Тайна могильного креста Торубаров Юрий

Глава 16

Совет долго молчал после тяжелых, страшных слов Аскольда: «Князь в помощи отказал».

— Мы сразу поняли, — проговорил сотский Хоробр. — Не видно было стягов Михайловых…

Снова воцарилось томительное молчание. Вдруг воевода поднял голову.

— Да, други, положение наше тяжкое. Долго нам не продержаться. Есть два выхода. Мы можем пойти на поклон к врагу, на коленях умолять о пощаде и посрамить память тех, кто отдал жизнь за свою святую землю. Или принять смерть с гордо поднятой головой, чтобы гордились потомки подвигом тех, кто по-настоящему любит свой очаг, свой кров, свою Родину. — Воевода замолчал, пытливо оглядывая земляков.

Гридница безмолвствовала. Воеводе такая картина была знакома. Когда приходится принимать важные решения, смелость порой покидает и храбрых людей. Кому-то нужно сделать первый шаг. И вот поднялся Рогович, гневно сверкнув глазами, поправил на широченных плечах кольчугу.

— Князь, мужи доблестные! Я клялся этой земле, — он ткнул пальцем в пол, — стоять до конца. Видит Бог, я выполню свою клятву!

Эти слова, словно шило, проткнули пузырь нерешительности. Все заговорили разом, и в поднявшемся гвалте можно было разобрать одно: «Стоять насмерть!»

Даже издалека было видно, как сотрясается стена в том месте, где ее долбили пороками. Чувствовалось, что в ней вот-вот разверзнется пробоина, в которую ринутся осаждающие. Дружинники словно оцепенели.

Воевода растолкал стоявших к нему спиной воинов, сразу оценил угрозу.

— Чего стоите? Людей подымать надо! Батюшке скажите, чтобы звонил во все колокола. Пусть народ бежит сюда: новую стену будем возводить.

— Где лес-то брать? — крикнули из толпы.

— Дома разбирайте!

Вскоре понеслось над крышами, убегая в поля и долы, тревожное эхо набата. Сбежались люди, закипела работа. Напротив ожидаемого пролома быстро росла вторая стена. Люди безропотно жертвовали своими жилищами. Первым подал пример Сеча. Прощальным взором он окинул свой дом, который столько лет служил ему надежным пристанищем, и махнул рукой. Загуляли топоры, забегали, как муравьи, люди, и дом начал таять на глазах. Затрещали и другие жилища.

К утру стена была возведена. Пробившиеся сквозь первую татары уперлись, к своему удивлению, в новую мощную преграду. Но это не остановило врагов. Развернув машины, они принялись крошить стены в других местах. Однако воеводу это уже не так тревожило. Сотские без суеты отдавали приказы, и возводились новые укрепления. Сеча был доволен. Теперь можно выполнить другую задумку.

Он велел Акиму собрать плотников. Первым приковылял старый Саврас — седой как лунь, согнутый в три погибели. Он снял шапку, обнажив почти лысую голову, обтер ею лицо. Заскорузлыми пальцами почесал затылок. Спросил осипшим голосом:

— Зачем спонадобился?

— Помню я, ладьи ты мастерил отменные… — скорее сказал, чем спросил Сеча.

Дед поднял на него подслеповатые глаза:

— Что, Андрей, плохи наши делишки? — И, тяжело вздохнув, сам себе ответил: — Плохи…

Вскоре подошли и другие плотники. Идея воеводы пришлась им по душе.

Застучали топоры. Горожане удивленно посматривали на занятых делом работников, не решаясь отвлекать их вопросами. Когда стали понимать, что сооружаются обыкновенные лодки, многие завозмущались:

— Никак, спятил воевода? Для чего ему?

— Раз делает, значит, надобно, — говорили другие.

— Реку сюда думает пропустить, по ней и смотаемся, — острили некоторые.

Воевода посмеивался. Когда лодки были готовы, он тщательно, со знанием дела, осмотрел работу. Одобрительно крякнул:

— Добрая работа, добрая. Мастера, сразу видать, вы знатные. Только надобно их кожей снизу подбить. По камням волочь будем.

Враг неудержимо рвался в город. Хмурилось небо над истекающим кровью Козельском. Приближалось время неумолимой развязки.

Тревожнее обычного запели колокола, созывая народ на площадь. Собравшаяся толпа тревожно и выжидательно гудела. Люди чувствовали, что сейчас будут сказаны самые главные, самые значительные за все эти страшные напряженные дни слова. И самые горькие.

А колокола все звали и звали. Их печальный напев плыл над широким лесным раздольем, перекатывался по изумрудным, застывшим, как большой отряд, холмам, опускался на дно глубоких оврагов, сея повсюду тревогу и беспокойство. Высоко в небо поднялась стая черного воронья. Она долго кружила в поднебесье, сгущая своим могильным криком и без того гнетущую обстановку.

В сопровождении оставшихся в живых бояр и дружинников появились князь Василий и воевода. Толпа замерла, мужественно ожидая своей участи. Поднявшись на знаменитый пень, воевода заговорил:

— Люди добрые, бились вы с лихим ворогом геройски! — чувствовалось, что слова даются ему с трудом. — Врагу не довелось увидеть ваши спины. Много героев породила наша земля, многих уже нет с нами. О доблести и чести, проявленных козельцами, будут слагать песни. Но как бы смело и отчаянно мы ни бились, сила ломит силу. Наши надежды не оправдались, нет нам помощи. Бросил нас Великий князь на поругание, да не будет ему за это прощения. Настал часть решенья. — Воевода смолк, прокашлялся в кулак. Застывшая, как зимнее озеро, толпа напряженно ждала приговора. — Дети мои! Решайте! Какой изберем путь? Или достойно, как подобает верному христианину, примем смерть за веру свою, за землю-матушку, не посрамив своей чести…

Толпа качнулась, не дав договорить.

— Смерть! Смерть! — взорвался бушующий поток.

Когда немного угомонились, зычный голос воеводы снова поплыл над площадью.

— Достойный глас достойного народа! Спасибо вам, козельцы, — за то, что не уподобились жалкому ужу и не поползли на брюхе вымаливать жизнь у клятого врага! Слава вам, русичи! Но, братья верные, сестры родные, — продолжал Сеча, — всем умирать нельзя. Надо открыть дорогу к спасению молодым и детям. Мастера наши сладили отменные ладьи — плавать бы на них да радоваться. Вот пусть и поплывут наши дети на этих лодках назло врагу! Мы поможем отряду пробиться к реке, чтобы по ней он ушел в вольные леса. Там вражина их не достанет. Для этого надо дружно выйти в поле — это будет наш последний бой.

— Покажем антихристам! — неслось из толпы.

Глядя на воеводу, люди поняли: победа не за врагом. Победили они — своей верой, своим поступком. Таких не сломить.

Глава 17

Последняя ночь опустилась на израненный, стонущий, но свободный еще Козельск. Небосвод был густо усеян звездами, словно большая долгожданная ярмарка, забитая народом. Высыпали звезды, чтобы для многих в последний раз вспыхнуть и погаснуть, унося с собой тайну грядущих свершений.

Но вот на востоке показалась первая узкая полоска света. От нее, как от разгоравшейся лучины, исходил пока неясный, но набирающий силу свет. Зарождался новый — последний для Козельска — день.

С утра Аскольд и Всеславна пришли к Сече прощаться. Воевода сидел перед осколком зеркала и внимательно рассматривал свое лицо. И хотя Аскольд видел отца со спины, его приятно поразили изменения, произошедшие в нем. Спина выпрямилась, плечи расправились. Услышав шаги, он быстро повернулся. Первой приветствовал Всеславну. Поцеловав, прижал голову девушки к своей груди.

— Эх, доченька… Сердце мое не находит покоя.

— На все воля Божья, отец, — тихо сказал юноша. — Будем надеяться, что Он не оставит нас своей милостью.

— Будем надеяться, — эхом отозвался Сеча.

Помолчали. Потом воевода собрался и заговорил сухо, деловито:

— Ну, вот что. На прорыв пойдешь, когда мы оттянем на себя вражьи силы. Идти надо ходко, чтобы враг не одумался. Держитесь кучно. В рубку без надобности не вступайте. Ног да стрел не жалейте. С конями тоже не тяните: рубите постромки и быстрее в ладьи. Баб да ребятишек в середину. Берегите друг друга пуще глаз. Не ведаю, каков ваш дальнейший путь, но пусть он будет достойным.

— Когда выступать будем?

— Думаю, когда татары начнут обедать. Я дам знак. Скажи ребятам, пусть споймают белого голубка. Когда он взовьется над нами — твой черед, прорывайся к нижнему спуску. — Он вздохнул. — Ну что, давайте прощаться. На людях смерть красна, да прощанье тяжело.

Все трое поднялись. Воевода поочередно перекрестил молодых, прижал обоих к груди. Они стояли так долго, только стук сердец нарушал тишину. Потом расцеловались.

— Ну, с Богом!

Когда молодые уже дошли до ворот, их догнал воевода.

— Держи, — сунул он Аскольду в руки какой-то сверток.

Тот развернул: это была чистая белая рубаха.

— Да, сын… — как-то жалобно сказал Сеча и пошел, не оглядываясь, к конюшне.

Когда Аскольд и Всеславна появились на площади в полном боевом снаряжении, там уже было много народу. Помолодевший воевода метался между людьми, отдавая последние распоряжения. Привели лошадей, которые выглядели довольно сносно, несмотря на голодные дни.

На площадь выкатили огромную телегу, всю заваленную оружием: колчанами со стрелами, копьями, мечами, топорами, рогатинами. До площади доносились монотонные удары и треск ломающегося дерева.

— Ишь, как в гости рвется, — заметили в толпе. — Попировать захотел.

— Это мы еще посмотрим, — ответили ему.

— Эй, становись! — раздался чей-то зычный голос.

Этот зов послужил толчком. Бабы заголосили, цепляясь за мужиков, те молча обнимали их и торопливо уходили туда, где начали выстраиваться вои.

— Эй, вы, тихо! Воевода говорить будет! — истошно завопил кто-то.

Шум стих. В наступившей тишине воевода заговорил:

— Дети мои, пробил наш час! Попотчуем гостей незваных. Пусть изведают они русскую удаль. Пусть познает вражина клятая, какова любовь наша к вере Христовой да землице нашей матушке!

— На том стоим! — понеслось через растерзанные стены. Когда стихло, воевода продолжил:

— Порешили мы детей спасти. Да жаль — не смогут всех вместить ладьи. Одно осталось — тянуть жребий. Не будем завидовать тем, кому судьба окажет милость, — и их дорога не будет увенчана лаврами. И их ждут тяжкие испытания. Да поможет им Бог, чтобы могучая Жиздра донесла их до лесов раздольных, где найдут они убежище и кров.

— Поможет Бог… — понеслось над усталой землей.

Надежду на жизнь несли красные палочки. Их было шестьдесят шесть. Принесли большой кожаный мешок, голубиной кровью окрасили судьбу. Воевода доверил мешок Акиму. Война и набеги половцев отняли у грида все — он был один, как луна на небе, и никто не заподозрил бы его в предвзятости.

Радостно бросалась мать ему на шею, держа в руках ключик к спасению своего дитятки, с плачем отходили те, кому судьба принесла безликую деревяшку. Тянулась и тянулась к Акиму нескончаемая цепочка.

Поглядывая по сторонам, воевода заметил в стороне бедную вдову Топорка, окруженную своими черноглазыми ребятишками. По ее щекам катились горькие слезы. Женщина с завистью взирала на счастливиц, которые вели своих детей к воротам. Ее бедным детям не дали даже испробовать свою долю.

— Ты куда со своими выкормышами? — зло зашипела толпа, когда она направилась было к Акиму. Ненавидящие взгляды оттолкнули ее в сторону.

Сеча понял все. Крепко сжал зубы. Решительно направился в сторону вдовицы. Поднял на руки мальчика и девочку и понес их к ладьям.

Толпа загудела.

— Ты что, воевода, в уме? Забыл, чья кровь в них течет? О врагах заботишься? Своих оставлять будем?

Воевода не узнавал козельцев — толпа зверела. Он остановился, прижав детей к себе.

— Стойте, — раздался сзади дребезжащий голос, — дайте пройти!

Толпа задвигалась, и вскоре рядом с Сечей очутился старый Сысой. Опершись на клюку, снизу вверх посмотрел на воеводу.

— Ну, держись, Сеча. Старый Сысой никому в зубы не заглядывал.

Все затихли, боясь пропустить хоть слово. Бросив разглядывать воеводу, Сысой повернул пепельную голову к толпе.

— Всего, говорю, насмотрелся! — проскрипел он. — И хочу сказать: прав воевода!

Толпа от неожиданности качнулась, но осталась безмолвной.

— Какой Топорок нам враг? За что он жизнь отдал? За эту вот землю, — старик топнул ногой, — за которую мы сейчас кровь проливаем. Враг нам боярин Мороз, хотя он и русский, — он бросил нас в трудное время, ушел на поклон к татарам. Он — враг. А Топорок — наш, и дети его наши. Вот почему говорю я: прав воевода.

Толпа молчала. Старый Сысой отдышался и продолжал:

— Верю я, что наступит время, когда татары станут нашими друзьями и вспомнят с благодарностью, как спасали русские их детей. — Сысой зашелся сухим беззвучным кашлем, схватившись за впалую грудь тонкими желтоватыми пальцами.

— Правильно! Кто нам воеводу спас! — заревели люди, забыв, что мгновение назад утверждали противоположное.

Опустел мешок, в сердцах бросил его Аким на землю. В последний раз прижали мужики своих жен и, смахивая украдкой слезы, становились в строй. Те, кому выпала доля идти за Аскольдом, вставали по левую сторону. Те, кто шел с воеводой, — по правую. Так и стояли друг против друга, нарядные, словно на Пасху. А сбоку, у ворот, — детей кучка. Не плакали они, взрослыми глазами смотрели на отцов своих и старших братьев. Поодаль — толпа, безмолвная и притихшая. Время перешагнуло в страшный час. И в тишине раздался знакомый и дорогой каждому козельцу голос.

— Люди мои добрые, дозвольте последнее слово молвить.

Сурово стояли воины, только кивнули в ответ на обращение. Сеча повернулся к дружине:

— Други мои боевые, скоро взовьются стяги. Грянет бой. Последний. Назад дорога заказана. Но если у кого-то в сердце затаился страх — покиньте строй. Мы вас не осудим.

Никто даже не шелохнулся. Воевода повернулся к отряду Аскольда.

— Дети мои! Сейчас ваши отцы и старшие братья пойдут в последний бой. Их ждет только смерть. Но они умрут героями, они умрут за святую Русь, за ваше счастье. Они умрут, чтобы жили вы. Ваши матери будут взирать со стен града на битву своих любимых, которые, как ясные соколы, взовьются над стаей хищных воронов. Ни одну спину не должен увидеть враг. Смотрите, дети мои, на них в последний раз! Смотрите на тех, кто будет прокладывать вам дорогу к жизни! И тот, кому доведется выжить, должен донести потомкам память о сегодняшнем дне. Пусть они воспевают славу русичам, сложившим голову за веру, за свою матушку-землю. Умирать страшно всем — и молодым, и старым. Но я умру с радостью, ибо моя смерть во имя жизни. Пусть видят на Руси, что есть дух русского народа, и этот дух непобедим! Я хочу, чтобы вы жили и продолжали наш род — род гордых и прекрасных людей. Я хочу, чтобы на моей могиле стоял крест, поставленный вашими руками. С Богом!

Ударили колокола. Высоко взметнулся крест в руке отца Нифонта, а за ним стяги князя Козельского. Ворота открылись, и полилась река людская в бессмертие.

Молча обрушилась на врага русская дружина. Подобно молниям сверкали в воздухе отточенные мечи. Падали наземь тела иноверцев. Враг оторопел: у издыхающего города — и такая сила! Хан бросил в бой всех, чтобы остановить урусов, даже «бешеных» и нукеров. С кровью давался козельцам каждый шаг, но стоял непоколебимо надо всеми высокий старец с белой, как знамя, как боевой стяг, бородой. А рядом другой держал крест в вытянутой руке.

— Вперед, доблестные сыны!

И сыны шли в бой.

Оглянулся воевода, увидел, как оголяется от вражьих сил город.

— Пора!

И взвился в небо белоснежный голубь. Вторично открылись ворота. Еще сильнее стали рубиться вои. Уже и хан был виден под своим хвостатым стягом. Но… падали урусы. Это был уже не отряд, а кучка героев, которая не могла прикрыть своего воеводу. Вот и ее уж нет.

Сеча оглянулся в последний раз на город, на реку, по которой скользили, уходя от врагов, желтоватые ладьи, полные людей. И засмеялся старик громовым торжествующим смехом. Снова засверкал его меч, разя врага.

Упал батюшка, пронзенный сразу несколькими стрелами. Воевода шел один. Стрелы торчали в его теле — а он все шел. Только ослабел его шаг, и закружилось все вокруг. Прошептали губы последнее:

— Богу нашему слава, и ныне, и присно, и во веки… — и сомкнулись уста.

Стало тихо кругом. И вдруг эту тишину нарушила песнь жаворонка…

Хан, не желая зреть потери, от которых холод не покидал тело, долго не садился на лошадь. Но не вытерпел, сел и поехал по полю битвы. Горькие слезы текли по смуглому скуластому лицу — сколько славных воинов нашло себе здесь могилу!

Рассвирепел хан. Приказал взять город. Пошли на приступ его верные воины. Снова затрещали стены, вдребезги разлетелись ворота. Враг ворвался наконец туда, куда столько дней был прегражден ему путь. Но и здесь не легко было его продвижение. Подстать своим мужьям, братьям, отцам, дрались оставшиеся козельские женщины. Как разъяренные тигрицы, бросались на врага, царапались, рвали зубами. Только смерть останавливала их.

Вот горбатая старуха с крючковатым носом безжалостно льет кипящую смолу на голову врагам — и вскоре ее тело бьется, как стяг, на поднятых копьях. А вот совсем ребенок тянет отцовский лук, и летит стрела, пронзая врага. Но и его пригвоздила меткая татарская стрела к горящей стене его же дома.

Горел город! Пылал буйным пожарищем, лишь бы не достаться врагу. Это последнее, что могли сделать его защитники.

Но вот затихли удары клинков. И всадник поскакал к ханскому шатру с вестью, которую тот ждал столько дней:

— Город пал!

Слаще этих слов хану еще не доводилось слышать.

— Велики ли наши потери?

— Они огромны, джихангир, — всадник повалился в ноги победителя.

До боли сжимает хан побелевшей рукой плеть, скрежещет зубами.

— Ахмат! — рычит хан. — Сейчас же скачи в город! Отрубите всем пленным головы! Пусть знает каждый, как противиться нашей воле!

Долго не было Ахмата. А когда вернулся, низко опущена была его голова.

— Пленных нет, — едва слышно сказал он.

— Как нет? — взъярился хан. — Вели найти ихнего князя!

Долго искали его, да разве найдешь? Земля красна от потоков крови, в кровавой реке, видать, утонул князь…

— Могу-Болгусун[33], — только и сказал Батый, отворачиваясь от подданных.

Снялись татарские полки, поспешили уйти с места страшного побоища. Проезжая мимо дымящегося пепелища — всего, что осталось от города, хан возликовал:

— Ни один урус не ушел отсюда живым! И некому будет оплакивать погибших!

Но нет! Встал, вырос крест! Он и сегодня стоит. Поклонитесь ему, люди! Под ним спят герои.