Содом и умора Кропоткин Константин

ПУТИ СЛАВЫ

— …А скажи-ка мне, милая, кто грудью встал на твою защиту, когда тебе мусю чистили? Кто? Я тебя от жизненных невзгод, как родную дочь берегу, холю, лелею, в последнем себе отказываю! А ты? Обзываешь мамочку нехорошими словами! Неблагодарная! Как дам тебе сейчас по голове!

— Ну, попробуй, ударь! А я закричу! Люди прибегут, скрутят тебе руки и сдадут в милицию за хулиганство! Ну, что же ты медлишь? Давай, ударь? Караул, убивают!..

Я нажал на видеомагнитофоне кнопку «Stop» и, волнуясь, приступил к объяснениям.

Однажды Кирычу надоело проедать зарплату.

— Это нецелесообразно, — сказал он.

По его мнению, деньги нужно складывать по кубышкам и чулкам, деньгами надо набивать матрасы, а потом, когда накопится большая сумма, покупать дорогостоящие вещи, которые будут служить внукам (если таковые заведутся) или детям племянников (что вероятнее). Мы с Марком сочли этот способ жизни скучным, но были вынуждены согласиться с главным добытчиком денег.

Истязание длилось целую вечность. В начале второго месяца, когда я вконец устал думать о некупленном, неувиденном, несъеденном, непрочитанном и непережитом, Кирыч принес домой видеокамеру.

— Очень целесообразная вещь, — съязвил я, узнав, что на коробочку из металла, пластика и стекла ушли все сбережения, так мучительно нажитые.

Но вскоре оттаял. Играя с камерой, Кирыч начисто забыл про скаредность, прежде объявленную чуть ли не главной человеческой добродетелью. Жадничать ему стало просто некогда — камера съедала все свободное время.

Кирыч снимал все, что попадалось под руку, а потом подолгу на свои труды любовался.

— Вот так штука, — приговаривал Кирыч восхищенно.

На экране было черным черно, словно закоулки нашей квартиры были подвалом.

— Дивно! — говорил я, не желая обижать Кирыча, но природная ядовитость брала свое. — Прямо, как для фильма «Дети подземелье».

Кирыч на уколы не реагировал, завороженный магией самопального кино.

На Вируса стрекочущее и мигающее существо тоже подействовало магически. Стоило Кирычу включить камеру, как пес возникал рядом, а однажды даже попытался коробочку вскрыть. С трудом отбили. Но даже убедившись в ее несъедобности, он не утратил интереса, норовя сунуть кудлатую морду в объектив.

Кирыч внял его просьбе и вскоре Вирус был запечатлен за едой и после оной, на прогулке и во сне. Одержимость, с которой пес предавался съемке, мог позавидовать профессиональный киноактер.

— Наверное, в прошлой жизни он был кинозвездой, — предположил Марк.

— Ага, Верой Холодной, разжалованной за грехи в собаки, — продолжил я.

— Уж лучше Мерилин Монро, — сказал Марк.

Белокурая дива в последнее время особенно будоражила марусино воображение — пал жертвой рекламы. По радио каждый час крутили ролик про новый краситель, гарантирующий платиновую красоту, перед которой не устоит даже американский президент. Сообщалось это пряным женским шепотом, а где-то на задах шелестела сама Мерилин:

— Happy birthday, Mister President…

Вскоре и Марк попытался извлечь выгоду из новой игрушки.

— Ты сними-сними меня, фотограф, — намекнул он.

Подействовало. Следующие дни Кирыч упражнялся на человеческой натуре.

— С днем рожденья, мистер президент, — выводил Марк.

Внешне он придерживался образа в самых общих чертах, полагая, что излишняя маскировка будет лишь во вред самодельному сексапилу. В кинозвезду он преображался с помощью свитера в обтяжку, под которым колыхались два презерватива с водой, изображающие пышную грудь, а на голову напяливал мочалку. Марк утверждал, что это скальп настоящей блондинки, но белесый волосяной ком свидетельствовал лучше всяких слов — мочалка, самая настоящая мочалка.

Глядя на него, я радовался, что Монро умерла молодой. Доживи она до наших дней, то ее ждала бы куда более мучительная смерть, смерть — от негодования. Ей-богу, поглядев на марусин перформанс, любая дива запросто бы преставилась. Тем более белокурая.

Вирус был очень недоволен. Из исполнителя главной роли вновь переведенный в рядовые человеческие друзья, он лаем требовал возвращения прежнего статуса. Без толку. Его звезда закатилась безвозвратно. Теперь каждый раз, когда Кирыч и Марк намеревались слиться в творческом экстазе, они запирали Вируса в ванной. Такого оскорбления пес вынести уж совсем не мог и начинал душераздирающе выть. Наверное, так воют оперные примадонны, дисквалифицированные в хористки.

В этом смысле, у нас с Вирусом было взаимопонимание. Без всяких оснований, поводов и причин меня раздражали игрища новоявленных кинематографистов. Как скорпион, я буквально исходил ядом.

— Ты уже купил смокинг? — с самым невинным видом спрашивал я Кирыча. — Как зачем? В чем же ты пойдешь получать своего «Оскара» за самое кошмарное кино тысячелетия?!

— Ах, нет, Марк не может подойти к телефону, — говорил я. — Ему сейчас нельзя мешать, он в образ вживается. Ты не разве не знаешь, что Марк будет играть одну из главных ролей в триллере «Чебурашка»? Нет, на роль Шапокляк пригласили настоящую актрису, а он будет играть ее подругу — да-да — крысу. Ага, я тоже думаю, что идеально подходит.

Марк грозился выцарапать мне глаза, а я лишь ухмылялся. Точнее, какая-то часть меня ухмылялась, а другая удивлялась — откуда у меня столько злобы. Наверное, это и есть раздвоение личности. В моем случае, даже расстроение. Еще одна часть меня с любопытством наблюдала за съемками и даже порывалась принять в них участие.

Собственно, она-то и была во всем виновата.

— Ты завидуешь, — прозорливо заметил Марк. — Черной завистью.

Я, конечно, возмутился и даже сказал что-то про мессу, которую негоже служить в сортире, но вскоре уже принимал активное участие в съемочном процессе.

— …Что же ты, Марусенька, так глотку дерешь? — сказал я, колыхаясь цветастым кринолином, позаимствованном у Люськи-актрисы. — Тебе надо бы поберечь голосовые связки, иначе будешь совсем профнепригодная, Марусенька. Если уж работаешь пожарной сиреной, то будь добра соответствовать. Иначе оштрафуют тебя, Марусенька, за несоответствие занимаемой должности, а коли опять осипнешь, то и вовсе с работы в шею погонят. Кому же нужны безголосые сирены?

Текст я сочинил, вдохновляясь Гоголем, Островским и прочими драматургическими титанами. Комедия нравов, как мне казалось, — это как раз та стихия, в которой мы с Марком сможем чувствовать себя уверенно. К тому же Кирычу не надо было ломать голову над декорациями: пара раздвижных ширм, веера, черно-белые фото на стены — и старорежимный антураж готов к употреблению.

— Ах, это, мамусенька, пусть вас не беспокоит, — затряс Марк фальшивой белокурой гривой. Он был обернут в белую тюлевую занавеску, которая должна была подчеркнуть его чистоту и невинность. — Мы, мамусенька, и своим умом проживем. И если нам поорать хочется, то спрашиваться мы никогда не будем. Зачем же нам беспокоить таких пожилых дам? Им о своем климаксе поразмыслить надо. Некогда им…

— Климакс? — оскорбленно взвизгнул я и мазнул Марка рукой по нарумяненной щеке.

Он попятился, но только для того, чтобы разбежаться и боднуть меня в живот. От неожиданности у меня брызнули слезы.

— Ну, знаешь, это уж слишком!

Закатав рукава кофточки, я кинулся в атаку. Марусин парик полетел на пол, а занавеска, которую я потянул на себя, затрещала.

— Ах ты драться? — заверещал Марк и, сбив с моей головы чепец (тоже из люськиного гардероба), стал рвать на мне волосы.

Мы повалились на пол и начали кататься, словно озверевшие от страсти любовники. Тумаки, которыми меня награждал Марк были уже нешуточными. Впрочем, я тоже не отставал — лягался изо всех сил. В сценарии потасовка не значилась, но Кирыч продолжал снимать, считая, видимо, что схватка лишь придаст сцене огня. За что и поплатился. Устав мутузить друг друга, мы затихли на полу, а Кирыч все бегал вокруг нас и стрекотал коробочкой.

— Интересно, — сказал я, тяжело дыша, — если бы мы переубивали друг друга, ты выключил этот чертов аппарат или нет?

— Нет, — ответил за него Марк.

Дружно вознегодовав, мы кинулись на Кирыча и распяли его на полу. Теперь уже он извивался и верещал. Кирыч ужасно боится щекотки и этим было грех не воспользоваться…

Несанкционированная драка оказалась жемчужиной в коллекции доморощенного кино. Страсти, зафиксированные на пленке, по искренности и драматическому накалу не уступали шедеврам мирового кинематографа. Стоит ли удивляться, что нам захотелось славы, а с нею заодно и ее тезки?

— Задумка другая была. Понимаешь, вроде отрывка из комедии… или мыльной оперы… или… — пояснил я, робея.

— Я считаю, что вышло очень хорошо, — перебил меня Марк и гордо посмотрел на Славу, отчего-то уверенный, что тот его поддержит.

Марк говорит, что у него со Славой «мужская дружба». Что бы он под этим ни подразумевал, я был заочно с ним согласен. Слава работал на телевидении и нам очень хотелось, чтобы он оценил означенный видеоэтюд, сделался его восторженным поклонником и размножил на профессиональном оборудовании. Даром, разумеется.

Слава не подвел. Через неделю на полке под телевизором красовалось десять видеокассет с одинаковыми надписями: «Битва мамы и дочки».

Теперь шедевру забвение не грозило.

— …Тише-тише! — зашипел Марк, раздражаясь на меня и шуршащую упаковку.

Мы с чипсами мешали ему смотреть «Кадык» — «программу для настоящих мужчин». Несмотря на то, что большая часть советов Марку не годилась (о том, например, как соблазнить барышню путем нейро-лингвистического программирования или избавиться от пивного брюшка, не отказываясь от пива) он смотрел в телевизор, как в шкатулку с драгоценностями.

— Красавчик! — вожделел он, любуясь полуголым спортсменом, показывающим упражнения для пресса.

— Ты еще телевизор поцелуй! — предложил я.

Воспользоваться моим советом Марк не успел — на экране опять возник ведущий. Тоже красивый, но, увы, одетый.

— …И в заключение об одном курьезе, — блестя отбеленными зубами, сказал он.

На секунду экран почернел и раздался зловещий голос.

— Их трое. Они называют себя семьей… Женщин среди них нет… Мужчин в привычном смысле — тоже…

Телевизор мигнул и на экране появилось двое: один тонкий, другой — чуть потолще. Они дергались, как марионетки, кривые тени уродовали их лица, а изображение тряслось так, будто камерой водила рука паралитика.

— Что же ты, Марусенька, так глотку дерешь? — говорил тот, что потолще. — Тебе надо бы поберечь голосовые связки, иначе будешь совсем профнепригодная, Марусенька…

— Мамочки! — закусил кулак Марк, узнав себя в тонком субъекте, противно завизжавшем в ответ.

В телевизоре мелькали знакомые виды: Марк в белом парике, я в чепце, мы в дуэте… Голос за кадром, сообщал, что подобные драки для нас самое обычное дело, что таким образом они выслуживаются перед мужем, который приветствует многоженство и старинные наряды…

— Прославились, — сипло сказал Кирыч.

— Продал нас Слава. Со всеми потрохами продал, — сказал я, силясь понять масштабы бедствия, в которое мы угодили.

ДУШКА

— Знаешь, в чем твоя проблема? — сказал я. — Ты не умеешь пресмыкаться.

Марк повеселел и даже прошелся гоголем: вот я какой, гордый, неподкупный, бескомпромиссный…

— Лизать начальственные зады — ведь тоже искусство, — продолжил я. — Сильные мира сего должны думать, что ты стараешься не потому, что чего-то от них хочешь, а потому, что имеешь к этому занятию душевную склонность. Нравится тебе делать приятное хорошим людям и все тут. А ты?!

— Что я? — оскорбился Марк.

— Ты вечно перебарщиваешь. Как начнешь лебезить, аж смотреть стыдно. У тебя же в каждом глазике по доллару светится. Даже меня ты своими сахарными слюнями ты не обманешь, а начальники поумнее будут. Выставят за порог, да еще благородный гнев разыграют: «Нам лизоблюды не нужны!».

— Так выставили уже.

Марк совсем сник, а я осекся, поняв, что мое мнение совсем некстати. Лучше было бы сказать какую-нибудь чушь про кошку, которой отольются мышьи слезы, или про праздник, который будет и на марусиной улице.

«Кто меня за язык тянул?» — огорчился я и попытался реабилитироваться.

— Не куксись!

— Я не куксюсь.

— Нет, куксишься!

— Нет, не куксюсь…

Этот диалог можно было продолжать до бесконечности и при всей его бессмысленности, пользы в нем было немало. Марк мог разозлиться и дать волю чувствам. Например, обвинить меня во всех несчастьях. Гнева его хватило бы ненадолго, а к нему, глядишь, вернулась бы способность рассуждать здраво.

Какой бы дурацкой ни была передача, смотрели ее, оказывается, многие. В том числе начальник Марка, поспешивший отправить марусину карьеру под откос. Собственно, никакой карьеры у него не было, но зато был свой стол, свой стул, свои клиенты и своя зарплата… А сейчас всего этого вдруг не стало: одиозному сотруднику, который трясет своим грязным бельем на всю страну, была дана вольная. Марк, как и несознательные крепостные крестьяне когда-то, не очень-то обрадовался. Наоборот, наплевав на гордость, стал униженно молить барина, чтобы тот взял его обратно.

Зря старался.

— У людей нет сердца! — вернувшись домой, возопил Марк.

Его уволили с официальной формулировкой «сокращение штатов»…

— Могли ведь что-нибудь похуже написать, — утешающе сказал Кирыч.

— «За аморальное поведение» например, — поддержал я.

— Хрень, — согласилась Клавдия, дождавшись, когда Марк окончательно захлебнется в соплях.

Толку от этих причитаний не было никакого. Клавдия работала в районной больнице и вряд ли могла бы найти Марку тепленькое местечко. Знакомств в самых высоких сферах у Клавдии было немало, но ни одно из них не было полезным: какой шиш станет помогать медсестре, делавшей ему клизму?

Впрочем, Марк не выбирал собеседников, жалуясь на свою несчастную долю всем подряд: Валере, Адаму, Тане, Зинке, Томочке, безымянной гувернантке богатеев Протопоповых и даже соседскому коту Коккинаки. С тезкой советского летчика, правда, этот номер не прошел. Марк хотел взять его на руки, чтобы оросить слезами кофейную шерсть, как тут же получил три глубокие царапины на руке… Совершенно справедливо, на мой взгляд.

— Хрень, — повторила Клавдия, дав понять, что постарается помочь.

В мощной грудной клетке Клавдии билось отзывчивое сердце. Не прошло и недели, как Марк уже утюжил заемный белый халат, готовясь стать санитаром. Отсутствие опыта его не смущало. Марк был уверен, что ему вполне достаточно знаний медицинской терминологии, почерпнутой из сериалов про образцовые иностранные клиники. А больничному начальству, видимо, было все равно — не до жиру, при такой-то нехватке рук!

— Милосердная сестра! — веселился я.

После первой ночной смены Марк пришел серый от усталости. У него тряслось все, что могло трястись — руки, ноги, голова, а с нею и всклокоченные волосы.

— Что с тобой? — испугался Кирыч.

— Ничего… — выдавил он. — Ничего хорошего.

Взяв Марка под свое крыло, Клавдия не стала делать ему поблажек. Под ее надзором он всю ночь мыл полы, выносил из-под лежачих утки, а ранним утром курсировал с каталкой между операционной и палатами.

Со второй смены он пришел на три часа позже и в совершенно разобранном состоянии.

— Меня выгнали, — прорыдал он.

Марк был ни при чем. Разве он виноват, что одна старушка умерла, схватив участливого санитара за руку? Так их и нашли. Пациентка на небесах, санитар в обмороке.

— Тебя самого надо лечить, — говорил я, пока Кирыч отпаивал Марка валерьянкой.

После больничной одиссеи терзания Марка приобрели размах античной трагедии: он ходил по квартире то стеная, то заливаясь гомерическим хохотом. Его словам перестало хватать ярких красок, а у поступков утратилась всякая предсказуемость. Ну, зачем, скажите, садиться на край моей кровати в три часа ночи и вздыхать привидением?

Все это непременно закончилось бы транквилизаторами, лоботомией, электрошоком и прочими аттракционами для психов, но тут появилась Лилька.

— Есть работа! — сказала она прямо с порога. — Конфетка, а не работа. Пальчики оближешь.

И потрясла коробкой с надписью «Лакомка», словно работа там и пряталась.

В коробке оказался торт, но предложение оказалось еще более воздушным, чем крем бизе. Эфирным!

Лилька сказала, что Марк обязательно должен стать радиоведущим. По ее мнению он подходил для этой должности по всем статьям.

— Во-первых, у Марика приятный голос. Во-вторых, он умеет быстро говорить и не забываться, — перечисляла она. — В-третьих, один мой знакомый открывает новое радио и я могу замолвить словечко. В четвертых…

— Просто знакомый? — ехидно поинтересовался я.

— Хороший знакомый, — ответила Лилька, сделав упор на первом слове.

— Так, что там в четвертых? — нетерпеливо спросил Марк.

Чужая личная жизнь интересовала его только тогда, когда у него не было собственной, что случалось часто, но очень ненадолго.

— Мой друг говорит, что на радио каждый второй — гей, — запнувшись, призналась Лилька.

— Голубая мафия! — радостно воскликнул Марк.

— Ты еще про жидомасонский заговор вспомни, — накинулся я на Марка — большого любителя козырять сомнительными истинами.

— Никакой голубой мафии нет, не было и не будет, — сказал я убежденно.

— Откуда ты знаешь? — спросил Марк, явно не желая расставаться с надеждой, что его пустят в эфир сразу, как только он признается, что спит с мужиками.

— Иначе мы давно катались бы, как сыр в масле, и правили миром! — не скрывая разочарования, ответил я. — На самом деле катаются на нас и правят тоже нами…

— Это точно, — со вздохом сказала Лилька, вконец замучанная Сим-симом и романами с продолжением.

«Хорошим знакомым» Лильки оказался программный директор — по ее словам, не последний человек на новой радиостанции.

— Олег — душка, — аттестовала его Лилька, заверив, что Марку не составит никакого труда, чтобы втереться ему в доверие.

На первый взгляд, и впрямь, ничего особенного от него не требовалось: выразительно прочитать что-нибудь, рассказать о себе…

— И это все? — недоверчиво посмотрел я на Лильку.

— А разве мало? — удивился Марк моему удивлению и все дни, оставшиеся до рандеву с «душкой», делал все, чтобы мы поняли: читать — это немало.

— Добрый день, дорогие радиослушатели! В Москве 12 часов 38 минут. На волнах радио «Пагода» новости от синоптиков, — прочитал по бумажке Марк.

— Какая «Пагода»? — взбесился я. — Где ты видишь «Пагоду», когда радио называется «Погода»!

Марк мусолил текст не первый час, а получалось у него все хуже.

— Дурацкое название, — сказал Марк в свое оправдание.

Да, и название дурацкое, и радио — тоже. Не зная, чем еще можно испортить эфир, некая группа товарищей с деньгами придумала 24 часа в сутки рассказывать про погоду: текущую, будущую, столетней давности, а еще про метеоритные дожди на луне, магнитные излучения, ураганы в Африке…

— Ты это еще лилькиному «душке» это скажи! — посоветовал я. — Он мигом возьмет тебя на работу.

— …Небесная канцелярия готовит сегодня дождь, сильный ветер до 15 метров в секунду, а радио «Погода» советует вам не забыть о плащах и зонтиках, — без сучка и задоринки отбарабанил Марк, когда я уже потерял всякую надежду.

От отчаяния у Марка прорезалась уверенность, а вместе с нею и природная веселость.

«Может, это и впрямь марусино призвание? Чирикать в эфире?» — самодовольно думал я, чувствуя себя профессором в гетрах взрастившем новую Элизу Дулитл.

Впрочем, Марку было еще далеко до идеала. Стараясь говорить «стильно», он отчего-то начал пришепетывать. Один раз прорезавшись, глуховатая, чем надо, буква «Ш», уже не желала исчезать.

— Шла Саша по шоссе и сосала сушку, — артикулировал Марк днями напролет.

До встречи с Олегом оставалось все меньше времени, а незаконная «Ш» привязалась, как репей.

— Сушшшка, — показывал Кирыч.

— Сушшшка, — шипел я рептилией.

— Сушшка, — послушно повторял Марк.

«Ш» оставалась прежней — некрасиво-неправильно-шипящей.

— Душка! — воскликнул Марк, положив трубку.

Старомодным словечком, подцепленном у Лильки, Марк теперь называл все, что вызывало у него положительные эмоции. Душкой был я, когда говорил ему приятное, душкой был Вирус, если на прогулке быстро делал свои дела. Душки плодились как кролики, от них не было никакого спасения. Вот и сапожная щетка, которой Марк наводил глянец на туфлях, сделалась душкой, и неведомый телефонный собеседник был прописан по тому же разряду.

— Кто опять? — спросил я.

Марк разгладил замусоленный газетный клочок и громко прочитал:

— Опытный логопед избавит от дефектов речи за один сеанс!

— Занятно, — сказал Кирыч.

— Встречаемся завтра возле метро «Сходненская», — отрапортовал Марк. — Кстати, это где?

Это оказалась самая обычная московская окраина, такая же безликая, как и все остальные: одинаковые панельные высотки, цветочный развал у метро, бабки с глазированными сырками оптом и в розницу, чуть поодаль — крикливый неряшливый рынок, и всюду люди со снулыми лицами…

Марк нервничал возле входа в метро. В руке он держал газету, свернутую в трубочку, чтобы логопед мог его опознать. Я занял пост неподалеку, делая вид, что прицениваюсь к сыркам.

Вообще-то, Марк был категорически против, чтобы я присутствовал на сеансе мгновенного избавления от речевых дефектов. Я может быть и отправил бы Марка одного, если бы он не проговорился, что чудо-логопед намерен принять его на свежем воздухе, потому-де, что клиника на ремонте, а дома мама больная.

— А еще врач считает, что без свидетелей его метод работает лучше, — пояснил Марк и этим укрепил мою решимость непременно его сопровождать.

— Я в сторонке постою, — пообещал я, а чтобы Марк не рыпался, сочинил пару кровавых миниатюр про насильников и убийц, которыми кишмя-кишит столица.

Логопед был похож на кузнечика: длинные ноги, зеленая хламида до колен, лет двадцать назад бывшая верхней одеждой, а сейчас оскалившаяся по швам нитками. Придерживая Марка за локоток, он повел его по замызганной аллее. «Ничего себе душка», — думал я, шагая следом на небольшом расстоянии. На первый взгляд, дедок был безопасен: он даже полупустой пакет с надписью «Седьмой континент» держал с видимым усилием.

Марк тоже расслабился. Он рассказал и о своем увольнении, и о больнице, и радийных перспективах. Старичок кивал и озирался по сторонам, видимо отыскивая укромное местечко для логопедических упражнений. Наконец, под одной из кривых берез нашлась пустая скамейка, усевшись на которую он незамедлительно приступил к лечению.

— Скажите «А», — скрипучим голосом приказал дед.

— А! — послушался Марк.

— А теперь «Б».

— Б!

Так они начали перебирать алфавит. Я стоял неподалеку, изображая, что кого-то жду: поглядывал на часы, закуривал, выхаживал туда-сюда. Впрочем, деду мой театр был неинтересен. Он глядел Марку в рот и качал головой, как китайский болванчик: надо же, как все запущено…

— Теперь возьмите это, — сказал он, когда Марк одолел букву «я».

Дед пошуршал пакетом и достал из него бублик. На вид самый обыкновенный.

— Ешьте.

Марк заглотал бублик, словно не ел тысячу лет — только кадык ходуном ходил, да зубы сверкали.

— А теперь, — проскрипел дед. — Скажите что-нибудь.

— Что сказать? — переспросил Марк.

— Что-угодно, — сказал логопед.

— Шла Саша по шоссе и сосала сушку, — вспомнил Марк любимое упражнение.

— Слышите? — сказал дед.

— Что? — не понял Марк.

— Ваш дефект устранен, — важно сказал дед и воздел палец к небу. — Слышите?

— Не… — помотал головой Марк. — Не слышу.