Содом и умора Кропоткин Константин
— Раз-два-три, елочка гори! — окончательно впав в детство, декламировал он.
Марк воткнул вилку в розетку и пальма вспыхнула ярче, чем фондю.
Дубай, слишком хорошо знакомый с огневыми шоу (на рукаве его свитера красовалась внушительная дыра), пугливо дернулся. На остальных переливающиеся гирлянды не произвели никакого впечатления. Все были заняты.
После того, как на кухне собрали останки табуретки и кокоса, а потом обнаружили нас с Лилькой; после того, как кавказуху отвлекли куском колбасы, а она все равно тяпнула меня за ногу; после того, как овчарка чуть не взломала дверь туалета, желая чего-нибудь повкуснее моего ботинка — после всего этого ужасно хотелось есть.
На счет «раз» Кирыч внес торт со взбитыми сливками. На счет «два» к нему потянулись руки. А на счет «три» Кирыч смотрел на пустое блюдо, пытаясь понять куда все подевалось.
За тортом последовал фруктовый салат с корицей и медом. Но и он не спас положения. Народ требовал продолжения банкета.
Есть было нечего.
— Может лапши сварить? — предложил я, вспомнив про пачку спагетти, оставшуюся, кажется, еще от прежних жильцов.
— Идея! — воскликнул Марк.
Он выбежал в коридор и вернулся с кастрюлей.
«Лилькин винегрет», — екнуло мое сердце.
Я хотел было проинформировать гостей, что в кастрюле успел порыться Вирус, но, увидев, как у них загорелись глаза, промолчал. «Пес у нас ухоженный. Все прививки сделаны», — придумал я оправдание. Правда, себя обмануть не удалось. Для вида поковырявшись в винегрете, я отложил вилку в сторону.
— Райское наслаждение, — простонал Валера с набитым ртом.
— Бабушкин рецепт, — Лилька зарозовела от комплимента, прощая Валерию расчлененного сенбернара.
— Надоели все, — сказал Адам, с элегантной расслабленностью входя в квартиру в третьем часу ночи.
Он был в короткой белой шубе с черными пятнышками, напоминающей не то далматина, не то буренку. На его голове красовался фиолетовый цилиндр.
— После «Вдовы Клико» захотелось чего-то безыскусно-простого, сердечного, — сказал он и, скинув шубу прямо на пол, смачно облобызал меня в уста. — И вот я здесь, служу народу!
Я никогда не считал наше семейство воплощением сермяжности, но, представив пузатых миллионеров и расписных красавцев, с которыми Адам провел большую часть новогодней ночи, был вынужден согласиться: да, к народу мы несоизмеримо ближе.
— Давно из Египта, ваше сиятельство? — я склонился в учтивом поклоне.
— Египет? — удивился Адам. — Ах, Египет. Самолет задержали по погодным условиям. На Ниле пурга и зверствуют крокодилы. Контрольный мазок! — заржал он, хлопнув по заднице Лильку, из любопытства выскочившую в коридор.
Она вытаращила глаза, демонстрируя негодование.
— Я санэпидемстанция, — строго сказал Адам. — Проверяю чистоту помыслов.
— Вы врач? — подыграл я, надеясь, что Лилька тоже примет участие в балагане.
— Еще какой! — Адам подкрутил несуществующие усы. — Профессор! Рекомендую почитать мою диссертацию «Клистир, как профилактика кариеса».
Затем он царственной походкой прошествовал к гостям и замер в центре комнаты в позе чайника (одна рука в сторону и вверх, другая на бедре). Против ожиданий, никто не упал к его ногам. И даже не оглянулся.
Дубай, восхищенный познаниями Кирыча в мировых валютах, строил ему куры. Марк, скосив глаза на соломинку, сосредоточенно всасывал ром-колу. Клавдия пила водку, не закусывая, и внимала Валере, который повествовал о симптомах собачьей чумки. Все были пьяны ровно настолько, чтобы любить ближнего, но уже не замечать остального.
Помаявшись «чайником» еще пару секунд, но так и не оказавшись в центре внимания, Адам вложил два пальца в рот и по-разбойничьи свистнул. Лилька, стоявшая за его спиной, испуганно присела. Голоса стихли. Все уставились на свистуна.
— Девочки! — откашлявшись, начал Адам. — И мальчики, — кивнул он Валере. — Я принес вам страшную весть, — Адам прерывисто вздохнул. Бордовые кружева, торчавшие из пиджака в черно-белую полосочку, нервно заколыхались. — Россия на пороге катастрофы!
— Ой, — пискнула чувствительная Лилька.
— Да, — сказал Адам, разворачиваясь к ней. — Страна вымирает. Спасти ее может только демографический взрыв. Мы должны помочь родине, — он переломил Лильку через колено, как в танцевальном па. — Трахнемся? — проурчал затейник.
Лилька попыталась встать, но Адам крепко держал ее за талию.
— Мои живчики рвутся в бой, — бойкий поляк хищно улыбнулся и, высунув длинный розовый язык, лизнул ее в шею.
Лилькины нервы окончательно расстроились. Она пронзительно завизжала. Клавдия, на которую, похоже, крики действовали особенно бодряще, борцовской походкой подошла к Адаму и боднула его в лицо.
Вначале на пол полетел цилиндр, а затем, после недолгой паузы, за ним последовал и хозяин.
«Представление отменяется, клоун умер», — тоскливо подумал я.
Адам и Лилька лежали на полу крестом. Из носа поверженного шляхтича тянулась красная струйка.
— Ааааааааааааааааааа, — Дубай вскочил, как ужаленный, и, путаясь в собственных ногах, унесся прочь.
«До встречи в суде», — подумал я под грохот закрываемой двери.
— Вау! — завыл Вирус, уверяя, что на этот раз дело точно добром не закончится.
— Вав! — глухо согласилась с ним мамаша.
— Дура! — захныкал Адам, очнувшись. — Ты мне нос разбила.
— Хрень! — сплюнула Клавдия.
Она помогла Лильке встать, а на ее окровавленного кавалера посмотрела, как на осклизлого червяка.
— Надо напиться, — сказал Кирыч.
Все поняли, что это приказ.
Драматургия вечерины была такова, что в следующем акте — чуяло мое сердце — кому-то точно оторвут голову, поэтому, отмывая на кухне Адама, я желал только одного — чтобы гости убирались по домам.
Пока целы.
Я почувствовал себя в безопасности, лишь очутившись на диване в обнимку с теплым брюхом Кирыча.
Марк валялся у нас в ногах и говорил слова любви. «В критической ситуации понимаешь цену настоящей дружбе», — придумал я начало ответной речи, не сразу поняв, что прочувствованный монолог предназначался рому, початую бутылку которого Кирыч держал в руках.
Барышни забились в дальний угол и громко ненавидели.
Лилька была так признательна Клавдии за свое чудесное спасение, что даже выпила с ней на брудершафт. Одарив новоиспеченную подругу поцелуем, она поделилась с ней своим любовным опытом (аборт после пьяного секса на пятом курсе университета, три любовника, один из которых — последний — женат на докторе физико-математических наук).
— Хрень! — жалела ее Клавдия.
Обретя в Клавдии родственную душу, Лилька преисполнилась неприязнью ко всем, кому неведомы критические дни.
— Все мужики — подлецы, — сообщила Лилька, глядя на Адама, который, впрочем, распухшим носом больше напоминал медведя коала.
— Хрень, — поддержала Клавдия, готовая в любую секунду выломать у Адама все его ребра.
— Мы рожаем детей! Тянем семью! — бряцала Лилька чужими медалями.
Клавдия, которой также были незнакомы радости материнства, смотрела на Лильку, как на пророка.
— А что они?! — Лилька погрозила Адаму пальцем. — Они дерутся! Они захватили все посты! Пьют! Женятся на докторах физико-математических наук!
Потом Лилька пришла к справедливому выводу, что оставаться в этом доме — это подвергать свою жизнь смертельной опасности и, заваливаясь на Клавдию, ушла.
— Мы будем бороться! — сказала она на прощание.
Клавдия тоже сказала, по обыкновению попав в самое яблочко.
Адам пережил лилькину ненависть с удивительным спокойствием. «Все идет, как надо», — было написано на его лице, а я подумал, что в аристократических домах опозоренные дамы наверняка уже не раз колотили его ридикюлями.
Впрочем, внимание, которое он усиленно оказывал Валерию, кажется, было неподдельным: оно не иссякло и с уходом воинственных амазонок.
Салонный хулиган и собачий препаратор отдавали должное анатомии, в которой каждый был по своему силен.
Адам рассказал о бабах из деревни где-то под Смоленском, которые благодаря особому строению организма, могут рожать младенцев своей мечты. Теперь в той деревне все мальчики похожи на президента, а девочки на бухгалтершу Светку — главную местную потаскуху.
Ветеринар в долгу не остался. Он просветил Адама о том, какие в носу бывают перегородки и что может случиться, если по ним сильно бить. Адам хватался за распухший нос и охал. А когда Валера сообщил о своем гайморите («это похуже, чем все разбитые носы вместе взятые», — так было сказано), то сделался его самым задушевным другом.
Адам покинул нас, обнимая Валеру за талию, что не исключало последующего медосмотра. Как ни странно, кавказуха шляхтича не покусала. Напротив, введенная в заблуждение пятнистой шубейкой, вирусова мать приняла Адама за далматина-переростка и начала беспощадно с ним кокетничать, норовя поставить передние лапы ему на плечи.
Закрывая дверь за последними гостями, я чувствовал себя свахой, которая делает свое дело кое-как, а клиенты, между тем, счастливо обретают друг друга. «Чтобы что-то получилось, надо оставить все, как есть», — подумал я и пожалел, что поделиться этой умной мыслью можно только с Вирусом. Он выбрался из спальни сразу, как только его родительница скрылась за порогом, и с облегчением произнес свое любимое слово из трех букв.
— Вав!
Кирыч, выпив все, что пьется, заснул на диване. Марк ушел с ромом к себе в комнату. Наверное, для того, чтобы поведать ему что-то совсем интимное.
Под ногами хрустело стекло, а я радовался, что заснул прямо в ботинках и наутро мне не пришлось бродить по развалинам, когда-то претендовавшим на уют, выискивая обувь понадежнее тряпичных тапочек, а потом заваливаться на пол и смотреть, как из рваной раны на ноге вытекает моя жизнь.
Осмотр окрестностей меня порадовал. Я не узнал ничего больше того, что мне было уже известно.
Пол в туалете был усеян клочьями собачьей шерсти, но все флаконы, стоявшие на полке над раковиной, были целы. «Ангельский характер», — с благодарностью подумал я.
Обои на кухне, куда ударило шампанское, пошли пузырями.
Стол в гостиной напоминал пункт приема стеклотары после дебоша приемщицы: салатницы, бутылки, разбитые елочные шары валялись вперемешку с клочьями цветной бумаги и едой. Довершало картину громадное пятно копоти на потолке, словно приемщица, переколотив все, что бьется, устыдилась и устроила себе аутодафе.
Кирыч лежал в том же положении, в каком я оставил его несколько часов назад — давил мордой подушку.
— Живой, я проверял, — сказал Марк, появляясь рядом.
Кружка в его руке дымилась свежезаваренным кофе, а сам он был умыт и благоухал чем-то нестерпимо свежим — не-то дынными корками, на которых настояна его туалетная вода, не то невинностью, с которой он расстался лет десять тому назад, но аромат которой он будет испускать и на смертном одре где-нибудь в середине тысячелетия.
Кирыч всхрапнул, подтверждая марусину правоту.
— Надо же! Все закончилось, а мы не умерли, — сказал Марк.
— Редкая живучесть, — сказал я.
Марка я слушал вполуха. Меня интересовала пальма.
Ее горшок был засыпан окурками, некоторых веток недоставало, но те, что остались, жизнеутверждающе топорщились.
«Усвоила привычки хозяев, — подумал я. — Зеленеет всем смертям назло».
В КРАСНОМ
— Красные трусы! — объявил я. — На ночь мы должны одеть красные трусы.
— Еще чего! — фыркнул Марк.
Кирыч промолчал, предпочитая не реагировать на глупости.
— Да! Именно красные, — еще больше развеселился я. — Говорят, что год обезьяны наступает в ночь с 20 на 21 января. И чтобы быть счастливым в этом году, надо обязательно встретить его в красных трусах.
Взрыва смеха не последовало. Кирыч все-также щелкал мышью, меняя картинки на экране компьютера. Марк, лежа на полу, задирал ноги — пресс тренировал.
— Кто говорит? — спросил он, завершив упражнения.
— Василий.
— Ого! — сказал доморощенный спортсмен.
Василий был для Марка куда более надежным источником информации, чем агентство «Рейтер», пресс-служба американского президента и «Русская служба новостей» вместе взятые. Он был симпатичен, умен и обеспечен, но в руки не давался, чем вызывал глубокое марусино уважение.
— К черту таланты и мозги! — ернически продолжил я. — Надо всего-лишь нарядиться краснозадой обезьяной и от благодати просто не будет никакого спасения. Куда ни плюнь — везде счастье.
— Да, — согласился Кирыч. — Как-то слишком просто.
— А знаешь! — волнуясь, сказал Марк. — Вот у нас один ди-джей в прошлый год во все зеленое оделся, как по гороскопу было сказано, и сейчас у него по всем фронтам тип-топ. Даже в лотерею выиграл!
— Много? — спросил Кирыч.
— 50 рублей, — после некоторых раздумий сообщил Марк и тут же торопливо добавил. — А раньше ему в лотереи совсем не везло. Абсолютно. Купит, бывало, кучу лотерейных билетов, а там везде пусто. Фиг на постном масле.
— Не может быть, — сказал я, одновременно думая о своем гардеробе.
Увы, на своей полке в шкафу я нашел трусы зеленые, синие, коричневые с лайкрой и даже подарок тети Раи — модель «семейные», ситцевые в голубенький цветочек… Цветовая гамма трусов вполне отражала разностороннюю натуру их обладателя, которому шло все, за исключением красного (вы видали рыжих в красном? да, я тоже думаю, что кошмар).
У Кирыча, с той же целью проинспектировавшего свое белье, дела обстояли не лучше. После того, как под моим нажимом он выбросил трусы с божьими коровками, в его белье воцарилось ослепительное однообразие. Все — ну, абсолютно все — трусы были белыми.
— А давай мы их красными чернилами зальем, — предложил я.
— Вот еще! — вспыхнул Кирыч, жалея белизны, а потом расстроенно добавил. — Так ведь и чернил нет.
Мы приуныли: халявного счастья нам в этом году явно не видать.
— Хоть бы простынку красную постелить, — задумчиво произнес я. — Или флаг…
— Хм, флаг, — задумчиво повторил Кирыч.
— Розочка! — мигом догадался я.
— Ты все запомнил? — переспросил я Кирыча, одновременно нажимая кнопку звонка.
Он энергично кивнул, и колокольчики, затренькавшие за дверью, похожей на кожаный матрас, казалось, были эхом того звона, который произвела его голова.
У меня в голове гудел целый набат, словно предупреждая, что операцию следует провести тонко.
Как ни добросердечна соседка, живущая над нами, вряд ли она пожертвует коммунистический символ по столь незначительному, а может даже оскорбительному для убежденного ленинца, поводу. Какой советский человек отдаст свой персональный кумач на простыни? «Кощунственно!» — возмущенно затрясла бы голубыми кудряшками Розочка.
— Ах, ребятки! Неужто опять залила? — увидев нас, всплеснула сухонькими ручками соседка. — Я уж в домоуправление сколько раз звонила, а сантехник-подлец один раз пришел, и то без толку.
По цвету пятна на потолке в ванной мы могли запросто определить занимается ли Розочка водными процедурами или нет. Купаться соседка любила, так что со временем пятно расцвело плесенью и когда-нибудь обязательно рухнет нам на голову.
— Что-вы-что-вы! — зачастил я. — Мы не по другому поводу…
Но Розочка, оседлавшая любимого конька, уже понеслась вскачь, разя коммунистической шашкой капиталистические пороки.
— …Даже обратиться некуда, всюду взяточничество, коррупция… — толковала она. — Где это видано, чтобы сантехники приходили к честным гражданам и требовали денег на водку? Стоит пьяный, лыка не вяжет, а ему еще мало. Управы на него нет. Раньше хоть парткома боялись, а сейчас?! Такую страну развалили! Я помню каждый год ездила в Кисловодск в правительственный санаторий, а сейчас что?
— Что? — спросил Кирыч, едва поспевая за бойкой мыслью соседки.
— Кавказ, вот что! — воскликнула она, страдальчески заводя глаза к потолку, отчего рисованные полукружья бровей разошлись в стороны скобками. — Как ни включу телевизор, а там — Кавказ! В заложники людей захватывают, убивают зазря…
Остановить поток ее красноречия могла только ответная лавина.
— Роза Вениаминовна! — выпалил я. — Завтра у нас непростой день!
— …Где это видано, чтобы в самом центре Москвы разгуливали террористы с бомбами?.. — вопрошала Розочка, все еще волнуясь бровями.
— Вы знаете, Роза Вениаминовна, что завтра исполняется 92 года со дня Героя Советского Союза Кобякова, — напирал я.
— Ох! — наконец отреагировала соседка.
Ее брови вернулись на положенное место, что я расценил как знак к новой атаке.
— У родственника Кирилла Андреевича завтра день рождения и мы, принимая во внимание его — родственника — заслуги, решили отметить это событие подобающим образом, — заявил я.
Чем «И. Г. Кобяков, уроженец села Красная Слобода Суземского района» заслужил столь высокую награду, в Интернете не сообщалось, поэтому в случае возникновения вопросов мне приходилось полагаться лишь на собственную фантазию.
Конечно, персона, именем которой мы хотели выманить у Розочки флаг, была выбрана не очень подходящая. Но, да простит меня «И. Г. Кобяков», остальные выдающиеся люди, родившиеся 21 января, устроили бы Розочку еще меньше. Француз Кристиан Диор, например. Или испанец Пласидо Доминго. Не зная позицию Розочки в национальном вопросе, я отмел даже кандидатуру чувашского писателя и этнографа Григория Тимофеевича Тимофеева, куда уж тут знаменитому модельеру и не менее знаменитому певцу.
— …Но к нашему большому сожалению, — заливался я соловьем. — Мы не смогли найти красного флага — символа всех трудящихся, без которого наше мероприятие совершенно немыслимо…
— Поздравляю! — прочувствованно произнесла она, протягивая Кирычу руку.
— Спасибо! — ответил он, к моему удивлению сохраняя серьезность.
— Вы ведь согласны, Роза Вениаминовна, — толковал я, — что человеку, труд которого…
Тут надо было бы сказать что-нибудь о деятельности означенного Героя, но ничего подходящего в голову не приходило, поэтому я сказал то, что меня волновало больше всего.
— Дайте флаг. Пожалуйста. Всего на день. Мы его завтра вернем. Или послезавтра. Даже постираем, если хотите. А?
— Втроем мы не поместимся, — отрезал я, мстя Марку за отказ быть родственником Героя Советского Союза.
Он не захотел идти к Розочке, потому что «пожилых людей обманывать нехорошо». Поэтому мне пришлось уговаривать Кирыча, у которого по лицедейской науке был даже не «кол», а «ноль». Конечно, можно было и одному провернуть операцию, но без дружеской поддержки я вряд ли бы решился. В конце-концов, не для себя же одного стараюсь?
— Ты будешь спать у себя, — отчеканил я.
Марк надулся. «А еще друг называется», — говорил его вид.
Я был непреклонен, имея, впрочем, самые объективные основания. Кровать шириной в полтора метра с трудом вмещала нас двоих, а если улечься на нее втроем, то она вообще могла рухнуть. Кровать была еще не совсем старая, но очень дешевая. Кирыч купил ее еще в те времена, когда был строен и одинок.
Еще пару минут Марк глядел, как мы натягиваем розочкино полотнище на наше ложе, но поняв, что я не намерен менять своего решения, ушел к себе, громко хлопнув дверью.
Надо сказать, что красных трусов у Марка тоже не нашлось. Но выход из положения, который он придумал, был еще оригинальней нашего.
Наутро мы нашли Марка спящим на… целлофановом пакете. Красном, разумеется.
Очень хотелось бы сообщить, что с этого момента мы вдруг сделались такими счастливыми, что впору было бы сравнивать себя с небожителями, что шарахаются по горним сферам с чашей амброзии в одной руке и арфой в другой… Но, как вы понимаете, я рассказываю только правдивые истории, поэтому вынужден признать, что жизнь наша после эпопеи с красными трусами богоравной не стала. Впрочем, и хуже не сделалась, что, если поразмыслить, тоже достижение.
Вот только Розочка…
— В конце апреля встречаемся у меня, — заговорщическим тоном сказала она буквально позавчера, встретив меня на лестничной площадке.
— День рождения? — наугад спросил я.
— У Владимира Ильича Ленина! — раскрасневшись произнесла она.
ПОВЕЗЛО!
— Повезло. Могли ведь и убить, — глухо ответил Марк и попробовал улыбнуться.
Его губы были разбиты в кровь и улыбка получилась гротескная, словно у только что откушавшего вампира.
Мне было страшно. «Живите… пока», — сказал на прощание главный «пионер». Завтра они могут появиться опять. Хотя почему же «могут»? Они придут. Такие слов на ветер не бросают.
Спектакль получался развеселым. Сюда, в затхлую комнатку районного суда, я пришел свидетелем по делу об оскорблении чести и достоинства: я опубликовал интервью с Матвеем — главным режиссером одного микроскопического столичного театрика с диким именем «Натюрель».
— Судьба целого коллектива висит на волоске! Театр на краю гибели! — рыдал он в диктофон, жалуясь на директрису театра Жанну Савенко, которая собиралась его уволить за «аморальные» постановки.
— …Между тем, наш небольшой коллектив уже получил мировое признание. В прошлом году мы стали дипломантами фестиваля малых театров в Тегеране. Да, в наших спектаклях есть обнаженная натура, но разве это преступление? Мы пропагандируем культ красивого тела!
— Вот в вашей последней постановке главная героиня совокупляется с весьма некрасивым чучелом осла?
— Это символ вечной женственности, которая жертвует собой во спасение мира! Конечно, не все могут понять и принять метафору…
Дальше Матвей двумя чудовищно сложно сочиненными предложениями проезжался насчет кухарок, которые семьдесят лет правили страной и напрочь разучили народ воспринимать чистое, неангажированное искусство. А парой абзацев ниже он припоминал госпожу Савенко, у которой за плечами лишь кулинарный техникум. Затем следовали намеки, что надо бы проверить финдеятельность означенной госпожи, имеющей параллельный бизнес, три машины, и это в то время, когда в театре нет денег на костюмы для нового спектакля, в котором будет еще больше обнаженного тела и служения чувственному культу…
Мнение другой стороны в газете не приводилось. Был только постскриптум, что госпожа Савенко отказалась встречаться с представителем «Листка». Это было правдой лишь наполовину. Позвонив Савенко и получив грубый отказ, я не особенно настаивал. Нрава она оказалась вздорного.
— Напишешь хоть слово, я тебя сгною! — орала она.
Одно слово, кухарка.
— …Да, автор я, кассета с записью разговора имеется, готов предоставить… — отвечая на вопросы судьи, полноватой женщины с усталым лицом и увядающим перманентом, я подумал, что ей совершенно не хочется вести это вязкое дело.
Матвей помалкивал. Вместо него заговорила бойкая дама лет 35-ти. Презрительно кривя рот, адвокатша излагала нечто, суть чего я никак не мог уловить. Но, судя по веселым глазам Матвея, она вещала что-то очень правильное.
Потом вступил представитель Савенко (сама бизнесменша в суд не явилась). Худосочный, с лицом, усеянном розовыми пятнами, он был так удручающе некрасив, что я старался на него не смотреть, словно взгляда будет достаточно, чтобы и мое лицо расцвело лишаями. Он потрясал газетой со злополучным интервью, сплошь исчерканным красным маркером.
— Клевета! — сипел облезлый.
Замордованная Фемидой судья молчала и ленилась даже кивать.
Ярясь, господин с лишаями перебрал все синонимы чести и достоинства, утраченных бизнесменшей, потом скроил гримасу крайнего негодования и выдал такое, от чего подо мной закачался стул.
— Еще я хотел бы обратить ваше внимание на моральный облик гражданина Волкова, — облезлый зыркнул на меня. — Нам стало известно, что он — гомосексуалист!
— Мы собрались, чтобы обсуждать мою честь? — спросил я, когда ко мне вернулся дар речи.
Адвокатша с интересом уставилась на меня. Матвей заржал. Судья и бровью не повела.
— Это к делу не относится, — сказала она и, назначив новое рандеву (мое присутствие, к счастью, уже не требовалось), отпустила нас по домам.
— Ты так просто не отделаешься, — прошипел мне в спину блюститель чужой чести.
— У нас денег нет! — охладил Марк пыл таксистов, кинувшихся к нам, едва закрылась дверь «Макаки».
Отстали.
Марк сказал правду — мы сильно поистратились и собирались поймать машину подешевле на проспекте, где дешевле. Даром, что пройти надо всего два двора.
— Хоть табак выветрится, — сказал Марк, с недовольной гримасой обнюхивая свою одежду. — Когда в «Макаке» заведут нормальные кондиционеры?
— Когда рак на горе… — начал я и поперхнулся.
Подворотня, в которую мы зашли, была густо населена. «Семеро», — пересчитал я тени, обступившие нас со всех сторон.
— Поговорим? — сказала одна из теней, оказавшаяся парнем лет двадцати.
Он был юн, щупловат и прыщав. Одно слово — пионер. Прочие вряд ли были старше и крупнее. Но их было много, а нас всего двое.
«Пионеры» были не по возрасту опытны: уже первый удар сбил меня с ног. Подтянув колени к подбородку я закрыл самое важное, но ботинки все-таки добрались туда, где больнее. В паху взорвалась бомба.
— Иии… — верещал Марк, которому, кажется, тоже приходилось несладко.
…Не стерпев, я начал сипеть. На крик сил не хватало.
Я понял, что меня уже не пинают, когда сирена, звеневшая в моей голове, вдруг начала затихать, превратившись в конечном итоге в собачий скулеж.
— Пожалуйста, не надо, — всхлипывал Марк где-то рядом.
Меня дернули за воротник. Я встал, как сумел: зажав живот руками и скрючившись буквой «г». Вполне по статусу — «г-гомиком», который «должен подохнуть».
В карманы полезли чужие руки. Они пошарили в куртке, залезли в штаны и даже в карманчик рубашки на груди наведались, доставляя мне своеобразное удовольствие. Денег у меня было мало, а ценностей и вовсе не имелось. Даже наручных часов.
Поживиться «пионерам» было особенно нечем. Сладкая месть!
— Живи! — сказал кто-то из них. — Пока.
По асфальту, удаляясь, зацокали ботинки.
Ушли. Я встал, но разогнуться не смог.
Я стоял будто в поклоне, дожидаясь, когда уйдет острая боль. Со стороны это, наверное, выглядело очень комично: «г» в темной подворотне…
— Ты какой-то странный в последнее время, — сказал Марк.
Мне б его легкий нрав! Для Марка встреча с «пионерами» осталась неприятностью, о которой лучше поскорее забыть. Так он и поступил, не дожидаясь, когда заживет разбитый нос и сойдут синяки на теле.
Что я мог ему сказать? Что профессия журналиста — одна из самых опасных? Что в любой момент могут явиться «пионеры» и доделать начатое?
Смертельно испугавшись, теперь я дергался от каждого шороха, а недорослей, похожих на «пионеров», различал за километр. Точнее, они чудились мне всюду, поэтому я выходил из дома только по крайней надобности. Да и то — перебежками, с оглядкой, позорно дрожа…
Но странное дело! Никогда еще я не испытывал такой жажды жизни. Как угодно, но только бы жить! Прежде чем заснуть я, с головой накрывшись одеялом, благодарил Бога, что он подарил мне еще один день без «пионеров».
— Спасибо тебе, боженька, что оградил ты меня от напасти, что отвел беду неминучую… — исступленно шептал я молитву собственного сочинения.
Пробуждение интереса к высшим сферам сделало меня чутким к ближним. Я старался говорить и делать только то, что могло их порадовать. И в большом, и в малом. Едва Кирыч заикался о чае, я уже мчался кипятить воду. Марку я подарил бабушкину шаль, на которую он давно зарился. А Вирус просто объедался собачьей едой. Вот только гулять я его не выводил, сколько бы он ни просил. Он к боям не приучен и при нападении вряд ли смог бы заступиться за хозяина…
«Грехи перед смертью замаливаешь», — шипел облезлый, с недавних пор поселившийся в моей голове.
— Театр штурмом берут! — ликовал Матвей.
Читать бесплатно другие книги:
