Высшую школу экономики, эксперты которой чуть ли не ежедневно появляются в эховских передачах, был свидетелем и участником многих политических событий последних лет, о которых так часто говорила радиостанция. Я чувствовал, что рано или поздно мне удастся познакомиться с «Эхом» поближе, и этот день настал!

На факультете прикладной политологии, по окончании 3 курса, как всегда наступает период летней практики. Вдоволь насладившись своим небольшим, но интенсивным участием в политике, мне захотелось от нее отстраниться, так как многое из того, что я наблюдал, приводило к мысли, что выбранный мной путь политолога непременно ведет меня к жизни Остапа Бендера, знавшего миллион способов «честного» отъема денег у граждан, в моем же случае «честного» отъема голосов электората. Естественно, можно заниматься и академической политологией, но такой путь был бы для меня слишком скучным. Поэтому в поисках практики я руководствовался тем, что ждал от будущего места нескончаемого драйва, то есть возможности с первых дней окунуться в работу и уходить в нее все глубже, чтобы найти себя. И вот, мне сказали, что есть возможность попробовать себя на «Эхе Москвы», нужно только отдать резюме.

Звонок из редакции застал меня на последней паре, уходящего учебного года. Женский голос сказал, что 1 июля меня ждут на встрече с главным редактором Алексеем Алексеевичем Венедиктовым, после чего состоится собрание и распределение практикантов под руководством его зама Марины Королевой. Я не поверил своим ушам, события набирали стремительный оборот. Еще вчера, разочаровавшись в выборе своей специальности, я не знал, куда приложить свои силы, а сегодня передо мной открылись двери одного из ведущих российских СМИ. Трудно было передать мою радость, а еще труднее восторженную реакцию моих родителей, друзей и однокурсников, мне стало ясно, что впереди лежат новые горизонты.

События 1 июля до сих пор помню по минутам. Помню, как нам выдавали стажерские бейджи, как мы, практиканты, знакомились друг с другом, обсуждали, кто, как и почему оказался здесь. Прежде чем приступить к самой встрече, Марина Александровна попросила Машу Ясонову, ставшую на тот момент шефом референтской службы, провести нам экскурсию. Наверно, со стороны наш поход «гуськом» за Машей выглядел очень забавно, ведь для многих появление в стенах СМИ подобного масштаба было чем-то новым. «Аквариум», Агентство, Корреспондентская… Студии 13, 14, Интернет-редакция … везде нас встречали приветливо. Кто-то с любопытством разглядывал, кто-то подкалывал, пугая трудностями производственного процесса, кто-то рассказывал байки из истории своей службы, но мое внимание привлекла продюсерская служба, где шеф-продюсер Нина Эйерджан сразу четко дала понять, что если вы хотите здесь чего-то достичь, то необходимо много и упорно работать. Поэтому дальнейший выбор, на какой позиции проходить практику, был для меня очевиден. Встреча с Венедиктовым была очень короткой, Алексей Алексеевич забежал к нам на собрание буквально на пять минут, но и за это время он дал понять важную вещь, что здесь все серьезно, никто с нами церемониться не будет. Обучение происходит в процессе работы, и он, как главный редактор, несет за нас ответственность перед аудиторией. В итоге после всех организационных моментов я оказался у продюсеров.

В чем состоит работа продюсера, я подозревал смутно. Ведь есть продюсеры кино и телевидения, театральные продюсеры, о чьей работе я имел некоторые знания, но здесь для меня объявился новый тип – продюсер радиоэфира. Список его обязанностей, как выяснилось, довольно разнообразен. Это и работа с ведущими над темами эфиров, кооперация с другими эфирными службами и, пожалуй, самое главное – приглашение спикеров для наших передач. И с первых дней мне удалось погрузиться в этот безумный процесс поисков и переговоров с гостями наших эфиров. Со временем работа продюсером стала напоминать занятие детективной деятельностью. О, тот великий момент, когда ведущему нужен человек, условно говоря, разбирающийся в «работе правых двигателей самолетов, сделанных в Воронеже», или «изучающий восприятие гражданами людей, передвигающихся в мегаполисе в восточных нарядах». И ты ищешь, используя все ресурсы, к которым имеешь доступ. Главный инструмент продюсера, помимо его головы, это база спикеров «Каддафи». Как и почему название связано со свергнутым ливийским полковником, я не знаю, но в ней хранится целая история контактов «Эха» за весь период существования, с необходимыми в поисках пометками, которые помогают найти практически любого интересного нам человека. Вторым важным элементом в работе является умение искать с помощью открытых источников в Интернете, и в частности, в социальных сетях, благодаря им действительно убеждаешься, что каждый человек знаком друг с другом через шесть рукопожатий. И вот, день за днем, собирая эфиры, ты видишь результат своей работы по тому, как исчезают пробелы в сетке вещания, и это не может не радовать.

Отдельно стоит сказать о «боевом крещении». К сожалению, обычно это связано с теми или иными трагическими событиями, когда необходимо пропускать через себя огромный поток прибывающий информации, обзванивать все стороны, проверять, что происходит на самом деле. На мою же долю выпала трагедия на станции метро «Славянский бульвар» и гибель гражданского рейса MH17 в небе Украины. Освещение этих событий стало реальным испытанием на профессиональную пригодность.

Собрав десятки эфиров, я и не заметил, как закончился месяц моей практики. Расставаться с «Эхом» очень не хотелось, финальное собрание как раз выпало за день до моего Дня рождения, и Марина Королева, сама того не подозревая, сделала мне подарок, сказав, что за время своего пребывания на станции я показал неплохие результаты. А потом она спросила: «Не думал ли я продолжить свою стажировку?» Естественно, мой ответ не заставил себя ждать. Далее прошло еще несколько замечательных месяцев знакомства с редакцией, сбора эфиров, участия в разного рода мероприятиях, прежде чем Алексей Алексеевич, уже в недоумении, почему я до сих пор не оформлен, не предложил мне войти в штат. Так началась моя история «Эха Москвы», в которой, надеюсь, будет еще много новых страниц.

Алексей Венедиктов

«Нас трижды выключали, четырежды включали»

Радио я никогда не слушал, до того как пришел на «Эхо Москвы». Нет, совру: слушал. Слушал «Архипелаг ГУЛАГ», который читали по «Голосу Америки», естественно. Это был 1974-75-й год. Собственно, это и были переломные годы для моей работы на радио. В октябре 1975-го я познакомился с Сергеем Корзуном и Сергеем Бунтманом. За 15 лет до создания «Эха Москвы» при весьма трагикомических обстоятельствах.

Для тех, кто не знает: тогда была практика выводить студентов на Ленинский проспект встречать руководителей иностранных государств. Это была глубокая осень. И руководитель Вьетнама товарищ Ле Зуан, помню как сейчас, приезжал в Москву. Шел мерзкий дождь холодный. Мы, студенты, стояли вдоль всего Ленинского проспекта с вьетнамскими флажками. И, соответственно, ими должны были махать. У меня был школьный друг, с которым я 10 лет сидел за одной партой. Наверное, у всех есть такие друзья. Звали его Андреас Пападопулос. Он был сыном политэмигранта и сыном одним из руководителей компартии Греции. И мы с ним созвонились и договорились, что, когда промокнем основательно и товарищ Ле Зуан, наконец, доедет до Кремля, мы пойдем в нему домой выпивать. Он учился тогда в инязе, поэтому стоял близко к центру и своей квартире. А я, учась в педагогическом институте, стоял довольно-таки далеко, поэтому я приехал поздно. Приехал я промокший, злой, негодующий, проводив товарища Ле Зуана или встретив его, точнее. Позвонил в дверь, и мне открыл человек-гора. Человек, который головой упирался в притолоку. Впрочем, потом это оказался Сергей Корзун.

Корзун посмотрел на меня – неизвестный Корзун мне посмотрел на меня – мутным взглядом. И сказал фразу из «Бравого солдата Швейка», слегка ее переиначив: «А мы уже все выпили, товарищ». Естественно, мы друг друга не знали. А я знал, где у Андрея в квартире запрятана бутылка отличного коньяка, который его папа получил в подарок от ЦК КПСС. Поэтому, сказав неизвестному человеку «вы просто не знаете, где выпить», я прошмыгнул мимо него в квартиру. На диване раскинулось что-то совсем гусарско-кавалергардское, в усах, тихо перебиравшее струны гитары и напевавшее на французском языке всякие шансоны. Это был Сергей Бунтман, который точно уже все выпил в этой квартире.

Я, соответственно, пошел на кухню, залез там на шкаф, достал бутылку «Метаксы», и мы дружно ее раздавили вчетвером, с Андреем. Затем добавили хорошего одеколона. Это тогда было принято. Так началась наша дружба. В 1975 году, за 15 лет до создания «Эха». Думаю, именно поэтому «Эхо» пропахло хорошим коньяком и одеколоном. И вот так оно было если не задумано, то зачато. В этих разговорах. Прошло 15 лет. Мы встречались, как встречались студенты: тусовки, девчонки, разговоры про политику. 90-й год – год перестройки. С одной стороны – Горбачев, с другой – Ельцин. Я уже 12 лет работаю учителем в школе, ребята работают на радио. Но нас совершенно наши работы не смущали. И вот однажды звонит мне Сергей Корзун и говорит: послушай, мы тут радио открываем. Я сказал: «Ну что, выпить по этому поводу, что ли?» Мне было все равно, что они открывают: хоть конюшню, хоть радио. У меня были свои заботы. Он говорит: «Нет, ты знаешь, у нас не хватает ведущих; ты не придешь, не поговоришь? Ты же школьный учитель, ты должен что-то говорить». Я говорю: «Ну, в принципе я умею разговаривать, да. Но я понимаю, что ты платишь не будешь». А времена были голодные, мы получали зарплату школьными завтраками, можно сказать и так, в 90-м году.

Поскольку это был август и делать мне было все равно нечего, я говорю: «Ну да, я приду – только поставь». Он говорит: «Я тебе поставлю». В первый день я не смог прийти, 22 августа 90-го года, а пришел 24-го, на третий день создания радиостанции «Эха Москвы». Потолкался на Никольской, посмотрел. Все это было мне чрезвычайно неинтересно, тем более через неделю начинался новый учебный год: надо было писать конспекты. И тут мне Корзун говорит: «Слушай, сейчас мы откроем эфир», – а эфир у нас тогда выходил с 19-ти до 21-го – два часа в день. Он говорит: «Ты знаешь, мы принимаем телефонные звонки, но мы не очень понимаем, есть звонок или нет, поэтому я тебя попрошу, посиди тут, поподнимай трубку: есть звонок или нет». Практически под столом – там было такое кресло продавленное. Я говорю: «Ну хорошо, я поподнимаю трубку. Сколько это будет продолжаться?» Он говорит: «Два часа». – «Ну два часа – потом пойдем выпьем». – «Хорошо, потом пойдем выпьем». Я сел, и моя первая работа на «Эхе» была: поднимал трубку… Это потом мы догадались в телефон включить лампочку, чтобы было видно, что есть звонок. А так – брал трубку: Алле-алле! – я показывал ему: есть звонок – он вводил в пульт; или нет звонка – длинный гудок – значит, нет звонка.

Так началась моя работа на «Эхе». И, собственно, первые полгода это было сплошное развлечение. Я просто приходил с ними, сидел, иногда вел интервью, связанные с образованием. Конечно, после уроков, тем более, повторяю, два часа в день. Вот так была моя первая история на «Эхе».

Моя вторая история на «Эхе» – это, конечно, январь 91-го года, когда в Вильнюсе начались столкновения между, собственно, армейскими подразделениями и жителями Вильнюса, а затем – и Риги. Я помню, как рано утром мне позвонил Сережа Бунтман и сказал, что в Вильнюсе идут столкновения, есть погибшие – надо выходить в эфир. Я говорю: «Какой эфир? У нас эфир в 19…». Он говорит: «Не-не, пошли на “Эхо”». И мы рано утром сошлись – я прямо сейчас помню – с трех сторон на Никольской улице одновременно – одновременно к дверям подошли: Корзун, Бунтман и я – с трех сторон. Постояли, потоптались. Ну что, надо выходить. Никакие другие СМИ советские про это не сообщали. А Сергею позвонили знакомые – про погибших. Это были первые погибшие уже в такую горбачевскую эпоху в Прибалтике. Мы зашли, Сергей начал разбираться, можно ли включить эфир, потому что эфир должен был начаться в 19, а это где-то часов 11 утра было. А дальше я этот день помню довольно смутно, потому что было очень много работы. Мы включились, я пошел в литовское представительство. Затем я работал в Моссовете, я познакомился в этот день с Галиной Васильевной Старовойтовой – я это хорошо помню. Она была народным депутатом, и помню, как несколько народных депутатов шли по Красной площади, взявшись под руки. За ними шла манифестация. Было холодно, но они расстегнули пальто и шубы, чтобы были видны депутатские значки. Их нельзя было трогать – депутатов – руками. Милиция, естественно, хотела остановить эту манифестацию, но депутаты шли впереди, таким образом, не давая милиции соприкоснуться с просто гражданами, похватать просто граждан. И с ними шли журналисты, в том числе и я. И мы тогда, повторяю, познакомились с Галиной Васильевной. Но самое для меня яркое впечатление, как это ни странно – вот для меня, человека, который между уроками и этими мероприятиями, я бы сказал, массовыми в поддержку Литвы, я приходил в студию – и меня посадили первый раз вести эфир. И когда я положил руки на пульт, я получит два ожога, потому что пульт разогрелся так – это был старый армейский пульт, который не был предназначен для работы 24 часа, а он уже бесперебойно к этому времени работал 10 часов, а работать должен был три, и у меня до сих пор есть след от ожога от разогревшегося пульта, на котором наверняка можно было жарить яичницу – такой он был разогретый. И мне надо было очень аккуратно трогать микшеры для того, чтобы еще раз не ожечься, но я честно провел свой час. Приходили люди в эфир, принимались уже звонки нормально.

И, пожалуй, это было второе рождение «Эха Москвы», и, пожалуй, я тогда впервые понял, насколько это не игрушки, и насколько это такая моя работа… не работа, а хобби бесплатное – прийти помочь друзьям провести что-то, сделать какой-то репортаж, ну просто так, для того чтобы выдохнуть от обычной бытовой жизни – насколько это серьезно. Потому что я тогда впервые увидел людей, которые на улицах стояли с приемниками и слушали на «Эхе Москвы»… Когда вокруг машин собирались люди, включались автомобильные приемники, двери открывались и водители давали слушать «Эхо Москвы». Вот такой был звездный час, хотя мы тогда, конечно, не понимали, что это новое рождение «Эха». Мы просто работали. Нас был человек 7, может быть, 10, и может быть, меня тогда это и перевернуло, и я понял историческое значение того, что мы делали. И это было 20 января 91-го года.

История про путч. Конечно, «Эхо» работал в путч. Нас трижды выключали, четырежды включали. И нами были недовольные все уже тогда, во время путча. Я получил свой первый выговор – кстати, он и единственный – от главного редактора Сергея Корзуна за то, что мне не удалось привести в эфир путчистов. «Надо предоставлять все точки зрения», – говорил Корзун. Я говорю: «Где я тебе их возьму? Я сидел в Белом доме, я выводил в эфир других людей. Я выводил в эфир руководство России. Другие пусть…» – «Нет, вот ты должен был отвечать, ты у нас самый политически ответственный. Вот тебе выговор». Это при том, что я на «Эхе» не работал. Друзья они такие… А длинные друзья, высокие, они вообще… им нельзя доверять. Ну неважно.

Что было в путч. Какие три истории из истории путча я вам могу рассказать? Я сидел в Белом доме. Это была та ночь в ожидании штурма с 20 на 21 августа. Мы теперь знаем, что штурм готовился, что просто не прошла команда. Но все были отряды выдвинуты на позиции, и «Альфа» в том числе, и снайперы в том числе. Мы сидели на 11-м этаже Белого дома. И вот одна из историй, она как-то помнится мне хорошо. Мы сидим – несколько журналистов – разговариваем. Врывается человек с автоматом и говорит: «Вы что, с ума сошли? Там снайперы напротив. Ну-ка погасили свет и сели на пол!» Мы же люди не военные. Мы погасили свет и сели на пол. Я помню, там был Сергей Пархоменко, кстати, тогда, еще несколько человек. И нам удалось кипятильником заварить кофе. А я не пью без сахара ни кофе, ни чай. Я говорю: «Ребята, у кого-нибудь есть сахар?» При этом мы понимаем, что сейчас начнется штурм, и возможно, это последняя наша чашка кофе, вот вообще последняя в жизни… Страшновато было. Я человек не военный, трусоватый, а тут нам сказали, что снайперы. Мы знаем, что техника движется: естественно, прибегали депутаты – рассказывали. Я говорю: «Есть ли сахар?» Все говорят: «Нету», ну кто-то промолчал, кто-то – «нету». Проходит минут пять, я вижу, что один из наших журналистов, который сейчас хорошо известен и вещает о патриотизме со 2-го канала – подробно – открывает свой кулечек и вынимает сахар и кладет в свой кофе. Мы сидим под столом, напомню. И повторяю, мы все говорим о том, что нам кранты: войдут они – стрелять будут, что тут…

И вот с этих пор я не могу смотреть его передачи. Последний кусочек сахара в жизни – пожалел. У него еще оставалось. Это первая картинка. До сих пор ее помню. Когда его вижу, у меня всплывает это сидение под столом. Да, злопамятный я, наверное.

Вторая история связана с тем, что после 21-го числа я возвращаюсь на «Эхо». Там спят люди. Перешагиваю через спящих людей и вижу, что Сергей Бунтман говорит по телефону с кем-то. А идет эфир. Я прохожу – ему показываю: «Привет, Сергей!» Он говорит: «Хочешь в эфир?» – и протягивает мне трубку телефона. Оказалось, что спецслужбы вырубили нас, отрубили нас от передатчика, но наши умельцы соединили нас по телефонному проводу с передатчиком, и мы вещали по телефонной трубке. И это не был никакой разговор по телефону, а вместо микрофона была телефонная трубка – просто по нему говорил. Я так сел обалдевший, взял эту трубку – как с домом говорить – и начал рассказывать, что было в Белом доме этой ночью, как я там тоже увидел Ростроповича – это тоже правда. Но я помню, как эту несчастную телефонную трубку в этой комнате – внимание! – три квадратным метра – это была наша такая переговорная записывающая комната, – и я, как идиот, по телефону говорю, понимая, что в этот момент меня слышит Москва.

И в конце концов, третья история с путчем. Это была упущенная возможность. Дело в том, что я пошел тогда к Аркадию Вольскому, был у него в кабинете, это 22-е или 21 – все сплелось – уже засыпал. И в это время он говорит: «Хочешь поехать к Горбачеву? Сейчас Руцкой туда выезжает». И я как идиот – не надо быть журналистам идиотом – говорю: «Да, конечно, только я сейчас позвоню главному редактору, скажу, что я улетаю в Форос». Пока я нашел телефон, пока я позвонил Корзуну, пока я взял у него разрешения, кортеж уехал в аэропорт. И у меня не состоялась возможность лететь и встречать Горбачева с Руцким, и вести Горбачева обратно. До сих пор упущенная возможность, мой звездный час, возможно – мне не удалось улететь. Пропустил. Профукал. Черт знает, что такое!

Мое знакомство с Борисом Николаевичем Ельциным. С Борисом Николаевичем Ельциным близко я познакомился в 94-м году, а на самом деле был знаком, конечно, раньше. Освещал как корреспондент его деятельность, как председателя Верховного Совета и, естественно, как президента Российской Федерации. Но три сцены с Борисом Николаевичем, они такие, индивидуальные.

Верховный Совет. Место для курения было между мужским и женским туалетом. И туда набивалось всегда масса народа – депутатов. Они курили, там стоял дым: направо – женский, налево – мужской. И там можно было всегда подцепить массу информации, потому что люди, куря, – я курил – не курил к этому времени уже – они расслаблялись и рассказывали разные истории. И вот стоим мы, там человек двадцать стоит, курит – и вдруг идет председатель Верховного Совета Борис Николаевич Ельцин с его охранником Коржаковым и заходит в мужской туалет. Пауза. А Борис Николаевич в это время не очень доступен для прессы, вот в этот месяц. И мне все стали шипеть: «Слушай, он тебя знает, он тебя точно знает. Иди – задай ему несколько вопросов». Я говорю: «Вы озверели? В туалете?» Они говорят: «Иди-иди-иди!» Я значит, выдыхаю, поворачиваюсь – захожу». Борис Николаевич в это время выходит из кабинки. За ним Коржаков, он смотрит на меня, потом я понимаю, что он смотрит мимо меня и говорит: «Вы обалдели?» Я говорю: «В смысле, Борис Николаевич?» Он на меня смотрит сквозь: «Вы обалдели?» Я понимаю, что за моей спиной что-то не так. Я поворачиваюсь и вижу: распахнутая дверь, и вся дверь сверху донизу в камерах телевизионных, а над моей головой висят эти огромные микрофоны. То есть не выйти: слева писсуары, справа кабинки. Картинка замечательная. Я говорю: «Борис Николаевич, мы бы вам хотели задать несколько вопросов». Он говорит: «Какие здесь могут быть вопросы? Здесь вопрос только один: Что ты тут делаешь?» – перешел он на ты. Вот такая была замечательная встреча. Несколько вопросов, конечно, ему задали, но вот эта дверь туалета распахнутая и огромное число камер, – потому что за ним охотились все журналисты всего мира – и я впереди, выставленный на заклание. Это раз.

Вторая история с Борисом Николаевичем была после путча 93-го года, когда я работал опять в Белом доме именно по нашему спутниковому телефону, который я одолжил, по-моему, у Associated Press. Самопровозглашенный президент Руцкой призвал самолеты лететь бомбить Кремль. Это было в эфире «Эха Москвы», и тут уже у нас были, с одной стороны, Чубайс, с другой стороны, Руцкой. Я выговора не получил, но я работал в Белом доме с путчистами вместе, такая была работа. И где-то уже в январе 94-го, прошло 2–3 месяца, нам говорят: Борис Николаевич хочет встретиться с журналистами пула. Мы все туда рванули, естественно, прямо в Кремль. Это январь 94-го, очень хорошо помню. Обычно мы садились кто как хочет, свободная рассадка, а тут шеф протокола Владимир Николаевич Шевченко сажает меня строго напротив президента и говорит: «Ты здесь будешь сидеть». И все понимают, что дело не чисто. Все садятся. Входит Борис Николаевич, садится – смотрит на меня прямо. Взгляд у него был очень тяжелый на самом деле. И ни здрасьте, ни до свидания никому, как обычно. Без малейшего намека на приветливость – обычно он был приветлив – он говорит: «Как не стыдно, Алексей, как не стыдно! «Товарищи, поднимайте самолеты – летит бомбить Кремль!» – как вам не стыдно!» И я понимаю, что он сейчас нажмет кнопку, и я провалюсь в какие-нибудь кремлевские пыточные подвалы. Которые там со времен – уж не знаю – Ивана Грозного куда-нибудь. И вижу, как от меня люди начинают отодвигаться. Вообще, Борис Николаевич нравом свирепым нравился. Я не был готов к этому разговору. Да я и забыл: к этому времени много чего случилось. Уже и Верховный Совет был распущен, и выборы прошли в 1-ю Государственную думу. У меня уже этого в голове не было. Впереди – новые подвиги. А я очень гордился тем, что мне удалось Руцкого вывести в прямой эфир. Это была трудная задача.

Я говорю: «Борис Николаевич, стыдно, не стыдно – это моя работа такая. К вам бы прорвался – вы бы были в эфире. А к Александру Владимировичу прорвался – он в эфире. Работа такая, понимаете», – говорю я, наверное, блея – не помню. Он на меня смотрит, говорит: «Работа, видите ли, у него такая! Ну работой, работничек!» И с тех пор у меня среди его окружения и у него самого была кличка: «Работничек». Вот это была вторая такая сущностная встреча с Борисом Николаевичем интересная.

И третья встреча была на стыке… это был уже, наверное, 97-й год, на стыке моей работы школьной уже на уходе и Бориса Николаевича. Звонят в школу – не было мобильных – и говорят: «Борис Николаевич собирает опять журналистов. Надо, чтобы они сегодня приехали». А у меня конец четверти, и у меня 5-е классы – это греко-персидские войны, и у меня 60 контурных карт – два класса. И мне их нужно проверить к завтрашнему кровь из носа, а мы понимали, что Борис Николаевич – за ночь… В общем, я предчувствовал длинную ночь.

Мы приезжаем туда, садимся в приемной, ждем, и мы понимаем, что Борис Николаевич, что с ним бывало очень редко, опаздывает. Нас предупреждают: у него встреча и так далее. Я говорю: отлично! Я вынимаю контурные карты прямо в приемной и начинаю проверять красным карандашом. Немая сцена! Ну там адъютанты, генералы, мои коллеги – они смотрят на меня как на… Столика нет: проверенные карты – слева на полу, не проверенные – справа на полу; я на коленках красным карандашом эти несчастные греко-персидские войны проверяю и ставлю оценки, которые влияют не четверные. Все понимают, что ждать долго, мне мои ребята начинают говорить: «Слушай, поделись с нами, мы быстрее проверим». Я говорю: «Ага! Что вы помните про греко-персидские войны? Тут вот дети-пятиклассники – у них оценки». А они говорят: «А ты дай нам пятерочные – мы по твоей матрице проверять будем». Ну я там двум раздал. Красные карандаши дал адъютант Бориса Николаевича, и мы, значит, скрипя перьями… И в этот момент входит Ельцин! То есть картинка – да: на полу разложены в приемной контурные карты для 5-го класса, и журналисты, скрипя зубами, проверяют… Он говорит: «Это что?» Я говорю: «Это контурные карты, Борис Николаевич. Это четверть заканчивается». Он: «Не понял? Опять какие-то истории, – сказал он, – ну собирай и пошли!» Мы все заходим к нему в кабинет, он мне: «Вы садитесь сюда и допроверяйте ваши карты, а я пока с людьми поговорю». Вот, собственно говоря, была такая с ним история. Он, конечно, был совершенно фантастический человек.

В 94-м году контрольный пакет акций купил Владимир Гусинский, человек, у которого была внутри холдинга кличка «Худрук» – художественный руководитель. Он постоянно фонтанировал идеями, которые иногда можно было применить, но чаще нельзя было применить. Но самое ценное качество в нашем акционере Владимире Гусинском было то, что он никогда не слушал «Эхо Москвы». Он вообще не понимал радио, не влезал в него. Может быть, телевидением, газетами и журналами он занимался, но радио было ему не интересно. Ему интересно было поговорить.

И вот однажды – уже были мобильники – еду я в машине – еще не главный редактор, но уже директор информационной службы – звонит мне Гусинский и говорит: «Скажи, пожалуйста, что нового в мире», а меня в это время по радио начинается программа «Эхо Москвы» – у меня идет «Эхо» в машине, естественно. И я с опозданием на 10 секунд начинаю Гусинскому пересказывать новости, которые я слышу по «Эхо Москвы»: тот-то уехал, такая-то встреча, такой-то урожай собрали, там-то отбомбили… Он слушает, я говорю. Минут десять говорю. «Как много ты всего знаешь», – говорит Гусинский, и, я думаю, в этот момент я сильно вырос в его глазах.

На самом деле с Владимиром Гусинским отношения строились очень непросто. Мы, до того как продали ему пакет акций по предложению Корзуна, который был главным редактором тогда, приняли тот самый устав, в который внесли, что именно журналисты избирают главного редактора, а акционеры только утверждают, и Гусинский на это согласился. И 20 лет эта часть – что главный редактор определяет все – не применялся до последнего времени, а мы его применяли против Гусинского, мы боялись: придет толстый дядя – будет навязывать свою информационную политику, поэтому мы от него защитились – спасибо Сереже Корзуну.

Кстати, про Сережу Корзуна. Сережа Корзун в 96-м году после выборов президента сказал, что он хочет уйти, что ему надоело, что он собирается посвятить себя телевидению, другим проектам. Мы его долго уговаривали и в конце концов договорились, что у нас не будет главного редактора, а программную дирекцию возглавит Бунтман, а информационную – я, Сережа возглавит редакционный совет. И два года мы были без главного редактора, вот эти последние два года до моего избрания, до 98-года, они прошли в таком виде. Мы были такой «тяни-толкай»: я отвечал за политику, Сережа Бунтман отвечал за все остальные программы. Именно в этом время я познакомился и привел в эфир Владимира Путина. И вот эта история тоже достаточно интересная.

Представляете себе, когда нет новостей. Многие из вас, наверное, читали, смотрели «День радио» и нужно придумать новости. И вот мы сидим, я – директор информационной службы, смотрим ленты: ну нет новостей и нет новостей. И вдруг мы видим, что президент Ельцин дал команду, поручение начальнику Контрольного управления В.В Путину – о котором мы знали, что он был помощником Собчака – рассмотреть вопрос, как танки, которые должны были быть утилизированы в Мурманске, попали в Армению – вот такая история. Мы, конечно, ничего не понимали ни про Мурманск, ни про Армению. Мы понимали, что Армения – это зона конфликта военного, и надо звать кого-нибудь… про танки. Я говорю: «Ну давайте позовем В.В. Путина». А как ему позвонить? Открываем справочник: Приемная начальника Контрольного управления. Я говорю: «Соедините меня, пожалуйста». Я звоню в приемную, там девушка сидит в приемной… не, не девушка – там сидел мужчина, и звали его Игорь Иванович Сечин, как теперь известно. А тогда он был начальником приемной и канцелярии. Там точно сидел мужчина. Я говорю: «Здравствуйте, я Алексей Венедиктов…» Мне говорят: «Знаем». Я говорю: «Будьте любезны, а нельзя ли переговорить с Владимиром… Владимировичем Путиным?» – я еще отчество подсмотрел, не запомнил сразу. – «Сейчас соединим» – дын-дын-дын! – проходит 10 секунд: «Здравствуйте, Алексей Алексеевич!» Я говорю: «Здравствуйте, Владимир Владимирович! Я ведущий «Эхо Москвы»…» Он говорит: «Знаю». Я говорю: «Владимир Владимирович, знаете, у вас тут поручение Бориса Николаевича. Мы тут делаем про это программу, про неутилизированные танки. Вы не могли бы дать небольшое интервью?» «Могу – говорит Путин. – А когда?» Я говорю: «Да часа через два». «Пожалуйста, – говорит Путин. – А где?» Я говорю: «Удобнее в прямой эфир, конечно, Владимир Владимирович». «Приеду», – говорит Путин. И приехал. И вот так вот этот чиновник, который сразу встал и приехал – это была, конечно, интересная история. Мы сели с ним в эфир. Конечно же он ничего не сказал, и он честно сказал: «Вы понимаете, я об этом не могу говорить. Вы понимаете, расследование еще идет… Вы понимаете, здесь есть секрет». Но тем не менее сам факт того, что он приехал… Так Владимир Путин оказался в прямом эфире «Эха Москвы». И теперь до сих пор, когда я говорю президенту: «Владимир Владимирович, ну надо дать интервью» – каждый раз я получаю тот же ответ: «Я же тебе давал интервью». Я говорю: «Так это ж когда было!» – говорю… Он: «Было давно, но давал, про армянские танки».

Ирина Воробьева

«У каждого свое "Эхо"»

У каждого свое «Эхо». У каждого своя любовь к радиостанции, своя боль, свои разочарования. Совершенно точно можно сказать одно: ни для кого из сотрудников «Эхо» никогда не будет пустым звуком. Кто-то называет нас сектой, кто-то семьей, нас прилаживают то к пятой колонне, то к кремлевским провокаторам, то еще к кому-нибудь. У каждого свое «Эхо».

Для меня история радиостанции началась с Марша Несогласных в Питере в 2007 году. Тогда я еще работала на Русской Службе Новостей. Это была моя первая работа на радио, я ничего не умела, писала кривые тексты, ошибалась. А потом поехала на тот Марш. Здесь следует оставить небольшую ремарку. В СМИ меня не хотели брать работать, я была «политической». За спиной были участия в пикетах, митингах, были задержания полицией, административный арест в Белоруссии, участие в московских выборах – в общем, полный комплект. Поэтому, когда меня вдруг взяли все-таки работать на радио, я автоматически стерла в себе все попытки вернуться в политический активизм. Это было решение, и я ему следовала. Так что на Марш Несогласных в Питере ехала работать. Когда все началось – шествие, перекрытия, задержания – я позвонила в редакцию и сказала, что у меня готов репортаж. В ответ мне сообщили: мы этот Марш не освещаем.

Я долго не могла для себя решить, что же с этим делать. Это была цензура в чистом виде. Тогда я написала свой репортаж в Живой Журнал и ни словом не обмолвилась о произошедшем со своей редакцией. И тогда же мне позвонили с «Эха» и позвали участвовать в программе Жени Альбац вместе с другими гостями: Гарри Каспаровым и Эдуардом Лимоновым. Я пошла туда как журналист. И рассказывала про Марш. Не про цензуру.

А на следующий день меня уволили. Точнее долго объясняли, что я обязана написать заявление по собственному желанию, иначе подставлю всю редакцию. Я тогда совсем не умела бороться, и у меня не было такого главреда, как сейчас. Поэтому я сдалась и ушла. Был скандал.

Буквально через несколько дней, сидя в гостях в редакции журнала The New Times, меня убедили, что надо отправить резюме на «Эхо». Если вам когда-нибудь журналист Илья Барабанов расскажет, что это резюме я писала и отправляла с его компьютера, верьте, это правда.

Весной 2007 года я пришла работать на «Эхо».

Было очень странно. Многих сотрудников я знала по другую сторону баррикад. Я стояла в пикетах, на которых они работали журналистами. Спустя какое то время Женя Бунтман мне скажет: «Я был уверен, что ты не выдержишь и уйдешь». Было очень трудно в самом начале.

Но «Эхо» оказалось про меня. Или я про «Эхо». Тут точно никогда не знаешь.

Помню самый первый раз, когда случилось ЧП. Умер Борис Николаевич Ельцин. Я тогда не работала в смене, но мне даже в голову не пришло, что можно ехать куда-то еще, кроме как на работу. На «Эхо».

И так происходило каждый раз, когда случалось что то глобальное.

Когда взорвали московское метро, многие из нас вот также приехали на работу в свои выходные. Все ходили белые как мел и работали, работали, работали. А вечером к нам с Таней Фельгенгауэр пришел наш коллега Яша Широков и сказал: «Спасибо, что случайно поставили мне другую смену, я в то время должен был ехать на работу». Тут нас обеих и накрыло.

Практически во всех таких ситуациях была работа, «Эхо» и Таня.

Однажды так случилось, что новость вышибла почву только из-под моих ног. Это было лето 2011, когда мне в прямом эфире пришлось сказать, что двухлетняя девочка, которую мы искали, найдена погибшей. Сказать это и ждать долгие секунды до перерыва на рекламу. Выбежать из студии, потому что невозможно было говорить. И в то же мгновение в коридоре меня уже ловила Таня со стаканом ледяной воды, умоляя меня одновременно начинать дышать, попить воды, покурить и продержаться еще 10 минут до конца утреннего разворота. Так я и продержалась те самые долгие минуты эфира.

Свой самый первый прямой эфир я тоже запомню надолго. Утренний разворот с Сашей Плющевым, в котором за два часа я сказала слов, наверное, десять. И все время думала, что сказала слишком много. Терпение у Плющева просто бесконечное.

Мы к утренним эфирам часто записывали видеоролики. Однажды мы изображали что-то вроде системы ПВО, когда я должна была стрелять из рогатки смятой бумажкой по бумажному же самолетику, который запускал Плющев. И ровно в тот момент, когда самолетик уже летел, а я стреляла из рогатки, дверь в нашу гостевую комнату открылась и на пороге застыл сотрудник ФСО. Он проверял безопасность перед приездом кого-то важного. Как тот эфир не отменили, ума не приложу.

У каждого свое «Эхо». И у каждого, наверное, свой Венедиктов. Для меня он открыл большой мир радио, подарил вселенную Кейса. Ругался много-много раз. И еще, наверное столько же поругается. Иногда приезд Венедиктова на станцию мне напоминает фильм «Дьявол носит Prada», когда Миранда Пристли идет через редакцию. Шутим мы про главреда много и часто. Но когда в службе информации звонит красный телефон (считается, что номер есть только у ААВ), выпускающий редактор теряет пару тысяч нервных клеток.

Не знаю, секта мы, или семья, или что похуже. Думаю, что на самом деле «Эхо Москвы» – это скорее образ жизни.

Матвей Ганапольский

«…мы просто показали им пример естественности»

К. ЛАРИНА: Да, это Матвей Ганапольский. У нас сегодня завершающая программа в цикле «Сотрудники», поскольку именно сегодня, 22 августа 1990 года в эфир впервые вышла радиостанция «Эхо Москвы». Мы начинали этот цикл со встречи с Сергеем Львовичем Корзуном, что было естественно, а завершаем его одним из самых одиозных ведущих радиостанции Матвеем Ганапольским. Давайте, перед тем как начать наш разговор, по традиции дадим слово Льву Гулько, да, именно он делает такие небольшие портреты сотрудников нашего предприятия, и вот портрет Матвея Юрьевича.

Л. ГУЛЬКО: Ганапольский Матвей Юрьевич. Товарищ Ганапольский – один из ветеранов нашего трудового коллектива. Он, если можно так сказать, человек-оркестр. Умением товарища Ганапольского играть сразу на нескольких досках, качественно закрывать самые разные участки не раз пользовалось руководство предприятия. Одна из важных характерных черт товарища Ганапольского – искренность, даже если в данный конкретный момент она совсем и не кстати. Товарищ Ганапольский никогда не смотрит назад, он всегда в любом случае идет вперед, чтобы в конце концов добиться нужной цели. Товарищ Ганапольский одинаково хорош как в командной игре, так и, что называется, а капелла. Трудовая деятельность товарища Ганапольского получила признание в профессиональной среде: диплом международной конфедерации журналистских союзов, медаль дерева дружбы от Совета глав СНГ, почетный диплом конкурса «Телегрант», товарищ Ганапольский: трижды финалист «Тэффи», академик Евроазиатской академии телевидения, член Союза журналистов, Член союза театральных деятелей, а кроме того – писатель, режиссер и путешественник, ну и конечно же невозможно представить себе товарища Ганапольского без его чувства иронии и самоиронии, невозможно, и все тут.

К. ЛАРИНА: Ну как?

М. ГАНАПОЛЬСКИЙ: Сначала я в первой части думал Гулько убить, а сейчас ему очень благодарен.

К. ЛАРИНА: Хороший портрет, очень правильный, действительно, это Матвей Ганапольский сегодня в программе «Сотрудники», поэтому я напоминаю нашим слушателям, что вы можете задать вопрос Матвею, напомню номер телефона: 363-36-59, СМС тоже +7-985-970-45-45.

М. ГАНАПОЛЬСКИЙ: Ксения, почему ты сказала, что я одиозный?

К. ЛАРИНА: Одиозный? Потому что вызываешь много споров. Ну, вот, я тебе прочитала две телеграммы. Одна – восторг, другая – возмущение и ненависть. Я думаю, что и того, и другого. Мне кажется, ты идеальный ведущий для радиостанции «Эхо Москвы». Такие ведущие, собственно, и делают радиостанцию. Я бы хотела начать вот с чего, Матвей: поскольку помню твои слова, которые ты мне сказал когда-то много лет назад, когда я впервые получила приглашение работать на программе на каком-то на телевидении. И ты мне тогда сказал, уже имея опыт телевизионный: что бы ни случилось, что бы тебе ни предлагали – горы золотые, программу «Время», все, что угодно – никогда не уходи с радио, никогда не уходи с «Эха». Ну, вот, этому завету ты сам следуешь все эти 20 лет, а ты можешь объяснить почему?

М. ГАНАПОЛЬСКИЙ: Тут две причины. Первая причина – что телевидение, мы много об этом говорили, это такое, я бы даже сказал, слишком электоральное средство массовой информации. Вот, часто повторяю это слово, по-другому и не скажешь. Всеохватное. Оно зиждется на том, не то что ты умеешь, никакие твои человеческие или профессиональные качества, а на том, насколько твое, вот, открытое, честное лицо, это очень важно иметь для телевидения, открытое честное лицо позволяет тебе говорить ложь в эфире. Все мои телепроекты, ну, если мы говорим про Бомонд, то там ушел по одной причине, по другой всегда есть работодатели, но любые социальные передачи, а ты была участником социальных передач, они могут не совпадать с тем, что хочет власть, и власть тебя сметет, а телевидение – это страшно притягательная вещь, вот это искушение славы… И очень многие этим болеют. Мы с тобой знаем примеры, когда люди впадали в депрессию. Я, например, знаю…

К. ЛАРИНА: Когда их лишали.

М. ГАНАПОЛЬСКИЙ: Когда их лишали эфира. Я сейчас знаю примеры, когда люди, которых лишают эфиров, идут на все и в конце концов получают эти эфиры. Эти примеры налицо. Так вот, очень важно иметь какую-то гавань, где нет вот этой знаменитой сшибки между тем, что ты хотел бы делать и тем, что тебе позволяется делать. И как не ругай «Эхо», и как, может быть, для многих радиослушателей и телезрителей, которые смотрят RTVI, «Эхо» не совпадает с тем, что они думают о жизни, главное, что на «Эхе» работают те люди, для которых их душевное устройство, их понимание жизни в этом мире совпадает с тем, что разрешается делать на «Эхе Москвы». Это непросто, мы не в Америке, я и в Америке пожил, и в Италии пожил. Сейчас очень долго был в Грузии, ну, вот, знаешь, как там это естественно. Там есть другие какие-то сложности, да, которые мешают жить, но там не задушено. И практически говорят часто радиослушатели такую фразу, они думают, что она обидная, но это высшее признание. Они говорят – вот, «Эхо Москвы», оно известно и вы там всем известны только потому, что вам нет альтернативы, поэтому вы завиваете пальцы.

К. ЛАРИНА: В смысле нет конкурентов, да?

М. ГАНАПОЛЬСКИЙ: Нет конкурентов, да. Вот, если бы была, если бы у бабушки кое-что было, так она была бы дедушкой. Тут стоит подумать, как на протяжении двадцати лет.

К. ЛАРИНА: Двадцати лет ничего не появилось.

М. ГАНАПОЛЬСКИЙ: Нет. Как на протяжении 20 лет радиостанция «Эхо Москвы» умудрилась объяснить всем вокруг, начиная и заканчивая. Начиная с Корзуна, которому, я думаю, все, ну, просто непросто признательны, просто бывает такой моральный стержень, который в какое-то время сказал – вот это будет так. И вот так оно было на протяжении всех этих 20 лет и поддержано потом руководством – Венедиктовым, Федутиновым, позицией, честно скажу, по всей видимости, и государства. Сначала Бориса Николаевича Ельцина, Владимира Владимировича Путина, которые не решились сделать то, что делается в России легко. Причем мне абсолютно все равно, почему они решили оставить «Эхо», но то, что в какой-то момент, а я знаю, мне рассказывали, было несколько очень тяжелых моментов для «Эхо Москвы».

К. ЛАРИНА: Мы все это знаем, да, и Алексей это рассказывал и в эфире для слушателей, да, да, да.

М. ГАНАПОЛЬСКИЙ: А их рука дрогнула, большое им за это спасибо. Я, знаешь, вначале мы дальше пойдем о другом, я просто хочу сказать, что я вас всех очень люблю.

К. ЛАРИНА: Это ты кому говоришь?

М. ГАНАПОЛЬСКИЙ: Я говорю и сотрудникам радиостанции, моим уважаемым коллегам, и которых уже нет в живых, и которые продолжают работать на «Эхе», и которые ушли, и молодым, которых из-за моего двухлетнего путешествия я почти не знаю. Я чувствую, что меня здесь защитят.

К. ЛАРИНА: Да, это правда.

М. ГАНАПОЛЬСКИЙ: Понимаешь, и это дает мне силы. Очень важно, когда ты где-то работаешь, неформально где-то тебя защитят. Я знаю, что такое существует в «Новой газете». Там если кого-то тронут, то поднимется весь коллектив.

К. ЛАРИНА: А на «Первом канале» как защищают! Знаешь как?

М. ГАНАПОЛЬСКИЙ: Не хочу… Ну, защищают, ну, хорошо. Вот, дай им Бог. Я ж не касаюсь.

К. ЛАРИНА: Отстреливаются буквально.

М. ГАНАПОЛЬСКИЙ: Поэтому хочу тебе сказать, что «Эхо Москвы», конечно, феномен, который сделан всеми, и, кстати, хочу сказать вот что: если бы радиослушатели «Эха Москвы» предали когда-нибудь радиостанцию, то «Эха» бы уже не было. Я не говорю о том, что кто-то бы вышел куда-то. НТВ, более респектабельное, электоральное, телевизионный канал, с прекрасными людьми, закрыли в одну секунду. Ну, как. Сначала неделю было 2000 человек. На следующей неделе – 300, ну, и так далее, и так далее. Я знаю, что такое может быть и с «Эхо Москвы». Если вдруг «Эхо Москвы» закроют, конечно, людям это не понравится, но в конце концов пойдут…

К. ЛАРИНА: Никто не выйдет. Я тебя умоляю.

М. ГАНАПОЛЬСКИЙ: Слушать. Вопрос не в том. Мы чувствуем поддержку аудитории. Мы знаем, что люди едут в машине, скачивают наши передачи.

К. ЛАРИНА: Востребовано. Кому-то это необходимо.

М. ГАНАПОЛЬСКИЙ: Это дает неюридическую защиту радиостанции «Эхо Москвы». Это дает нам моральные силы говорить абсолютно откровенно то, что мы думаем. А это, собственно, то, на чем «Эхо Москвы» имеет самый бешеный рейтинг. По-моему, это слова Венедиктова, которые он сказал много лет назад, восхитительные: что правда оказалась товаром, причем самым продаваемым, а за это особое спасибо нашим руководителям государства.

К. ЛАРИНА: Слушай, но тем не менее: все-таки вопрос еще и смысла. Опять же вспоминают твои, поскольку как и было сказано Львом Гулько, ты человек искренний и, наверное, это правильно, иначе какой смысл выходить к микрофону. В какой-то момент какие-то были очередные выборы, я помню, ты работал в эфире перед выборами. И звонили наши слушатели, и кто-то, прямо подряд было несколько звонков, типа вы нам скажите, Матвей Юрьевич, за кого.

М. ГАНАПОЛЬСКИЙ: Это знаменитая история с этой женщиной.

К. ЛАРИНА: Да. И ты сказал – блин, 15… а, я даже помню, когда это было… 15 лет мы вам долбим одно и то же, 15 лет мы призываем вас к самостоятельности мышления, самостоятельности в принятии решения, и все это без толку. Получается, что все без толку? Переделать мир невозможно.

М. ГАНАПОЛЬСКИЙ: А переделывать мир не надо.

К. ЛАРИНА: Мозг переделать невозможно.

М. ГАНАПОЛЬСКИЙ: Не надо. Мы ведь, знаешь, как есть замечательная фраза, что никто не знает, что является венцом творения. И дальше такая фраза замечательная – может быть, тот бокал с вином или шампанским, который я держу в руках. Никто не знает цели жизни. Мы знаем одну цель – родить детей. Но все остальное, вот, что такое, например, я не знаю, там, социальный результат? Это что? Какая-то демократия? Ничего подобного. Мы знаем, что демократия американская – это одна. Немецкая – это другая. Британская – да? В России, ну, вот, такая полудемократия, которым руководство наше довольно. Я думаю, главное, что мы делаем, совсем не в этом. Да, переубедить никого невозможно. А я заметил, что мы сейчас стали мудрее и не пытаемся. Мы просто естественны в эфире. И люди, видя наш пример, думают: а может быть, действительно так можно жить? Я думаю, что мы не перевоспитали поколение за эти 20 лет, а мы просто показали им пример естественности, понимаешь? Что не надо никого бояться. Эти же там говорят, показывая на нас. Ну и я. А дальше уже расшифровка своему начальнику.

К. ЛАРИНА: Все равно боятся.

М. ГАНАПОЛЬСКИЙ: Что?

К. ЛАРИНА: Все равно боятся, ты же видишь.

М. ГАНАПОЛЬСКИЙ: Пусть боятся. Моисей 40 лет водил по пустыне, понимаешь? Водил или не водил – неизвестно.

К. ЛАРИНА: Ну, идут же голосовать за «Единую Россию» строем. Строем голосуют за одну и ту же партию. Боятся.

М. ГАНАПОЛЬСКИЙ: Объясню.

К. ЛАРИНА: Голосуют все: пенсионеры, учителя, врачи.

М. ГАНАПОЛЬСКИЙ: Объясню тебе: это дело не народа.

К. ЛАРИНА: Военные.

М. ГАНАПОЛЬСКИЙ: Нет, Ксюш, давай говорить честно и прямо, опять же. Когда люди будут видеть, что есть и другие партии, которые выгрызут свое место, хотя бы под солнцем, просто они будут существовать, и, внимание, вот, это очень важно: эти партии будут также воздействовать на местную власть, чтобы ремонтировали крышу, как «Единая Россия», крышу – я имею в виду дома, то тогда они уже будут думать, за кого им голосовать. Может быть, лицо, там Рыжкова, Каспарова, условно я говорю, да, не очень приятное лицо у Володи Рыжкова, нос у него…

К. ЛАРИНА: Да ладно? Прекрасное.

М. ГАНАПОЛЬСКИЙ: Нет. Кому-то может не понравиться. Но они понимают. Вот, смотри: это же знаменитое письмо, которое было, помнишь, что я очень хотела проголосовать за, там, «Яблоко», но выяснилось, что они не могут отремонтировать крышу, а я пришла…

К. ЛАРИНА: Купили мне лампочку, да, да, да.

М. ГАНАПОЛЬСКИЙ: Но я пришла в местное отделение «Единой России», и через два дня все было сделано. И дальше эта женщина написала, это письмо было мне. Простите меня, но у меня крыша течет. Так вот, это не проблема глупого народа, умного народа, это проблема людей, которые называют себя политиками. Можно что угодно говорить про Путина и про Медведева, но надо признать одно: пользуясь ситуацией в стране, пользуясь назначением Путина Ельциным, они сделали мощную структуру, которая формально руководит государством.

К. ЛАРИНА: Но крыша-то все равно течет у всех?

М. ГАНАПОЛЬСКИЙ: Нет, крыша течет, ремонтируется.

К. ЛАРИНА: Крышу ремонтируют только во время прямых эфиров с Путиным, когда девочке подарят елку, мальчику – портфель.

М. ГАНАПОЛЬСКИЙ: Еще раз. То, что ты говоришь, только подтверждение моих слов. Значит, господа оппозиционные политики. Это ваши проблемы, как вы выгрызете у этой власти, которая просто оккупировала страну, свое место, но когда вы создадите хотя бы что-то похожее по организационной структуре на «Единую Россию», когда люди почувствуют, что мы не просто проголосуем, что нам Явлинский нравится… ну, Явлинский условный, чтоб Григорий Алексеевич, там, не думал, что в данном случае я что-то про него говорю. Вот, короче говоря, вот, давай Рыжков. Он не обидится. Вот, есть Рыжков, он не просто скажет чего-то по радио, а он с помощью друзей, с помощью соратников, с помощью граждан, у него какая? Республиканская партия?

К. ЛАРИНА: Какая партия?

М. ГАНАПОЛЬСКИЙ: Ну у него, его закрыли партию.

К. ЛАРИНА: Мне кажется, я тут с тобой не согласна совершенно. Это невозможно, ты знаешь прекрасно.

М. ГАНАПОЛЬСКИЙ: Это никого не интересует, что это невозможно. Вот, пока не будет партии, на которую…

К. ЛАРИНА: Только если начать действительно сначала, купить себе инструмент, чемодан с инструментами, идти и чинить крышу тете Вале. Понимаешь, возможностей-то нет никаких.

М. ГАНАПОЛЬСКИЙ: Послушай меня. Никого это не интересует. Никого не интересует, как ты добираешься на работу.

К. ЛАРИНА: Ну, представь себе, чтобы у тебя не было микрофона.

М. ГАНАПОЛЬСКИЙ: Ну и что?

К. ЛАРИНА: У тебя нет микрофона, у тебя нет возможности сказать что-то.

М. ГАНАПОЛЬСКИЙ: Ну, мы же имеем микрофон.

К. ЛАРИНА: А если нет?

М. ГАНАПОЛЬСКИЙ: Как понять – нет?

К. ЛАРИНА: Вот, считай, что у условного Явлинского сегодня такого микрофона нету.

М. ГАНАПОЛЬСКИЙ: Значит, не хочет.

К. ЛАРИНА: Я с тобой не соглашусь.

М. ГАНАПОЛЬСКИЙ: Слушай, большевики..

К. ЛАРИНА: Структуру невозможно…

М. ГАНАПОЛЬСКИЙ: Взяли свою власть… давай так, давай уйдем с этой темы.

К. ЛАРИНА: Мы живем в стране, где все решается силовыми методами, мы прекрасно это знаем.

М. ГАНАПОЛЬСКИЙ: Ксения, мои 2 года путешествий доказали, что нет.

К. ЛАРИНА: Вот, сегодня посмотришь, как будут ломать гитару Шевчуку, понимаешь?

М. ГАНАПОЛЬСКИЙ: Это не имеет значения, как будут ломать гитару. Но эти ребята, каждый раз выходя на эти концерты, митинги своим примером показывают: можно…

К. ЛАРИНА: Ты что, записался в «Единую Россию»?

М. ГАНАПОЛЬСКИЙ: Ты меня дослушаешь?

К. ЛАРИНА: Нет, я… там даже значок я вижу какой-то.

М. ГАНАПОЛЬСКИЙ: Итак, да, это значок, общество любителей, только не скажу чего. Итак, послушай меня. Это серьезно то, что я говорю.

К. ЛАРИНА: Да ладно. Издевается надо мной. Сидит, стебается.

М. ГАНАПОЛЬСКИЙ: Это непросто потому, что я сидел здесь, только на «Эхе». Для этого я 2 года путешествовал. Я смотрел, как утроены политические механизмы в других странах. Все очень просто: партии новые, молодые любыми способами должны выгрызть свое место в политике.

К. ЛАРИНА: У нас это не новые молодые партии. Явлинский условный – это не новая молодая партия.

М. ГАНАПОЛЬСКИЙ: Мне все равно кто. Еще раз, Ксюша, я сказал. Все, все, все, все.

К. ЛАРИНА: Это люди, выкинутые из этого котла.

М. ГАНАПОЛЬСКИЙ: Выкинутые, да, выкинутые, да.

К. ЛАРИНА: Выкинутые. Понимаешь, оплеванные, оклеветанные, ты посмотри, что с ними делают. Как это можно? У нас уже целое поколение говорит о том, что Каспаров – это, там, неизвестно кто. Это человек, который вчера еще был гордостью этой страны. Они сами на него молились. А сегодня – кто это для них такой? Хулиган с Триумфальной.

М. ГАНАПОЛЬСКИЙ: Ну и что. Ну, значит надо стараться изменить мнение о себе. Мы же нашли эту возможность.

К. ЛАРИНА: Однако, время новостей.

М. ГАНАПОЛЬСКИЙ: Видишь, передача совсем не «Сотрудники».

К. ЛАРИНА: Сегодня тихий Ганапольский.

М. ГАНАПОЛЬСКИЙ: Не моей тонкой душой ты занимаешься. Опять Каспаров, опять Рыжков. Не сдвинешь ты меня с моей точки зрения.

К. ЛАРИНА: Давайте новости, потом продолжим.

НОВОСТИ

К. ЛАРИНА: Советский телевизор не смотрит, вообще ничего не знает. Все ты знаешь, да?

М. ГАНАПОЛЬСКИЙ: Смотрю очень внимательно.

К. ЛАРИНА: Я хочу добавить к тому, что говорил еще Лев Гулько про Матвея Ганапольского, помимо того, что он профессионал высочайшего класса, очень ироничный, остроумный, яркий человек. Он еще очень добрый человек, щедрый человек. Очень комфортный в общении. Я с ним провела несколько приятных дней, когда мы вместе путешествовали по Хорватии, помнишь?

М. ГАНАПОЛЬСКИЙ: Да.

К. ЛАРИНА: Я еще скажу, что Матвей Ганапольский научил меня плавать. Меня никто не мог научить плавать.

М. ГАНАПОЛЬСКИЙ: Многие потом пеняли меня по этому поводу. Они говорили, что был шанс, чтобы радио стало чище. Да.

К. ЛАРИНА: Да, да, да. Ну, это на самом деле, так, лирическое отступление. Давайте мы продолжим наш разговор, но мы не будем зацикливаться на той теме, которую мы уже оставили в прошлых 30 минутах. Давай так: во-первых, мы не сказали, что ты действительно возвращаешься уже в эфир на полную загрузку и завтра уже приступаешь.

М. ГАНАПОЛЬСКИЙ: Ну, она довольно специфическая, надо сказать.

К. ЛАРИНА: Вот, скажи про это, пожалуйста.

М. ГАНАПОЛЬСКИЙ: Да, я очень рад, что руководство станции как бы пошло мне навстречу, и я работаю две недели, веду утренний «Разворот», достаточно забытый для меня формат.

К. ЛАРИНА: Утренний, да?

М. ГАНАПОЛЬСКИЙ: Утренний, да, «Разворот», с 9 до 11, а дальше 2 недели меня на «Эхе» нет, но я есть в комментариях к программе «Эхо», вот эти, знаешь, комментарии.

К. ЛАРИНА: Реплики.

М. ГАНАПОЛЬСКИЙ: Реплики, да. Я их могу писать откуда угодно. Просто мне 2 недели нужны на всякие мои дела такие, международные. И кроме этого, вот эти две недели я буду приходить в программу «Кейс», которую я безумно люблю, но в качестве гостя.

К. ЛАРИНА: По «Кейсу», кстати, даже сделал книжку Матвей.

М. ГАНАПОЛЬСКИЙ: Да, я сделал. Но сейчас, вот, 3–4-я мои выходят книги – про Италию и детская. Поэтому, вот, две недели я есть прямо здесь, в прямом эфире, а две недели я в написанных комментариях.

К. ЛАРИНА: Угу. «Возвращаться на прежнее место тяжело?» – спрашивает наш слушатель из Москвы.

М. ГАНАПОЛЬСКИЙ: Нет, легко и приятно. Почему? Потому что когда ты два года путешествовал пО миру или в данном случае, как по мИру. Наверное, пО миру – это немножко другое. Безусловно, как бы опыт обогащен… Просто у тебя опыт другой, и очень трудно тебе повесить лапшу на уши, то есть я считаю, что в принципе каждый журналист должен пожить где-то, но не просто так, знаешь, вот, как, приезжают на Кипр, например, и просто купаются. Ты должен окунуться в этот мир и понять, по каким законам он действует.

К. ЛАРИНА: Пожить именно этой страной.

М. ГАНАПОЛЬСКИЙ: Совершенно верно. И, понимаешь, вот, пример тебе скажу. Многие знают мой пост, который я сделал на сайте «Эха» про то, как платят американским полицейским. Может быть, даже ты его читала.

К. ЛАРИНА: Да, да, да.

М. ГАНАПОЛЬСКИЙ: Вот и ответ на медведевскую реформу милиции-полиции. Если бы я не жил 7 месяцев в Соединенных Штатах, дотошно выясняя, как там все устроено, и просто на своей шкуре все это испытывая, я бы не знал этих обстоятельств, понимаешь? А так, когда я вдруг увидел про эту реформу сообщение, я позвонил знакомым полицейским в Нью-Йорк, и они мне подробно рассказали, как у них это сделано. Ну и что ты думаешь? Кто-то на это прореагировал? Я ведь для кого этот пост сделал? Для Дмитрия Анатольевича Медведева.

К. ЛАРИНА: Думаешь, что он читает?

М. ГАНАПОЛЬСКИЙ: Меня это не интересует. Я еще буду думать, читает он, что я написал или нет. У нас с ним разная работа. Я поднимаю вопрос. Более того, я сделал даже то, что журналист не должен делать, потому что многие пишут – а что вы предлагаете? Журналист ничего не должен предлагать. Журналист должен сказать: я считаю, что это хорошо или плохо. То есть он поднял проблему. Дальше официальные лица должны как-то на это реагировать, не реагировать.

К. ЛАРИНА: Или не реагировать. Их право не реагировать вообще ни на что.

М. ГАНАПОЛЬСКИЙ: Это право Медведева вообще делать вид, что он ничего не знает, что он ничего не читал, что… это его дело, но мое дело – повесить это на сайт.

К. ЛАРИНА: Скажи, пожалуйста, сегодня, помимо дня рождения радиостанции «Эхо Москвы» еще, как мы знаем, День государственного флага. Вот, в какой стране возможно, когда в стране отмечается День государственного флага, а на улице задерживают людей по причине проноса государственного флага. Вот, объясни мне, пожалуйста. Вот, что это такое? А?

М. ГАНАПОЛЬСКИЙ: Это такие российские перекосы.

К. ЛАРИНА: Это не перекосы. Это бред сумасшедшего.

М. ГАНАПОЛЬСКИЙ: Подожди, это твоя оценка такая, вот, оценка такой интеллигентной девушки, да?

К. ЛАРИНА: Перекосы. Это перекосы.

М. ГАНАПОЛЬСКИЙ: Я смотрю немножко шире.