Маньчжурские стрелки Сушинский Богдан

6

Первым, на ком пришлось испытывать легенду о группе, посланной для поимки беглецов, оказался местный участковый. Этот среднего роста, плотно сбитый субъект несколько минут осматривал воинство Курбатова, сидя на низкорослом исхудавшем коньке, затем пьяно икнул и на удивление высоким, почти женским голосом начальственно поинтересовался:

– Кто такие и откуда?! Почему здесь, и без моего ведома? – возможно, он спросил это шутя. Однако привычка властвовать, ощущая себя удельным князьком, не позволила ему выдать свои слова за шутку.

– Нам нужен людолов, – не стал Курбатов отнимать у него время объяснениями, кто они и откуда пришли. – Дня два назад в ваших краях должны были появиться беглые, из-под Шумихи.

– Что, опять из Шординского лагеря бежали? Да кто там начальник, хотел бы я его, в душу и печенку, видеть. Спят у него на постах, что ли? Третий побег за весну.

– Третий?

– Ну, третий же! Из одного только Шординского. А из других? Никогда так не бегали. Думают, как война, так можно погулять, затеряться? Черта с два в этой стране затеряешься. Одного дурика поймали, но тот действительно дурик: на фронт, говорит, бегу. Из лагеря-то! – повизгивал от смеха лейтенант. И в смехе его, в глистоподобной, немужской фигуре с широкими бедрами, чудилось Курбатову что-то евнушеское. – Из лагеря – да на фронт! Аккурат до Гурдаша и добежал. Многим воля-волюшка только до его лесного подворья стелется.

– А дальше – сосна возле пещеры. И висеть вниз лицом, без обеих рук, – как бы про себя добавил подпоручик Власевич.

– Точно! – мяукнул-рассмеялся милиционер. – До гурдашевой сосны. Э, капитан, а этот, что с вами, – кто такой? – нагайкой указал милиционер на Перса. – Тоже в подарок вождю народов?

– Проводник наш, – сухо ответил Курбатов, недобро взглянув на участкового. И впервые милиционер почувствовал что-то неладное. Неуютно ему вдруг показалось в окружении этих пропахших дымами костров людей.

Он тронул поводья и попытался пришпорить своего конька, но Перс решительно схватил его за уздечку, а Радчук в мгновение ока оказался на коне позади милиционера, и никто не успел заметить, когда он проник в кобуру и извлек оттуда пистолет.

– Что ты делаешь?! – взвизгнул милиционер, оборачиваясь к Радчуку. Словно не понимал, что это уже не шалость красноармейца, что все слишком серьезно, чтобы пытаться кого-то здесь усовестить. – Знаешь, что тебе будет?!

– Знаю, – осенил его своей цыганской улыбкой Радчук. – Вечное отпущение грехов.

Развернувшись, он боковым ударом вышиб милиционера из седла, чем вызвал уважительное замечание Курбатова: «Это по-нашему. Сабельный кавалерийский удар».

Участковый хотел возмутиться еще раз, но удар кулаком в затылок, которым облагочестил его Власевич, хотя и не повалил милиционера на землю, зато привел в какое-то полушоковое состояние, из которого он так и не вышел до самого дома Гурдаша.

Завидев у себя во дворе целую кавалькаду всадников, Гурдаш вышел из дома с двустволкой в руке. Выглядел он внушительно. Густая черная борода окаймляла широкое плоское лицо, придавая ему блаженно свирепый вид, вполне приличествующий рослой, некогда могучей, но слишком уж отощавшей фигуре людолова.

– Вот, конвой привел, – едва пролопотал одеревеневшими губами милиционер. Он уже все понял и знал, что это его последние минуты. Но предупрежденный Персом, который один предпочитал беседовать с представителем власти, что смерти бывают разные и лучше умереть от пули в спину, чем быть привязанным за ноги к двум молодым березам, решил идти к своей гибели смиренно и послушно. Как шел к ней всю свою жизнь.

Гурдаш молча осмотрел пришедших. Присутствие участкового, очевидно, сбило его с толку.

– Говорят, ты задержал беглую и не спешишь выдавать ее, – шагнул к нему Перс и, оттолкнув с дороги, вошел в дом.

– Кто говорит?! Никого я не поймал.

– Врешь, на бабу-зэковку позарился.

– Никакой беглой здесь не было. А появись – так выдал бы, – угрюмо ответил Гурдаш. – Ты, участковый, знаешь это не хуже моего.

– С начальником непочтительно говоришь? – оказался у него за спиной Кульчицкий.

– Сам в беглых оказаться хочешь? – ногой выбил у него ружье Власевич. А Кульчицкий подсек в подколенном изгибе и заставил встать на колени.

Еще через минуту Перс и Чолданов вывели на крыльцо сонного парня, сына людолова Никифора, который лет с пятнадцати, как уверял их милиционер, приноровился к промыслу отца. Поняв, что разговорами дело не кончится и что их собираются арестовать, сын ударил ногой Перса, перепрыгнул через перила крыльца и бросился к кустарнику, за которым начиналась лесная чащоба. Но Власевич выхватил пистолет и, не целясь, спокойно, словно в тире, уложил его на ближайший куст.

– Скольких беглых ты выдал властям, Гурдаш? – сурово спросил Курбатов. Старик все еще стоял на коленях, но взгляд его был прикован к зависшему на кусте, словно распятому на нем, телу сына. – Тебя спрашивают, сатанист-людолов!

– Ик, кто ж их, погибельников окаянных, считал?

– А все же?

– Ик, человек с двадцать. Если хочешь заупокойную отпевать, на двадцать свеч не поскупись, не ошибешься. Ты-то, я понял, не из конвоя, начальник, явно не из конвоя.

– Из-за кордона мы.

– Ик, сюда дошли?! – перевел усталый, потускневший взгляд на Курбатова. – Из семеновцев, поди?

– Из семеновцев, угадал.

– Старухи в доме нет, – появился Перс, – но стол накрыт, эта хозяйничала, – вытолкал на крыльцо упиравшуюся девицу.

– Дочь? – спросил Курбатов.

– Из поселка. Ксюха. В невестки метила.

Увидев убитого жениха, Ксюха обхватила голову руками, пронзительно завизжала и попыталась броситься к нему, но Перс успел схватить ее за плечо с такой силой, что сатиновая кофточка ее треснула, оголив ничем больше не прикрытую, ослепительно белую грудь девушки. А приставленное ко рту дуло пистолета принудило полуневесту-полувдову умолкнуть и замереть от страха.

– Так-то оно лучше, – самодовольно согласился Перс. – Думаю, эту так сразу на сосну не стоит, а, князь?

– В чулан ее. Кульчицкий, присмотрите до нашего возвращения.

Никифор был еще жив. Когда его перекидывали через седло, он довольно громко застонал. Отец подошел к нему, погладил по голове. Никто из диверсантов не мешал: отцовские чувства есть отцовские чувства. Трое из диверсантов тоже были отцами.

Перс взял лошадь под уздцы. Гурдаш и милиционер ухватились за луки седла, и процессия тронулась в обратный путь. Туда, к двум соснам, на которых почивались тела беглых политкаторжан, принесенных в «подарок вождю народов».

7

– Твоя работа? – спросил Курбатов, когда они достигли сосны с первым нечеловеческим «подарком».

– Моя, чья ж еще? – свирепо оскалился Гурдаш, без малейшей искры покаяния глядя на труп.

– Там, дальше, тоже твои?

– Чуть правее, у пещеры, еще два тела. Можешь не спрашивать, они тоже мои, – казалось, окончательно потерял страх зэколов. – Чем еще интересоваться станешь?

– Каким образом переправлял энкавэдэшникам отрубленные кисти рук?

– Обыкновенно. По телефону звонил. Из Чурмы приезжали, милиционер или энкавэдист. Им и передавал, в тряпице.

– Так у вас тут даже телефон есть?!

– Редкий случай. Провели. Как председателю Совнаркома, – объяснил Перс. – Наместник Берии в Сибири. Почет.

– Что ж, придется позвонить, – развел руками Курбатов. – Случай такой представился.

– Чего мы тянем, князь? – спросил Чолданов, нервно взмахнув топором. – Уходить пора. Нагрянут.

– В жизни случаются минуты, когда нетерпеливых просят или молчать, или молиться. Так что выбирайте, штаб-ротмистр. А с тобой, сатана, – обратился Перс к Гурдашу, – и разговор будет сатанинский.

Выстрелом в упор он свалил милиционера, другим добил лежавшего на земле Тимофея.

– Сыну своему сам руки отрубишь или будешь смотреть, как неумело это будут делать другие? – спросили людолова.

Тело Никифора подтянули к ближайшему пеньку, положили на него кисти его рук и подвели отца.

– Еще раз спрашиваю, сам рубить будешь?

– Ик, как жеть сына-то свово?! – Курбатов заметил, как почти мгновенно постарел Гурдаш. Лицо осунулось, спина старчески ссутулилась, руки дрожали так, словно его голым выставили на сибирский мороз.

– Не желаешь, значит?

– Так ведь нелюди вы…

– Это, выходит, мы нелюди?! – уперся лезвием кинжала в его подбородок штабс-капитан Иволгин. – А ты, оказывается, ангел?

– У нас действительно нет времени, Гурдаш, – спокойно молвил Курбатов. – Каждому воздается по делам его. У тебя было много способов зарабатывать себе на хлеб. Ты избрал наиболее страшный – иудин. Да еще и над трупами измывался.

– И сына этому же учил, – добавил Иволгин, которого обвинение в нелюдстве задело больше остальных.

– Отрубив руки, снимешь с него часть греха, – философски рассудил Радчук. – Зачтется, что предстанет перед Господом без обагренных чужой кровью рук.

– Без обагренных чужой кровью… Перед Господом, – бормотал Гурдаш, и бормотание его было похоже на молитву безбожника, не знающего ни одного слова из тех, настоящих, освященных Святым Писанием, молитв.

Перс выдернул из-за ремня, которым был подпоясан его ватник, прихваченный у Гурдаша топор и решительно направился к телу Никифора.

– Постой, – не выдерживает людолов. – Постой. Не торопись.

– Так ведь он мертв.

– Сын ведь он мне.

– Но не живого же, – заметно стушевался Перс.

– И знайте, что он делает это впервые, – заметил Курбатов. – Еще неизвестно, насколько мудрено это у него получится.

– Стой! – вновь не выдержал Гурдаш, видя занесенный над своим сыном топор. – Не тронь! Сам.

– Точно?

– Отступись, нехристь! – вошел в ярость людолов.

– Только не вздумай дурку валять, филин перченый, – неохотно отдал свое орудие Перс, сразу же благоразумно отступив за ствол ближайшего дерева.

Остальные сделали то же самое. Только Курбатов как ни в чем не бывало продолжал стоять в двух-трех шагах от него, положив одну руку на кобуру, другую на ремень.

Он же был единственным, кто не отвернулся и даже не закрыл глаза, когда Гурдаш отрубал руки сына.

Сделав свое страшное дело, людолов опустился у пня на колени, припал челом к окровавленным кистям сына и громко, по-волчьи, взвыл.

– Прекрати! – заорал на него Перс, но Курбатов предостерегающе поднял руку. – Я сказал: прекрати! – почти зарычал Перс, бросаясь к Гурдашу.

– Стоять! – резко осадил его Курбатов. Хотя и понял, что Перс принадлежит к людям, решительно не переносящим слез и причитаний, к которым никогда не принадлежал он сам, Курбатов. Уж он-то умел оставаться хладнокровно-спокойным в любой ситуации. Вытье продолжалось еще минуты две.

– Хватит, Гурдаш, – твердо молвил князь, решив, что времени для прощания было достаточно. – Оттащи тело сына и руби руки милиционеру.

– А может, хватит уже вершить это кровавое палачество? – подвели нервы штабс-капитана Иволгина.

– Делай, что велено, – стоял на своем Курбатов.

Людолов окончательно затих. Поднялся, взял топор. Покорно, с абсолютным безразличием, подтянул милиционера за шиворот к пню. Его руки он рубил так, словно это были сухие ветки для костра.

– Перс, твоя очередь, – скомандовал Курбатов, когда экзекуция была закончена и топор выпал из руки Гурдаша.

– Почему моя? – вдруг заартачился Перс.

– Так что, мне прикажешь?

– Он, конечно, душегуб, но…

– Остановимся на том, что он душегуб. И должен быть наказан. Радчук, Чолданов…

Диверсанты молча бросились к старику, повалили его на землю, прижали головой к пню.

– Так что, живому? – на удивление спокойно, деловито уточнил Перс, вовремя придя в себя и поняв, что участи палача ему не избежать. – Живому – это другое дело.

Не обращая внимания на рычание Гурдаша, он так же спокойно, как недавно рубил сам Гурдаш, отсек одну руку, потом другую. И дважды рубанул по стопам ног.

Изуродованного, потерявшего сознание людолова отнесли к ближайшей сосне и положили на две, тянувшиеся к земле, ветки. Рядом на деревьях оказались его сын и милиционер.

– Кажется, все по своим местам, а, штабс-ротмистр Чолданов?

– Мы потеряли тьму времени, – брезгливо огрызнулся тот. – Нужно было уходить.

– Мы пришли сюда не для того, чтобы бегать по тайге, – мы ведь не беглые, – а для того, чтобы вершить суд.

– Столь же неправедный, как и тот, который вершили здесь до нас эти казненные.

– А кто сказал, что суды бывают праведными? – задумчиво произнес Курбатов. – Нет, и никогда не было праведных судов.

8

– А вы не убьете меня?

– Нет, – Курбатов попытался ответить как можно скорее, чтобы Ксения не заподозрила его в том, что задумался над ответом.

– Это правда, не убьете?

Остальные диверсанты сидели на кухне. От комнатушки, в которую он завел девушку, их отделяла довольно просторная проходная комната. Но все же их громкие голоса – голоса подвыпивших мужиков – и гренадерский хохот долетали сюда, заставляя настораживаться. Князь не верил, что кто-то из них решится войти без разрешения, и все же…

– Не надо об этом. Никто не посмеет тронуть тебя.

– Разве ж вам можно верить?

Губы ее нежны и податливы. От них немного веет спиртным – сам же и угостил, – однако Курбатов пытался не замечать этого.

Грудь, так поразившая его своей непорочной первородностью и красотой форм, оголена, и пальцы Курбатова ложатся на нее с той же пугливой нежностью, с какой прикасались бы к груди невесты на брачном ложе.

– Вы что же, не беглые, всамделишные офицеры?

– Всамделишные.

– Настоящие, русские?

– Я похож на немца? Нет, а на японца?

– Тому, кого оставили со мной, не поверила. Решила, что переодетые беглые. Или банда какая…

Уже совершенно обнажив ее тело, Курбатов все еще сдерживал желание наброситься на Ксению. В ее тихом голосе, плавных движениях рук, нежно касавшихся его шеи, в покорности, с которой легла рядом с ним на кровать, чувствовалось что-то такое, что заставляло Курбатова относиться к этой девушке как-то по-особому. Без того озверения, с каким мог относиться, зная, что никуда ей не деться и что в комнате рядом нетерпеливо дожидаются своей очереди еще несколько истосковавшихся по женскому телу молодых мужчин.

– Офицер, что охранял тебя, рассказал, что вытворяли твой жених и будущий тесть с беглыми?

– Страшно все это, Господи. Страшно-то как… – молитвенно закрыла глаза Ксения.

– Но ведь ты знала, каким нелюдским промыслом подрабатывают они себе на хлеб, – произнес князь без всякого осуждения.

Какие-либо слова уже были неуместными. Исцеловав грудь, Курбатов ласкал теперь ноги девушки. И она тоже тянулась к нему, покорно и доверчиво тянулась… Это приятно удивляло Ярослава, заставляя оттягивать момент, когда трогательная нежность ласки должна переплавиться в неистовость обладания.

– Что выдавали беглых – слышала. Но это никого не удивляло. У нас полдеревни стукачей. А вот про руки… Что отрубали руки и получали за это деньги… Об этом услышала от вашего офицера.

– Он не трогал тебя? – вырвалось у Курбатова.

– Нет, что вы?! – испуганно отшатнулась Ксения. – Нет-нет. Меня это даже удивило. Очевидно, без вас не решался.

– Почему ты… с такой покорностью? Без крика, слез, причитаний?

Они оба понимали, что возможности вот так, откровенно, поговорить у них больше не будет. И старались всячески поддерживать этот диалог, подбрасывая и подбрасывая в него слова, словно сухие ветки в угасающий костер.

– Так ведь поняла, что судьба моя такая.

– Судьба… Кто способен предопределить ее?

– Людоловы. Кругом зверье и людоловы, – задумчиво твердила Ксения, погруженная в свои мысли и тревоги. – Смерти боюсь, смерти. Вы ведь их всех троих… Я же вроде как свидетельница.

Курбатов мрачно кивнул. Ему было неприятно, что девушка заговорила о себе как о свидетельнице. Но страшная правда положения, в котором она оказалась, как раз и заключалась в том, что оставить ее в живых для диверсантов равносильно самоубийству. И все, кто находился сейчас в доме, прекрасно понимали это.

– Тебя здесь не было, ты ничего не видела. Не была и не видела. В этом твое спасение. И теперь, и потом, когда к тебе начнут подбираться энкавэдисты.

– Я ничего не скажу им, ничего. Только бы ты спас меня, только бы спас. Я и забеременею от тебя, – тихо прошептала Ксения ему на ухо, ощутив, как вожделенный огонь страсти охватывает все ее женское естество. – И рожу от тебя. Сына. Кто будет со мной потом, уже не важно – ведь так, ведь правда? – выспрашивала она, то впадая в безумие экстаза, то возвращаясь к осознанию, что отдается тому, кто ей действительно понравился. – Ты мой, князь, ты мой… князь.

9

Сплыло еще не менее получаса, прежде чем, опьянев от ласки, Курбатов вошел в комнату, в которой его ждали маньчжурские стрелки. Ксению он оставлял с чувством вины перед ней и твердым намерением вернуться. Во что бы то ни стало вернуться. Пусть даже через несколько лет.

– Кто на посту? – спросил князь, заграждая собой дверь, ведшую в комнату любви.

– Радчук, господин подполковник, – ответил фон Тирбах. Все кроме Власевича продолжали сидеть за столом, делая вид, что то, что происходит за дверью, их совершенно не интересует. Власевич же нервно прохаживался по комнате.

– Позволите? – вплотную приблизился к Курбатову Кульчицкий.

Князь молча смерил его взглядом. Это выглядело настолько комично, что Власевич не выдержал и громко рассмеялся. Командир группы словно бы приценивался: достоин ли подъесаул быть осчастливленным местной салонной львицей.

Кульчицкий побледнел, однако у него хватило выдержки не оглянуться и вообще внешне никак не отреагировать на бестактность подпоручика.

– Я не понял, господин подполковник. Девица стала запретным плодом? Теперь она только для белых? Я ведь ее не трогал. Под слово офицера.

Курбатов пребывал в нерешительности. Просто взять и не пропустить Кульчицкого к Ксении было бы вызывающе несправедливо. Каких-либо убедительных аргументов, исходя из которых, можно не позволить всем остальным офицерам прикасаться к девушке, он тоже не находил. Заяви князь, что Ксения понравилась ему, – это вызвало бы приступ гомерического смеха и холодного мужского презрения.

– Только ведите себя с ней по-человечески, подъесаул, – единственное, на что осмелился Курбатов.

– Это ж как понимать, подполковник? Объяснили бы, что значит вести себя с женщиной «по-человечески». А то, клянусь рыцарской честью рода Кульчицких… – гневно запнулся есаул на полуслове.

Курбатов так и не освободил ему путь. А когда поляк протискивался мимо него, еле удержался, чтобы не остановить. Решительно, пусть даже грубо.

– Ревность, господин подполковник, ревность, – уловил его настроение Кульчицкий. – Понимаю, сам бывал подвержен этому унизительному чувству. Этому оч-чень омерзительному чувству, князь…

Титул Курбатова он по-прежнему произносил с завистью. Как и титул фон Тирбаха. Все еще не мог простить своим предкам, что за всю многовековую дворянскую родословную так и не сумели добыть хотя бы титул барона.

– Как это понимать, князь? – появился Кульчицкий буквально через несколько мгновений. И Курбатов ощутил, что из комнаты, в которой осталась Ксения, потянуло вечерней лесной влагой.

Он молча взглянул на подъесаула.

– Вы дали ей уйти, – процедил Кульчицкий, – а после этого устроили спектакль?

Курбатов, а за ним Иволгин и Власевич, бросились в комнату, подбежали к открытому окну.

Они видели, как по опушке леса бежала совершенно нагая девушка. Даже отсюда, издалека, тело ее казалось чарующе прекрасным.

– Вот уже не предполагал, что женщины в ужасе убегают от вас, Кульчицкий! – спас ситуацию Иволгин.

– Она была прелестна и нежна, – продекламировал Власевич, выхватывая пистолет.

– Отставить, – резко отбил его руку Курбатов. В ту же минуту выхватил пистолет Кульчицкий. Выстрелить он не успел, это сделал стоявший на посту Радчук. Заметив девушку уже на опушке, он пробежал вслед за ней несколько метров, но, поняв, что не догонит, скосил автоматной очередью. Курбатов видел, как, подсеченная пулями, девушка вознеслась вверх, словно стремилась воспарить над грешной землей и, распластав руки, упала на куст. На тот самый, на котором еще недавно лежало тело ее жениха.

Какое-то время все мрачно молчали, глядя на неподвижное тело оголенной сибирячки. Чолданов положил руку на плечо Курбатова.

– Не стоило бы, конечно, понимаю, но… Да упокоится душа ее мятежная. Сибирь велика.

– Спор решен не в нашу пользу, господа, – согласился Кульчицкий.

– Погибла прекрасная русская девка, – возмутился Власевич, – а вы рассуждаете у ее тела, словно стоите на скотомогильнике. Пора уходить, командир. Кончилась наша таежная побывка.

10

Отыскать старое кладбище и нищего на нем оказалось делом несложным. Выслушав его, нищий – еще довольно крепкий седобородый старик – недоверчиво осмотрел Курбатова и сердито пробасил:

– Говоришь ты что-то не то, служивый. Слова какие-то чумные.

– Передай, что велят.

– Кому ж передать, адмирал?

– Кому велено.

– А мне велено все, что ни услышу, в энкавэдэ передавать, – насмешливо уставился на подполковника нищий. И Курбатову показалось, что хитроватые глаза его, ироническая улыбка делают нищего намного моложе, чем он предстает перед сердобольными горожанами.

– В энкавэдэ и передай, жук навозный.

– Неучтиво говоришь, адмирал, неучтиво, – смиренно укорил его нищий.

Курбатов понял, что что-то не сработало. Нищий ведет себя явно не так, как должен был бы вести. К тому же рядом с ним не оказалось мальчишки.

Князь отошел от нищего, внимательно осмотрел руины церквушки и черневшие рядом с ней еще более древние руины часовенки. Краем глаза он следил за «адмиралом», а тот, в свою очередь, так же внимательно отслеживал каждый его шаг. Однажды он даже приподнялся, чтобы видеть, что подполковник делает за руинами. И тогда Курбатов убедился, что, несмотря на броскую седину, это еще крепкий мужик, который едва дотягивал до шестидесяти и вряд ли должен был нищенствовать здесь, вместо того, чтобы трудиться.

К тому же он был одет в старую истрепанную морскую форму. И тоже, очевидно, не случайно. Нищий, не стыдившийся попрошайничать, сидя в тельняшке, – в этом было что-то противоестественное. По крайней мере так казалось Курбатову.

– Где служили? – вернулся он к нищему.

Мимо проходили две старушки. Одна из них достала из сумочки яйцо и положила в шапку нищему. При этом она внимательно присмотрелась к его лицу.

– А где же Порфирыч?

– Нет вашего Порфирыча. И не скоро появится, – благодушно покосился на подаяние нищий.

– Неужто?! – ужаснулась старуха.

– Контрой оказался. Врагом народа, ржавчина якорная. – Бабки в ужасе переглянулись, перекрестились и засеменили дальше.

«Так это не “тот” нищий! – окончательно убедился Курбатов. – А значит…»

– Где служил, спрашиваешь? На флоте. Поначалу воевал, это еще под Царицыным было, потом баржи водил. Еще вопросы будут?

– Достаточно.

«Провал, – холодно оценил ситуацию Курбатов. – Неужели провал?!»

Правая рука его лежала на кобуре, левая сжимала пистолет, лежавший в кармане расстегнутой шинели.

– Никак стрелять хочешь, адмирал? – мрачновато прищурился нищий. – С чего бы это? За Порфирыча осерчал, что ли?

Так ничего толком и не поняв, Курбатов поспешно оставил кладбище. Когда он поделился своими подозрениями с бароном фон Тирбахом, скрывавшимся от глаз нищего у ворот, за оградой кладбища, тот резюмировал кратко:

– Что тут разгадывать? Убрать. Если не хочется марать руки, сам этим займусь.

Курбатов еще помнил, как ему пришлось вырывать из рук подпоручика уже мертвого китайца, и, словно бы из сочувствия к нищему, он решительно покачал головой.