Лето любви и смерти Аде Александр

Королек

За окнами моего любимого пивбара льет бесконечный дождь. Утром он насыщал пробензиненный городок запахами умирающих листьев и травы и даже казался благом. Но к вечеру он изрядно надоел водителям и раздражал прохожих.

Стены питейного заведения украшают натюрморты, сочно и правдиво, в духе социалистического реализма изображающие пузатые пивные кружки в приятном соседстве с красными раками, таранькой и ноздреватым сыром. В зале немноголюдно.

Мент по прозвищу Акулыч со стуком ставит кружку (точную копию тех, что изображены на картинках) на грубо сколоченный стол, басовито крякает, закусывает сосиской. Его округлое плотное тело словно вылеплено из одного шматка мяса. Вдоволь налюбовавшись этим сгустком грубой плоти, замечаю миролюбиво:

– Чавкаешь ты, Акулыч, образцово-показательно. Это же песня. Романс. «Вечерний хрюк».

Прожевав, мент воздевает короткопалую лапу:

– Горе мне, дерзнувшему срамными звуками оскорбить нежный слух его корольковского величества! Не вели казнить недостойного раба, мне бы еще чуток посмердеть на этом свете!

– Прощаю тебя, радостный окорок. Однако больше не балуй.

– Премного вами облагодетельствован, ваше высокопревосходительство, – с упоением придуряется Акулыч. – Уж не чаял в живых остаться. Меня что на грешной земле держит? Пиво. В раю, небось, нектар один.

– И в райских кущах наверняка имеется бочковое в заначке. Хорошенько попросишь какую-нибудь сдобную бабешку с прозрачными крылышками – из обслуживающего персонала – она тебе и поднесет.

– Сладко щебечешь, друг. Только ментов, пожалуй, прямиком в геенну огненную командируют. Все наши клиенты там. Здесь в одном котле с ними бултыхаемся, в преисподней продолжим. Но ты, разумею, позвал меня не на богословские темы калякать.

– Ты как всегда прав, пивная утроба. Я тут слегка покопался в дерьме во внерабочее время. И вот что обнаружил. Существует в нашем городке некая преступная группировка, которая кончает одиноких стариков и захватывает их жилье. Поставили убийство божьих одуванчиков на поток.

Но свято место пусто не бывает. Небезызвестные «заборские» – чуточку попозже – тоже смекнули, что это очень даже прибыльный бизнес. И недолго думая, стали разыскивать и убирать нежелательных конкурентов. Грохнули уже трех человечков. Причем прихлопывали не сразу, прежде добросовестно выведывали, кто вожак стаи. Но, судя по всему, так и не узнали, хотя сильно старались.

– А с каких щей ты решил, что енто «заборские»? Они что, расписались, как на рейхстаге?

– Первое. «Заборские» – те еще отморозки. Нормальные-то бандюганы увозят жертву за город, веревочку с каменюкой на шею – и на дно. И концы в воду. Был индивидуум – нет индивидуума, полеживает себе на глубине, как Ихтиандр, рыбок кормит. А эти ребята без башни: оставляют трупы на месте, где их вскоре и обнаруживают. Почему бы это? Да потому что уверены – их за «шалости» по попке не нашлепают.

Теперь второе. «Заборские» – единственная в нашем городке серьезная криминальная сила. Остальные – так, шелупень. А здесь чувствуется почерк солидной уголовной фирмы.

И третье. Есть у меня сведения, подтверждающие сказанное.

– Что ж ты, милай, своими соображениями с начальством не поделился? Темнишь, скрываешь, финтишь, партизан-подпольщик.

– А на кой хрен, Акулыч? Неужто наши так и не поняли, что имеют дело с «заборскими»? Не верю. Поняли наверняка. Но идти против авторитетной банды не хотят. И точно – ради чего своей единственной жизнью рисковать? Проще списать убийства в глухари. К тому же у «заборских» и в прокуратуре, и в ментуре свои людишки. В прежние-то годы криминала в органы пролезло столько, что и не сосчитать. Как звездочек на небе. Укоренились. Так что теперь и не разберешь, кто рядом. Сегодня он вместе с тобой мелкую шушеру вяжет, а завтра тебе же влепит пулю в затылок: потому что это приказал ему шеф – только не ментовский, а уголовный.

Смахивающий на разжиревшего топтыгина Акулыч разражается смехом, но взгляд его воткнутых в меня глазенок жесткий и злой.

– Может ты, Королечек, считаешь, что и я – тайный агент «заборских»? Не стесняйся, выдай что-нибудь вроде ентого.

– Не заводись. Да я потому и раскрываю карты, что начальнику своему не доверяю, а тебе верю как самому себе. Проблема у меня, Акулыч. Знаю я криминального босса, которого разыскивают бандюганы. Дальше что? Дела об убийствах стариков нет. Считается, что умирают они самым естественным образом. Это первое. Второе. Ну, допустим, дело завели, шайку мы повязали – и… «Заборские» нам только спасибо скажут: расчистили для них поляну, и стариков продолжат убивать, причем еще безжалостнее.

Я уж подумывал, не найти ли мне какого-нибудь журналиста посмелее да побойчее, пускай поднимет бучу. Но где сейчас такого оторву отыщешь? И где тот сумасшедший редактор, который эту статью напечатает? Дураков нет – ради стариков на амбразуру лезть. К тому же все наши городские СМИ под колпаком: кого содержит администрация, кого – местные крезы, включая уголовничков.

Эх, было бы это чуть раньше, нынешней весной, во время предвыборной катавасии, когда волки – кандидаты в депутаты – друг дружке глотки рвали! Такой взрывчатый материал разом бы тиснули в любом боевом листке. Для пиарщиков это же золотое дно. Только вряд ли бы кончилось чем-то путным. Вон в прежней предвыборной драчке какие факты повылезали, Господи! Все кандидаты по маковку в какашках – и что? Кончились выборы – снова тишь да благодать. В нашем благословенном городке хоть до хрипоты ори – точно в вату.

Акулыч нетерпеливо ерзает. Мои пламенные речи ему явно поднадоели.

– Полагаю, ты уже заметил, охламон, что на труженика пера я похожу не слишком. Даже ежели прикид сменю, от меня все равно за десять верст разит ментом. Так что конкретно, братан, о чем базар?

– Если что, могу я рассчитывать на тебя? Сумеешь ты – мимо начальства – помочь мне, когда понадобится?

– Подмогнем, птаха, не сумлевайся. Одной державе присягали. О, пиво кончилось. Кликни-ка лучше девочку, чтобы еще приволокла…

В свой подъезд захожу в начале одиннадцатого вечера. Нажимаю кнопку лифта – и тут же, вибрируя, надсадно горланит мобильник. Звонит Сверчок:

– Извини, что отрываю, но мне не к кому обратиться. Пропала Оксана. А у меня нет ни ее телефона, ни адреса. Мы не поссорились. Ломаю голову и не могу понять, отчего она так внезапно исчезла, не сказав ни слова? У тебя есть возможность ее отыскать?

В голосе бедняги Сверчка звенят слезы тоски и отчаяния. Что я могу ему сказать? Что кошка по имени Оксанка решила заиметь его в виде приложения к квартире, чтобы потом избавиться от стареющего муженька и отовариться жилплощадью?

Не удивлюсь, если она вполне кровавые варианты прокручивала в своей скудоумной и хитренькой башке. Только философ, чей дом – не квартирка в «хрущевке», а вселенная, мог попасться на удочку примитивной девки.

Не скажу я ему ни-че-го. Пускай надеется, что вернется его Оксаночка, так жить легче.

В субботу, спустя два дня после разговора с Акулычем, я подкатываю к гигантской – по меркам нашего городка – высотке. Бежево-серо-коричневая, с тяжеловесной грацией мастодонта, она царит среди окружающих строений: охристых и бледно-зеленых особнячков и серых «хрущевок» и даже наделена собственным именем: «Олимп». Здесь расположились пятизвездочный отель, два ресторана, игорный зал, магазинчики, сауна, бассейны и прочее – все, что требуется толстосуму и толстосумке для шопинга и расслабухи.

Среднестатический обыватель вряд ли заглянет сюда. Не только потому, что цены здесь задраны просто до невозможности, – слишком внушителен и неприступен вид этой громады.

Припарковываю свой «жигуль» и вылезаю под тревожное небо. Похоже, скоро пойдет дождь. От волнения я трепещу, как осиновый листок. Ничего не поделаешь, сравнение хоть и банальное до ужаса – но верное. И спазмы, черт бы их драл, то и дело предательски сводят желудок. И все же я нахожу в себе силы усмехнуться при мысли о том, что могучий «Олимп» плывет над морем городских крыш вроде «Титаника».

В здании царит холодный и дорогой хай-тек. Я целенаправленно шагаю по блестящим, отражающим огни плиткам вестибюльного пола, постукивая каблуками нечищеных полуботинок. Потом в бесшумном – уши закладывает – лифте возношусь на пятый этаж и отворяю дверь центра красоты.

Меня окутывают неуловимые ароматы, томные и волнующие. Кажется, в этом уголке, отгороженном от жестокого мира золотистыми шторами, есть только мужчины и женщины, инь и ян, влечение и соблазн.

За столиком – кукольной красоты чернявая девушка.

– А я к вашей начальнице, – заявляю игриво.

– Вам назначено? – девушка раскрывает в дежурной улыбке намазанные вишневой помадой губки.

– Еще как назначено. – Демонстрирую тридцатидвузубый голливудский оскал и доверительно сообщаю: – Дело конфиденциальное, особой важности. Но… тсс. Молчок.

– Ваша фамилия?

– С детства Корольком кличут. Так что будем знакомы.

Мой рот растягивает до ушей жизнеутверждающая улыбка Гуинплена, и я посылаю девчушке смачный воздушный поцелуй. Она уставляется на меня в крайнем недоумении: вроде бы трезвый, может, псих? Ее идеально чистый плоский лобик прорезает тягостная морщинка сомнения, губки сжимаются в линию, глазки становятся двумя кусочками антрацита.

– Да ты не волнуйся, – успокаиваю я секретаршу. – Все путем. Погляди-ка сюда, – и достаю милицейское удостоверение.

– Так бы сразу и сказали, – укоряет меня девочка и мяукает в трубку:

– К вам Королев, из милиции.

На ее личико возвращается профессиональная улыбка:

– Пожалуйста, проходите, – и она тотчас теряет ко мне всякий интерес.

Святая святых – кабинет хозяйки салона. Царство элегантности, стиля, светло-серых и бежевых тонов. Погружаю плебейский зад в патрицианское кресло и с любопытством озираюсь.

– Э, да тут славненько.

– Чем обязана? – сдержанно произносит сидящая за столом.

– А ручки у вас не слишком изящные, – совершаю я великое открытие и добавляю для справедливости: – Хотя и холеные.

– Вы меня удивляете, молодой человек. Вчера позвонили, представились капитаном милиции, сообщили, что у вас ко мне дело. На резонный вопрос: в чем оно состоит, ушли от ответа, чем сильно меня заинтриговали, женщина я любопытная. Но женщина я, к тому же, деловая, свободного времени у меня нет. Если вам, кроме как о моих руках, поговорить не о чем, то – извините…

– Я это к тому, – поясняю вежливо, – что шефшу косметического салона иной себе представлял. Породистая, утонченная, аристократка в тринадцатом колене. А вы такая… коренастая.

– А вы нахал, – усмехается Плакальщица и добавляет жестко: – У вас ко мне все?

– Есть у меня одна знакомая, на вас похожа, – безмятежно продолжаю я. – И тоже, представьте, не голубая кровь. Родилась в деревне. И родители не графья: папаша спился и помер, до полтинника не дотянул. Правда, говорят, механизатор был дельный, руки мозолистые и прикручены, где положено. А мамаша – доярка. Сама девчурка курочек кормила, гусей пасла, возилась со свинками да с коровкой. Сельский воздух, здоровая пища. Но нашей героине этого было мало, она рвалась покорять вершины.

Закончила она девять классов и подалась в большой город. Поступила в ветеринарный техникум. Уж очень была сердобольная, жалела страдающую животинку. Затем пристроилась в лечебницу для больных зверушек и стала скромненькой докторшей Айболитшей. Успела и замужем побывать, правда, недолго. Муженек, тоже офигенный гуманист, как-то очень быстро слинял… Продолжать?

И вновь усмешка кривит узкие, в блестящей помаде губы Плакальщицы. Бывшая ветеринарша – ширококостная баба, с не слишком привлекательным, почти квадратным лицом. На голове темный, литой, красивой формы горшок, надетый по самые брови. Насколько я знаю, это прическа паж. Бледно-серые глаза – осколочки гранита – смотрят на меня с ледяной пристальностью. Ни дать ни взять Снежная Королева.

– Почему бы и нет? Это даже интересно.

– Тогда двигаю дальше. Казалось, будет наша героиня до пенсии лечить хворую скотинку. Но, увы, случился великий облом, который мило назвали реформой. Начались смятение и хаос. Стариков хоронили в полиэтиленовых мешках – сгинули их сбережения на погребение. Опустела ветлечебница, не слышно стало в ее коридорах мяуканья, рычания и щебетания. Служащим не платили зарплату. Другая дамочка, характером послабее, сломалась бы сразу. Но наша героиня не такова. Внутри у нее был крепкий стержень. Причем не простая железяка, а из титана, не иначе.

Поначалу она принялась челночить. Моталась в Турцию за шмотками и обратно. Но вскоре поняла, что нужно выбирать Дело, которому ты служишь. После недолгих (а может и долгих) размышлений остановилась на косметике. Организовала продажу поделок некой западной парфюмерной фирмы. Потом открыла салончик на окраине. Потом – сеть магазинчиков. Наконец, решила пойти во власть. Охмурила пожилой электорат душераздирающими речами – о разнесчастной доле бездомных детишек и заброшенных старичков. И ведь стала-таки депутатом. А между выступлениями ухитрилась получить верхнее экономическое образование. После этого ее пламенные монологи стали еще убедительнее…

– Не понимаю, – говорит Плакальщица, – зачем повторять то, что я сама, впрочем, не таким хамским тоном рассказывала своим избирателям.

– Исключительно для затравки, мадам. Не поверите – смерть как охота почесать язычок… А теперь приступаю к тому, о чем задолбанный электорат и понятия не имеет. А неведомо ему, например, откуда у вас оказались такие деньжищи на проведение предвыборной агитации.

– Я далеко не бедна, так что средства нашлись.

– Помилуйте, мадам. Перед выборами вы круглый год заваливали народ выпусками собственной газеты, а пенсионерам на праздники преподносили постельное белье и продуктовые наборы. О роскошных буклетиках и прочем пиаре я даже не упоминаю. Сейчас вы нацелились на областную думу. Вон и личную партию склепали – «Союз обездоленных». В своем почтовом ящике я уже обнаружил ее рекламную цидулку. Откуда столько денег, мадам?

– Вы что, только вчера родились, молодой человек? Существуют люди, именуемые спонсорами. Они и субсидируют предвыборную кампанию того или иного кандидата. Естественно, в надежде на дальнейшее сотрудничество.

– Назовите. Хотя бы одного.

– Давайте прямо: к чему вы клоните? – Плакальщица впервые проявляет признаки раздражения, ее правая щека еле заметно подергивается.

– Неужели неясно? Доходчиво пытаюсь объяснить: раскучивались вы на неправедные деньги.

– И где же я их брала? Не платила налоги?

– Фи, как мелко. Вы преступница более крупного калибра, мадам.

– Что за бред вы несете! – побелев лицом, взвивается Плакальщица. – И прекратите звать меня «мадам»! У меня есть имя и отчество. Если вы еще раз позволите себе такое… такую наглость, я вышвырну вас из кабинета!

Ее ноздри раздувает ярость.

– Я уважаемый в городе человек, а вы рядовой оперативник. Или как там вас в народе величают? Опер. Если вы по наивности полагаете, что я приняла капитана Королева с бухты-барахты, то сильно ошибаетесь. Прежде всего, я связалась с вашим непосредственным руководством. Должна заметить, майор был крайне удивлен. Никакого задания встретиться со мной вы не получали. Как понимать эту самодеятельность?

В ее голосе столько уверенного и жесткого напора, что я на миг теряюсь. И тотчас собственная слабость приводит меня в бешенство.

– Постараюсь быть кратким. Деньги вы добываете, уничтожая стариков и присваивая их жилища. Будь моя воля, я бы не суду вас предал, а заживо в землю закопал.

– Ишь ты какой, – прищуривается Плакальщица, – аж побледнел весь. В землю он меня закопает… А доказательства у тебя есть? Чего зенки зеленые вылупил. Вали отсюда, пока я добрая. Мне стоит твоему генералу одно слово сказать, мигом вылетишь из ментуры, капитан хренов.

– Что ж, – я поднимаюсь, невозмутимо гладя в горящие суженные глаза Плакальщицы. – Меня здесь не поняли. Отправлюсь-ка я к «заборским». Они ведь давно тебя разыскивают. Уже как минимум трех шакалят из твоей своры нашли. Истязали основательно, все выспрашивали, кто ими командует. Есть у меня на них выход, на «заборских». А что, это мысль. Сброшу им, пожалуй, информацию. Выдам бандюганам симпатичного паренька, именующего себя Воландом. Он и подтвердит, что плясал под твою дудку. Уголовники не суд присяжных, им особых доказательств не требуется. И займутся они тобой по полной программе.

Впервые в глазах Плакальщицы подмечаю страх.

– Это что, шантаж? – в ее голосе почти надежда.

Повернувшись, шагаю к выходу.

– Постойте, – шелестит за моей спиной.

Широкое скуластое лицо Плакальщицы напоминает посмертную маску.

– При богатствах, которые дал нам Господь, русский народ должен быть счастливейшим в мире. Вы, мужики, привели Российскую империю к краху. Людям нужна женщина-президент, которая превратит державу в земной рай. Эта женщина – я. И во мне есть силы выполнить свою историческую миссию.

– Предвыборная речь, понимаю. А задушенные Паном старики? Или их ничтожные жизни – мелочь по сравнению с тем невиданным процветанием, которое уготовано остальным? На одной чаше весов грандиозные замыслы, на другой – старушка-процентщица. Это мы уже проходили.

– Однажды мне явилась во сне Екатерина Великая, – медленно, точно в бреду произносит хозяйка косметического центра. – И возвестила: «Знай, ты избрана. Тебе предназначено поднять империю с колен и вознести превыше прочих государств». И надела на мою голову корону. Этот вещий сон должен был сбыться, так предназначалось судьбой. И вот явился какой-то мент… – Она презрительно-капризно кривит губы. – Неужели не понимаешь, капитан, что из-за тебя может погибнуть Россия?

– Вы – монстр, мадам. Лучше бы вы лечили животинку.

– Звери честнее, порядочнее людей, – Плакальщица слабо, мечтательно улыбается. – Человечнее…

Выхожу, не дослушав ее монолог.

Едва сажусь за руль «жигуля» – звонок мобильника. И в мое ухо втекает бас Акулыча:

– Ну как, обормот, расколол мадаму?

– Вроде того.

– И еще жив? – изумляется Акулыч. – Ну и какая теперь у нас задумка? Раздуть мировой пожар?

– Мы с ней как два шахматиста. Свой ход я сделал. Очередь за ней. Она сейчас гадает, какие действия я предприму. Если поверила, что сообщу о ней «заборским», то у нее только два варианта: либо сматывать удочки и драпать куда глаза глядят, либо кончать меня. И тот, и другой равновозможны.

– А ты к какому склоняешься, Капабланка?

– Дело свое она вряд ли бросит – оставить не на кого. Так что…

– Тады приступаем к плану зет, – басит мент. – Как там Анна? С работы отпросилась?

– Само собой.

– А я столковался с твоим бравым майором. Так что кайфуй, счастливый сперматозоид. Ключ под порожком. Эх, мне бы такое секретное задание!

Я отъезжаю от громады «Олимпа». Следом за мной неотступно следует подержанный зеленый «москвич» с ментами…

– О, привет, проходи, – Сероглазка пропускает меня в прихожую. – Что-то случилось?

– У меня отпуск наметился. Собираюсь свежим воздухом подышать… в санатории. Хотел бы взять с собой Илюшку. На пару недель. Не возражаешь?

– Один с Илюшкой поедешь или?..

– Или.

Сероглазка принимается тихонько сопеть. Я цепенею в ожидании. Если откажет, придется долго ее уламывать, пока не согласится. Я не имею права оставить Илюшку здесь, зная, каким бешенством охвачена Плакальщица. Не отыскав меня самого, эта мегера вполне способна отыграться на ребенке.

– Ладно уж, забирай, – вздохнув, разрешает Сероглазка. – Мы с Володей хоть немножко отдохнем… Илюша! Папа Королек пришел.

Топоча маленькими ножками, Илюшка выбегает из комнаты, но ко мне приближается без особой радости.

– Что с ним? – шепчу Сероглазке.

– В садике подрался, – одними губами отвечает она, многозначительно приподняв тоненькие бровки и с нежностью глядя на нашего сына. – Илюша, хочешь съездить в санаторий с папой Корольком?

– Хочу, – Илюша тотчас оживает. – А можно я приставку возьму?

– Купили ему приставку, теперь клещами от телевизора не оторвешь, – осуждающе говорит Сероглазка, и рот ее невольно расползается в улыбку.

– Бери, – разрешаю я, – кажется, там есть телик.

И вот мы катим по гаснущим улицам города. Илюшка лопочет, глазея по сторонам:

– У тебя «жигуль», а у папы Володи «тойота». Это иностранная машина, из Японии.

– Зато у папы Володи машина подержанная, кто-то на ней ездил-ездил, а потом ему продал, – заявляю с обидой. И тут же ловлю себя на этом: неужто я ревную Илюшку к мужу Сероглазки?

По дороге заезжаем ко мне домой, забираем Анну и двигаем дальше.

Город, промелькнув за стеклами «жигуля», остается позади, и природа открывается во всем своем радужном блеске. Что ни говори, ранняя осень – праздник души.

Через полчаса вкатываемся в деревеньку. Останавливаюсь у неказистой, потемневшей от времени избы.

– Какой санаторий ма-аленький, – разочарованно тянет Илюшка. – У нас дача и то больше.

– Зато речка здесь просто волшебная.

– Как это? – выдыхает Илюшка.

– Чистая-пречистая. Такую, во всяком случае, мне пообещали. Купаться сейчас уже нельзя, вода холодная. Посидим на бережку, камешки побросаем. Согласен?

– Можно рыбку поудить, – солидно говорит сын. – Мы с папой Володей недавно вот таких рыбок наловили!

– Я, брат, не рыбак. У меня и удочки нет, – сокрушаюсь я.

И думаю с грустью, что повадками Илюша все больше напоминает папу Володю. Неужто наступит день, когда сын станет чужим? Представляю этого будущего Илью, самостоятельного парня, который однажды скажет: «Ты мне всего лишь биологический отец, а настоящий – Володя», и меня точно обдает ледяной водой.

Речка не обманывает моих надежд – такой красоты, что дух захватывает. Сидим с сынишкой на берегу, глядим на огромное горизонтальное зеркало, в котором текучим сгустком огня отражается закатывающееся, теряющее силу, но еще слепящее солнце. И швыряем камушки.

Потом Илюшка бегает, воинственно размахивая подобранной веткой, и вопит от избытка чувств.

В избу возвращаемся в сумерках. Анна кормит нас ужином. За окнами, в сгущающейся синеве рождаются первые звезды. Илюшка лепечет о чем-то и болтает не достающими до пола ножками в кроссовках. Мне чудится, что мы – семья: я, жена, сын. И оттого, что это не так и никогда так не будет, сердце разрывают нежность и сожаление.

На рассвете просыпаюсь от угрюмого мычания коров. Отворяю вежды, как говаривали в старину. В избе темно. За окнами, тяжело шлепая и бренча колокольчиками, движется стадо. Повернувшись ко мне спиной, спит Анна. Целую ее в затылок, затворяю вежды и вновь забываюсь сном.

В полдень гуляем по лесу. Тихо. Солнечно. Лишь колышутся верхушки сосен. Илюшка носится в поисках грибов. Когда находит, с воплями мчится к нам, хвастается. Я, признаться, в грибах не смыслю ни фига. Отличаю только мухоморы, все остальные для меня на одно лицо. А Илюшка уже дока. В три-то годика.

Володя пристрастил его к рыбалке, научил разбираться в грибах. Потом, когда пацан подрастет, возьмет с собой на охоту. А чему обучу сынишку я? Мастерству слежки? Умению анализировать факты? Чувствую, уходит он от меня. Медленно и неуклонно. Видно мне на роду написано куковать с Анной до старости.

– Можно, я тебя поцелую? – прошу Анну, тычась губами в ее щеку. – Да не гляди ты с такой укоризной. Илюшка занят поиском своих… как их там?.. синичек? Лисичек? Пойми, видеть тебя и не целовать – из разряда ненаучной фантастики…

В ту же секунду раздается трезвон моего мобильника, помещающегося в заднем кармане джинсов.

Еще перед моим походом к Плакальщице в «Олимп», Акулыч протянул мне основательную ладонь, на которой затерялась миниатюрная сим-карта: «Держи, вчера купил на свои кровные. Чистенькая, как непорочная девочка. Симочка. Серафимочка. Вставишь вместо своей долбанной серафимы. Будет у тебя отныне секретный номер, Джеймс Бонд ты наш местного разлива».

Досадливо морщась, подношу к уху телефончик, хотя ждал звонка, как манны небесной.

– Привет счастливым робинзонам, – басит мент. – Мою фазенду еще не спалили? Гляди, птаха, ежели чего не досчитаюсь, возместишь в трехкратном размере. Пивом.

– Ближе к делу, бочонок. Новости приятные?

– Кому как. Докладаю по порядку. Первое. Всю ментуру изнасиловали звонками, уж оченно тобой интересовались, бамбино. На что ответ был один: умотал в жутко срочную командировку. Ну, баловник, разворошил ты осиное гнездо… Второе. Возможно, возле твоей городской хазы ошивается киллер. Наши ребятишки его караулят, но пока без результата. Третье. Плакальщица слиняла…

– А вот это уже интересно.

– Оповестила своих, что улетает на важный симпопозиум и испарилась. Мы ей в этом сильно помогли. Как и было условлено, позвонил наш пацан и натуральным бандитским голосом пообещал бабе скорую смерть. Так что ты, барбос, из игры выведен. Плакальщица уверена, что на нее охотятся местные мафиозы и с тобой расправляться нету смысла: свою ценную шкурку спасать надобно.

– Что-то слишком уж просто получается, Акулыч, – сомневаюсь я вслух. – Плакальщица наладила практически безотказный механизм, приносящий ей недурные бабки. На это у нее дьявольского ума и хитрости хватило. Неужто без боя сдастся? Не поверю.

– Да кто ента мадама супротив «заборских»? Земляной червячок. К тому же она не голенькой умотала. Небось, прихватила с собой кой-какую мелочь, пару-тройку лимончиков баксов. Но я тебя не расхолаживаю. Обосновался – живи, пока отмашку не дам…

– Кто это? – спрашивает Анна.

– Акулыч. Говорит, Плакальщица удочки смотала. Вот это славно, чьерт побьери! Как, по-твоему, далеко она удрала?

Задаю этот вопрос словно между прочим, до сих пор не определился, как мне относиться к предсказаниям Анны.

– Скорее всего, она в городе. Или где-то рядом.

– Ага, – я принимаю эти слова к сведению, но и только. От возбуждения сильно колотится сердце, хочется валять дурака и резвиться, как ребятенку. – А сейчас вернемся к тому, на чем нас прервал архиплут Акулыч. Девушка, а девушка, можно вас поцеловать?

– Глупыш…

И тотчас ее губы сминаются моими.

В деревне теплынь бабьего лета. По утрам роса. Вечера холодноватые, неспешно тускнеющие. Ходим втроем на речку и в лес, вяло ковыряемся на крошечном огородике, смотрим телевизор, книжечки и газетки почитываем. Кормимся картошкой, свеклой, морковью, яблоками с приусадебного участка Акулыча. Остальную жратву добираем в маленьком магазинчике, в котором половину торгового ассортимента составляют вино, пиво и водка. Илюшка то гоняется за удирающими курами, то с ревом уносит ноги от злобно шипящих гусей, а мы с Анной наслаждаемся покоем и любовью.

Я уже привык к тому, что удобства во дворе, умываться приходится под рукомойником, а воду таскать из колодца. Скажу больше. Мне даже нравится свежим утречком, чуть поеживаясь, прогуляться к колодцу, отпустить ворот и слушать, как тяжко гремит разматывающаяся цепь, как с гулким всплеском шлепается ведро. Тащишь потом эмалированные емкости, полные чистейшей воды, и чувствуешь себя добытчиком, хозяином, мужиком. Приятно, что ни говори. И ждут тебя самые родные на земле человеки: жена и сын. Чего еще желать?

Только одно печалит: Анна хоть и ласкова с Илюшкой, но обращается с ним суховато-отстраненно. И он держится от нее на расстоянии, как чужой. Меня порой так и подмывает поговорить с Анной, но опасаюсь причинить ей боль. Возможно, она не хочет привязаться к моему сыну: после самоубийства дочери любовь к ребенку накрепко сплелась в ее душе со страхом потери.

Требовательный клич мобильника застает меня в не самую подходящую для взрослой трепотни минуту: я ползаю на четвереньках по покривившимся облезлым доскам избы, везя на спине хохочущего Илюшку.

– Возрадуйся, человече, – гудит мент, – Воланда порешили! Отправили прямиком в преисподнюю, где ему, дьяволенку, быть и положено.

– «Заборские»?

– Почерк другой. Похоже, известная нам особа следы заметает. На твоей улице праздник, обормот. Теперь усе по закону. Уголовное дельце заведено, ребятки землю роют. А ты пока сиди тихо, не вылазь. У Плакальщицы зуб на тебя вот такой длины, как шашка у доброго казака. Так что не рыпайся, жди новых сообщений.

– Главное, Акулыч, не только Плакальщицу засадить, но и «заборским» дать по кровавым лапам, чтоб уяснили на всю оставшуюся жизнь: шинковать бабло на смертях стариков им не удастся.

– Будем стараться, ваше корольковское превосходительство!

И Акулыч отключается.

– Пап, ты чего не едешь? – нетерпеливо понукает меня Илюшка. – Н-но, мой конек!

– Извини, друг, – оправдываюсь я. – Сивка-бурка призадумался чуток. С лошадьми такое тоже бывает. Ну, поехали!

И мчусь по кругу с удвоенной энергией.

Вечером привожу с собой легонького, улыбчивого, с дочерна загорелой продубленной кожей тракториста Кешу. Уставив стол бутылками с пивом, до хрипоты спорим о жизни. Иногда Кеша хохочет, как ребенок, и тогда во всей красе открываются его редкие прокуренные зубы.

– Гляди, Королек, какая фигня, – Кеша тычет в меня заскорузлый палец. – Расстреляли последнего русского государя, Николая Романова то есть. На этом месте, говорят, поставили Храм на Крови, а самого царя причислили к лику мучеников. Ладно. Но у Николая, если по-честному, выбора не было. И его, и всю семью не помиловали б даже в том случае, если бы он у душегубов в ногах валялся.

А известен тебе такой генерал Карбышев? Попался он в плен. Фашисты ему обещают: сражайся за нас, армию дадим, все у тебя будет, чего только ни пожелаешь. Эта сука предатель Власов на посулы-то и согласился. А генерал Карбышев избрал мученическую смерть – его на морозе водой облили. И он как бы в ледяную статую превратился. Я – человек верующий, крещеный. А он – коммунист, Бога отвергал. Но разве его деяния не святы? Я так считаю: Бог не делит людей на поклоняющихся ему и всяких там атеистов. И воздает он не по вере, а по делам. Только так будет справедливо…

Удаляется Кеша часа через два, заявив на прощание, что пиво – это так, баловство, и дома он врежет водки.

– Вы так горланили, что Илюша возбудился, – вздохнув, говорит Анна. – Теперь убаюкивай, папочка.

Точно подтверждая ее слова на кухню неудержимо врывается Илюшка и принимается скакать и вопить так, что у меня, чуточку захмелевшего, звенит в черепке. Тяжело вздохнув, сажаю сына на колени и пытаюсь утихомирить. Но Илюшка хохочет и буянит.

– Послушай, друг, – обращаюсь к его совести, – прямо ответь, чего тебе надо, чтобы угомониться?

– Расскажи сказку!

– Только не из своего сычовского прошлого, – предупреждает Анна.

– Само собой. Что бы это тебе такое доступное рассказать?.. Ага. Только учти, будешь баловаться, сразу прекращаю.

Илюшка немедля затихает, доверчиво глядя такими сияющими – моими! – глазами, что у меня обрывается сердце.

– Итак. Жила-была девочка. Росла она в деревне (такой, как эта), гусей пасла. И захотелось ей стать настоящей царицей. Корону золотую носить. На золотом троне сидеть. Ну, просто невмоготу. Стала она думать-гадать, как бы это сделать?

– На царе жениться, – подсказывает Илюшка.

– А в той стране, брат, царей и цариц народ выбирал. Такое вот чумовое государство. Пораскинула девочка мозгами – а она была о-о-очень умная – и решила так: чтобы люди избрали меня царицей, нужно заиметь много-много деньжищ…

– Подожди, ты намерен ребенку о Плакальщице рассказать? – прерывает меня Анна, выразительно подняв брови.

– Тьфу ты, и точно. Вот окаянная баба, даже в сказку пролезла. Сидит в башке, точно ржавый гвоздь… Нет, Илюшка, наша девочка была правильная и поступила как положено. Отправилась она к синему морю, закинула невод и вытащила золотую рыбку. И убедительно так попросила, чтобы сделала ее царицей. Рыбешка туда-сюда, деваться некуда: если просьбу не выполнит, то зажарят ее с маслицем на сковородке. Или уху из нее сварят. И стала девочка царицей… А теперь – спать.

Илюшка послушно слезает с моих колен и топает в комнату. Укладываю его спать и возвращаюсь на кухню.

– Дрыхнет. Только головенку на подушку положил, тотчас отрубился… Эх, жаль. Смерть Воланда развязывает нам руки. Плакальщица раскрылась, и начинается на нее королевская охота. А я торчу здесь и не могу в этой забаве поучаствовать.

– Ты хотел бы вместе со сворой загонять человека?

– Брось. Плакальщица – дикий зверь, и уничтожить ее – дело святое, за которое на том свете многие грехи простят.

– Прежде, чем вы ее найдете, она принесет немало горя.

– Ты моя прорицательница! Ничего, пускай беснуется, зверюга, скорее себя выдаст…

Наташа

Вторая половина сентября освещена ликующим и смиренным солнцем бабьего лета, напоминающим мальчика-послушника: ему положено ходить, потупив очи долу, а он потихоньку смеется и дурачится.

Воскресенье. Независимо шествую по центру города, стуча по асфальту каблучками, – и вдруг замираю с почти остановившимся сердцем: я увидела его, шествующего под ручку с фотомодельной девочкой. Что за лето! Из трех мужчин, бывших в моей жизни, встречаю второго, вернее, самого первого.

Следую за ними, точно заправский сыщик, сама не знаю, зачем. Парочка прилюдно целуется и расстается. Чуть помедлив, он поворачивается – и мы сталкиваемся носом к носу. Долю секунды он ошарашено пялится, узнавая, но тут же справляется со своим лицом и водружает на него очаровательную улыбочку.

– Сколько лет, сколько зим!

– Четырнадцать лет, милый. Уверена, ты благополучно забыл наивную девочку Нату. Сюжет для небольшого рассказа. А потому напомню. Было это в июне. Романтичная Ната случайно познакомилась с обалденным красавцем. Завязался легкий флирт, плавно перешедший в безумие (с ее стороны). И вот она уже не владеет собой, не соображает, на каком она свете, врет родителям, что переночует у подруги, и остается у него, неотразимого и мужественного. Ночь, фантастическая огромная луна в окне его холостяцкой квартиры… Ты сделал меня женщиной страстно и профессионально, за что благодарна тебе до сих пор. Я вполне серьезно. Обычно женщины вспоминают свой первый физический контакт с мужчиной с чувством стыда и омерзения, а у меня это был праздник.

Он берет меня под руку.

– И ты носишь серебряные колечки в память о той луне?

– Не воображай о себе слишком много. Я по гороскопу Рак. Ракиня. Мой небесный покровитель – прекрасная Селена. Помнишь у Бродского: «ночной фонарик нелюдимый». Когда была маленькой, бывало, заплачу в кроватке, – родители берут меня на руки и показывают луну. Тотчас умолкала.

– Прелесть моя! Несмотря на глупую ершистость и наигранный цинизм, ты осталась наивной лунной девочкой, которая шептала мне: «Нет, не надо!», и горела как в лихорадке…

– Сатир.

– Если не спешишь, давай зайдем ко мне. Почешем язычком. Вспомним время золотое, и сердцу станет так тепло.

– Ты меня клеишь, проказник? Ух, где наша не пропадала!..

Квартирка у него обихоженная – скорее жилье чистюли-хозяюшки, чем отпетого донжуана. Он расторопно накрывает на стол. Приступаем к трапезе. От вина кружится голова, а от кофе толчками бьется сердце. Он целует меня, шепчет жаркие слова. И я словно раздваиваюсь. Ожившая во мне юная Ната млеет и покоряется его рукам, а умудренная опытом тридцатичетырехлетняя женщина смотрит со стороны и понимающе усмехается.