Жизнь среди людей Рекунова Алиса

20. Прорыв

Черно-белая логика

Вящей статичности мира

Уходящих в потоки забвенья слепых мудрецов

Нам с тобой уготовила роли

Вдали от эфира

Абсолюта и истины в тени всеобщих основ.

Кто я? Что я? Где я?

Я это я. Я это я. Я здесь.

– Вы читали «Франкенштейна»? – спросил я.

– Нет. Это имеет отношение к твоему приходу?

Я не знал, имеет ли это отношение к моему приходу, но чувствовал, что должен поделить этой мыслью.

– Виктор Франкенштейн месяцами создавал своего монстра. И, кстати, в книге не говорится о том, как он это делал. Так что не факт, что он сделал его с помощью электричества. В общем, он создал монстра, а потом знаете, что сделал?

Ольга Алексеевна молчала.

– Он ушел гулять. Создал чудовище и ушел гулять. Это не шутка, я несколько раз перечитывал. Думал, неправильно понял.

– Уход от ответственности – это очень удобно, – Ольга Алексеевна улыбнулась.

– Да, а потом ему пришлось разгребать последствия своих действий. Чем больше я читаю, тем больше убеждаюсь, что люди любят оправдывать свои дурные поступки тонкой душевной организацией. «Ах, монстр такой страшный, я создал нечто ужасное. Пойду погуляю». Или Пьер Безухов из «Войны и мира». Андрей Болконский говорит ему: не пей. А он пошел и напился. Не смог сдержаться. Правда, там был смешной момент с тем, как они толпой поехали в два часа ночи к актрисам, а потом их поймал полицейский, а они привязали его к медведю.

– И отправили купаться в реке, – сказала Ольга Алексеевна.

– Да. В общем, Пьер Безухов мог бы поехать домой. Но он захотел всю ночь пить. Можно долго говорить о том, какая у него противоречивая натура, которую так мастерски описал гениальный писатель Толстой, но факт остается фактом – Пьер Безухов мог бы поехать домой. А Виктор Франкенштейн мог бы не ходить гулять. «Ах, у меня не было сил поступить иначе». Почему бы честно не признать, что ты слабовольный человек, а потом начать это исправлять?

– Иногда это очень сложно. Иногда люди так защищаются, – сказала Ольга Алексеевна.

– Отчего?

– От всего нового. Человек всегда поступает так, чтобы лишний раз не напрягаться.

– Не понял.

– Человек поступает привычным образом, потому что знает примерные последствия своих поступков. А если он поступит как-то непривычно, то и последствия будут непредсказуемыми. По накатанной колее ездить проще. Сопротивление меньше. Это можно объяснить даже в терминах нейробиологии. Если не напрягаешь мозг, то новые нейронные связи не формируются, и ты остаешься там же, где был. В зоне комфорта.

– Да, так и правда удобнее. Многим удобнее продолжать говорить про других гадости, чем перестать это делать. Я читал об этом. Подростки самоутверждаются за счет других людей. Это позволяет выглядеть круче, быть значимыми. Механизм сам по себе довольно простой, я давно об этом знаю. Только это ничего не меняет.

– Скажи, Леша, почему ты раньше ко мне не пришел?

– Потому что я сам ушел с факультатива.

– Леша, это неважно. Если тебе плохо, ты можешь приходить.

– И что бы вы сделали? После того разговора ничего не изменилось. В этом во всем нет смысла.

Ольга Алексеевна опустила глаза.

– Может быть, вы объясните мне, почему люди врут? – спросил я.

– У каждого человека могут быть разные причины. Полагаю, что чаще всего людьми движет страх.

– Мои родители… – Я тяжело вздохнул, потому что в горле образовался ком, – Оказалось, что у моего папы есть дочь. Она старше меня. То есть родилась, когда мои родители еще не были женаты. Но я об этом узнал только в этом ноябре. А раньше даже не догадывался.

– А твои родители знали раньше? Оба?

– Я не понял, – сказал я.

– Возможно, твоя мама тоже узнала об этой девочке недавно. Ты об этом не думал?

Я помотал головой. Об этом я не думал.

– То есть… – У меня перехватило дыхание. – Мои родители могли развестись из-за того, что мама узнала об этом?

– Не знаю. Это просто версия.

– Я об этом не подумал. Я думал, что они только меня обманывали. То есть мой папа мог… обманывать маму, да?

Ольга Алексеевна молчала.

– Вы правда так думаете?

– Я не думаю. Я могу только предполагать.

– Вы ведь никому не расскажете о том, что только что услышали?

– Конечно, нет.

– Мои… бывшие друзья тоже так говорили. А в последнее время они все рассказали про меня, все, что знали. Причем очень сильно все переврали.

– Если тебя это успокоит, то неразглашение входит в мои профессиональные обязанности.

Я кивнул. Это меня успокоило.

– Расскажи, что там у тебя с друзьями.

– Бывшими друзьями, – уточнил я.

– С бывшими друзьями, – Ольга Алексеевна кивнула.

Я молчал так долго, что за это время мог бы сместиться магнитный полюс.

– Все сложно. Артем Хвостов обвинил меня в том, что Надя Соловьева застала его с другой девушкой.

– Почему это он обвинил тебя?

– Ну потому что он попросил меня следить, чтобы Надя не зашла в комнату. А я отвлекся, и он…

Я опустил глаза. Я старался не думать о тех двух днях. Об Игоре, Шрайк и остальном. Но сейчас голова стала тяжелой-тяжелой, и, подложив ладонь, я уткнулся лбом в поверхность стола. Закрыл глаза.

– В общем, я сбежал из дома.

Ольга Алексеевна долго молчала.

– Ты сбежал к отцу?

– Да. Только пришлось вернуться. Идти мне все равно было некуда. Я поехал к папе, а там его дочь. Моя сводная сестра, – я поднял голову и посмотрел на Ольгу Алексеевну. – У нас с ней пятьдесят процентов общих генов, а я о ней даже не знал. А если моя мама не знала, то ей тоже было плохо, когда она об этом узнала, да?

– Думаю, да.

– А я думал только о себе. Я виноват.

– Ты не виноват, Леша.

– Я виноват, – сказал я, оттолкнувшись от пола, и качнулся на стуле, прислонившись головой к стене позади меня. – Я виноват во всем. Я неправильный.

– Почему ты так думаешь?

– Потому что это так. Я урод. Дефект. Псих. Зомби. Я не понимаю людей. И не так, как говорят мои сверстники. Вот Женя любит говорить, что она яркая индивидуальность и никого не понимает. И что ее никто не понимает.

Я снова уткнулся лбом в столешницу и продолжил говорить, лежа на столе:

– Мне кажется, что они очень хорошо понимают друг друга и пользуются друг другом, манипулируют, заставляют друг друга делать то, что им нужно. А я… я правда не понимаю. Если говорить образно, то я живу под стеклянным колпаком. И стекло это очень мутное. Я не могу разглядеть их лица, мимику, жесты. Я пытаюсь пробиться, но не могу. Это изматывает, ужасно изматывает.

– Ты не запоминаешь лица? – спросила Ольга Алексеевна.

– Со временем запоминаю. Но обычно я ориентируюсь по другим признакам. Я понял, что могу легко запоминать голоса. А еще прически и телосложение. Или оповещения на мобильных телефонах. Тоже помогает.

Ольга Алексеевна долго молчала, и я снова поднял голову.

– У тебя не было никаких черепно-мозговых травм? – спросила она.

Я пожал плечами.

– Вроде бы не было. Разве что в детстве. Думаете, я больной? – Я посмотрел ей в глаза, – Это я и так знаю. Я успел понять, что другие люди умеют то, чего не умею я. У них есть интуиция, а у меня только факты. Они понимают друг друга, а я их – нет. Но хуже всего то – что они понимают, что я какой-то не такой. Мои бывшие друзья смеялись надо мной, хотя я им ничего плохого не сделал. Я давно понял, что люди хотят уничтожить все то, что отличается от их выдуманной! нормы. Когда хомо сапиенс пришли в Европу семьдесят пять тысяч лет назад, они уничтожили неандертальцев. Хомо сапиенс уничтожали все на своем пути. А потом, когда остальные виды были уничтожены, они принялись за очищение своих собственных рядов. Можно много говорить о какой-то там терпимости, но все люди – ксенофобы.

– Все?

Я задумчиво посмотрел на Ольгу Алексеевну. Кажется, она задала вопрос с подвохом.

– Многие, – поправился я. – Мне кажется, что не заражены ксенофобией только те, кого притесняют. Хотя… Когда некоторые из них получают власть… Черт. Значит, все ксенофобы? Не может быть. Я не считаю, что я ксенофоб. Я не ненавижу кого-то из-за каких-то признаков. Из-за того, что кто-то не той национальности, религии или ориентации, я не буду его ненавидеть. Если мне кто-то не нравится, то это конкретный человек. Не из-за каких-то абстрактных признаков, а потому, что он ведет себя… ну как-то плохо. Обманывает, например. Или как Артем Хвостов. К нему я не могу относиться хорошо, потому что он плохо относился ко мне.

– Ты не ксенофоб, Леша. Хотя, наверное, ты прав. Большинство людей подвержены ксенофобии. Особенно подростки.

– Правда? Но почему так?

– Гормоны, неуверенность в себе, новые ощущения, проблемы в собственной семье, трудности в школе – да много чего может быть. Пока подросток не знает, как ему самоутвердиться, он будет самоутверждаться всеми возможными способами. Проще всего – за счет других. Вместо того чтобы сделать что-то самому, разрушаешь чужое.

– Разве это логично?

– Когда речь идет о чувствах, о логике обычно забывают.

– Вы умная. Почти как… – Я прикусил губу. – Как папа. Когда мы с ним говорили, я начинал лучше понимать остальных.

Мы немного помолчали.

– Скажи, Леша, в прошлой школе у тебя были друзья?

– Нет, – я помотал головой. – Никогда не было. В прошлой школе со мной никто не общался.

– А ты с самого детства умный? Наверное, говорить начал рано?

– Вроде да, – я пожал плечами. – Родители говорили, что у меня сразу был большой словарный запас. Помню, что первой моей книгой был учебник астрономии для одиннадцатого класса. Так интересно было.

– И во сколько лет ты его прочитал?

– В пять. После этого я очень плохо спал.

– Почему?

– От Солнца до Земли свет идет восемь минут. Одна астрономическая единица. 149 597 871 километр. От Солнца до Плутона максимальное расстояние – 49 астрономических единиц, пять световых часов. Но ведь это не конец Солнечной системы. Граница Солнечной системы – это облако Оорта в тысяче астрономических единиц от Солнца. Ближайшая к нам звезда…

– Проксима Центавра, 4,2 световых года.

Я удивился, а Ольга Алексеевна подмигнула.

– Не ты один увлекался астрономией.

Я кивнул. Не зря же она носила жетон из «Звездного крейсера „Галактика"».

– Размер Вселенной больше четырнадцати миллиардов световых лет. И что такое человек в этом громадном пространстве? Что такое наша планета?

Мы немного помолчали, и я продолжил:

– Мне казалось, что меня должно сплющить. Как в черной дыре. Мне казалось, что Вселенная меня просто поглотит. Растворит. Ну как-то так. А поговорить мне было не с кем. Никто не понимал. Даже родители говорили, чтобы я просто не думал об этом. А я не мог не думать. Мне было страшно.

Я опустил глаза и посмотрел на свои руки. Кожа на пальцах высохла и потрескалась. Пора носить перчатки, но я все время забывал их дома в прихожей.

– Как тебе жилось до переезда? – спросила Ольга Алексеевна.

– Мне нравилось. После школы занимался разными делами. По понедельникам я покупал булочку с корицей и гулял по набережной на Васильевском острове. В любую погоду. По вторникам ходил в бассейн. Мне очень нравилось лежать на воде и думать. Только в Москве я в бассейн не записался пока. Как подумаю, сколько всего в этой воде… Страшно чем-нибудь заразиться, – я вздохнул. – А по средам читал классику. Обязательно именно классику. По четвергам учился рисовать, а по пятницам заходил в книжный магазин. А по выходным я делал все, что хотел. Смотрел фильмы и читал книги. Разные. Спонтанно. Мама почти все время была на работе, а к папе иногда приходили друзья, и мы с ними сидели. Было очень интересно. Они говорили на разные умные взрослые темы. Папа работает финансовым журналистом, так что у него очень умные друзья.

– И что ты делал в их компании?

– Слушал. Иногда что-то говорил. Ну по теме. Что-то по истории или астрономии. Или антропологии. Они говорили про Олимпийские игры, а я рассказал о том, как император Нерон приехал на Олимпийские игры в Грецию. Это забавная история. И они смеялись. Я раньше думал, что они просто смеются. А они смеялись надо мной, – я посмотрел в глаза Ольге Алексеевне. – Они ведь смеялись надо мной, да?

– Не знаю. Может, им твоя история показалась смешной.

– Нет, – я помотал головой. – Они смеялись надо мной, потому что я говорил глупости. И папа смеялся. Я думал, что мои истории казались взрослым смешными, а им казался смешным я. А мама, когда приходила домой, всегда ругала папу, что он позволяет мне сидеть с ними. Я обижался на нее. А вдруг я зря обижался? Вдруг она хотела как лучше?

Ольга Алексеевна смотрела на меня, а я пытался понять, что значит выражение ее лица. И не мог. Отвратительное ощущение.

– Значит, вы с мамой мало общались? – спросила она.

– Да. Она всегда занята. Ну в командировки ездит и работает допоздна.

– Она у тебя инженер.

– Ага, – я кивнул. – Когда она дома, то все время сидит с ноутбуком и чертит. Такая сосредоточенная. Я думаю, это здорово – так любить свою работу.

– Ты из-за этого переживаешь?

– Нет, – я помотал головой. – Мне все равно. Я неправильный, да?

– Нет. Ты не неправильный. Даже не думай такие вещи, – Ольга Алексеевна нахмурила брови.

– Тогда что со мной? – Я подпер тяжелую голову рукой, почти лежа на столе.

– Тебе честно?

– Конечно.

– Думаю, у тебя легкая форма аутизма.

Я выпрямился.

– Аутизм? Это как в фильме «Восход Меркурия»?

– Нет, что ты, – она замотала головой, – Все не так страшно. Ты слышал про Ганса Аспергера?

– Нет, а кто это?

– Психолог. Изучал людей не от мира сего. У этих людей была хорошо развита речь, но возникали трудности с социальной интеграцией.

– У меня хорошо развита речь, – сказал я, – И есть трудности с социальной интеграцией.

– Это называется синдромом Аспергера. Раньше в России его не диагностировали, а теперь все непонятное на него списывают.

Кажется, я уже слышал это название.

– Значит, мне стоит пойти к врачу? К неврологу? Мне дадут какие-нибудь таблетки, которые смогут нормализовать работу моего мозга? Да?

Ольга Алексеевна молчала, а я закусил губу. Мое сердце билось сильно и быстро. В этот момент я хотел стать нормальным больше всего на свете. В этот момент я все отдал бы за это.

– Боюсь, что медикаментозного лечения не существует, – сказала Ольга Алексеевна.

– Тогда операция?

Она помотала головой.

– Неужели ничего нет?

– Боюсь, что нет.

И момент прошел.

– Даже ОКР[7] лечат, – сказал я. – Почему эти симптомы нельзя нивелировать? Это же просто физиология мозга.

– Леша, говори тише, пожалуйста. Мозг – это не так просто.

– И что же со мной? – Я указал пальцем себе в висок. – Где здесь проблема? Это не лобные доли, которые отвечают за высшую нервную деятельность. У меня с ней все в порядке. Я же умный. Какие отделы мозга за это отвечают?

– Есть несколько теорий.

– Каких? Какие теории объясняют мое уродство?

– Ты не…

– Какие? – спросил я.

– Например, повреждения системы нейронов, которые отвечают за подражание.

– Зеркальные нейроны?

Ольга Алексеевна кивнула.

Я задумался. Это вполне могло быть правдой. Я не могу подражать другим людям, поэтому у меня не получается социализироваться.

– Есть еще теории? Вы говорили, их несколько.

– Да. Возможно, дело в недостаточной связи между зрительной корой и лобно-височными областями.

– Поясните.

– Лобно-височные доли обрабатывают информацию, которую посылает зрительная кора. У некоторых людей обработка информации не происходит должным образом. То есть… – Она вздохнула. – Обычно, в случае правильной фильтрации сигналов зрительной коры, мозг производит отбор самых важных сигналов. Это помогает избежать сенсорной перегрузки. А если механизмы фильтрации нарушены, то никакого отбора нет.

Я кивнул и замолчал. Все просто. Все очень просто. Я просто биохимическая машина. Не более того.

– Похоже на правду, – сказал я. – Я не вычленяю самого важного. И сосредоточиться не могу. Глаза устают. Болят. И голова тоже. Весь мир орет. Или молчит. По-другому не бывает. Настроить громкость не получается.

Ольга Алексеевна кивнула.

– Значит, мой мозг и правда дефективный. Я всегда подозревал, – пробормотал я, не сдержав вздоха, и снова улегся головой на стол. – Знаете, я всегда избегал нейробиологии.

Я ведь боялся прочитать про себя что-нибудь не то. Мне этого очень не хотелось.

Я посмотрел ей в глаза и улыбнулся, почувствовав, как дрожат мои губы.

– Раньше не хотелось. А теперь я рад.

– Рад?

– Ну да. Раньше я думал, что я просто урод. А теперь я знаю, что дело в работе мозга, и это не моя вина. Я не выпендриваюсь, я не избалованный. Я просто такой, какой есть. Мне стало легче. Даже если у меня не этот синдром, то… – я развел руками, – то это моя физиология, и я не выпендриваюсь, как говорят некоторые. Правда же?

Ольга Алексеевна улыбнулась, и тут прозвенел звонок на перемену для младших классов.

Значит, прошло всего сорок минут. Мне показалось, что целая вечность.

Я качнулся на стуле и почувствовал, как кружится голова.

– Ой-ой, – я засмеялся и сел ровно, – Я никогда в жизни столько не говорил. Вообще никогда. Теперь кислорода не хватает.