Карнавал обреченных Бирюк Людмила

Глава 5

Шкатулка

Управляющий поместьем Захарово герр Гауз положил толстый гроссбух на письменный стол строго параллельно краю столешницы и задумчиво оглядел свой кабинет. Всё вокруг было подчинено педантичному немецкому порядку. Книги на полках расставлены не только по темам, но и по цвету, и даже по размеру переплета: маленькие к маленьким, большие к большим. На дубовом столе — ни пылинки, ни щербинки. В чернильнице — не черные, а модные фиолетовые чернила. Гусиные перья герр Гауз заменил стальными, выписанными из Германии.

Ему не было и сорока. Небольшого роста, но ладно скроенный, энергичный, безупречно одетый, по-европейски образованный, он пользовался уважением соседских помещиков, которые постоянно советовались с ним в хозяйственных делах. Некоторые даже приглашали его перейти к ним на службу, но герр Гауз вежливо отказывался. Было одно обстоятельство, которое побуждало его вдохновенно трудиться в Захарово: искренняя преданность князю Репнину, который являлся для него образцом чести и мужества.

Немец взглянул на портрет, висевший в простенке между книжными шкафами. На портрете была изображена молодая женщина в белом платье с алыми розами в нежных руках. Это была покойная княгиня Софья Дмитриевна, мать Репнина, умершая от чахотки тридцати шести лет от роду. Внешнее сходство матери и сына было удивительным.

Герр Гауз медленно прошелся по библиотеке, разминая суставы, потом взял стремянку, которой всегда пользовался, чтобы доставать книги с верхних полок, и поднялся по ней к портрету. Осторожно отодвинув его, он открыл маленькую нишу в стене и вынул сверток шерстяной ткани. Спустившись, положил сверток на стол рядом с гроссбухом, развязал бечевку и развернул ткань. В свертке оказалась резная шкатулка из слоновой кости. Герр Гауз полюбовался затейливым узором на крышке, сдул невидимые пылинки и снова завернул шкатулку. Каждое утро он проверял, всё ли в порядке с этим маленьким ларчиком, который ему доверил на хранение князь.

Со свертком в руках немец снова направился к стремянке и, держась за тетиву, стал подниматься. Но в тот момент, когда он уже собирался положить шкатулку в тайник, на стремянке вдруг лопнула скоба. Лестница разъехалась, и немец вместе с ней грохнулся на пол. Острая боль пронзила его правую ногу, но он поначалу даже не понял, что сломал ее. Шкатулка! Что с ней? Он подполз к упавшему свертку и дрожащими от волнения руками развязал его. Вздох облегчения вырвался из его груди: шкатулка была цела, ткань защитила ее от удара. Какое счастье! Теперь непременно нужно встать. Герр Гауз пошевелил ногой и вскрикнул от кинжальной боли. Нет, видно, без посторонней помощи не обойтись. Позвать слуг? В этот момент, словно в ответ на его мысли, дверь распахнулась, и в библиотеку вбежал запыхавшийся лакей Егорка.

— Ваша милость, дозвольте доложить, к вам гости! — выпалил он с порога, а потом, увидев, что управляющий лежит на полу, пробормотал испуганно: — Ой! Что это с вами, герр Гауз?

— Ничего… упал. Помоги мне, Егор… Нет, погоди! Сначала надо спрятать сей предмет.

— Какой затейливый ларчик! — восхищенно проронил Егорка. — Никогда его раньше не видел.

— Много болтаешь, любезный. Заверни шкатулку в лоскут и спрячь.

— Слушаюсь! А куда?

Герр Гауз, морщась от боли, взглянул наверх.

— За портретом. Там в стене есть углубление.

— Ух ты! Сколько служу при господах, никогда и подумать не мог…

— Делай, что приказано!

— Слушаюсь!

Долговязому Егорке достаточно было забраться на стул, чтобы дотянуться до портрета и спрятать ларец. Но, когда лакей спрыгнул на пол, герр Гауз понял, что совершил ошибку. Теперь Егорка знает, где тайник, а вот ему самому уже до него не достать — нога болит нестерпимо. Но немец внешне остался невозмутим. Он приказал убрать развалившуюся стремянку, а потом с помощью Егорки с трудом добрался до своего письменного стола и осторожно опустился в кресло.

— А насчет гостей как распорядитесь, ваша милость? — спросил лакей.

— Какие еще гости?

— Двое военных. Велели сказать, что друзья нашего барина. Я как раз шел с докладом к вашей милости.

— Как не вовремя! Ты сказал им, что князя нет?

— Точно так-с! Но они хотят поговорить с вами, ваша милость.

— Странно… Ладно, проси. Да вели Федору запрягать. Пусть едет в Ивановку за лекарем.

— Слушаюсь!

Егорка, почтительно кланяясь, отступил к двери. Через минуту в библиотеку вошли два офицера. Одного из них, представившегося полковником Баклановым, немец не мог припомнить. Второго, Дмитрия Ломтева, знал хорошо. Этот молодой гусар был одним из самых близких боевых друзей князя Репнина. При виде его на душе стало спокойнее. Герр Гауз предложил гостям присесть в кресла и извинился, что приветствует их сидя: неудачно упал и повредил ногу.

— Какая досада, — посочувствовал Бакланов. — Вам нужен покой… Впрочем, мы задержим вас не надолго. Дело, с которым мы прибыли, весьма срочное. Итак, милейший господин Гауз… Вы, наверное, помните, что вам был поручен на хранение небольшой ларчик из слоновой кости. Мы с ротмистром приехали за ним.

Герр Гауз вздрогнул от неожиданности и перевел глаза на Ломтева. Тот сидел непринужденно, покачивая ногой, и, заметив тревожный взгляд управляющего, безмятежно улыбнулся:

— Да, глубокоуважаемый герр Гауз, именно так. Князь Репнин прислал нас в Захарово. Вы же понимаете, как занят адъютант при особе императора! Так что извольте выдать нам шкатулку, любезный друг, да поживей. Время дорого.

Управляющий нахмурился.

— Господа, вы ошибаетесь, у меня нет никакой шкатулки.

— Как это нет?! — ошалело вскричал Ломтев. — Я сам видел ее в ваших руках! Забыли? Это было в Петербурге, у князя в гостях!

Немец не ответил. У него не осталось никаких сомнений в том, что к нему явились оборотни, прикидывающиеся друзьями. Они хотят отнять то, что князь поручил ему беречь как зеницу ока. Управляющий лихорадочно соображал, как поскорее выпроводить непрошеных гостей. Но что он может сделать против вооруженных офицеров? Да еще нога… Он потянулся было к колокольчику, но Бакланов живо отодвинул его.

— Хотите позвать слуг? Не нужно лишнего шума. Скажите нам, где хранится шкатулка, и мы сами ее достанем. Будьте благоразумны! Ведь вам всё равно придется подчиниться. Другого выхода нет. Вы сказали, что у вас повреждена нога? Может быть, это вывих? Давайте я его вам вправлю!

Лицо герра Гауза оставалось непроницаемым. Он вспомнил, что в переднем ящике стола, за которым он сидел, лежит заряженный пистолет князя. Что, если внезапно выхватить его? Нет, ничего не выйдет, их двое… Его обезоружат прежде, чем он успеет поднять пистолет. Даже если ему все-таки удастся застрелить кого-то из них, то что дальше? Сибирь, каторга… Мысли стремительно вспыхивали и гасли в сознании, но мужество ни на минуту не оставляло его.

— Где ты прячешь ларчик, жалкий немчура? — зловещие слова, словно из тумана, донеслись до управляющего. — Ломтев, давай-ка вытащим его из-за стола!

— Погодите… Сдается мне, тут завелись крысы!

Ломтев неожиданно распахнул дверь и втащил в библиотеку испуганного Егорку, который подслушивал и подглядывал, прильнув к замочной скважине.

— Это что еще за явление? — прорычал Бакланов.

— Ваше высокоблагородие! Не извольте гневаться!

Полковник сгреб лакея за воротник, повернув к себе лицом.

— Ну что, холоп? Всё слышал? А теперь говори, где шкатулка, не то я распорю тебе брюхо и удушу твоими собственными кишками!

Он грубо толкнул лакея, отчего тот грохнулся на пол. Всхлипывая, Егорка подполз к герру Гаузу.

— Ваша милость! Не дайте погибнуть! Скажите им, ради бога, где эта коробочка! А нет, так уж не обессудьте, я сам…

— Молчи, Егорка! Молчи! Не бойся, они не посмеют!

— Еще как посмеем, — усмехнулся Ломтев, вытащив саблю из ножен. — Вот с Егорки и начнем…

— В-ваше в-высокоблагородие! — глаза у лакея от ужаса вылезли из орбит. — Отпустите с миром! Я… с-скажу…

Страх парализовал его речь, слова застряли в глотке. Он поднял руку и дрожащим пальцем указал на портрет княгини Репниной.

Когда Бакланов и Ломтев покинули особняк, унеся с собой императорскую шкатулку, Егорка тихонько поднялся с колен. Можно было перевести дух. Угроза смерти миновала, а немца он не боялся так, как страшных гостей. Телесные наказания в Захарово были запрещены. Правда, была опасность, что его прогонят из барского дома на скотный двор. Но всё равно это лучше, чем распоротое брюхо.

— Ваша милость, — жалобно запел он, — простите великодушно несчастного раба. Не за себя, а за вас боялся. Ведь они, нехристи, и вас бы не пощадили.

Герр Гауз не ответил. Он поднял глаза на портрет и долго глядел на прекрасную княгиню. Ему вдруг показалось, что уголки ее губ скорбно дрогнули.

— Ваша милость… — снова заканючил Егорка.

— Уйди, — безучастно ответил управляющий.

— Не уйду, пока не простите, ваша милость!

— Mein Gott! Прощаю, ступай!

Лакей радостно поклонился в пояс и резво направился в двери. В коридоре его ждала горничная, которая сообщила, что из Ивановки прибыл доктор.

— Веди скорей, Татьяна! Пусть поглядит, что у немца с ногой.

Горничная убежала, а Егорка, безмятежно насвистывая, отправился на кухню. От всего происшедшего у него не на шутку разыгрался аппетит. Но на полпути он внезапно вздрогнул и остановился как вкопанный… Из библиотеки раздался выстрел. Двери в доме захлопали, прибежавшие слуги спрашивали друг у друга, что случилось. Егорка первый опрометью бросился в библиотеку, за ним побежали остальные.

Герр Гауз продолжал сидеть за столом, откинувшись на спинку кресла. Из пробитого виска стекала струйка крови, на полу лежал пистолет. Неподвижные глаза немца были устремлены на портрет княгини. Приехавшему из Ивановки доктору оставалось только констатировать смерть.

Первый, кто встретил Николая Павловича в Зимнем дворце, был генерал-губернатор Милорадович. Его горбоносое лицо выражало глубокую печаль, глаза покраснели, рука выше локтя была повязана черной лентой. При виде Николая он бросился навстречу, причитая на ходу:

— Ваше императорское высочество! Какое неутешное, вселенское горе! Александр Павлович, наш незабвенный ангел… Нет, разум отказывается верить в случившееся! Но будем мужественны… Вашу руку! Держитесь за меня!

И хотя Николай не собирался падать, Милорадович подхватил его под руку и заставил идти рядом с собой, причем вовсе не туда, куда тот направлялся.

— Позвольте, Михаил Андреевич, — пытаясь высвободиться из его цепких рук, запротестовал Николай. — Мне надобно повидать матушку!

Генерал-губернатор, казалось, ничего не слышал:

— Ваше высочество, я не покину вас в эти тяжелые дни! Верьте старому солдату…

Тут Николай вдруг заметил, что Милорадович не один. Откуда ни возьмись, выплыли молчаливые фигуры в генеральской форме и с ними священник в черной рясе. Окружив Николая почетным конвоем, они учтиво, но настойчиво теснили его к парадному кабинету покойного императора. Кто-то успел нацепить ему на руку траурную повязку. Великому князю ничего не осталось, как послушно следовать за своими «конвоирами». Когда дверь кабинета распахнулась, Николай чуть не охнул от неожиданности. На противоположной стене, вместо привычного портрета Александра I, красовалась курносая физиономия цесаревича Константина.

«Когда только успели, псы?» — чуть не выругался вслух великий князь, но сдержался и сделал вид, что ничего не заметил.

— Что вам угодно, господа? Право, удивлен вашей настойчивостью. Светлый дух брата едва отлетел, мать в глубоком горе…

— Ваше высочество, в нашем Отечестве государственные дела всегда ставились превыше личных! Вы, наверное, и сами понимаете, что самодержавная Россия ни минуты не может оставаться без монарха. Посему призываем вас, не теряя времени, присягнуть законному наследнику престола — цесаревичу Константину.

Николай молчал, вглядываясь в напряженные лица генералов. Потапов, Воинов, Нейгардт… чуть не весь Главный штаб. В их в руках — армия. А чем он может ответить? В его ведении только Измайловский полк, где солдаты его ненавидят, да еще гусарский полк Шевалдина, в котором полно смутьянов. Нет, только не сейчас… Как можно дольше тянуть время! Возможно, уже завтра Бакланов привезет манифест с завещанием Александра, а меньше чем через неделю из Польши доставят отречение Константина.

— Господа! — твердо сказал Николай. — Я готов исполнить свой долг, но не раньше чем переговорю с матерью-императрицей. Кроме законов престолонаследия есть еще и нравственные законы.

Генералы переглянулись. Милорадович подошел к Николаю почти вплотную и сказал твердо:

— Ваше высочество, вы вольны поступать, как велит ваша совесть и сыновний долг, но мы, люди военные, обязаны следовать согласно принятому в армии порядку. Позвольте поставить вас в известность, что не позднее завтрашнего утра в полках начнется принятие присяги на верность Константину Павловичу. И никакие младшие братья… — он смело взглянул в глаза Николаю, — не вправе ее остановить, отложить или отменить!

Николай молча повернулся и вышел за дверь. Бессильный гнев душил его. Тупые солдафоны! Ну хорошо… Посмотрим, как они запоют, когда он станет императором! А он станет им непременно. И тогда… Милорадовича — в отставку, его сообщников — в провинцию, гусарский полк Шевалдина — расформировать, Печерского — на Кавказ! Ну и хамы…

Императрицу-мать Николай нашел полулежащей в глубоком кресле. Кроме фрейлин подле нее находились две дочери: некрасивая, со следами оспы на лице Мария Павловна, герцогиня Саксен-Веймарская, и любимица Николая — миловидная Анна, ныне королева Нидерландов.

— Никс! Какое горе! — вырвалось из груди безутешной Марии Федоровны.

Николай рванулся к матери и упал перед ней на колени, прижавшись к ее руке. И вот тут-то его, наконец, словно прорвало… Слезы рекой покатились по щекам… Он задыхался от рыданий и, не в силах поднять голову, всё крепче прижимался к материнской руке, словно ища в ней спасение от своих бед. В этих слезах вылилось всё напряжение сегодняшнего дня: обида за то, что у него отняли единственную девушку, которую он искренно полюбил, злость на князя Печерского, чью правоту в глубине души он все-таки не мог не признать, унижение в императорском кабинете… А главное, он не мог вынести несправедливости судьбы. Почему вместо него, молодого и энергичного, не запятнавшего себя морганатическим браком, отца прекрасного мальчика, le petit Sacha, все хотят посадить на престол Константина — пожилого, бездетного, женатого на захудалой польской дворяночке?

Мать нагнулась к нему, шепча по-немецки слова утешения.

— Душераздирающая сцена! — всхлипывали фрейлины. — Как тяжело переживает Николай Павлович потерю любимого брата!

— Полно, Никс! — прервала наконец Мария Федоровна бурные излияния своего сына. — Я страдаю не меньше тебя, но не смею роптать на Господа. Наш ангел на небесах!

Николай поднялся с залитым слезами лицом. Ему стало немного легче, он поцеловал сестер, огляделся и, не увидев младшего брата, спросил:

— А где Микки?

Анна объяснила ему, что Михаил отправился в Польшу к цесаревичу Константину с письмом от императрицы-матери.

Николай невольно встрепенулся.

— О чем вы ему написали, матушка?

— Что за вопрос! — холодно удивилась Мария Федоровна. — Разве мне нечего сказать сыну в эти трагические дни? Или ты забыл, что Константин — цесаревич?

Усилием воли Николай не выдал своих чувств. Снова удар! На этот раз от родной матери. Нет, не может быть… Не желая сдаваться, он произнес ровным голосом:

— Константин женат на особе не королевской крови. Он не имеет никаких прав на престол.

Все замолчали и переглянулись с таким видом, будто он сказал что-то неприличное.

— А у тебя, братец, прав на престол еще меньше! — хихикнула глупенькая Анна. — Правда, maman?

Николай вздрогнул и покраснел. Он заметил, что фрейлины опустили головы, а его старшая сестра Мария Павловна подавила невольную улыбку. Императрица сжала сухие губы, пригвоздив Анну гневным взглядом.

— Помолчала бы, милая моя. Тебе это больше приличествует! А что касается престолонаследия… Вы, дорогие дети, кажется, совсем забыли о моих правах. И напрасно! История свидетельствует о том, что порой женщины управляли Россией лучше, чем мужчины.

Все замерли в оцепенении, осознав непредсказуемый поворот событий.

— Вы изволите шутить, матушка? — холодно спросила старшая дочь, невольно вздрогнув.

— Побойся Бога, Мария! Пристало ли мне шутить в сей горестный час? Но согласись, дорогая… Когда дети не в состоянии разрешить трудный вопрос, святой долг матери — прийти к ним на помощь!

— А нас с сестрой вы в расчет не принимаете? — зло прошипела Анна. — Чем мы хуже вас? Или наше слово уже ничего не значит?

Николай почувствовал, как кровь приливает к лицу. Он задыхался и беспомощно озирался по сторонам. Словно никого не узнавая, машинально скользил взглядом по бледным, похожим на маски лицам женщин. Дышать было нечем. Казалось, вражда и лицемерие наполнили воздух тяжелым смрадом. Ему хотелось одного — распахнуть окно и расстегнуть ворот мундира.

— Мне нездоровится… — еле слышно проронил он. — Позвольте откланяться, матушка. Целую ваши руки.

Но неприятности этого тяжелого дня еще не кончились. Вернувшись в Аничков дворец, Николай увидел на своем столе письмо от князя Печерского. Неприятный холодок пробежал по всему телу, желудок свела судорога. Непослушными руками Николай вскрыл конверт… Так и есть! Предчувствие его не обмануло. В холодно-учтивых выражениях Печерский предлагал великому князю принять вызов на дуэль.

Да… Только этого ему не хватало!

Николай ненавидел дуэли. Он всегда говорил, что дуэли — обыкновенное варварство, в котором нет ничего рыцарского. Была б его воля, он каленым железом выжег бы «идею чести» из умов русских дворян.

Три года назад он пережил позор, отказавшись от дуэли. Это было под Вильно, на смотре лейб-егерского полка. Николай грубо накричал на гвардейского капитана Норова, участника войны с Наполеоном, кавалера многих наград, и тот публично потребовал сатисфакции. Все полковые офицеры поддержали капитана, объявив, что в противном случае они подадут в отставку. Многие из них сражались на войне, а Николай не нюхал пороху. Положение казалось безвыходным. Великий князь обратился к генералу Паскевичу с отчаянной просьбой о помощи. Генерал поступил просто: зачинщиков «бунта» перевел из гвардии в армию, капитана Норова направил в богом забытый дальний гарнизон. Драться на дуэли великому князю теперь было не с кем, но в глазах вольнолюбивого русского офицерства он навсегда потерял лицо.

Николай напряженно перечитал картель. Нет, «второго Норова» не будет. Надо срочно всё уладить, пока дело не получило огласку. Но на этот раз он обойдется без посредников.

Схватив чистый лист именной бумаги, Николай сунул перо в чернильницу и аккуратно написал:

«Милостивый государь, князь Владимир Алексеевич!

Полагаю, что вам уже известно, какое страшное горе постигло мою семью и всю Россию. В эти скорбные дни я не волен самолично распоряжаться своей жизнью. Вызов ваш принимаю, но прошу об отсрочке, дабы иметь возможность отдать последний долг покойному государю. Затем — всецело к вашим услугам».

Поставив подпись и дату, Николай удовлетворенно усмехнулся. Прекрасно! Ни одной зацепки, чтобы упрекнуть его в трусости! Может, и грех так думать, но, честное слово, брат вовремя умер. А что до отсрочки… Не стоит беспокоиться! Когда он сядет на трон, об отложенной дуэли уже никто не вспомнит. Где это видано, чтобы поручик стрелялся с императором?

Николай вложил письмо в конверт, расплавил на свече сургуч и запечатал послание личной печатью.

— Уйдите, господин Печерский, и никогда больше не приходите. Я не хочу вас видеть.

Эти слова звучали в ушах Володи, когда он покидал дом Репниных после тяжелого разговора с Полиной. Она ни на что не жаловалась, не упрекала его, только просила уйти. Ее глаза были сухи, голос безучастен. Когда он честно рассказал ей, кем на самом деле оказался ее возлюбленный, она не захотела его слушать. Его маленькая Сероглазка, которую он знал с десяти лет от роду и любил чисто и нежно, предпочла ему негодяя, который хотел ее погубить! Вот что было особенно горько и больно!

Прочитав послание Николая Павловича, Печерский с досадой взглянул на календарь, прикидывая в уме, как долго может затянуться отсрочка дуэли. По всему выходило, что ждать придется не меньше месяца. А ждать он не мог. Его оскорбленное достоинство требовало немедленного удовлетворения. Он сжал руками виски. Ну что ж… Если дуэль с Николаем откладывается, тогда он будет драться с его пособником, Баклановым! Володя решил вызвать его устно, при свидетелях, назвав подлецом. Тогда тот уж точно не отвертится.

Мысль о том, что он сам мог погибнуть, не приходила Володе в голову. Постоянный свист пуль и сабельные сшибки на Кавказе давно стали для него обычным, повседневным делом.

Поразмыслив, Володя решил поехать на Выборгскую сторону, чтобы поговорить с Сандрой. Каким образом она познакомилась с Сероглазкой? И насколько в этой истории замешан Бакланов?

На следующий день, ближе к вечеру, он отправился к актрисе, надеясь застать ее дома, так как по случаю траура все спектакли были отменены.

Бакланова распирало от гордости, когда, после удачного вояжа в Захарово, он явился к своему господину. Блеск адъютантских аксельбантов не мог сравниться с сиянием его физиономии. Не хватало только нимба над головой.

— Наконец-то! — вскричал Николай Павлович. — Садись, рассказывай! Нет, постой… Сначала скажи только одно: привез?

— Так точно, ваше высочество!

Вздох облегчения вырвался из груди великого князя. Он перекрестился.

— Слава богу! Где шкатулка?

— Здесь, во дворце, у моего ординарца.

— Какого черта ты доверил ему такую важную вещь! — набросился на него Николай, но тут же, опомнившись, дружески похлопал по плечу. — Ладно, не сердись. Нервы расшатались до предела. Чего только не пришлось мне пережить! Милорадович пытался силой заставить меня присягнуть Константину. Матушка повержена горем, но что у нее на уме, я не в силах понять. По всему видно, что она сама не прочь занять престол. Любимая сестрица Анна прилюдно издевалась надо мной, позволяя себе грязные намеки. И, в довершение всего, меня вызвали на дуэль!

— Кто отважился на эту дерзость?

— Нетрудно догадаться…

— Печерский?

— Кто же еще? Этот сумасшедший Ромео потерял всякое представление о субординации. Не будь он князем, я расправился бы с ним так, как он того заслуживает. Но он — Рюрикович, и с ним приходится считаться. А вот до меня никому нет дела… Никто не поможет, никто руки не протянет.

— Ваше высочество, когда вы станете императором, они протянут ноги!

Николай Павлович растроганно посмотрел на Бакланова.

— Ты один верен мне… Ну ладно, давай шкатулку, сил больше нет!

Бакланов выглянул за дверь и кликнул ординарца. Тот передал ему изящный ларчик из слоновой кости. Отпустив солдата, Бакланов с поклоном вручил ларец Николаю.

— К сожалению, ключа нет, ваше высочество, придется сломать замок.

— Я сам, — хриплым от волнения голосом пробормотал Николай. — Дай нож.

Поискав глазами, Бакланов вытащил из какой-то книги нож для разрезания бумаг и подал его великому князю. Тот неловко попытался всунуть лезвие под крышку. Руки тряслись, он порезался, ругнулся с досады и отдал нож адъютанту:

— Не могу. Лучше ты!

Бакланов с улыбкой положил ларчик на стол и уверенной рукой взломал нехитрый замок.

— Готово, ваше высочество! Извольте поднять крышку!

Николай положил дрожащую руку на шкатулку, тщетно пытаясь успокоиться. Неужели сейчас свершится его мечта?

— Ты не поверишь, Бакланов… — словно оправдываясь, сказал он. — У меня такое чувство, словно я выпускаю джинна из бутылки.

— Понимаю ваши чувства, ваше высочество. Да свершится справедливость!

— Да исполнится воля Божья!

Он поднял крышку.

На минуту воцарилась тишина. Николай застыл, наклонившись над шкатулкой, словно увидел в ней гремучую змею.

— Что это?! Б-бакланов, ч-что это?! — заикаясь, шептал он судорожно искривленными губами. Холодный пот выступил у него на лбу.

У адъютанта от удивления отнялся язык.

В шкатулке на розовом бархате лежала пара атласных младенческих туфелек. На каждой была трогательная дырочка от большого пальчика.

Глава 6

Храм святого Сампсония

27 ноября члены Государственного совета, министры, сенаторы, а также гвардейские полки присягнули новому российскому императору — Константину Павловичу Романову. Вместе с ними присягнул и Николай. Он смутно помнил этот день. Церковь, аналой, Евангелие, густой запах ладана и кипариса… и собственный, показавшийся незнакомым голос, машинально повторявший за митрополитом слова присяги. Но, поцеловав крест, он неожиданно почувствовал странное облегчение, словно нож хирурга наконец отсек ему мучительно болевший орган. Выйдя из церкви, он направился к карете, но был окружен сановниками и генералами. Кто-то поздравлял, а кто-то отводил глаза. Милорадович в умилении обнял его, прижав к сердцу так, словно хотел задушить:

— Ваш благородный поступок, ваше высочество, останется в истории Отечества!

В России еще царил траур, но жизнь уже входила в привычную колею. Государственные учреждения и присутственные места были украшены портретами Константина. В лавках продавались миниатюры с его изображением, и дамы носили их на груди вместо медальонов. На бланках подорожных и официальных документов стояло имя Константина, монетный двор стал чеканить первые монеты с курносым профилем нового монарха.

Вслед за гвардией присягу стали принимать армейские полки, и уже все, до последнего солдата, знали, что в России появился новый император. Единственным, кто ничего не хотел об этом знать, был сам Константин. Получив известие о кончине Александра, он честно отстоял в православной церкви заупокойный молебен, а потом, как ни в чем не бывало, продолжал беззаботно проводить время с пани Грудзинской. Никакие земные блага не могли заставить его поменять благополучную Польшу на дикую Россию. Даже корона.

Каждый день, загоняя лошадей, курьеры привозили ему письма из Петербурга. Он читал их через одно. Особенно его раздражало обращение «ваше величество» и настоятельные напоминания о том, что все с нетерпением ждут его возвращения в русскую столицу.

«Хотя бы из приличия спросили, хочу ли я царствовать?» — с досадой думал Константин.

Он тянул время, сколько мог. В самом слове «отречение» ему, боевому генералу, прошедшему всю войну, слышалось что-то недостойное. Но когда младший брат Михаил привез очередное письмо от Милорадовича, слезно заклинавшего его принять престол, Константин Павлович решил, что нужно, наконец, положить всему этому предел.

Как и многие старые вояки, Константин не любил заниматься писаниной. Но тут случай был особый, и он, скрепя сердце, взялся за перо.

Перебравшись по деревянному мосту на правый берег Невы, Володя оказался на Выборгской стороне. Это была глухая окраина. Ни одной приличной улицы, кроме, пожалуй, главной магистрали — Сампсониевского проспекта, получившего название от одноименной церкви, построенной Петром Великим в честь победы под Полтавой. Разгром шведской армии свершился в день святого Сампсония — 27 июня 1709 года.

Возле церкви Володя задержался, чтобы перекреститься. Каменный храм величаво возвышался над маленькими домишками. В глубине двора, за оградой, виднелись монастырские пристройки. Тишина, покой и умиротворение наполнили душу юного князя. На минуту он даже забыл, зачем приехал. Но гулкий удар колокола привел его в чувство. Володя вздохнул и, с трудом вернувшись в реальность, снова сел в экипаж и направился к дому актрисы.

Как он и предполагал, молоденькая горничная, открывшая ему дверь, стала уверять, что хозяйки нет и не будет долго.

— Ваша милость, — жалобно пролепетала девушка, — мне и так уж попало из-за вас. А коли еще раз пущу, то госпожа…

— Значит, она все-таки дома?

Горничная совсем смутилась.

— Простите, ваша милость, будьте милосердны. Никого не велено пускать…

Но тут откуда-то сверху раздался грохот. Напольная ваза с цветами, украшавшая лестничную площадку, опрокинулась. Володя поднял глаза и увидел полуодетую Сандру с бокалом в дрожащей руке.

По дороге в Петербург Репнин заехал в свое родовое гнездо — деревню Захарово. Дворня и земельные крестьяне встретили его плачем и причитаниями. Он долго не мог понять, что случилось, пока Захарка, упав на колени, не поведал барину о непоправимой беде. Смерть герра Гауза потрясла Репнина. Он молча вошел в библиотеку и оглядел книжные стеллажи, портрет матери на стене, сломанную стремянку, письменный стол, за которым раньше всегда работал управляющий… Егорка не знал имен двух офицеров, похитивших шкатулку, но сумел описать внешность одного из них.

— Худой… Глаза желтые. Лицо словно топором вырублено, — пояснил он, заикаясь от страха.

Князь кивнул, сразу поняв, что речь идет о Бакланове.

— А второй?

— Рука у него была перевязана. А лица не запомнил, ваше сиятельство… Уж не обессудьте.

— Ладно, ступай.

На кладбище Репнин долго стоял возле могилы немца, невольно думая о том, что злополучная шкатулка Александра Павловича вряд ли стоила жизни этого честного, умного, смелого человека.

Князю пришлось на неделю задержаться в имении, чтобы привести в порядок дела. Всё валилось из рук. Образ герра Гауза незримо витал рядом с ним. В конце концов, он вызвал старосту, мужика грамотного и хозяйственного, и, передав ему управление поместьем, выехал в Петербург.

Казалось, дурные вести гнались за ним по пятам. На первой же почтовой станции он узнал о том, что император Александр Павлович скоропостижно почил в бозе.

— Почил? — удивленно переспросил князь станционного смотрителя. — То есть вы хотите сказать, что государь скончался?