Тайна могильного креста Торубаров Юрий

Глава 16

Рим встречал Великого магистра веселым беззаботным карнавалом. Глядя на ликующую толпу, с удивлением расступавшуюся перед небольшим, но грозным отрядом, можно было подумать, что жизнь горожан состоит из одних удовольствий. Что им противостояние европейских государств — мираж, туман, уходящий с первыми лучами солнца! Даже не верилось, что и сегодня праздничный город ведет упорное противоборство с императором Священной Римской империи. По мнению магистра, эта борьба мешала покорению неверных, и судьба далекого, сказочно богатого Востока оставалась покрытой пеленой неизвестности.

Вид прибывших говорил о том, что путь их был неблизким. Изнуренные кони еле передвигали ноги, глухо стучали подковами по булыжным мостовым. Самих всадников, с головы до ног закутанных в черные плащи с надвинутыми на глаза капюшонами, рассмотреть было невозможно. Только по длинным мечам, выглядывающим из-под плащей, можно было понять, что это воины.

Папский нунций, встречавший нежданных гостей, вытаращил глаза, когда узнал, что перед ним сам Великий магистр Тевтонского ордена, и поспешил сообщить эту весть папе.

Григорий Первый читал молитву. Было воскресенье, и папа сам решил отслужить обедню. Церковь была битком набита прихожанами — карнавал карнавалом, а душа душой.

Не дожидаясь окончания службы, нунций пробрался к папе, дождался удобного момента и шепнул ему на ухо о прибытии именитого гостя. От удивления папа даже споткнулся на молитве, чем вызвал недоумение верующих, и торопливо шепнул нунцию, чтобы о приезжем позаботились как следует.

Магистра нунций повел сам. Они долго шли по длинным полутемным коридорам, и священник то и дело вытирал пот со лба. Наконец он остановился перед массивной, окованной железом дверью, отдышался и вошел внутрь. Помещение напоминало монастырскую келью, только чуть большего размера и со вкусом обставленную. В центре располагался овальный стол, инкрустированный золотом, на тонких резных ножках, рядом — кресла с высокими спинками, а в углу — кровать, покрытая цветной переливающейся накидкой.

— Ваша светлость, отдохните с дороги. Сейчас распоряжусь о еде. Его Святейшество скоро примет вас.

Оставшись один, магистр подошел к небольшому полукруглому окошку. Внизу был виден мощенный серым камнем дворик. Стая голубей тщательно склевывала крошки с неприветливых камней. Подняв голову, магистр остановил взгляд на холодных отталкивающих стенах. Он знал, что за ними бьет ключом жизнь, таинственная, порой страшная в своей лживой беспощадности. Что ждал он от этих стен? «Ясности», — ответил магистр сам себе. Как хищник, унюхавший мясо, он предчувствовал, что мир стоит на пороге значительных событий. Предстояла сложная, беспощадная борьба. И магистр желал одного: чтобы на этом ристалище его орден не был обойден.

Мазовецкий не мог дать магистру того, к чему он стремился всю жизнь, перенося лишения и голод. Ошибся магистр и во Фридрихе, который заботился не об Ордене, а о себе.

Больше всего пугали магистра вести с Востока. Что за сила копится там? Куда направит она острие своего копья? Не падет ли Европа под копытами восточных варваров? Что думают об этом папа, Европа? Осознают ли они надвигающуюся опасность?

Задумавшись, магистр не услышал, как вошел монах. За порогом толпились люди.

— Прошу отведать, — тихим суховатым голосом сказал служитель.

Он положил на стол несколько кусочков хлеба, поставил в широкой тарелке нарезанную тонкими ломтиками постную говядину с козлятиной, распаренные зерна пшеницы с оливковым маслом, от которых исходил приятный хлебный запах. Огромная ваза с овощами и фруктами завершила скромное подношение. Папа гостей не баловал — вероятно, этим он хотел подчеркнуть свой аскетизм.

— Да будет милостив к тебе Бог, — ответил магистр, направляясь к столу.

— А это, — монах снял с руки узел, — переодеться с дороги.

Перекусив, магистр с удовольствием сбросил отяжелевшую от пыли одежду и, облачившись в мягкое, нежное белье, блаженно вытянулся на кровати. Он не знал, сколько проспал, когда тот же монах позвал к папе. Судя по дневному светилу, недолго. Припомнилось, что косые солнечные лучи падали тогда на стену у кровати, теперь же они лезли прямо в окно, оставляя большое светлое письмо на каменном полу.

Папа принимал в уединенном кабинете. В углу сидел человек в темной монашеской рясе с гусиным пером в руках. Горящая свеча озаряло его бледное худое лицо. Перед ним лежала стопка бумаг.

Магистр склонился в глубоком почтительном поклоне. Папа встал, перекрестил его.

— Садись, сын мой, — он указал на обитое вишневым бархатом кресло. — Каким ветром занесло великого борца за Гроб Господень? — скрипуче спросил он.

Одет папа был просто, по-домашнему, в теплой шерстяной кофте грубой вязки, поверх ее наброшена потертая алого бархата накидка. Он выглядел старым усталым человеком, но умные темные глаза горели живым юношеским блеском.

— Не мирские заботы, Владыка.

— Очень рад, что находятся такие люди, как ты, брат мой, — подчеркивая этим обращением равенство обоих перед святым престолом, сказал понтифик.

«Хитер», — отметил про себя магистр, внутренне принимая это равенство и даже чувствуя некоторое превосходство, потому что он своей кровью доказал верность делу Христову и по праву должен сидеть здесь, в Риме, а не прозябать в постоянной борьбе с полудикой Литвой. Вслух же сказал:

— Вы правы, Ваше Святейшество, но у меня есть просьба. Мой приезд конфиденциален, его никто не санкционировал. И мне бы хотелось оставить все в тайне.

— Понимаю. — Папа кивнул монаху на дверь, и тот удалился.

— Барон Брейтгаузен рассказал мне о вашем письме к Фридриху, в котором вы извещаете его, главного противника святого престола, что далекие варварские племена хотят напасть на такие же далекие русские княжества. Я рад, что вы правильно оцениваете опасность.

— Да… Рим никогда не забудет угрозы Аттилы.

— Хорошо, но ваше письмо Фридриху…

— Пусть тебя это не удивляет, сын мой. Нам думается, что, узнав об опасности, о которой мы так милостиво соизволили предупредить, он станет покладистей и сговорчивей.

Магистр неопределенно хмыкнул. Папа бросил на него быстрый взгляд, в его глазах появилась тревога.

— Ты думаешь, что император не придаст должного значения моему письму?

Магистр постучал пальцем по столу.

— Думаю так. К нашему несчастью, он не одинок. По дороге в Рим я встретился с венгерским королем. К сожалению, и он не придает этому значения. Его больше занимает, как отторгнуть у Австрии часть ее земли.

— Может быть, их убаюкивает нарастающая мощь русских князей? — как бы вскользь заметил папа.

— Может быть. Но русичи заняты внутренней борьбой и, как слепой ходок, не видят, куда идут. — Магистр замолчал.

Папа устало откинулся на спинку кресла и, закрыв глаза, тихо сказал:

— Говори, я слушаю.

— Вы правы. Меня тоже тревожит опасность, которая готовится в далеких азиатских просторах. Эти дикие племена подобно смерчу пронеслись по некоторым восточным государствам — и от могущества последних остались лишь сказания. Я боюсь, как бы эта сила не смяла нас заодно с русскими.

Папа наклонился вперед. Бледное подобие улыбки заиграло на его тонких губах.

— Не будем преувеличивать их силу. Сегодня мы переживаем гораздо более близкую угрозу — императора Фридриха. Он хочет поднять против нас италийские города. И еще… Набирают силу франки. Так что пусть монголы пускают кровь этим русским варварам, пусть они грызутся между собой. А ты должен продолжать дело предков. Нам нужны новые подданные нашей веры. — И, помолчав, спросил уже другим тоном: — Долго ли, мой друг, решили пробыть в Риме?

Магистр понял, что аудиенция закончена.

— Через несколько дней надо возвращаться.

— Да будет благословен ваш путь. Во имя Отца и Сына и Святого Духа! — папа перекрестил магистра. Тот поднялся, поклонился и вышел.

Глава 17

После обеда день испортился совсем. Низкие тяжелые тучи обложили небо. Шел мелкий назойливый дождь. В такую погоду лучше сидеть где-нибудь под крышей или, если непогода застала в пути, вернуться домой, сбросить тяжелую намокшую одежду, юркнуть на полати протопленной печи в объятия нагретых мягких шкур и наслаждаться. Какие дела могут быть в такую погоду?

Горожане отвечеряли рано и укладывались спать, надежно заперев засовы. Даже стражу — и ту не найдешь в такое время. Но не все в этот вечер радовались домашнему уюту. Четверо человек, закутанных в кафтаны, осторожно крались вдоль плетней. Еще один вывел из конюшни подрагивающую лошаденку, запряг в повозку и, подхлестывая, заспешил со двора, догоняя этих четверых.

У княжеского подворья их пути разошлись. Возница не заметил в темноте ограды и зацепил колесом. По всей улице разнеслись страшные чертыханья. Мужичок пытался вытянуть телегу, но только наделал больше шума. С остервенением залаяли собаки. Услышав лай, один из четверых проговорил:

— Пора, — и, осторожно опустив на землю мешок, достал оттуда моток крепкой льняной веревки, на конце которой была привязана железка с тремя острыми крючьями. Найдя свободный конец, человек зажал его в левой руке, раскрутил и, подойдя вплотную к ограде, бросил железку вверх. Раздался тупой стук, и все стихло. Человек подергал веревку, поплевал на ладони, подпрыгнул и стал подтягиваться на руках, отталкиваясь ногами от ограды. Добравшись до верха, схватился одной рукой за острый конец ограды, подтянулся и лег боком между стойками. Прислушался, жадно всматриваясь в темноту, потом перекинулся через изгородь и, повисев на руках, спрыгнул на землю.

Спустя секунду оставшаяся снаружи троица услышала кошачье мяуканье. Тогда еще двое таким же образом перелезли через ограду и по очереди, перебежками, пробрались к дому. Один поднялся на крыльцо и тихонько проскользнул внутрь. Осторожно ступая, он принялся считать двери. Перед одной помедлил, потом мягко надавил. Дверь была заперта. Тогда человек осторожно постучал.

— Чево надо? — послышался изнутри недовольный голос.

— Сотский кличет, — последовал приглушенный ответ.

Загремел засов, и в приоткрытую дверь выглянул Путша. Увидев перед собой воина, спросил:

— Новенький?

— Да, вместо Руальда.

— Подожди.

Вскоре он показался на крыльце и, постояв под навесом, стал нехотя спускаться по ступенькам. В этот момент сзади бесшумно выросли две фигуры. В спину Путши уперлись холодные лезвия кинжалов.

— Тихо, — скомандовал один незнакомец. — Веди к темнице. Дернешься — вмиг порешим! — И в подтверждение своих слов слегка ткнул острием кинжала под ребра.

Охнув, Путша покорно зашагал вперед. Миновав конюшню — это стало ясно по резкому запаху навоза, — троица словно ступила на другую землю: под ногами зачавкало, и шагать пришлось чуть не по щиколотку в грязи. Наконец поравнялись с каким-то зданием.

— Тут, — сипло сказал Путша, пытаясь рассмотреть незнакомцев. Но лица их были до самых глаз замотаны тряпками, а мохнатые шапки были надвинуты до самых бровей. Видя, что пленный медлит, один для большей убедительности ткнул его кинжалом. Путша громко и зло постучал.

— Ково черти носят? — неприветливо спросили из-за двери.

— Открывай, супостат, — Путша погремел ключом.

Загремели засовы. Тогда один из конвоиров заломил Путше руки за спину и крепко скрутил. Второй, высокий и широкоплечий, ловко забил рот тряпьем, сгреб и оттащил за угол. Когда из приоткрывшейся двери ударил пучок света, широкоплечий с силой рванул дверь на себя и наугад двинул кулаком. Сбитый с ног воин кубарем покатился назад.

Все трое, выхватив из-под накидок мечи, ворвались в темницу. Навстречу им бросилось несколько человек, завязалась кровавая бойня. Аскольда ранили в плечо. Но внезапность, отвага, жажда победы нападавших сделали свое дело — путь был открыт. Выдернув один из торчавших в стене факелов, они бросились вниз по мокрой, скользкой лестнице и в несколько прыжков очутились в помещении с тремя дверьми. Все двери были заперты. За какой княжна?

— Всеславна! — отчаянно крикнул юноша, зажимая кровоточащее плечо.

— Аскольд! — раздался приглушенный счастливый голос из-за средней двери.

Аскольд в возбуждении повернулся к кузнецу:

— Ключи!

— Они у Путши остались! — Еловат ругнулся и бросился назад. Вернулся он быстро. — Беда! Путша сбежал! Нас заперли!

Воцарилось молчание. Аскольд в отчаянии попытался выбить дверь в темницу Всеславны плечом, но безрезультатно. Вдруг Добрыня решительно, словно ему в голову внезапно пришла идея, повернулся и затопал вверх по лестнице. Через несколько минут послышался стук, грохот — и он появился на пороге, таща здоровенную колоду.

— Это я еще давеча приметил, — сияя, пояснил он. — Поберегись! — и, разбежавшись, грохнул колодой по двери. Такого удара никакие запоры не могли выдержать.

Выбежавшая навстречу Аскольду княжна только успела сказать: «Милый!» — и без чувств упала на руки любимого.

Однако с выходной дверью все было не так просто. Дубовые доски, обитые кованым железом, легко снесли все удары колодой. Добрыня растерянно развел руками. Еловат со злостью стукнул по двери кулаком — и напоролся на крючок, больно ссаднив руку. Он пошарил рукой по стене — рядом с дверью обнаружился засов.

— Ага! — торжествующе воскликнул кузнец, защелкивая задвижку. — Теперь вы постучитесь!

Однако надо было решать, что делать дальше. Аскольд не отпускал Всеславну, которая, придя в себя, опиралась на его здоровое плечо — долгое пребывание в темнице подточило ее силы. Наступила тягостная тишина. И в этой тишине вдруг раздался тихий стон. Добрыня заглянул под лестницу и выволок на свет раненого стражника.

— Не убивайте! — взмолился тот. — Выход вам подскажу…

— Говори! — приказал кузнец и для острастки схватился за рукоять меча.

— Дверь… под лестницей… — затрясшись от страха, выдавил черниговец.

Добрыня с Еловатом бросились туда, чуть не столкнувшись лбами. И точно! Дверь была маленькая, почти незаметная на фоне стены.

— Есть ход! Есть надежда! — радостно завопил кузнец.

Он пошел первым. Следом — Аскольд, поддерживая Всеславну. Девушка еле держалась на ногах и без помощи вряд ли смогла бы осилить переход. Добрыня чуть задержался — привязывал раненого стражника к лестнице.

Ход был узким и невысоким, кое-где приходилось ползти на четвереньках. Вскоре уперлись в дверь — она оказалась закрытой. Кузнец достал кинжал, просунул его между косяком и дверью, что есть силы потянул вверх. Снаружи что-то загремело, и дверь подалась. Осторожно выглянув наружу, кузнец радостно прошептал:

— Да это же княжий дом! Вон и дверь Путши…

Двери были открыты. На улице по-прежнему лил надоедливый дождь. Все понимали, что побег могут обнаружить в любую минуту.

— Конюшня! — прошептал Добрыня.

Еловат понимающе кивнул и открыто, с видом человека, выполняющего свою работу, зашагал к конюшне. С замком пришлось повозиться. Сбив его несколькими ударами меча, кузнец вошел в конюшню. Вся сбруя была развешена у двери. У каждой княжеской лошади был свой загон. Еловат толкнул первую попавшуюся дверцу, приласкал шарахнувшуюся лошадь, оседлал ее и привязал уздечку к перегородке. Такую же операцию проделал еще трижды. Когда выводил животных во двор, увидел, как возле темницы толпятся стражники с факелами. Подведя коней к крыльцу, возле которого прятались козельцы, негромко скомандовал:

— Быстро! Впереди никого нет!

Ворота были приоткрыты. Осторожно, стараясь не шуметь, все четверо по очереди выбрались на улицу.

— Ну как? — услышали они взволнованный голос и от неожиданности схватились за мечи. Но, узнав, голос Меченого, обрадовались.

— Порядок!

— А лошадей-то зачем?

— Надо уходить немедленно, пока они не очухались. Прощай, друг! — Аскольд с сердцем пожал ему руку.

Закормленные княжеские кони понесли лихо. Восточные ворота охраняли пятеро воев. Забравшись в самодельный шалаш, четверо дремали у костра. Пятый, молодой нескладный парень, оставленный дежурить, старательно боролся со сном. Услышав топот, он хотел было разбудить своих, но вспомнил наказ сотского: «Особенно смотреть снаружи и никого не впускать в город». А тут из города едут. На всякий случай решил посмотреть.

— Эй, кто там? — крикнул он, выходя на дорогу и преграждая всадникам путь.

— Что, своих не узнаешь? — недовольно пробурчал передний, осаживая коня.

— И вправду свои, — подумал стражник, увидев воинский наряд, и пошел открывать ворота.

Через минуту отряд скрылся во мгле. Быстро уходить было трудно из-за слабости Всеславны. Но когда позади послышались звуки приближающейся погони, страх придал девушке силы. Она стегнула коня и рванулась вперед.

— Держись ближе к реке! — крикнул Аскольд.

Лодку нашли не сразу. Преследователи были почти рядом, когда Добрыня наконец наткнулся на нее и спустил на воду. Козельцы торопливо запрыгнули внутрь, не выпуская конских уздечек из рук. Их спасло то, что черниговцы галопом пронеслись мимо, не предполагая, что беглецы так резко изменят свой маршрут. А когда сообразили, то было уже поздно: отряд благополучно переправился на тот берег. Слышно было, как кони уносят беглецов прочь.

— Ушли! К переправе, скоты! — завопил сотский. Он хорошо помнил грозное предупреждение Путши на случай, если вернется ни с чем. Но еще страшнее был гнев княгини.

Трудно сказать, как видели кони в полнейшей темноте. Но, то ли понимая, что быстрая скачка спасет их седоков, то ли пытаясь согреться, неслись во весь опор. К утру козельцы достигли места, где по договоренности ждала первая подстава. Встретил их грид.

— Два дня жду, — не то осуждающе, не то радостно сказал он вместо приветствия. — Аскольд, воевода велел тебе тотчас возвращаться домой. Княжну к бабке отвезу я.

Узнав от Путши о пропаже Всеславны, княгиня пришла в неистовство. Завизжав на весь дом, она швырнула в угол чашку, из которой пила подогретое молоко — по словам знахарки, оно сохраняло молодость, — и вцепилась Путше в волосы.

На ее вопли в спальню вбежал испуганный Михаил. Такой разгневанной свою супругу он еще никогда не видел. Куда девалась представительность, дородность? Перед ним была разъяренная волчица, готовая зубами перегрызть глотку. Бросив трясти слугу, она подскочила к мужу.

— Дожили, дорогой муженек! Тебя перестали признавать за князя! Из-под носа ведьму похитили! — визжала она, брызгая слюной.

Путша, получив свободу, потихоньку подполз к двери и выскочил из нее, крестясь на ходу.

— Кто похитил? — Михаил неприветливо посмотрел на жену.

— Без твоего воеводы не обошлось! Надо срочно послать нарочных в Козельск, пусть все разузнают.

— Открыто действовать нельзя. Ссориться с воеводой нам не с руки. Лучше применить хитрость. Я пошлю боярина Судислава. Он пригласит юного князя, его сестру, воеводу с сыном к нам на пир.

Княгине ничего не оставалось, как согласиться.

Аскольд понимал, что зря отец торопить не будет. Он с сожалением расстался с Всеславной и обещал вскорости быть. Скачка была бешеная — и не зря. Почти одновременно к городу двигался другой отряд, и если бы не подставы отца, мог успеть раньше Аскольда.

Сеча вернулся с охоты с отменной добычей. Хотя его долго не было, но шкур да мяса привез богато. В этом мог убедиться прибывший внезапно гонец Великого князя. Жаль только, что на охоте зверь малость зацепил плечо сына. Поэтому поездка в Чернигов зависит всецело от здоровья Аскольда. Юный князь Козельский, радостно принявший первое приглашение на пир, знал одно: сестра загостилась в Киеве и скоро будет. Сам воевода почувствовал после охоты недомогание и вынужден был не вылезать из своей бочки с целебным отваром. Боярин втихую расспрашивал козельчан, но они в ответ на любые посулы твердили одно:

— Воевода и сын были на охоте.

Даже князь Всеволод ничего не прояснил. Он, конечно, каялся, что не поехал тогда с воеводой на охоту, но больше ничего не мог сказать определенного. Боярину Судиславу ничего не оставалось делать, как, еще раз напомнив о приглашении, отбыть обратно в Чернигов.

Глава 18

Овсей бил старшего сына неистово, со злостью. Маленький, худенький, но жилистый смерд с горящими от гнева глазами без устали колотил по широкой, здоровенной спине Кулотки обломком жерди, приговаривая:

— Вот тебе свадьба, вот тебе свадьба!

Сын, закрыв руками голову, молча принимал побои, только клонился все ниже, вздрагивая от каждого удара. Жена, здоровая баба с вялым безжизненным лицом и бледными, рано выцветшими глазами, которые сейчас были полны слез, бегала вокруг, причитая:

— Овсей, миленький, не по голове, не по голове…

— Пошла, дура! — орал муж на жену, замахиваясь и на нее, когда та подступала слишком близко.

Она неуклюже поворачивалась, подставляя такую же широкую, как у сына, спину, и отходила на несколько шагов. Вокруг стояло еще семеро ртов, мал мала меньше, и все в рев кричали, напуганные поркой брата. На их крик собрались соседи, но оставались за высоким плетнем, не решаясь войти: знали неукротимый нрав хозяина, когда он под горячую руку мог дать здорового подзатыльника и соседу.

А начиналось все хорошо. Еще в прошлом году заботливый, работящий Овсей присмотрел за Жиздрой полянку, заросшую редковатым леском, и выпросил ее у молодого князя. Василий отдал ее почти даром, не то что Всеволод, содравший с Овсея за семена три шкуры.

Ранней весной, только появились прогалины, Овсей с семьей выехал в поле. Работали от зари до зари: рубили и валили лес, корчевали пни. К началу посевной поле было готово. Опять пришлось бежать к всеволодовскому тиуну. К князю Василию постеснялся: уж больно добр князь и неудобно просить у него еще гроши для покупки плуга. Тиун заломил столько, что пришлось Овсею уйти несолоно хлебавши. Отдать треть урожая за несколько грошей! Покрутился смерд, походил по другим, да те тоже цену ломили немалую. Боярин Вырда вообще половину урожая потребовал. Нечего делать — вернулся Овсей к княжьему злодею, который, усмехнувшись, набросил еще несколько мер. Но ничего, Овсей выбьется, будет работать день и ночь. И урожай будет. Землица там, что песок, так и рассыпается по крупинкам. Такая землица всегда с хлебом оставит, будет что деткам пожевать и чем с долгами расплатиться. Да и старшего женить пора. И девка уже сыскалась хорошая, работящая, только семья такая же: ртов много, хлеба мало. Ничего, справится Кулотка! Парень тоже работящий — под старость лет опора родителям будет.

Какая была радость в семье, когда Овсей молча сбросил с плеч посреди двора тяжелый плуг, который притащил от Еловата, — дай Бог ему здоровья, взял за работу по-Божьи. Осталось несколько тоненьких серебряных монеток для покрытия хозяйственных нужд. Сбежались соседи — посмотреть на черное железное чудо, расспрашивали, сколько заплатил. Овсей отвечал с достоинством, не торопясь, но чувствовалось, что радость его била через край, и он ее еле сдерживал.

Кривой сосед Брага, живший через два дома, бросил:

— Зачем только деньгу забил? Я сохой землю ковыряю — ничего, родит…

— Ну и ковыряй. А смотри, у князя, бояр, которые плугами пашут, какой хлеб родится! Загляденье! Руки-ноги у меня есть, работы не боюсь. Будет у меня хлеб. Кулотку женить надо, осенью свадьбу играть будем. Без грошей никуда.

— Так-то так… — согласился сосед.

Обсмотрев покупку со всех сторон, соседи разошлись по домам.

Овсей не спал всю ночь — все мерещилось, что кто-то хочет украсть приобретение. Не выдержав, затащил плуг в дом, но все равно поминутно просыпался, чтобы убедиться: мечта его жизни стоит рядом.

Задолго до пахоты, отрывая кусок от себя и деток, подкармливал Овсей свою пегую кобылку, которая за долгую зиму так отощала, что видно было каждое ребро. После Авсена дня, пособрав по сусекам все зерно, оставшееся от урожая, отдал лошади. Ребятишки, глотая слюнки, смотрели, как та, покручивая нечесаным хвостом, в котором еще с осени держался репей, с жадностью хрустит золотистыми зернышками. Но тронуть хоть одно не смели: отец был строг и короток на расправу.

И вот долгожданный день настал. Поднялись задолго до рассвета, запрягли в полуразбитую повозку лошаденку, взвалили плуг, мешки с зерном и всей семьей двинули на поле. На телегу никто не садился — берегли лошадь. Мать, проводив их до околицы с малышом на руках, вернулась, чтобы заняться скотиной.

Когда Овсей с помощниками добрался до места, уже рассвело. Он впряг кобылу в плуг, упал на колени и стал яростно молиться, прося помощи, дождика, урожая.

Встав, поплевал на руки и… Неизвестно, кто больше тащил плуг — то ли лошадь, то ли поочередно отец с сыновьями. Они торопились: надо было еще отрабатывать на княжеских землях. К обеду выбились из сил. Прямо тут, на поле, пожевали, не забыв отдать лучшее своей кормилице, чуток вздремнули. И снова, поплевав на мозолистые, шершавые руки, впряглись в работу…

Хлеб уродился на славу. Майский дождик, теплый и спокойный, погнал все кверху, радуя Овсея. Колос набирал силу, ядрился. Все ниже и ниже гнулись стебли к земле. День и ночь дежурил Овсей с семьей у заветного клина. День и ночь гонял птиц, следил, чтобы кабан или лось не вздумали полакомиться его трудом. Незаметно подошло время, когда колос зазолотился, отяжелел. Каждый раз приходя на поле, хозяин потирал руки от счастья, приговаривая:

— Хватит, хватит и долги раздать, и дома хлебец останется.

Наконец решил: пора жать.

С вечера отточил серпы, приготовил молот. Сам лег пораньше и послал старшего сына к себе на смену. Кулотка, чтобы не скучать одному, уговорил пойти и свою зазнобу.

На закате, взявшись за руки, они долго любовались золотистым ковром. Хлеб нес им счастье и, точно приветствуя, склонял свою тяжелую голову… Не заметили, как ночь подкралась. Девушка испугалась идти домой одна. Поартачился Кулотка — отец узнает, спуску не даст, — да как устоишь, когда на тебя с мольбой смотрят нежные глаза любимой?

Схватившись за руки, молодые бегом припустились в деревню. Как ни жаль было расставаться, с прощанием Кулотка не задержался. Поцеловав подругу, помчался обратно в поле.

Но — о Боже! Что он там увидел! Ноги приросли к земле. Яркие звезды отчетливо освещали картину невиданного разбоя. Еще недавно спокойное и ровное поле кипело, словно котел на большом огне. Стонущая земля фонтанами била ввысь, гудела от неуемной дикой силы, уничтожающей все на своем пути. Воздух наполнял стон, рев, визг. Огромное стадо кабанов — и откуда только взялось на его голову?! — словно обрадовавшись возможности отомстить хозяевам за долгое свое терпение, перевернуло все вверх дном.

Не думая о себе, остервеневший, полный отчаяния Кулотка бросился на животных с увесистой дубиной. Огромный кабан, пропахав землю клыками, низко опустил голову, чуть присел, готовясь к рывку, на задние ноги. Но не успел. Кулотка, вложив в удар всю злость, всю ненависть, заставил секача сесть задом. От второго удара животное свалилось на землю — его предсмертный визг спугнул все стадо — и, дернув ногами, замерло. Оставшись один, Кулотка сел на землю и от горя зарыдал.

Рано поутру прибрел он домой, сбросив посреди огромную бездыханную тушу кабана.

Отец, готовившийся выехать на жатву, уже копался во дворе и с удивлением посмотрел на сына, не понимая происходящего. Почему Кулотка бросил поле? Узнав о случившемся, словно семнадцатилетний, понесся на поляну. Вернулся Овсей, трясясь, молча выдернул из плетня жердину и, не говоря ни слова, стиснув зубы, набросился на сына.

Неизвестно, чем бы все это закончилось, если бы не всадники. Из-за шума и рева, поднятого Овсеевой поркой, никто не заметил, как они подъехали. С коней им отлично было видно происходящее. Один из них, спрыгнув с лошади, чуть поприседал, разминаясь, и решительно и энергично растолкав толпу, вошел во двор.

Овсей, уже окончательно озверев, в этот момент выбирал место, куда бы ударить побольнее, — ему казалось, что сын воспринимает побои шутя. Он особенно старательно размахнулся, но… удара не получилось. Кто-то вырвал обломок жерди и бросил в лопухи. Пустые руки по инерции описали полукруг. От гнева в глазах Овсея помутилось, и он с яростью бросился на врага, не различая, кто это. Смельчак встретил нападение Овсея решительным ударом в грудь, отчего тот сделал несколько неуверенных шагов назад, словно неопытный канатоходец, и свалился рядом с кабаньей тушей. Этот удар привел его в чувство. Овсей поглядел на нападавшего осмысленным взглядом.

— Батюшки, да это же воевода! Прости, Христом Богом прошу! — И он повалился воеводе в ноги.

— Что тут происходит? — строго спросил Сеча.

— Овсей, ирод, чуть сына до смерти не извел, — хором закричали за оградой.

— А вы чего смотрите?

— А поди сунься к бешеному такому! Того и гляди за топор схватится!

— За что? — по-прежнему строго обратился воевода к хозяину.

— Поле кабаны поели. А он… у, ирод! С девкой проблукал!.. — из глаз Овсея потекли слезы.

— Не с девкой, а с невестой, — поправила мать, бережно обтирая полотенцем окровавленную спину сына.

— Понятно… Это он такого красавца уложил? — Сеча кивнул на кабана. — Чем?

— Дубиной.

— Орел он у тебя, если на такого секача один с дубиной пошел. Любому ворогу при встрече с ним не поздоровится. Беру его в свою дружину. А на тебе, Овсей, креста нет — за такую провинность парня жизни лишать.

— Да он, поганец, в кабалу меня загнал! Вишь, сколько ртов голодом оставил? В холопы им идти теперь, воевода, в холопы! К этому князю, пришельцу, в холопы… — Овсей завыл пуще прежнего.

— Ты что, деньги у него брал?

— А то ж! Пахать нечем, — начал Овсей загибать пальцы, — семян нет, сбруи нет. Как жить прикажешь?

— Сколько князю задолжал?

Овсей дважды разжал кулаки.

— Серебра?

Тот кивнул и горько вздохнул.

Воевода полез в глубокий карман, достал кожаный мешочек, развязал и высыпал на ладонь деньги. Отсчитал два раза по десять.

— На, держи.

Овсей, не веря своему счастью, непонимающе посмотрел на воеводу.

— Не… — вдруг покачал он головой.

— Ты мне отработаешь. Этим ты расплатишься с князем, а это, — он отсчитал еще десять, — тебе на хозяйство.

— А что делать-то?

— Лес пилить. Город укреплять.

— А когда работать?

— Остатки хлеба соберешь — не все, поди, кабаны вытоптали. На зиму чего не доберешь, прикупишь — и приходи. Сына приведешь, как спина подживет. А кто из сельчан еще пойдет? — обратился Сеча к присутствующим.

— Да мы все, воевода, иттить готовы. Только скажи, откедова ворога ждешь? — раздалось из толпы.

— Ворог, братцы, невесть откуда придет. Разве он сказывает…

— И то верно. А крепиться надо. Да мы и так споможем, коли что. Доведись, так бежать к вам будем.

— Другам всегда рады! Ну, а насчет свадьбы… не откладывай, коли невеста согласна. Меня зови.

После приглашения воеводы народ повалил валом. Закипела работа, застонал, заохал лес. Поползли вверх крепостные стены.

Глава 19

В Чернигов на пир гости съезжались медленно, вяло. Время было горячее, не все еще с уборкой справились да долги пособирали.

Ходуном ходил княжеский дом. Вот во всю глотку возвестили о приближении польского князя. Народ спешил посмотреть — и не зря. Такой пышности черниговцы давно не видели. Впереди на высоком чубатом жеребце ехал знаменосец. Он гордо держал на тонком черном древке княжеский стяг, который бился под порывами холодного осеннего ветра. За ним на лошадях одинаковой масти, пегих в яблоках, двигалась личная охрана князя. Одеты всадники были в яркие красные жупаны с серебряными позументами. Короткие подбитые мехом накидки оставляли открытыми темно-синие штаны, заправленные в сапоги с высокими желтыми голенищами. Мелодично позванивали серебряные шпоры. Лошадиные сбруи были разукрашены, под стать седокам, начищенными медными бляхами. Позади ехала, мерно покачиваясь на ухабах, невиданная в сих местах изящная коляска на больших тонких колесах со сверкающими спицами. Четверка прекрасных вороных, запряженная цугом, легко катила ее по осенней раскисшей дороге. Поляк сидел, чуть откинувшись на спинку мягкого сиденья и вытянув ноги. Он ослепительно улыбался, помахивая рукой в ответ на приветствия горожан. Замыкала шествие сотня в другой одежде — темно-синих жупанах и красных штанах. Лошади их были редкой чалой масти.

Князь Михаил вышел на расписное крыльцо встречать князя. Они дружески обнялись, расцеловались. Михаил приказал тиуну позаботиться о людях Конрада, а самого его, обняв за плечи, повел в хоромы.

— Ну, как добрались? — на ходу спросил он.

— Дороги пресквернейшие! Все развезло. Не знаю, как коляска осталась цела. Только что перед твоим любезнейшим приглашением приобрел у одного венецианского купца. Дорогая штучка.