Содом и умора Кропоткин Константин
— Твой врач случайно не друг Валеры? — спросил Кирыч.
— А в чем дело? — с вызовом сказал Марк.
— Просто так, — сказал Кирыч, со значением поглядев на меня.
Мы это уже проходили. У Валеры были обширные знакомства в медицинском мире, и если бы Марку потребовалась справка о беременности, то он вмиг ее бы получил. Заверенную подписями самых лучших академиков страны.
— Вначале ты погуляешь с Вирусом, а потом мы посмотрим, будут у тебя прыщи или нет, — медовым голосом сказал я. — Поставим, так сказать, эксперимент.
— Погодите у меня, — забурчал Марк, надевая ботинки. — Вот уеду в Париж, тогда вы у меня поплачете.
— Иди-иди, «парижанка»! — прикрикнул я. — Тренируйся! У твоего Деде, как у настоящего француза, небось тоже псина есть.
— Нету у него псины! — заявил Марк, словно это может избавить его от променада.
— Нет, так будет! — пообещал я. — Мы ему Вируса сплавим. Как твое приданое!
— Кстати, прыщи у Марка появились. Через два дня, когда он обожрался мандаринами.
Бог знает, как долго мы бы откладывали решение насущной проблемы, если бы Вирус не выразил свой протест в единственно доступной ему форме.
Он нагадил прямо на кухонный стол.
Марк впервые поднял на Вируса руку, Кирыч отказался есть на кухне, а я созвал экстренный семейный совет.
— У меня аллергия! — вдохновенно врал Марк.
— Я работаю! — говорил Кирыч.
— А я что макраме плету? — вопил я.
— Вау! — осуждал Вирус, мотая из стороны в сторону кудлатой мордой.
Да, крику тогда было много, а толку мало. Ни дать, ни взять Государственная Дума бюджет делит. Каждый гнул свою политику, напрочь забыв про политес.
Где-то через час мы нарисовали график. Кирыч вывел наверху тетрадного листа «Расписание псовой охоты» (название мое, одобрение — дружное), а внизу заштриховал клеточки в три цвета. Согласно плану он выгуливал Вируса в черные дни, я — в синие, а Марк — в красные.
Как это часто бывает при торжестве демократии без протестов не обошлось.
Делая бровки сердитым домиком и беззвучно шевеля губами, Марк вновь и вновь пересчитывал клеточки, но ошибки не находил. Все было по честному. Смен было поровну.
— Что же мне теперь и не уйти никуда? — наконец заквохтал он, устав от арифметики. — И не встретиться ни с кем? Сиди дома, как пес цепной?!
— Бери Вируса с собой! — предложил я.
— Вау! — радостно согласился Вирус, предвкушая еще один плодотворный визит на помойку, где водятся роскошные болонки.
Ему нравилось выгуливать Марка. Из нас троих он был самым слабосильным.
— Но я… — Марк хотел было опять заныть, но осекся, заметив брезгливую гримасу Кирыча.
Он смотрел на пятно на столе, которое еще недавно было кучей.
Смеркалось. Холодало. Говорливая собеседница утомила, и я перестал даже поддакивать. Только очами тяжело поводил, сам себе напоминая страшилище из какой-то сказки и искренне желая, что морок скоро кончится. Вот подскочила бы эта тетка, да и зависла в воздухе, будто воздушный шар. А я ткнул бы ее легонько в клетчатый бочок, она и лопнула. Сдулась.
— … надо ведь, маньяком оказался троюродный брат ее подруги. Ни за что не догадаешься! — рассказывала Нелли последние похождения Лампы, не подозревая о моих кровожадных планах.
— Как интересно, — вставил я, не сразу поняв, что ввиду она имела не собаку, а ее литературную тезку.
— Ай-яй-яй! — вдруг заверещала любительница иронических детективов.
С легкостью, неожиданной для стольких килограммов, Нелли отскочила в сторону, открыв моим глазам прелестную картину.
Вирус оседлал Лампу.
— Она у меня еще девочка, — растерянно сказала Нелли, глядя на тела, слившиеся в любовном экстазе.
— Была, — сказал я и, не особо усердствуя, добавил. — Фу!
Вирус соскочил на землю и завизжал, как резаный. Лампа тоже взвыла. Собаки рвались в разные стороны и орали так, что будь на дворе лето, то с деревьев нас запросто посыпался дождь из оглушенных птиц.
— …Что делать-то! — взрыднула Нелли, глядя на черно-белое чудище, которое, пытаясь разорваться пополам, стенало в две глотки и скребло землю восемью лапами.
— Ничего, — сказал я. — Ничего тут уже не сделаешь. Поздно.
Сила, которой прелюбодеи были притянуты друг к другу, доказывала, что пройдет совсем немного времени и на свет появится выводок маленьких ламповирусов. Почувствовав себя без пяти минут родственником Нелли, я не очень обрадовался, но тем не менее хихикнул.
Виной тому была мысль, которая просилась в заголовок этой истории.
Я придумал Вирусу новую кличку.
Раб Лампы.
ЖЕНСКОЕ СЧАСТЬЕ
Погода стояла сумрачная, отчего в комнате было, как погребе: темно, сыро и неуютно. Настроение было под стать. Нет, я не из тех чувствительных истероидов, что каждую тучку воспринимают, как личное оскорбление, просто трудно радоваться жизни, когда на диване напротив сидит вечная девушка Лилька говорит чепуху.
Она пребывала в унынии, что очень неприятно. Оснований на то у нее не было, — что неприятно вдвойне и мне хотелось взять ее за худые плечики и как следует потрясти. А лучше сказать: «Да оглянись же ты, дура! Неужто не видишь ничего!». Но, не зная с какой стороны подобраться, я молчал и слушал.
— …Морщины вылазят, грудь обвисает. Так и состарюсь одна, — сеяла Лилька противным сереньким дождиком…
— Осталось только кота завести, — согласно кивнул я.
— Зачем?
— Чтобы ни у кого никаких сомнений не осталось, — заявил я. — Одиноким девушкам на пенсии полагается кот, которого надо звать «Мурзиком», закармливать дорогими кошачьими консервами, а на ночь брать с собой в постель, как грелку. А еще лучше трех котов. Так даже самый глупый человек на свете не примет тебя за довольную жизнью пожилую даму.
Лилька с ужасом глядела на меня, словно будущее, которое я настрогал из настоящего моей двоюродной тетки, также неминуемо, как завтра, а за пазухой я прячу выводок котят, ждущих своих имен, консервов и мест на лилькиной кровати.
Эмоция, впервые за последние полчаса выраженная свежо и внятно, приободрила и я даже пожалел, что котят под рукой нет. Впрочем, щенки бы тоже пригодились. «Черт, хоть бы она поскорее родила», — подумал я, вспомнив про обесчещенную Вирусом пуделиху и впервые этому обстоятельству радуясь. Если Лилька и дальше будет ныть, то я точно выпрошу для нее парочку ламповирусов.
— Я с тремя не справлюсь, — предупредила Лилька.
— Справишься, — махнул рукой я. — Вон Таня трех парней одна воспитывает и ничего. Цветет и пахнет. В прошлое воскресенье опять детей у нас оставляла. Даже Гошку приволокла, чтоб, не дай Бог, не заявился не вовремя.
— Зачем? — спросила Лилька.
— А ты хочешь, чтобы она привела любовника в дом, где дети? — спросил я. — Гошка и так в стрессе. Ему школу заканчивать, а тут еще жениться хочет на матери своего ребенка. Он таниному кавалеру ведь и в лоб дать может. Гошка в прошлый раз бывшего отчима так стукнул, что тот бежал и плакал «помогите».
— Какой невоспитанный ребенок, — голосом строгой учительницы сказала Лилька.
— Ничего себе ребенок! — воскликнул я. — У него уже подруга беременная, а ты — ребенок. Знаешь, какие у него кулаки?!
Вспомнив про гошкины руки, я благодарно улыбнулся. В свой последний визит, пока Марк распевал с Моськой гнусавые песни, а Петька тиранил Вируса, старший сын Тани починил холодильник, который мы уже собирались выбросить на помойку, как советовал слесарь из домоуправления. Правда, слесарь был пьяный, но трезвым дядя Паша никогда не бывает, а с работы его еще не выгнали, из чего мы сделали вывод, что приговор, вынесенный дряхлой «Бирюсе», верный и обжалованию не подлежит.
Вывод был неправильным. Гнать надо в шею таких ремонтников, а вместо них брать молодых работящих юношей, на которых приятно смотреть, а разговаривать с ними — одно удовольствие. Если, конечно, не поднимать вопросов о ранних беременностях и контрацептивах. Я, например, узнал много любопытного про американских футболистов, один из которых (почему-то из Японии), в ранней молодости снимался в кино про голубых и теперь публично в этом кается, потому что в футболе педиков не любят. Да, так Гошка и сказал, «педики», но потом засмущался и стал глядеть куда-то мимо меня, будто это он снимался в порнофильме, а я был всей американской общественностью, перед которой ему надо срочно оправдаться.
— …Бог знает что, — пока я думал о постороннем, Лилька осуждала. — Трое детей на руках и туда же. Мать называется.
— Своих заведи, а потом воспитывай, — огрызнулся я.
Меня устраивает танина жизненная позиция. По крайней мере, она не бряцает своим воздержанием, как какая-нибудь Мария Львовна. Работая в препохабнейшем журнале, бухгалтерша тем не менее не устает хулить развращенность нынешней молодежи. Думаю, что ловко уклоняться от налогов она научилась именно на панели. Сутенер — это тебе не налоговый инспектор. Так я ей сказал. Ой, что она мне тогда наговорила! Если кратко: «Гореть мне в аду». Нет ничего злее Марии, в которой распознали магдалину.
Но вот от Лильки я такого не ожидал.
Ее можно упрекнуть за унылый вид, излишнюю худобу, отсутствие вкуса, некрасивость, в конце-концов. Но она уж точно не ханжа.
Лилька просто немного несчастна.
Будешь тут счастливой, если ее последний роман с неким ученым-физиком, случившийся еще год назад, закончился пшиком. Ученый дядя прошмыгнул мимо распростертых лилькиных объятий в руки коллеги по лаборатории, по заявлению Лильки, такой же страшной, как и он сам.
— Женился даже, — жаловалась она тогда.
Я мысленно дрейфовал от негодования к жалости, а, Лилька, тем временем, наливалась обидой.
— …Я с тобой, как с другом, как с бывшим коллегой, как с человеком, а ты… — сказала Лилька и захлопнула рот, давая понять, что теперь из нее слова и клещами не вытянешь.
Опять стало слышно ветер. Он свистел, перегоняя тучки слева направо. Или справа налево? Впрочем, какая разница? Главное, что ветер свистел заунывно, ничего хорошего не обещая.
— Как ты без мужчины обходишься, ума не приложу, — решился я на провокацию. — Не удивлюсь, если под кроватью в твоей девичьей спаленке лежит вибратор.
— Не лежит у меня ничего, — вспыхнула Лилька.
— И совершенно напрасно! — воскликнул я. — Куда ты свои сексуальные желания деваешь? Есть же они у тебя? Желания?
— Есть, — честно ответила Лилька. — Но не могу я, с кем попало.
Лилька была старомодной девушкой.
Она хотела замуж.
Вытащив из своей сумки журнал с полуголой женщиной на обложке, Лилька забилась в угол дивана и совершенно в нем потерялась, чем лишний раз подтвердила полное отсутствие вкуса.
Разве можно отправляться в гости в полосатом платье, если знаешь, что придется сидеть на полосатом диване? Я не говорю уже о том, что одежда в полосочку Лильке категорически противопоказана. В наряде арестанта она делается еще длиннее, еще нескладнее, еще костлявее. «Можно ли в таком виде рассчитывать на мужское внимание?» — спросил себя я, рассматривая подругу, и сам себе ответил: «Можно, если она пойдет на строительство какой-нибудь электростанции. Мужчин на стройках много и, глядишь, какой-нибудь близорукий строитель примет Лильку за столб. Только замуж он вряд ли позовет. На столбах электростанций не женятся. Их обносят колючей проволокой и вешают табличку».
— Осторожно убьет! — захохотал я.
— Ну, чего ты? — Лилька выглянула из-за «Вога» и слабо улыбнулась.
Все-таки, хорошая она барышня. Милая. Даже злиться как следует не умеет. «И чего мужикам надо?» — подумал я. И этот ответ нашелся сам собой — в лилькиных руках. Красотка, едва одетая в разноцветные лоскуты, глядела на меня в упор, испуская сексуальный заряд такой силы, что будь я обыкновенным мужчиной, то прямо здесь же испепелился сердцем. «Уж она-то ни за что не сядет полосатой на полосатый диван», — подумал я, одновременно радуясь своей неспособности вожделеть полуголую женскую грудь и упругий бархатистый живот с колечком в пупке. Мне с красотками не по пути и это, надо признаться, иногда очень экономит нервы.
Но если посмотреть на вещи объективно, очень жаль, что у Лильки нет такой груди и такого живота. Они бы ей очень пригодились. Как повела бы Лилька брюшком, да бюстом вильнула и — ах — залюбовались бы ею самые распрекрасные мужчины всей планеты. И не сидела бы сейчас передо мной в погребной гнили и не пела бы заупокойную песнь про свою мадамскую невостребованность, словно она не человек, счастье которого в собственных руках, а письмо — «на деревню дедушке».
А ведь Лилька просто по самые уши набита достоинствами. И отзывчивая, и готовит хорошо, и дома у нее уютно, и деньги зарабатывать умеет. Она их прямо из пальца высасывает. Целый год Лилька пишет роман про «смерть идет конвейером» для «Новоросского листка» и завершать его не собирается. Не успеет один персонаж помереть от страха на птицефабрике, набитой привидениями, как она придумывает следующего. Тянет-тянет она свое сочинение, как кота за хвост, откуда столько фантазии берется?
Я, например, не умею писать длинно. Не успеешь начать, как сразу хочется закончить. Слов хватает, максимум, на четыре страницы десятым шрифтом. Вот и получается яйцо всмятку. Может и вкусно, но, учитывая негигиеничную обстановку в стране, чревато.
Так, думая непонятно о чем, я механически кивал Лильке, сидевшей на диване взъерошенным, несчастным цыпленком, который тоже хочет жить.
— …Надо было сразу после школы замуж выходить, — бурчала она. — Звал же меня Володька, а я нос задрала. Думала, не пара. Теперь Сенчукова на собственной машине ездит и за границу тоже.
— Как это? — спросил я, не уловив связи между замужеством какой-то лилькиной знакомой и ее нынешним благосостоянием.
— Володька-сосед со мной гулял, — пояснила Лилька, выглянув из-за журнала. — А как я ему отворот-поворот дала, на Сенчукову перекинулся. Он сейчас большая шишка, а Сенчукова дома сидит.
Лилька позеленела. Правду говорят, что от зависти зеленеют. Лилька так переполнилась этой завистью, что сделалась похожей на огурец в полосочку.
— Зато ты реализуешь свой творческий потенциал, — сказал я.
Не люблю, когда завидуют. Я от этого прямо заболеваю. Сам начинаю завидовать кому попало, а это немудро, потому что бесполезно.
— А что мне остается? — вскинулась подруга. — Лучше бы я детей нарожала и ездила бы зимой в Тунис на сафари. Сенчукова, вон, слонов видела и рога мужу привезла.
— Слоновьи? — удивился я.
— Она Володьке рога наставила, — пояснила Лилька. — С экскурсоводом. Говорит, настоящий жеребец. Хвасталась. Издевалась.
Набитая завистью, как переспелый огурец семечками, Лилька казалось сейчас лопнет.
— …Не хуже твоей Татьяны… Почему так? Одним все — и дети, и деньги, и муж, и машина, и все такое-прочее. А я сижу, как проклятая. Одна. Ни детей, ни денег.
— Ни жеребцов, — подхватил я.
— Меня мама уже даже не спрашивает, когда я замуж выйду.
— А ты Клавдию пригласи, — порекомендовал я. — Мама тебя о таком спрашивать начнет — не обрадуешься.
— Дурак, — жалобно сказала Лилька. — Клава очень добрая. Сильная.
— Мужественная, — поддержал я.
— Да, и мужественная тоже, — загорячилась Лилька. — Мне с ней даже ночью гулять не страшно. Мужики в нашу сторону смотреть боятся.
— Я не понял, ты мужчин привлекать или отпугивать хочешь? — спросил я.
— Знаешь сколько в Москве насильников?! — убежденно заявила она, словно персонально участвовала в переписи всех насильников столицы, и теперь те из мести устроили охоту на цыпленка.
— Ты пиши подольше про птицефабрику ужасов, — посоветовал я. — И тогда обязательно встретишь достойный автора конец.
— Какой?
— Помрешь, — торжествующе сказал я. — Скончаешься от страха, приняв соседа-пенсионера за сексуального маньяка.
— Тебе все хиханьки да хаханьки, а мне замуж не за кого выходить… — опять заныла Лилька о своем.
— Да, мужиков хоть пруд пруди! — сатанея, крикнул я.
— Не пруд, а лужа одна, — поправила Лилька. — По статистике женщин больше, чем мужчин. А если вычеркнуть всех женатых, слишком молодых, алкоголиков, преступников, дураков и подлецов, то вообще никого не останется.
— Так уж и не останется?
— Ну, гомосексуалисты еще, — неохотно уточнила Лилька. — Вы, то есть.
Деликатная Лилька испуганно вжалась в диван, а я обрадовался выклянченному комплименту.
Чертовски приятно чувствовать себя мужчиной на все сто, пусть даже с ма-а-аленьким недостатком. О том, что среди геев полным-полно молодых, дураков, уголовников и пьяниц, я говорить не стал, хотя знаю одного товарища по имени Герман-Даниил, который двадцатипятилетие праздновал за решеткой: в белой горячке ткнул ножом Родика-модельершу. Идиот.
— А знаете, Лилия! — я встал перед Лилькой на одно колено. — Выходите за меня замуж.
— Не паясничай! — насупилась она.
— Я не шучу, честное слово, — сказал я. — Сердца не предлагаю, сама знаешь, занято оно, но на мужское плечо и стакан воды на смертном одре можешь рассчитывать.
— Зачем тебе замуж? — недоверчиво глядела на меня Лилька.
— Жениться, — поправил я, — мне просто жизненно необходимо. Будет кого матери показать. Знаешь, сколько она меня уже пилит: хоть ребенка, говорит, заведи. А тут я ей еще и жену предъявлю. Умную, работящую, положительную. Москвичку к тому же коренную. Она о невестке уже и не мечтает, а тут такая!
Все это было правдой, но лишь наполовину. Я бы с удовольствием съездил на родину с супругой, но только для того, чтобы у отчима глаза на лоб полезли. «Вот, — скажу я ему, представляя спутницу жизни. — Читал ты письма не для тебя написанные! В школу бегал! Классной на распутного пасынка жаловался! Мать чуть до кондрашки не довел, а меня до петли! А зря! Грех на тебе, хрыч старый!».
Ей-богу, ради этого даже жениться не жаль!
— Так у нас, что, и дети будут? — ехидно спросила Лилька.
— А то! — кивнул я. — Родим ребеночка и отдадим Кирычу на воспитание: он любит с детьми водиться. Из него выйдет такой отец — всем отцам отец!
— Как интересно у тебя получается, — елейно сказала Лилька. — Я выхожу за тебя замуж, рожаю от тебя ребенка, Кирилл будет его воспитывать, ты любить Кирилла, а где будет мое место?
Лилька была может и скучновата, но не глупа.
— Замуж я за тебя не пойду, — отрезала она. — Я хочу, чтобы со мной рядом был близкий мне по духу человек. Надежный, сильный…
— Мужественный, — добавил я.
— Мужественный, — эхом повторила Лилька.
— А он у тебя уже есть, — сказал я.
— Где?
— Сейчас… — я посмотрел на часы, — твой надежный, сильный и мужественный человек, наверное, делает клизму.
— Зачем? — вытаращилась Лилька.
— Кишечник промывает, — ответил я. — Больному перед операцией. Потом он будет тыкать зады иголками, ставить капельницы, перестилать постели, тайком сливать казенный спирт… — я не знал, чем еще занимаются медсестры в больницах, и сказал. — На работе Клавдия, но, поверь, ее сердце всегда с тобой.
— Мы с Клавой просто подруги, — насупилась подруга. — Уж, не думаешь ли ты…
— Не думаю, не думаю, — успокоил я Лильку, явно собравшуюся прочитать мне лекцию о морали, нравственности и прочих вещах, может, и необходимых в жизни каждого порядочного человека, но всуе совершенно неуместных. Поминать нравственность мы все умеем, а ты попробуй-ка нравственно жить в атмосфере тотальной нелюбви и душевной черствости.
— Лиль, скажи, почему ты такая злая? — спросил я начистоту.
Лилька посмотрела на меня так, словно я отхлестал ее по лицу сырой куриной тушкой.
— Сколько можно так по-свински обращаться с чувствами ближнего? — продолжил я. — Если Клавдия тебе неинтересна, то так ей и скажи, чтобы она уж не ждала, не надеялась и времени с тобой зря не теряла.
— Мы с Клавой подруги, — сказала Лилька.
— Мы с Кирычем тоже не враги, — парировал я.
— Но ведь Клава — женщина?!
— Клавдия, прежде всего, человек, — жестко ответил я. — И с твоей стороны бессердечно использовать ее чувства не по назначению. «Ах, Клавочка, пойдем в кино», — передразнил я, — «Клавочка, проводи меня до дому, мне страшно»… Она же молится на тебя!
— Молится, — согласилась Лилька.
— …Души в тебе не чает. Кто тебе на 8 марта первым цветы подарил?
— Клавочка, — жалко улыбаясь, ответила Лилька.
— Вот видишь! Жила бы и радовалась! Так нет же, подавай тебе сафари с жеребцами.
— Но ведь она женщина?! — повторила Лилька.
Кукушка, ей-богу. Перед ней соловьем разливаешься, тайны души человеческой раскрываешь, а она только и знает «ку», да «ку».
— Ты, что, так и состариться одна хочешь? С тремя кошками и вибратором в затхлой спаленке? — сказал я, злясь, что подругу может смущать такая мелочь. — Без слез, без жизни, без любви?!
— Нет, — сказала Лилька.
— Вот и люби Клаву, раз жеребец не достался, — от чистого сердца посоветовал я. — И вообще, если хочешь, бери жеребцов в аренду. Мало их что-ли на рынке секс-услуг? Только любви от них не жди. Поверь моему слову, тебя ни один мужчина на свете не будет так любить, как Клава.
— Да, — задумчиво сказала Лилька.
— Смотри! — предупредил я. — Помучается она с тобой помучается, да и уйдет восвояси. Будет слать цветы кому-нибудь другому. А ты будешь жалеть и горько плакать, что дальше собственного носа не глядела. Эгоистка!
— Нет, Клава не бросит, — сказала Лилька. — Она не такая, — и слабо улыбнулась.
Я смотрел на нее и мысленно ругал равнодушие небесных сфер: за окном было серо, хотя по сюжету в комнату должно было заглянуть солнце.
ОБ УРОДАХ
Осторожно, чтобы не производить лишнего шума, я прикрыл дверь, достал из кармана халата тетрадный лист в клеточку, расправил его на крышке унитаза и, примостившись рядом на полу, написал:
Ухожу по доброй воле и в здравом уме.
В моей смерти прошу никого не винить.
И. В.
— Бывают же такие люди! — посочувствовал Зюзин, прочитав записку, которую я нашел утром на своем столе. Она состояла из одной строчки.
Урод, сдохни!
— А ты чего хотел? — весело спросил меня шеф, когда я, трясясь, как кошка под дождем, показал ему анонимку. — Сам нарывался.
— Слышала, что наш-то учудил? — сказала после обеда рекламщица Вика. — Жаловаться к главному побежал.
— А-то, — ответила корректорша Варя. — Его кто-то матерно обругал.
— Нет, не матерно, а по-дружески, мол, сиди и сопи в тряпочку, — сказала Вика.
Варя хихикнула:
— Жертвой себя еще назвал. Невинной.
— Он и есть жертва, — сказала Вика. — Атомной бомбардировки и криминального аборта.
— В мое время таких в тюрьму сажали, — сказала Мария Львовна. — А он еще бахвалится. Я, говорит, только с мужчинами. Вы видали такое?
— Кости моете, — фальшиво-весело сказал я, резко распахивая дверь.
Конечно, мнение коллег очень интересно, но не могу же я вечно стоять в коридоре и ждать, когда барышни вдоволь насплетничаются.
Вика хмыкнула.
Варя ойкнула.
Мария Львовна, ничего не сказав, уплыла к себе.
— Ты долго? — в дверь поскребся Марк. — Кино уж началось.
— Сейчас, — крикнул я. — Совсем немного осталось!
— А! — коротко ответил Марк и ушел.
«Даже умереть не дадут по-человечески», — угрюмо думал я.
Я стоял на цыпочках на унитазной крышке, пытаясь приделать к лампочке пояс халата.
— Черт! — вскрикнул я, обжегшись.
Лампочка скрипнула и погасла, обвалив на меня кромешную тьму.
…Ручка в чехольчике. Скрепки в футлярчике. Аккуратная вязанка маркеров, перетянутых красной резинкой. Фотография женщины с ребенком в новой стеклянной рамочке. Бисерно исписанная бумага, уложенная в стопку такой идеальной ровности, что верхний лист, от сквозняка чуть съехавший в сторону, казался кощунством.
На столе у Зюзина царил идеальный порядок. Он был вопиющим тем больше, чем дольше я искал нужную бумагу.
— Текст я распечатал, — сказал Зюзин, уходя.
Я исследовал его стол снизу доверху, но треклятые «письма читателей», сочиненные Зюзиным, куда-то запропастились, и я чувствовал себя хирургом-неумехой, который напрасно крушит операционную в поисках скальпеля. Время идет, руки трясутся, пот заливает глаза, а на разделочном столе пациент хрипит предсмертным хрипом.
В данном случае недовольно хрипел Димон, тщетно ожидающий от меня всей полноты информации.
А полнота ее все-так и оставалась односторонней, как и положено для узких специалистов, будь-то хирурги или журналисты, на пробу назначенные ответственными за номер.
— Не то, не то, не то, — приговаривал я, перебирая страницы. — А это что?
Миша — сдал.
Велим. Ст. — сдал.
А. Л. — сдала.
Никанорова — сд.
Урод — сд.
Варя — сд.
Вика — сд.
«Я тоже сдавал!» — возмутился я, пробежав глазами список тех, кто скинулся на подарок шефу. Димону на днях стукнет 35 и Зюзин вчера метался по редакции, собирая по сто рублей с носа. «Маловато для такого-то человека», — расстроенно приговаривал он, пересчитывая купюры.
Я перечитал список внимательнее, но своего имени так и не обнаружил. «Забыл, подхалим», — собрался я рассердиться и… похолодел, зацепившись взглядом за пятую строчку…
Урод — сд.
— Урод, сдохни, — вслух переиначил я по уже известному лекалу.
Зюзин никогда ничего не забывает. Уродом был я.
Читать бесплатно другие книги:
