Лето любви и смерти Аде Александр

Королек

Над городом выцветшее безоблачное небо. В кронах деревьев мелькает желтизна, точно приближающаяся осень метит листья, первыми обреченные на смерть. Мой недавно вымытый «жигуль», поблескивая на солнце, летит в потоке других железных коняшек.

Еще издали вижу отчаянно голосующую девушку и подаю верного Росинанта к обочине. Она наклоняется, перегнувшись почти пополам, просит подвезти до вокзала. Это совсем не по пути, но отказать не решаюсь: девушка держит на руках спящего ребенка. Приглашающе мотаю головой. Молодая мамаша, не мешкая, устраивается на заднем сиденье, предварительно забросив сумочку, и мы отправляемся.

– Встречаете кого-то? – спрашиваю, чтобы начать разговор.

– Нет, домой едем, – охотно отвечает она и называет маленький областной городок.

После чего – с некоторой запинкой – сообщает, что трудится учительницей русского языка, чем сильно меня удивляет. Высокая, поджарая, крашеная под блондинку, с унылым жестковатым лицом и длинными фотомодельными ногами, она эффектно упакована в черную кожу, явно не самую дешевую. Я бы скорее предположил, что ее узкие напомаженные губы произнесут «референт», «менеджер» или что-то вроде того.

То ли девчонка из породы погремушек, то ли от усталости и нервного напряжения развязался язык, но она принимается тарахтеть без передышки. Между прочим сообщает о своем муже:

– Уж не знаю, что делать с ним, такой ревностный. Хоть на минуточку опоздаю с работы или засижусь у подруг, сразу: где была?

– Ваша дочка? – интересуюсь я.

– А как же. Юлечкой зовут. Четыре годика.

Даже в полутьме кабины заметно: щечки ребенка горят двумя сочными арбузиками. Из кармана голубенькой курточки высовывается шоколадка.

Девушка собирается продолжить свое повествование, но я не слишком вежливо перебиваю:

– Чего это она спит?

– Умаялась. Считай, целый день пробегали с ней по магазинам. Под конец еле ножками переступала…

Она пытается навесить мне еще парочку-другую лапшинок на уши, но я торможу «жигуль». Девушка тут же осекается, точно захлопывает задвижку перед потоком слов, спрашивает встревоженно:

– Что-то случилось?

– Шину проколол. Придется вам искать другую попутку. – Вылезаю из «жигуля», открываю дверцу и предлагаю как можно ласковее: – Давайте ребеночка, помогу.

Но она выдыхает хрипловатым, быстрым, испуганным полушепотом:

– Мне не тяжело.

Так и покидает машину – с малюткой на руках и сумочкой через плечо.

Дальше рассказывать неинтересно. Тачку я остановил возле милиции, и действовать приходится грубо, без сантиментов. Хотя девица, сопротивляясь, визжит и вопит так, что у меня опухают барабанные перепонки, и старается заехать мне коленкой в пах. Прохожие, скользнув равнодушно-любопытным взглядом, огибают нас и следуют по своим делам. Никто на помощь барышне не спешит.

В конце концов, мы втроем оказываемся внутри помещения. Наверное, мы напоминаем какую-то скульптурную группу: правой рукой я прижимаю к груди не просыпающегося ребенка, левой тащу разъяренную «мамашу».

Тут девчонка закатывает чудовищную истерику, норовя исцарапать мою физиономию. Потом, как и положено в природе, бурю сменяет штиль, и она с тихой безнадежностью признается ментам во всем. Малышку она похитила у денежных родителей и намеревалась отвезти к своей бабке в деревню, чтобы потом потребовать у папаши-бизнесмена выкуп.

Детали «операции» я выслушивать не собираюсь, выхожу из ментовки, сажусь в «жигуль» и двигаю, куда глаза глядят. На душе отчего-то скверно. Кручу баранку и разговариваю с девушкой, точно она все еще покачивается за моей спиной.

«Что же ты, милая, легенду правдоподобную выдумать не удосужилась. Назвалась учителкой русского, а слова «ревнивый» и «ревностный» путаешь. Ладно, сделаем скидку на то, что живешь в захолустном городке. Но отчего тогда одета как столичная штучка? Хорошо, допустим, муж у тебя – местный Крез. Но тогда возникает третий вопрос. Если ты по магазинам набегалась, то где шмотки, которыми в нашем городе отоварилась? Неужто все в маленькой сумочке уместились? Верится с трудом.

Далее. Какая ж ты мать, если отправилась со своей крохотулей в долгую дорогу без сменного бельишка! А четвертый вопросик возник у меня, когда увидал алые щечки твоей (в кавычках) дочурки и шоколадку, торчавшую из ее кармашка. Ни одна родительница в целом мире, будучи в здравом уме, не станет кормить шоколадом диатезного ребенка.

Вот почему я сильно засомневался в правдивости твоих слов и решил: никакая ты малютке не мамочка, и девочка не «умаялась» – это ты дала ей приличную дозу снотворного, после чего действовала по обстоятельствам. Ох, и смела ты, красавица, одна на этакое дело решилась. Глупо. Тебя все равно бы вычислили и повязали. Опер по прозвищу Королек лишь ускорил твою судьбу».

Такую я провожу политбеседу с этой дурехой, но неясное гнетущее чувство, что-то вроде тоски, все еще сидит в душе, как заноза. Жаль мне деваху, что ли? Потом понемногу отпускает.

Только тогда разворачиваю «жигуль» и отправляюсь по делам: к матери ублюдочного пацаненка-убийцы, который именовал себя Паном.

Дней шесть назад я разузнал, что она лежит кардиоцентре, в отделении реанимации. Потом мамашу Пана перевели в общую палату, но встречаться с ней я не спешил: меня наверняка опередил ведущий дело следак, расстроил ее расспросами, а если еще и я подвалю, она может вообще замкнуться, слова не вытянешь. Между тем не исключено, что именно с ней любимый сыночек секретничал о своем палаческом ремесле.

Проехав мимо небольшого сосняка, сквозь который видны больничные корпуса, торможу возле кардиоцентра, вхожу внутрь здания, поднимаюсь на второй этаж. Оставив за спиной бойкий мир последних августовских дней, где царят нахальные и молодые, попадаю в шаркающую вселенную стариков – и сам себе начинаю казаться непозволительно здоровым и громоздким. Двигаюсь по длинному темноватому больничному коридору, стараясь ступать медленно и осторожно. Постучав, отворяю дверь.

Восьмиместная палата. Шесть коек пустуют, на двух лежат пожилые женщины. Одной лет под девяносто, не иначе, и матерью пацана она никак быть не может, в лучшем случае, бабушкой. Другая помоложе. Ее желтовато-бледная большая голова с раскиданными по подушке седыми волосами запрокинута и неподвижна, как у мертвой, глаза закрыты. Возле нее сидит одетый в черное мальчишечка.

На миг он поворачивается ко мне. На его простенькой физии выражение глубокой печали. Без слов ретируюсь и усаживаюсь в коридоре на топчанчик. Долго скучать мне не приходится: вскоре паренек выкатывается из палаты и, горбясь, опустив глазки, как виноватый, торопливо шагает по коридору.

Пристраиваюсь за ним. Коридор. Лестница. Вестибюль первого этажа – залитый солнцем, но умудряющийся казаться казенно-сумрачным. Грязный больничный двор – неприглядные облупившиеся здания, полуразрушенный кирпичный забор, возле которого замерли четыре автомобиля: черный джип, еще одна иномарка, серебристая и приземистая, древний синий «москвич» и мой «жигуль».

– Можно вас на минутку, – обращаюсь к пареньку.

Произношу эту фразу негромко, но мальчишечка вздрагивает, боязливо оборачивается, выжидающе смотрит на меня светлыми глазками. Личико его кажется совсем ребячьим, наверное, из-за заячьей губы. Неторопливо достаю удостоверение, предлагаю:

– Посидим в машине? Когда стоишь, какой разговор, маета одна.

Кивнув, мальчишка безропотно отправляется за мной. Я сажусь на место водителя, парень – рядышком.

– Убитый кем тебе приходится?

– Он мне другом был, – скорбно и веско произносит пацан.

– Ну тогда вы наверняка делились друг с дружкой своими маленькими секретами. Верно? Пан – кем работал?

– Он не говорил, а я не спрашивал, – голосок у хлопчика ломающийся, подростковый. – Неудобно вроде.

– О чем же тогда калякали? О космических пришельцах?

– О разном.

– Кто, по-твоему, мог его порешить?

– «Заборские», – шепчет он и потупляется.

– Однако. Я к тебе осторожненько подкрадываюсь, прикидываю, как бы выцарапать хоть крошечку, а ты вываливаешь та-ко-е! Откуда дровишки? Из леса вестимо?

– Этого я сказать не могу, – с неожиданной твердостью говорит пацан. – Но точно «заборские». Источник заслуживает доверия.

– Ну, воля твоя. Тогда тебе наверняка известно, отчего его ухайдакали, да еще таким садистским манером.

– Понятия не имею, вот честное слово.

– Может, сообщишь свое имя, а то вроде как с мистером Иксом общаюсь.

– Вообще-то меня Скунсом зовут. А про то, чем занимаюсь, пожалуйста, не спрашивайте, все равно не скажу.

Пацан настороженно, выжидающе глядит на меня – как отреагирую. Но выражение моей морды остается серьезным и уважительным. В его глазенках конфузливой тенью мелькает благодарность, хотя на маленьком личике это не отражается никак, оно по-прежнему печально.

– Вот что. Кто бы ни спрашивал тебя о гибели дружка, про «заборских» даже не упоминай. Мои коллеги-менты будут допытываться – молчи. Веских доказательств у тебя наверняка нет – ведь так? Кто-то что-то там наплел. Для ментов твои показания, мягко говоря и грубо выражаясь, неубедительны. Но дойдет до «заборских» – худо будет. И сам пропадешь ни за понюшку табака, и тех, кто слил информацию, подставишь. «Заборские» шутить не любят.

– Я смерти не боюсь, я, если по правде, наоборот, ее жду. Только бы не мучили. А если сразу – пускай, даже обрадуюсь. – Он вылезает из машины, потом внезапно наклоняется ко мне и спрашивает почти сурово: – А вы точно из милиции?

– Из нее, родимый. Фамилия моя Королев, а все Корольком кличут. Я не обижаюсь, привык. Так-то, брат. Ты – Скунс, я – Королек.

– Пожалуйста, найдите убийцу Пана, – просит Скунс, – я буду вечно вам благодарен. Он один относился ко мне как к человеку.

Мой «жигуль» огибает желтоватый больничный корпус. Черная фигурка мелькает на миг в зеркальце заднего вида и пропадает – для меня, во всяком случае, навсегда. «Прощай, маленький человечек с отважной душой. Не знаю, чем ты там занимаешься, парень, хотя и догадываюсь, но друг ты настоящий, мне бы такого».

Потом задумываюсь о своем. Теперь я окончательно убедился в том, что имею дело с «заборскими», и мои абстрактные построения отныне обретают несокрушимую опору.

– Слушай сюда, парень… – Я отворачиваюсь от пронизывающего ветра, подхлестывающего набрякшие дождем облака. Поднимаю воротник куртки. – Задание тебе. Нужно проследить за одним мужиком. Попасти его с утречка и до вечера.

– Не понял, – поеживаясь, говорит стажер Славик. – У нас с тобой вроде другое задание.

– Его я как-нибудь без тебя выполню. А это будет лично от меня.

– Майор в курсе? – интересуется Славик.

Его лицо, незамысловатое, штампованное, как типовые дома в спальном районе, жестко и независимо. Пацан еще, двадцать с копейками, а уже женат, недавно отцом стал. «Ишь ты, – думаю с раздражением, – сопля соплей, а туда же: майор в курсе?» У меня лично в этом возрасте даже вопроса такого не возникало, несся, задрав штаны, выполнять поставленную задачу. Эти не разбегутся, рациональны, отменно знают свои права и не слишком – обязанности. Энтузиазма от них ждать не приходится, прождешь до второго пришествия.

– Майор не в курсе. Это моя просьба. Могу заплатить. Установим таксу – сколько тебе отстегивать за каждый потраченный на слежку день.

– Лишнее, – кисло усмехается стажер. – Не бери в голову, когда-нибудь сочтемся.

Ишь ты, супермен хренов. Ну да ладно, хорошо хоть согласился. Мы стоим, касаясь друг друга плечами. Ветер остервенело лохматит и выносит вперед мои волосенки, ледяным пальцем тычет в затылок.

– А чего этот мужик сделал такого, что я должен его пасти? – интересуется стажер.

– А вот не скажу. Поверь на слово: мразь он, убийца, по которому нары горючими слезами плачут. Впрочем, как тебе известно, пока суд не докажет виновности индивида, преступником назвать его нельзя.

– Помнишь еще основы, – поддевает стажер. – Но если он такой-сякой, отчего мы расследование официально не ведем? Странно это. Ох, наставник, впутываешь ты меня в сомнительные делишки. А теперь конкретно: чего мне от этого мужика ждать? Как он себя должен проявить?

– Гадом буду, для самого загадка, – сознаюсь я. – Давай так. Пасешь его с девяти утра. В семь вечера я тебя сменяю. Садись в свою тачку, покажу, где этот поганец обитает.

Двигаю в «жигуле» к дому Воланда, время от времени зыркая в зеркало заднего вида, не отстает ли стажер, но его зеленая «десятка» следует за мной неотступно. «Водить умеешь, – мысленно одобряю пацана, – хоть это у тебя получается, поглядим, как проявишь себя в роли пастуха».

Так доезжаем до дома Воланда. Демонстрирую Славику фотомордочку нашего красавца.

– Держи. На добрую память. Этот молодчик – всего-навсего мелкий бес. Но он может нас к своему боссу – самому дьяволу – привести.

Автор

Сверчок сидит на городском «арбате». Клиентов нет с самого утра, и он полудремлет, закрыв глаза и подставив лицо солнцу.

Ближе к полудню на соседний стульчик мягко усаживается девушка лет двадцати трех, рыжеволосая и полноватая.

Сверчок немедля принимается за дело. Облизывая от усердия маленькие пухлые губы, он тщательно работает карандашом и мелками, стараясь точнее передать нежную округлость лба. Вылупленные желтоватые кошачьи глаза с темными провалами под ними ему не по душе – как и затаенная усмешечка, прячущаяся в левом уголке чуть вывернутых губ-лепешек. Но в круглый лоб он влюбляется немедленно и бесповоротно.

Видно, сегодня особый день. Едва ли не впервые Сверчок испытывает прилив вдохновения, невероятного подъема, он уже любит ту, женственную и милую, что проявляется под его рукой.

Он завершает работу и точно выныривает из глубины на поверхность, слабый и опустошенный.

– Ой, как здорово получилось! – восхищается девушка. – Только здесь я красивее, чем в жизни. Прямо хоть в кино снимайся.

– Позвольте мне сделать копию с этого портрета, – умоляет ее Сверчок, складывая ладошки лодочкой. – Пожалуйста. Завтра я его принесу, клянусь!

– Ладно, – поразмыслив, милостиво разрешает она. – Но тогда отдадите портрет задаром.

Сверчок тут же соглашается и добавляет:

– Завтра сможете в это же время прийти?.. Замечательно. Извините, вас как зовут? Оксаной? А меня все Сверчком называют.

– Это что, прозвище такое, да? – выпучив глазенки, в которых скачет смех, интересуется Оксана. – Какое смешное!

Сверчок съеживает губки, внутренне корчась от обиды, торопливо сворачивает свое «рабочее место» и отправляется домой. По дороге решает написать портрет маслом. Зайдя в квартиру и наспех перекусив, натягивает на подрамник холст. Пишет картину до ночи не отрываясь. Теперь, когда он не связан оригиналом, лицо на полотне получается гораздо более живым, чем на пастели, светящимся, словно выступающим из мрака. Последние мазки он кладет уже за полночь, без сил валится на кровать и мгновенно проваливается в водоворот сна.

На следующий день он отдает пастель Оксане, а на ее вопрос, удалась ли копия, заикаясь, отвечает: «Да, о-очень». После чего, набравшись храбрости, заявляет, что она может убедиться в этом – если придет в его квартиру. И его большие уши загораются, как два стоп-сигнала.

– Ох, вы какой, – грозит пальчиком Оксана. – Зазываете девушку к себе, а сами, небось, холостой.

Сверчок признается, что не женат, немедленно вызвав ее повышенный интерес. Через пару минут она соглашается заглянуть к нему вечерком.

После ее ухода Сверчок летит домой, купив по дороге сладостей и вина, наскоро прибирается в квартире и залезает в ванну. Отмокая в горячей воде, тоненько и самозабвенно напевает из Окуджавы, откровенно фальшивя: «Ах, какие удивительные ночи! Только мама моя в грусти и тревоге…» И душа его рвется в прежние апрели, и воспоминания блаженно царапают сердце. Точно вновь наступила молодость, но не дурная, нелепая, которую он прожил бездумно, начерно, а мудрая и прекрасная.

Оксана появляется с опозданием минут на пятнадцать. Мельком озирает картину: «Классно, только я тут совсем не похожа», с аппетитом съедает два куска торта и отдает должное красному вину. Потом принимается деловито расхаживать по квартире, разглядывая ее с дотошностью маклера.

– А балкончик-то у вас маленький.

– Зато поглядите, как вокруг зелено, – оправдывается Сверчок.

– И завод совсем рядом, – продолжает гнуть свое Оксана. – Вон труба-то как дымит. Небось, когда ветер в вашу сторону, сильно воняет.

Она серьезно, досконально расспрашивает Сверчка о его родственниках. Вместе они перелистывают семейный альбом – Сверчок с ностальгическим умилением, она – с практичным интересом, обстоятельно вызнавая, кто жив, кто уже скончался. Иногда она косо поглядывает на Сверчка, ожидая, должно быть, когда начнет приставать, но он не смеет к ней прикоснуться, и ее губы то и дело морщит презрительно-лукавая лисья усмешечка.

Когда она удаляется, оставив после себя тяжелый запах духов, Сверчок от восторга бегает по квартире и пискляво вопит, надсаживая связки, из того же Окуджавы: «И муравей создал себе богиню по образу и духу своему!..» – и счастье заполняет все его кругленькое дрябловатое тело.

В тот же вечер Оксана, жуя жареный арахис, говорит на кухне подруге-официантке:

– А что, мужик он еще не старый. В меня врезался по уши, сразу видать. Пойду за него. Будет у меня жилье. Надоело по углам мыкаться. Я – девочка из провинции, мне хоть на карачках, а выкарабкиваться надо.

– И ребеночка от него заведешь?

– Еще чего!

– Ох, Оксанка, не то ты задумала. В одну темную историю влипла, чуток не села, теперь в другую лезешь. Уж не собираешься ли ты попозже со своим муженьком разделаться?

– Типун тебе на язык, – вяло отмахивается Оксана, но в ее вылупленных глазах вспыхивает бесовский огонечек.

Королек

Два дня наблюдения – результат нулевой, хоть ты тресни. Проклятущий Воланд живет себе, поживает, как рантье, на ночь приводит девочек, которых снимает в шикарных кабаках. В общем, холостякует напропалую. Эх, если б можно было прослушивать его телефонный треп!..

Третий день.

Мелкий дождик робко стучит в стекла «жигуля», точно просит впустить. Навстречу бежит во всю прыть унылый промокший город, поворачивается то приятным передом, то отвратным задом, кружится, распахивает и запахивает улицы. Торопятся прохожие, кто-то под зонтами, кто-то – с капюшонами на головах.

В кармане моей куртки звенит мобильник.

– Я на автовокзале, шеф. В камере хранения, – сообщает стажер Славик. – Подопечный засунул в ячейку спортивную сумку и свалил. Ехать за ним?

– Оставайся на месте. Жди. Вскоре подгребу.

Качу к вокзалу. Неподалеку от камеры хранения, привалившись к стене, как будто скучает стажер. Увидев меня, нехотя отлипает от стенки и, деланно позевывая, ждет дальнейших указаний. Захожу с ним в заставленное серыми ячейками помещение, тесное и мрачное.

– Сорок восьмая, – тихо сообщает стажер.

Демонстрирую удостоверение охраннику в камуфляжной форме, толстому крепкому мужику лет сорока пяти с сивой, внушительных размеров башкой.

– Мой коллега побудет тут у вас. Лишнего стульчика не найдется?

– Без проблем, – отвечает охранник таким ментовским голосом, что не могу сдержать улыбки.

Даю указание стажеру:

– Когда некто вытащит сумку из ячейки, постарайся его попасти.

– Не трухай, начальник, все будет в ажуре. Запросто доведу зверушку до самой норки, – азартно заявляет тот.

Сквозь маску равнодушного циника и тертого калача в нем откровенно проступает пацан. Наш кадр, нормальным опером будет – если не продастся. Желаю Славику счастливой охоты и выбираюсь на улицу, где на меня, точно беспардонный приятель, набрасывается ветер.

Через час позывные мобильника застают меня в почернелой деревянной развалюхе. Здесь у старухи свистнули телик лохматого года выпуска. Такие нынче выкидывают на помойку. «Не голосите вы так, мамаша, – успокаиваю бабку, – найдем ваше чудо ламповой электроники…»

И достаю из кармана мобильник.

– Я его засек! – звенит в трубке возбужденный голос стажера. – Сейчас эсэмэской пошлю тебе номер его тачки. Продолжаю преследование.

– Погоди, – отрезвляю его. – Не шустри. Какой он из себя?

– Парень-то? Возраст – лет под тридцать. Смазливый, на артиста похож. Ухоженный, просто аристократ, белая кость.

– Ладно, диктуй номер, я его запишу. Не терплю всякие штучки-дрючки, эсэмэски, опупески.

– Как скажешь, – обижается стажер, ожидавший, похоже, что я зарыдаю от восторга, впечатлившись его хваткостью. – Царапай…

Перелистнув страницы с портретами Воланда, записываю в блокнот старательно продиктованный номер.

– Доведи его до хазы и сматывай удочки. Спасибо за помощь. Без тебя бы я…

– Бла-бла-бла, – передразнивает стажер. – И спрашивает с надеждой: – Хоть когда-нибудь ты объяснишь, за кем я охотился? А то даже чудно.

– Когда-нибудь – обязательно, – обещаю я и отключаю мобилу.

Автор

Август выдался на редкость теплым, но и он торопится к своему финалу, и ощущение близкой осени томит сердце безотчетной печалью.

Сегодня с утра зарядил нудный дождь, предвестник осенней слякоти, и показалось, что лето уже не вернется. И вдруг небо очистилось. Белка как-то особенно повеселела; возрадовалась и Стрелкина душа.

Вечер настал теплый и ясный, прохваченный светлым закатывающимся солнцем. Девчонки никуда не пошли. Смотрели вдвоем телевизор, слушали музыку. Скатали ковер и танцевали босиком. Стрелка давно не испытывала такого полного, расслабляющего счастья.

Они не зажигают свет, и комнатой, как и миром за ее пределами, мало-помалу овладевает мерклая синева. За окнами вознесенной под самую крышу квартирки простирается громадное пространство, загроможденное типовыми коробками зданий.

Справа, на горизонте, за темно-зелеными волнами деревьев городского парка, там, где спряталось солнце, еще пламенеет необыкновенной красоты закат. Два облачка над ним горят красно-золотистым огнем. Понемногу закат гаснет; чернея, тухнут облачка. Небо прокалывают иголочки первых звезд.

– Слушай, подруга, – предлагает Стрелка, – мы ведь можем трахаться со спидоносными. Спокойно. У них там навроде клуба.

Белка только машет рукой:

– Скукота. Все равно как зверята в зоопарке.

Только теперь Стрелка замечает, что подруга странно возбуждена, глаза лихорадочно горят, и вся она, широкая и плотная, точно налита неудержимой силой.

– А хочешь, мы можем друг с другом… А что? Будем этими самыми… ну, розовыми?.. Вообще-то, если по правде, я не знаю, как они это делают, – с наивной улыбкой добавляет Стрелка.

– Кто-то мне говорил, есть такие белки-летяги, – не отвечая ей, тяжело усмехается Белка. Ее взгляд неотрывно устремлен на лоджию. – Видала?