Курьер из Гамбурга Соротокина Нина

Наумов, пожалуй, даже рад был вынужденной отсрочке. Все вроде складывалось один к одному, но беспокоило, и даже озадачивало, отсутствие Бакунина. Последний явно увиливал от встреч, отговариваясь то нездоровьем (это в его-то юном возрасте!), то чрезмерной занятостью. И все юлил, мол, разберусь с канцелярщиной, и сам к вам пожалую. Без самого Федора Георгиевича Наумов легко мог обойтись, но Бакунин был связующим звеном с мозгом всей операции. В конце концов Наумов мог и напрямую выйти на Панина, но это раньше не практиковалось. Кроме того, он не мог найти с Паниным общий язык. Блестящий дипломат, умница, обаяние безмерное, разговор легкий, содержательный, но все как бы вскользь, не по делу. Или, скажем, наобещает с три короба. Расстаешься в твердой уверенности, что дело на мази, а потом все как-то меж пальцев и уплывет. Про Панина говорили, что он барин и сибарит, а на старости лет стал еще и необязателен. Беседуя с самим собой, Наумов пришел к такому мнению – сделать все, как задумано, а Панина и иже с ним поставить перед фактом. И все!

Все случилось именно так, как предсказывали заговорщики. Пугачева выдали свои. Своим предательством казаки надеялись смягчить сердце императрицы. А Суворов с армией явился на театр военных действий к шапочному разбору. Война с повстанческой армией закончилась.

Пугачев был пленен 14 сентября. По стране пронесся такой вздох облегчения, что ветры южные и северные поколеблены были. Повержен злодей! Через неделю благая весть достигла столицы. Петербург не помнил себя от радости. Но об официальных праздниках в честь избавления от общего ужаса речь пока не шла. Стыдно устраивать всенародное ликование из-за того, что победили в жестокой, долгой и изнурительной борьбе наглый сброд, человеческое отребье, поднявшее руку на святая святых – русскую государственность. Поэтому праздники в столице проходили совсем под другим титлом, благо, что и без долгожданной победы было чего праздновать. «20 сентября – день рождения цесаревича. Правда, Павла Петровича теперь не именовали наследником, он был великий князь и только. А 22 сентября – годовщина коронации Их Величества Императрицы Екатерины.

Вначале славные даты отметили во дворцах – Зимнем и Петергофском. Так великолепно императрица отмечала, пожалуй, только третью годовщину своего правления, когда устроила на огромном лугу перед Зимним дворцом всем памятный «Воинский Генеральный Карусель». Сейчас архитектор Ринальди не соорудил колоссальный амфитеатр, были поставлены всего лишь деревянные скамейки с главной кафедрой для императрицы, но конное воинское ристалище состоялось и выглядело очень пышно.

Что за роскошные это были праздники! Не будем описывать торжественной части, ужина, количества приглашенных и кто во что был одет. Остановимся только на фейерверке. Ведь это истинное чудо, когда темное небо вспыхивает вдруг мириадами звезд, кои потом сами собой совершают движение и замирают, образовывая вензель императрицы.

Как и предполагал Наумов, официальными праздниками дело не кончилось. Каждый из знатных вельмож считал своим долгом еще и еще раз отпраздновать двенадцатилетие коронации государыни. Наумов поручил Кнышу разведать через секретарей, какие барские дома посетит императрица. Предпочтение оказывалось загородным усадьбам. На природе все, включая охрану, ведут себя более раскованно, а значит, и беспечно.

Наконец остановились на двух усадьбах. Разумовский в своих Гостилицах собирался давать роскошный бал, и обер-шталмейстер Лев Нарышкин тоже собирался пустить всем пыль в глаза на загородной даче.

– Не поедет Екатерина в Гостилицы, хоть и обещала.

– Это почему же? Императрица графу Андрею Кирилловичу очень благоволит.

– А я знаю, что государыня суеверна. Она в этих Гостилицах чуть жизни не лишилась.

– Все ты, Вернов, выдумываешь! И потом, Екатерина вовсе не суеверна.

– Может быть, и не суеверна, но памятлива. Она была в этом имении еще в бытность свою великой княгиней. Ее вместе с великим князем Петром Алексеевичем поместили в деревянном флигеле, а он ночью возьми и рухни. С фундамента съехал.

– Так это когда было-то?

– Двадцать пять лет назад мой батюшка тогда в карауле стоял, он и сказывал. Не поедет она в Гостилицы.

– Выбираем Нарышкина, – окончил спор Наумов. – Он костьми ляжет, чтобы Екатерина была на его празднике. Дача у него, говорят, выше всяких похвал и парк с озерами, каналами да протоками. Будет где разгуляться. Кто поедет на место, чтобы провести рекогносцировку?

Конец сентября, а погода как на заказ – отменная. Листья начали желтеть в конце августа, но потом тепло задержалось, благодатный дождичек окропил землю, и природа замедлилась в своем увядании. Золотом светились леса, небо голубенькое, бледное, доброжелательное, и еще непередаваемая чистота и ясность воздуха. Лучшей погоды для их предприятия и не придумаешь.

В Нарышкинский парк Наумов проник без малейшего препятствия, обнаружился пролом в ограде, и даже недалеко от дороги, словно заранее кем-то из заговорщиков выломал подгнившие доски. Капитан увидел в этом хорошее предзнаменование.

В усадьбе полным ходом шло приготовление к празднику. Вдоль каналов лежали доски и бревна, мастеровые делали подставки под щиты, на которых будут изображены картины, представляющие благоденствие отечества и верность подданных своей императрице. Строилась также деревянная балюстрада, перед ней мостилась широкая площадка. В программке были обещаны аллегорические картины, представляющие победу России над своими врагами. В качестве врагов наверняка будут выступать турки, пугачевское отребье нельзя считать серьезным противником. Видимо, живые картины будут представлять именно здесь. Во время спектакля народу будет тьма, поэтому на балюстраде не стоит задерживать внимание.

Неторопливо проезжая по лучами расходящимися аллеям, Наумов рассматривал все парковые сооружения с точки зрения их пригодности для предстоящей акции, иными словами, насколько удобно будет добираться от них до облюбованного повреждения в ограде. Вот, скажем, на берегу канала беседка о двенадцати колонн, потолок расписан знаками зодиака. Красиво… наверняка государыне покажут это чудо архитектуры, но беседка расположена слишком близко от дома, ах, простите, дворца, и стоит на открытом месте. Если отсюда доставлять к карете «жертву», как капитан мысленно величал императрицу, то придется делать это водой. А будут ли рядом лодки, еще неизвестно. Куда-то они их в парке все попрятали. Китайский затейливый павильон очень хорош уже тем, что рядом с ним много мостиков и переходов. У водяной мельницы в деревах можно будет спрятать лошадей. Жертву с кляпом во рту перекинем через лошадиный круп и сразу к карете. К пролому лучше добираться огородами, мимо парников отличная тропочка. Да и дорога здесь короче. Вот они, лодки-то, собрались табунком в пруду. Надо запомнить, может, этот пруд и этот канал могут понадобиться.

И не надо забывать, что будет иметь место изрядная иллюминация, а это значит, весь парк будет полыхать светом. Но ведь отполыхает и погаснет, и это время особенно соблазнительно для дела. Глаз долго привыкает к темноте.

Так незаметно он доехал до французского сада с подстриженными кустарниками, огромными газонами и клумбами, на которых отцветали белые астры. У фонтана, вздымавшего слабую увядшую струю, Наумова вежливо окликнул мужик из дворни, мол, чем интересуетесь, барин? Наумов спросил хозяина:

– Их сиятельство отсутствуют?

Капитан направил коня к главному входу. Здесь бы ему самое время заметить неприметного на вид господина в длинном, неопределенного вида камзоле и сером паричке с длинной косой, обмотанной серой же тесьмой. Он тоже ехал верхами, и лошадь у него была вполне приличная, и сидел он на ней, как приклеенный – чистый кентавр. Поскольку господин хотел слиться с окружающей действительностью, то конь его, умное животное, старался стушеваться, не выпячиваться, а следовать за капитаном Наумовым на приличном расстоянии.

Ведь от самого Петербурга следовали вполне благополучно, то есть в полном соответствии с приказом, где надо отставали, в доступных местах ехали не по главной дороге, но поодаль за деревьями, а в парке перемудрили. Заблудились с конем-то, потеряли объект и засуетились, обеспокоились, потому-то и подъехали вместе к главным воротом, что было совсем против правил. Но Наумов принял неприметного всадника за слугу Нарышкина, а может быть, за посетителя или гостя, и вообще черта лысого ему в том, чтобы рассматривать сомнительных господ, навещающих загородную дачу важного вельможи.

Наумов направлялся в полевые казармы к Грине Вернову. Уже скоро холода грянут на дворе, а «поновление» городского жилья для гвардии еще не окончили. Если ехать напрямки, то до военного городка верст семь, не более. Дорогу он себе более-менее представлял. Гриню нужно было увидеть, чтобы обсудить все увиденное и перенести на бумагу вызревший в голове план похищения.

Лес, поля крестьянские и довольно сносная дорога, обсаженная деревами. Рожь давно скосили, стерня стояла щеткой, в которой запутались остатки сорняков, вьюнки какие-то с поникшими цветками. Настроение у капитана было отличное, главное дело его жизни – а именно так он именовал предстоящее похищение императрицы – двигалось к концу. Неприятно, конечно, что проклятый немец, пообещав деньги, скрылся в неизвестном направлении. Украл небось, все немцы нечисты на руку. В глубине души Наумов понимал, что если есть на Руси честные люди, то искать их надо именно среди немчуры, но сейчас ему выгодно было думать, что Шлос вор, и он гнал от себя все сомнения относительно национального вопроса. Хорошо хоть маменькину деревеньку не успел заложить в банке под ссуду. Если хорошо все продумать, можно и без всякой ссуды обойтись. И без прусских помощников. Зачем делиться с ними славой? Били мы их в Семилетнюю войну, и будем бить!

Меж тем со стороны залива потянуло вдруг холодком, и все вокруг неожиданно потемнело. Он и не заметил этого изменения в природе. С запада шла гроза, наверное, последняя в этом году. По серому, точно грязному небу, неслись белесые клочковатые тучи. Уже погромыхивал гром, хотя вспышек молний не было видно. Редкие, полновесные, как пули, капли дождя, окропили землю, оставляя воронки в пыли.

Андрей Иванович пришпорил лошадь. Деревья кончились, дорога опять вывела на поле. Пожалуй, стоит преодолеть его, пока дождь не вошел в полную силу. Дорога полого пошла вниз. На пути встал овраг. В сухую погоду преодолеть его не составило бы труда. Но в этот момент на землю и обрушился ад. Всколебалась вселенная и хлынула дождем. Испещренные тропками бока оврага тут же пропитала влага. Сущий каток! Копыта лошади разъезжались в разные стороны. Ручей на дне оврага как-то разом превратился в реку. Надо было бы спешиться, так легче было выбраться наверх. Наумов был мокрый до нитки, даже в сапогах хлюпала вода.

Выбрались на поле, слава Богу. Молнии били прицельно, как артиллерийские снаряды. Гром раскалывал голову. Казалось, что сей страшный треск улавливают не уши, а весь организм от макушки до пяток. Коня не надо было подгонять, он летел во весь опор, струи дождя лились по его крупу, холка испуганного животного мелко дрожала.

Наумова пугала и веселила эта вакханалия. Зевс-громовержец, Перун, Илья-пророк, как вас там, фельдмаршалы грозового воинства? Наверное, пьянствуете, ребята, веселитесь на небе и спорите, кто сильнее. Хотите воевать? Повоюем! – хорохорился капитан-поручик, но сам что есть мочи торопился к темнеющему обочь поля лесу. Там можно будет укрыться под старыми елками. Такую грозу он видел разве что в детстве. Маменька боялась молний панически, обычно пряталась с ним в кладовке и, заслыша гром, крестила сына и причитала быстро: Господи, пронеси, Господи, пронеси!

Вдоль дороги неслись глинистые потоки вода. Наумову вдруг показалось, что молния ударила в землю прямо перед ним. Во всяком случае, конь вдруг взвился, встал на задние ноги и чуть не сбросил седока в раскисшую грязь.

– Ну, будет, будет….

Они благополучно достигли леса. Наумов наконец спешился. Гроза и не думала кончаться. Он отер мокрый лоб. «Ведь до подштанников промок», – подумал он, и это было последнее, что пришло ему в голову. Слепящая вспышка света, звук, от которого вот-вот лопнут перепонки и неимоверной силы удар по голове.

Позднее, когда нашли его обгоревший труп, друзья спорили, что именно убило Андрея Ивановича – сама молния или верхушка дуба, рухнувшая вниз. Эту могучую верхушку как ножом срезало. А сам ствол, хоть и обгорел, но остался стоять непобежденным. Только сучья его и листья обратились в пепел. Страшная история, что и говорить.

Филер давно отстал от капитана Наумова. Виной тому была проклятая гроза. Из овражка-то он с грехом пополам выбрался. Но на открытом пространстве и сплоховал. Все боялся, что слишком заметен будет. А если честно говорить, то страшился он грозы ужасно, как и всякий нормальный человек. Сквозь косые струи дождя, ведь прямо в глаза били, он рассмотрел на поле стожок с сеном, под ним и укрылся, а когда выбрался наружу, объекта и след простыл.

Он видел сломанный грозой дуб, видел поверженную с все еще тлеющей листвой вершину, но ему и в голову не могло прийти искать под этим ворохом тлеющих листьев капитана Наумова. Трагедия обнаружилась позднее, когда чудом оставшаяся в живых лошадь его, худая, грязная и хромая, вернулась в конюшню.

Счастлив в жизни не тот, кому счастье привалило, а кто при любом раскладе умеет радоваться. Иной много от жизни получил, и все чем-то уязвлен. Денег вроде много заработал, но недостаточно, тетка богатая, но никак не помирает, и жена вроде не дура, но бывают красивее. Вон сосед, справил себе четырехместную лакированную карету и новый восьмерик арабских кровей прикупил, а ты, несчастный, должен довольствоваться четверней, потому что тебе больше по рангу не положено. И мучается бедный, и завидует, а зависть это есть открытый путь к страданиям поистине бездонным.

В жизни Смольного Общества тоже было кому завидовать, но Варя умела довольствоваться тем, что имела, и была счастлива. Учителя оценили ее прилежание. Правда, у нее не было белой ленты с золотыми полосками – высший знак отличия, и она не входила в восьмерку лучших. Ну и пусть. Если честно говорить, то ей туда, в эту шестерку, и не надо.

Вечная врагиня ее Рогозина тоже перестала досаждать. Детская Веркина любовь к попу давно иссякла, теперь она «обожала» учителя математики, обожала настолько, что выколола себе булавкой вензель обожаемого. У Рогозиной достало ума произвести болезненную операцию на сгибе локтя, так что кровавый вензель был спрятан от чужих глаз под рукавом. Но нежная кожа воспалилась, и именно Варя (через Наталью, конечно) достала примочки, чтобы залечить гноящиеся инициалы. После этого Рогозина стала звать Варю не по фамилии, а по имени, и даже дала «обет дружбы», которым, впрочем, девушки так и не воспользовались.

Душа Вареньки была полна светлым предчувствием. Все в Обществе ждали бала, который был намечен на конец сентября. За три дня перед знаменательным событием мадам де Лафон позвала Варю в свой кабинет и предъявила удивительную посылку. Огромная коробка, опутанная золоченой лентой, а в ней аккуратно уложенное платье полонез на большом панье, цвет – волны залива в солнечный день, подол украшен темной, гофрированной оборкой. К этому чуду красоты еще прилагались изящнейшие туфельки «моль».

– Наряд послал тебе опекун ко дню рождения, – сказала мадам.

Сердце Вареньки тут же откликнулось упоительной догадкой. Это он, он, Федор! Опекун Георгий Александрович больной и старый, сам он не поедет в модную лавку, а потому поручил это сыну. Что платье по поручению старого барина купила экономка, Варе и в голову не приходило. По наивности девушка не знала, что секретари Иностранной коллегии не ездят сами покупать женские туалеты для юных особ, которых посещают только по необходимости.

– Это можно примерить? – с благоговением прошептала Варя.

– Сейчас нет, но ты сможешь надеть его на бал. Если будет великовато, мадам Люли (так звали преподавательницу вышивания и вязания) поможет тебе пригнать наряд по фигуре.

Варя с сожалением погладила гофрированные оборки. В эту же ночь платье явилось к ней во сне. Она не надела его, нет. Оно вело какую-то самостоятельную светскую жизнь, ходило по гостям, бывало в свете, но при этом не изнашивалось, не грязнилось, а приобретало свой характер и еще большую красоту.

Малой неприятностью можно было назвать отсутствие известий от Глафиры. Но расстраиваться по этому поводу не имело смысла. В последней записке сестра сообщила, что некоторое время писать не будет, что к этому ее понуждают обстоятельства. Могла бы, конечно, объяснить, какие обстоятельства, но раз не поясняет, значит, так и надо. С раннего детства Глафира была для нее непререкаемым авторитетом. Последние неприятности, а именно трудности с получением наследства и дурацкой вестью о ее гибели, уже не казались Варе серьезными. Глаша сильный человек, она все преодолеет, а после окончания Смольного Общества они наконец воссоединяться и будут счастливы, счастливы! Пока Варенька мерила жизнь только такой меркой – полноценное счастье и никаких побочных субстанций.

Глафира запретила до времени сообщать опекуну, что она жива, но Варя твердо решила, на балу она откроет Бакунину тайну старшей сестры, и он поможет, не может не помочь. В том, что Федор Георгиевич непременно будет на этом балу, она не сомневалась. Сейчас он вместо отца входит в совет попечителей, он прислал ей платье. На балу будут присутствовать и прочие молодые люди, родственники, и кадеты из Сухопутного шляхетского корпуса. Словом, сердце ее замирало от радостных предчувствий, и она весенним мотыльком порхала по монастырским коридорам.

Бал был великолепен. Бакунина на нем не было. Вначале Варя огорчилась почти до слез, все никак не могла поверить в его предательство, а потом как-то разом вдруг и успокоилась. Платье сидело на ней как влитое, ничего и переделывать не пришлось, музыка играла без умолку, кавалеров было в достатке. Видимо, она преуспела в танце, потому что то и дело ловила на себе восторженные взгляды. А Бакунин никуда от нее не денется. Он или уехал из Петербурга по делам, или приболел, все-таки осень на дворе. Мог и простудиться.

Жизнь покатилась дальше. Все казалось безоблачным. Единственным, что вызывало озабоченность, были предстоящие холода. Тяжело переносить зиму в монастыре. Разве протопишь такую громадину. Мадам уверяла, что сейчас во всех спальнях хорошо прочистили печи, и очень может быть, что они этой зимой не будут страдать от холода.

Словом, пробираясь ночью к коморе Архипа, Варенька была в отличном настроении. Ей бы насторожиться хотя бы потому, что записка Натальи, упреждавшей о встрече, была странной. Необычен был сам тон ее. Это была не просьба, а приказ: «Приходите сегодня же, у меня есть важные сведения». Меньше всего Варя предполагала, что эти сведения могут касаться ее возлюбленного, поэтому первые же слова Натальи ее не просто оглушили. Она их не поняла.

– Федор Бакунин арестован.

Варенька никогда не купалась ни в море, ни в заливе, но видела, как накатывают на берег оловянные валы, как разбиваются в пену о камни и откатывают назад, увлекая за собой сломанные ветки, шишки, стручки каких-то растений, обрывки рыбачьих снастей и прочий мусор. Сейчас она ощущала себя малой соломинкой, которую волна оторвала от родной почвы и поволокла в страшную, незнакомую пучину.

– Что? – переспросила она тоненьким голосом. Еще была надежда, что она ошиблась, ослышалась.

– Жених ваш арестован, и ему грозит смертельная опасность, – сурово сказала Наталья, в ее планы сейчас не входило щадить эту девочку.

Дальше последовал рассказ. Наталья не вдавалась в детали, но о главном говорила четко и внятно. Появление реального Шлоса, побег Глафиры, проклятый, забытый в книге список. Было произнесено и слово «заговорщики».

Наталья не знала, что под арест Бакунин посажен в собственном дому и пока никто не собирается тащить его в каземат. Не знала, что опросные листы будут писаться тоже в его доме, а для своей высокой канцелярии он отнюдь не арестованный, а «больной заразительной лихорадкой». Не имей Феврония своего человека в полицейском управлении, она бы и не узнала ничего, а здесь, когда переписчик буркнул чуть слышно «арестован», у нее в мозгу сразу все выстроилось в логичную цепочку. Она сразу же вызвала дочь к калитке, благо новый ключ отлично подошел к замку, и тут же стала причитать: «Спасайте опекуна! Объясни своей недотроге, что жизнь жениха в ее руках». Холодно было, шел дождь, темень – глаза выколи, и все эти погодные напасти придавали особый трагизм словам матери. «Будто Шекспира на сцене представляем, – вскользь подумала Наталья и тут же опять принялась творить про себя молитву: Господи, обереги и спаси кареглазого!».

Дура мать, как эта наивная девочка может помочь арестанту? Да и любит ли она его? Обожает по-институтски, не более. Варенька Федора целиком сочинила и совершенно не понятно, как она будет спасать свои игрушечные мечты? О, незрячая любовь! Сама Наталья знала о Федоре Бакунине еще меньше, и был он для нее совершенно недоступен, а поди ж ты! Свои чувства к нему она хоть и боялась называть любовью, но уважала, а в чувствах Вареньки откровенно сомневалась. Что она может, на какие жертвы решится?

А потом вдруг все и сообразила. Варя, только она, может помочь Бакунину. Императрица очень радеет о своем первом выпуске. Будь ее воля, она бы каждой воспитаннице загодя подобрала жениха. Слово «жених» очень котировалось в окружении Екатерины. Все в Смольном знали, что при организации Общества императрица собственноручно отдала Бецкому сто тысяч рублей и велела положить их в банк под проценты. Подрастут девицы, и каждая из первого выпуска сможет получить значительную сумму в качестве приданого.

И что воспитанницы писали письма к государыне, тоже было известно Наталье. Варя не раз рассказывала о Черномазой Левушке. «Принимаю смелость начертать вам несколько строк…» – так начинались письма этой девочки. Теперь пришла пора Вари «принять на себя смелость»

– Ты говоришь – заговорщики? Да какой же может быть заговор в нашей чудесной стране? Кто дерзнул совершить такую подлость? Государыня наша есть великий человек, она благодетельница народная, все наши молитвы направлены во здравие ее и вечную жизнь. Она, Их Величество… – у Вари не хватало слов, – … лучезарная!

– Нашлись люди, которые считают, что великий князь Павел Петрович тоже имеет права на трон.

– Вздор какой! Это могут быть только негодяи, недостойные люди.

– Один из них уже сидит под арестом.

– Ах, Наталья, как ты можешь подобное говорить? Этого не может быть!

– Забудьте, мадемуазель, само слово «заговор». И никогда, ни при каких обстоятельствах, не произносите его вслух. Это очень опасно и не нашего ума дело. Вам следует думать, как помочь жениху.

– Ты смеешься надо мной, да? Я монастырка, только и всего, я выйти за стены не могу. Как же я могу помочь Федору Георгиевичу? Это кошмарно, ужасно и не может быть!

Варя наконец расплакалась и плакала долго, утирая глаза платочком, пока он совсем не стал мокрым. Наталья терпеливо ждала, потом сказала решительно:

– Надо написать письмо Их Величеству.

– Самой государыне? Ах ты, Боже мой! Как же я напишу! Я и слога не знаю.

– Я могу написать черновик, а вы потом перепишите.

– Но какое право я имею называть Федора Георгиевича женихом? Он ведь еще не сделал мне официального предложения.

– Батюшки мои! Как вы наивны, Варенька, До этого ли нам сейчас. Как ваша Черномазая Левушка посылала письма государыне?

– Относила их мадам.

– Это плохо. Нам не нужны лишние свидетели.

– Левушка передавала письма мадам, а та отдавала их Бецкому. Иван Иванович Бецкий видит Их Величество каждый день. Я могу сразу отдать письмо Бецкому.

– Когда он следующий раз будет в Обществе.

– Надо у Глаши Алымовой спросить.

– Ну вот, еще и Алымова. Ей-то зачем об этом знать?

– Глаша Алымова любимица Бецкого. Он для нее что хочешь сделает.

– Старый греховодник!

– Ну зачем ты так, Наташенька? У него к Алымовой чистые, отеческие чувства.

– Дитя вы еще, мадемуазель Варя. Но не об этом сейчас надо думать. Письмом к государыне вы поможете не только Бакунину, но и сестре вашей Глафире Турлиной. Сама-то она никак не может попросить заступничества у государыни.

Первый раз за время разговора глаза Вари загорелись надеждой.

– И то правда. Все мы дети Их Величества. А тут такой случай…

Письмо было не только сочинено, но и написано. Предусмотрительная Наталья захватила с собой и бумагу, и чернила. Текст был составлен так ловко, словно над текстом потрудился прирожденный дипломат. Вроде все, что требуется объяснили, но при этом ничего выходящего за опасные рамки.

Вначале трепетные слова: припадаю к стопам Вашим… прошу справедливости… умоляю о защите… И просит вроде не столько за жениха, Федора Бакунина, сколько за несчастную, обиженную судьбой сестру. «О, Ваше Величество! Это грустная романтическая история. Такого и во французских романах не прочитаешь, и только на русской ниве могут произрасти такие экзотические фабулы».

Сирота, обиженная опекуном, живет в деревне. Спасаясь от грозящего ей брака со стариком, оная сирота бежит в мужском платье в Петербург. Но выясняется, защиту искать не у кого, друзья покойного отца либо в отъезде, либо уже закончили свой земной путь. От безвыходности сирота живет по чужим документам, уверенная в том, что обладатель их умер. Помогают сироте масоны. В поисках справедливости сирота, сохраняя мужское обличье, знакомится с Федором Бакуниным. Далее подробно объясняется, почему именно с Бакуниным и при чем здесь сама Варя Бутурлина. Но тут вдруг появляется подлинный обладатель документов. Он не умер, его зовут фон Шлос. Глафира Турлина опять вынуждена бежать. Немец Шлос настаивает на обыске в комнате Глафиры. При обыске полицейские находят некий список и начинают подозревать всех и вся.

«Список сей всего лишь перечень важных масонских фамилий, и в нем значится имя моего возлюбленного жениха Федора Бакунина. Я ног под собой не чую от горя и смертельно боюсь, что по вине несчастной сестры моей, на него, Бакунина, упадет тень несправедливых подозрений. Он совершенно невольно замешался в чужие дела». Далее слова надежды, веры, любви, умиления и никакого намека на страшные слова «арест» и «заговор».

О нелепой смерти капитана Наумова судачили в полку много времени. Гриня Вернов от этого известия как бы помешался, неделю пил без продыха, а потом предстал перед полковым командиром отмытый, подтянутый, собранный, на все вопросы отвечал «так точно». И только при упоминании имени покойного друга, он хоть и сохранял видимое спокойствие, невольно хватался за щеку, пытаясь скрыть появившийся вдруг тик.

Смерть Наумова не остудила голов «боевой группы». Идея заговора всех по-прежнему занимала, решено только было отложить исполнение на некий, пока неопределенный срок. Голосованием постановили поставить во главе боевого предприятия Григория Вернова На время было решено прекратить сходки. Кнышу поручили связаться с Бакуниным, изложить суть дела и сказать, что группа ждет дальнейших указаний. Настроение у всех было нервное.

Свои новые обязанности Вернов принялся исполнять с необычайной прытью. Он тут же подрался на дуэли с однополчанином. Честь превыше всего! Вернову показалось, что сей гвардеец отзывается неуважительно о покойном Наумове, мол, был вояка, боевой офицер, а смерть принял смешную, словно барышня, погиб от молнии. Бились на шпагах. Гриня проткнул противнику бок. Рана не была смертельной, но насмешник попал в лазарет.

Ранее начальство сквозь пальцы смотрело на шалости Вернова, а тут вдруг и обозлилось. Решили так: если раненый через две недели встанет на ноги, замнем дело, а в противном случае, коли случатся осложнения или, не приведи Господь, смерть, то будем судить поручика Вернова военным судом и спишем в солдаты в пехотный полк.

Раненый встал на ноги через неделю. Вернова оставили в покое, но здесь на Гриню свалилась новая забота – он обнаружил за собой слежку. Невзрачный человек в камзоле цвета сушеного гороха стал неизменно возникать где-то на обочине места расположения гвардейца. Вернов сразу обратил на человечка внимание, потому что он был разительно похож на отцовского егеря, с которым не раз хаживал в юности на охоту – тот же утиный нос и глаза, как две оловянные пуговки. Впервые гороховый камзол появился рядом с полевыми станом. Ну, бродит горожанин по полям и долам, зачем-то топчется рядом с палатками. Караульные его гоняют. Может, он заблудился и дорогу спрашивает. Бывает…

Позднее, когда в город перебрались, этот же «похожий на егеря», уже в сером плаще с капюшоном явился в гвардейскую слободу и был замечен рядом с отремонтированными казармами. Потом Вернов увидел его рядом с банями и, наконец заметил, что он плетется за ним вслед по улице, принимая при этом нарочито незаинтересованный вид. Через три дня та же история.

Григорий резко повернул назад, незнакомец бросился бежать. Понятное дело, он нагнал негодяя. От Вернова не убегают. Догнал, схватил его за грудки.

– Тебе кто велел за мной шляться?

Человечек только таращился оловянными глазками и скулил что-то невнятное.

– Обманутый муж нанял? Так это не по адресу. Будешь за мной шляться, уши отрежу! – за этим последовал могучий пинок под зад.

Понятное дело, про обманутого мужа Григорий сказал из чистой конспирации. Слежка ему очень не понравилась. Внутренне он уже был готов к любым неприятностям. И они не заставили себя ждать.

Кныш, который доселе все жаловался, что не может поймать Бакунина ни в иностранной коллегии, ни на масонских собраниях, сообщил, что и дома до него добраться нельзя, потому что там стоит полицейский караул. Похоже, что Федор Георгиевич находится под негласным домашним арестом. Что, почему – понять нельзя и спросить не у кого.

Вернову было невдомек, что государственная тайная служба, собрав кой-какие сведения, уже начала следствие по делу заговорщиков. И начала его очень деликатно – так было предписано сверху. Главное – никакой огласки.

Не будем подробно останавливаться на следственном деле, оно стоит отдельного романа. Обговорим только некоторые детали. Тайную полицию смело можно назвать одной из древнейших профессий. Когда-то просто доходное ремесло в XVIII веке превратилось в искусство, когда следить стали не только за деньги, но и по чистому вдохновению, не по конкретному делу, а на всякий случай. Слежка велась и за масонами, для чего в братство вольных каменщиков внедряли своих людей. Поиск высоких истин и справедливости не совместим с тайным сыском, поэтому внедрение шло с большим трудом. Но вольными каменщиками становились не только знатные, пыжившиеся от сознания собственного достоинства, но и люди скромных профессий. Это были в основном иностранцы – часовщики, граверы, повара, парикмахеры. Некоторые из них, боясь выселения из столицы, легко поддавались соблазну. Деньги на мелкие расходы всем нужны. Именно так был завербован скромный вышивальщик и протоколист Озеров.

Панин Никита Иванович и все его окружение, включая родственников и сослуживцев, тоже находилось под негласным присмотром Тайной экспедиции, хотя формально этот орган ему же и подчинялся. Наблюдение началось с того самого дня, как Никита Иванович посмел легким намеком выказать императрице неудовольствие из-за великого князя, сделал недовольную мину на лице, мол, обошли законного наследника. А потом еще и царский подарок частично раздарил – а ведь это прямой вызов императрице! Во всяком случае, за Федором Бакуниным присматривали задолго до того, как в руки полиции попал пресловутый, составленный Глафирой, список.

Список этот насторожил «инквизитора» Шишковского тем, что в нем, наряду с важнейшими масонскими именами, упоминались имена трех гвардейских офицеров. Что у них общего с такими знатными господами, как князь Долгорукий, или камергер князь Куракин, или Голицын. Почему эти люди, такие разные по социальному положению, попали вместе под одну обложку?

А тут еще солдаты донесли, де, подслушали серьезный разговор среди высоких чинов, де, зреет в столице заговор против государыни в пользу цесаревича Павла Петровича. На солдатские доносы зазорно обращать серьезное внимание, в нужную минуту этих доносов с десяток можно найти. А может, эта «нужная минута» как раз и наступила и последний донос пойдет в дело?

Бакунина взяли под домашний арест потому, что его легче и незаметнее можно было выдернуть из грядки. Кроме того, Шишковский угадал, императрице хочется хоть чем-то досадить Панину. А здесь случай и подвернулся. Арест Вернова тоже произошело скрытно, в полку даже не поняли ничего. Объяснения были самые простые: Григория взяли за дуэль. Полковник хоть и пообещал не раздувать дело, но, видно, где-то совсем наверху дознались о неприятном инциденте и решили, чтоб другим неповадно было, примерно наказать дуэлянта. С Кнышем история совсем темная, одни сплетни налицо. Толковали о какой-то растрате или не отданном вовремя карточном долге. Все были уверены, что какой-то тайный враг подстроил Кнышу каверзу, попросту говоря, оклеветал человека. Разговоры на эту тему в полку быстро стихли. Разберутся, у нас зазря не сажают.

Меж тем арестованных доставили в каземат и приступили к допросам. В самый первый день следователь объяснил Вернову причину ареста – противоправные деяния в укоризну государыне. Вернов держался твердо, все отрицал, и вообще он не понимает, о чем идет речь. А следователь словно забыл, с чего начал. Большинство его вопросов касалось покойного Наумова. Вернов только кривился от негодования:

– А я откуда знаю?

– Ну как же? Всем известно, что вы с покойным капитан-поручиком приятели. Вы ведь тоже масон? В какой ложе состояли?

– Это совершенно не имеет отношения к делу.

– А вы какое дело имеете в виду? – тут же насторожился следователь.

– Я хотел сказать, что, вступая в ложу, я принял клятву хранить все ее тайны.

– Понятно. Но, похоже, вы это делаете не всегда успешно. Нам известно, что вы принадлежали ложе «Урания» Так?

Вернов вынужден был согласиться. До серьезных вопросов дело пока не доходило, все вокруг да около глину месили.

– А известно ли вам, зачем наведывался капитан-поручик Наумов к немцу Шлосу, проживающему на Большой Мещанской в доме мещанки Румель?

– Я не знаю никакой мещанки Румель.

– А что вам про Альберта фон Шлоса известно?

– Ничего не известно. Я имел с ним одну встречу по масонским делам. Он наш гость из Гамбурга.

– И что это были за дела?

Как не хотелось Григорию толковать со следователем о делах вольных каменщиков, он решил, что эта беседа куда безопаснее, чем разговор о Наумове. Вернов не был наивным человеком и понимал, что арест его не связан с недавней дуэлью. Неспроста таскался за ним человек в гороховом камзоле, видно, что-то в полиции уже подозревали. Понять бы только, что им известно.

Отвечая на вопросы следователя, Вернов тянул время, долго думал над ответом и еще играл в бестолочь, в эдакого простака, до которого все медленно доходит. Сведения приходилось вытягивать из него буквально по нитке, но в результате он рассказал и про Конституцию, которую вез Шлос, и про Елагинский дворец. Иногда он перебивал сам себя: «этого не могу вам сказать, это тайна общества касается его ритуалов и только». Но через три фразы, как бы по рассеянности, скрепя сердце, все-таки отвечал следователю на поставленный вопрос.

Поговорили про масонов и опять вернулись к Наумову. А от Наумова к Бакунину. Но здесь Вернов уже не играл в поддавки, и на все вопросы отвечал твердо: «Мне сие неизвестно».

Бецкий Иван Иванович, попечитель Смольного Общества, хоть и боком, но тоже принимает участие в нашем повествовании. Фигура эта столь удивительна, что о нем стоит рассказать. Внебрачный сын генерал-фельдмаршала Трубецкого Ивана Юрьевича, он родился в Стокгольме, образование получил в Дании. Там же поступил в Кавалерийский полк, но на первом серьезном учении был сброшен лошадью. Проскакавший над ним эскадрон сильно помял несчастного и навсегда отвадил его от военной карьеры.

Бецкий обладал легким характером и полезным свойством нравиться царственным дамам. Входя на трон в 1741 году, Елизавета собственноручно повесила на грудь его орден и ленту Святой Екатерины. Вскоре к русскому двору прибыла принцесса Фике, то бишь Софья Ангальдт-Цербстская, будущая императрица. Бецкий был назначен состоять при ее матушке герцогине Иоганне-Елизавете, с которой познакомился еще ранее в Париже. Именно это обстоятельство, а также особое расположение, которое впоследствии занимал при Екатерине Бецкий, дало почву для диковинной, но живучей сплетне. Говорили, что Екатерина не больше и меньше, как побочная дочь Бецкого. Слухам этим нельзя верить, они совершенно беспочвенны, но лишний раз поражаешься беспардонной человеческой фантазии, которая «назначила», например, отцом Петра I грузинского князя, а Сталина связала сыновними узами с Пржевальским.

В отставку Бецкий вышел в сорок три года в чине генерал-майора и уехал в Париж. Там он прожил долго и, кстати, познакомился с мадам де Лафон, которая стала его доверенным лицом и правой рукой на ниве воспитания. Петр III вернул Бецкого в Россию и назначил его управлять канцелярией строения домов и садов Его Величества, так что Иван Иванович успел побывать и в «строителях».

Переворот 62-го года сыграл особую роль в его судьбе, потому что он сам выдвинул себя на первое место и очень обижался, если кто-то сомневался в этом. Вот как описывает поведение Ивана Ивановича Дашкова в своих «Записках». Не откажу себе в удовольствии пересказать эту сцену.

Во время «революции» Бецкий был очень активен. Ему поручено было раздать деньги солдатам, которых еще ранее нанял Орлов. В благодарность за усердие Екатерина наградила Бецкого орденом и значительной суммой денег. На четвертый день, когда страсти чуть-чуть улеглись, Бецкий явился к Екатерине с визитом. Императрица была уверена, что услышит сейчас слова благодарности, но не тут-то было. Бецкий встал перед ней на колени и стал умолять «сказать при свидетелях», кому она «обязана короной».

– Богу и выбору моих подданных, – ответ этот был понятен всем, но не Бецкому.

– О, я не достоин носить эти знаки отличия, – возопил он, делая вид, что снимает орденскую ленту, – потому что мои заслуги не признаны императрицей. Я считал себя единственным создателем ее величия. Не я ли поднял гвардию? Не я ли расточал золото. И теперь императрица это отрицает.

Екатерина обратил все в шутку.

– Вы дали мне корону, и я согласна с этим. Поэтому получу ее только из ваших рук. Вам я поручаю сделать ее как можно красивее. В Вашем распоряжении все драгоценности моей империи.

Бецкий принял эту шутку всерьез. Он руководил работой ювелиров. Государыня осталась довольна его работой.

Так выглядит сцена в изложении Дашковой. Я думаю, она не поняла ее сути. Бецкий был вовсе не глуп, и не наивен. Это был его способ выказать полную преданность, а также вовремя заявить о себе. Ему было пятьдесят восемь лет, и он умел подыграть государыне, а Екатерине Романовне было всего восемнадцать. Юность часто бывает близорука.

Вот суть отношения Екатерины к Бецкому: она была к нему снисходительна, как к балованному ребенку, но при этом глубоко его уважала. Бецкий в Париже вволю надышался воздухом свободы, был знаком с энциклопедистами, знал толк в живописи и музыке, а главное, был озабочен, равно как и сама Екатерина, проблемами улучшения человеческой породы. Оттого-то и пишут в энциклопедии, что Бецким была произведена в России педагогическая реформа.

Доступ к прочим государственным делам ему был ограничен, но пашня, которую он взялся возделывать, была столь обширной, что ему хватило ее на всю оставшуюся жизнь. Бецкий управлял Академией художеств, он учредил Московский воспитательный дом, открыл «Воспитательное Общество» в Смольном монастыре, он был шефом Сухопутного шляхетского кадетского корпуса. Еще он занимался богадельнями, всего не перечислишь. Екатерина щедро его награждала, но большую часть этих денег он употреблял на благотворительные нужды. Не будем забывать, что именно Бецкий положил начало женскому образованию в России, именно он начал организованно учить мещан обоего пола.

Было у него и то, что мы называем хобби, причем весьма экзотического свойства. Кто в XVIII веке знал слово инкубатор в нашем понимании, а Бецкий интересовался этой проблемой и разводил «искусственных» цыплят. Или, скажем, шелковичные черви… Разводя в своем доме этих червей, он вовсе не собирался наладить производство шелка. Но ведь интересно же, как эта безобразная тварь ухитряется ткать тончайшую и крепкую нить, из которой создаются дивные, воздушные ткани!

При всех своих безусловных достоинствах Иван Иванович был прирожденным интриганом. Умение и желание возводить напраслину было разлито у него в крови. Слава создателю, что он никогда не интриговал в высоких целях, то есть для нужд государства или в поисках справедливости. Бецкий строил козы и вел подкопы исключительно для личной пользы.

Судьба наградила его на старости лет ценнейшим подарком – он влюбился. Милые мои, дано ли вам понять, что значит влюбиться в семьдесят лет в прелестную шестнадцатилетнюю девушку? У Бецкого хватило ума скрыть свою страсть, придав ей черты озабоченного и преданного отцовства. Сама Глаша Алымова именно так и воспринимала знаки его внимания, но умная мадам Лафон отлично угадала изнанку этого «отцовства», понимали всё и классные дамы. Но Бецкий в Обществе почитался Богом, а с Ним не поспоришь. Иван Иванович дарил Алымовой дорогие украшения, занимался с ней итальянским. Пресловутая арфа, с которой она запечатлена на портрете Левицкого, тоже была подарком благодетеля. Именно из-за своей любви Бецкий наведывался в Смольное Общество три раза в неделю. Будь его воля, он бы жил там, но в свете уже злословили о влюбленности старика. Он делал вид, что не слышит сплетен, но через два года, когда Глафира Алымова стала фрейлиной великой княгини Натальи Алексеевны, а потому жизнь бывшей институтки стала протекать у всех на виду, Бецкий, боясь выглядеть смешным, станет говорить в свете:

– Эта девочка сама вешается мне на шею. Она от меня без ума, и простое человеколюбие заставляет меня ей в этом потворствовать.

Варя не решилась сама отдавать Бецкому переписанное набело письмо. На роль передатчика она назначила Алымову. Но ведь это нешуточное дело – писать самой государыне, поэтому Варе пришлось кой-чего рассказать девушке. Алымова пользовалась в Обществе непререкаемым авторитетом. Многие воспитанницы ее обожали, и каждая сочла бы за честь быть ее подругой. Но Глафира Алымова сама выбирала друзей. С Варей у нее никогда не было близких отношений, однако она сразу поняла важность возложенного на нее поручения.

– Это не только моя тайна, – предупредила ее Варя. – Об этом письме никто не должен знать, кроме тебя и Ивана Ивановича.

– И мадам Лафон не должна знать?

– И мадам.

Глафира Алымова умела держать язык за зубами. Все указания Вари были выполнены в точности. Письмо, с соответствующими пояснениями, было передано Бецкому на следующий день. Разумеется, он его прочитал, и в этом не было ничего зазорного. Цензура такого рода была в Смольном обязательна.

Письмо Бецкого озаботило и очень. Описанная в нем история выглядела совершенно неправдоподобной. Масоны…Наслышан он об этом обществе и обходил его стороной. Но как о вольных каменщиках прознали в Смольном? И непонятно, за кого, собственно, девица Бутурлина просит, за своего возлюбленного жениха или за сестру, попавшую в трудное, почти трагическое положение? Может, прежде чем отдать письмо, следует самому поговорить с девицей Бутурлиной? Но потом он решил – рано. Был в этом послании императрице непонятный душок, Бецкий всем существом своим чувствовал какую-то его опасность и важность.

Прошение Вари было передано по назначению. Императрица приняла его вполне благосклонно. Не сказать, чтобы воспитанницы Смольного часто беспокоили Ее Величество просьбами, но она, во всяком случае, никому не отказывала в помощи и сочувствии.

Однако послание Вари Бутурлиной не только удивило императрицу, но и огорчило. Это было видно по напряженному вдруг лицу ее и потому, как она резко бросила письмо на круглый столик. Бецкий ждал вопросов, их не последовало.

– Продолжим чтение, – сказала императрица, и Бецкий покорно взял книгу.

Уже десять дней, как он прилежно читал императрице вслух «Юлию или новую Элоизу» несравненного Жан-Жака Руссо. Екатерина любила перечитывать полюбившиеся ей книги. Бецкий читал, а она, приладив круглые очечки, неторопливо вышивала шелком небольшое панно, предназначенное кому-то в подарок. Хотя понятно кому, Потемкину, конечно.

Для начала Бецкий решил выяснить подоплеку всей этой интриги, то есть поинтересовался в свете, как там поживает Федор Бакунин. Разузнал, и был совершенно потрясен известием. Оказывается, прыткий молодой чиновник уже неделю, а может, и того больше, сидит под домашним арестом. Посудите сами, если он, Бецкий, при его-то связях при дворе, приложил немало усилий, чтобы узнать подобное, то откуда это знает воспитанница монастыря? Теперь он отлично понимал озабоченность императрицы.

Бецкий тут же поехал в Смольное Общество и призвал воспитанницу Бутурлину для приватного разговора.

– Очень хорошо, поговорите, попеняйте, – согласилась мадам Лафон. – Она последнее время ходит, как в воду опущенная. Рассеянная, все о чем-то думает, сегодня утром встала – глаза заплаканные.

Варя предстала перед Бецким, изящный книксен, рука ладошка к ладошке, глаза опущены.

– Оставьте нас, – сказал Бецкий мадам, – нам надо посекретничать.

Лафон удивленно посмотрела на попечителя, но вышла. Направляясь в свои покои, она думала с неудовольствием: уж не поменял ли прыткий старик фаворитку. Правильно говорят русские: седина в бороду, бес в ребро.

Варя стояла упорно глядя в пол, левая рука осторожно теребила фартук, пальцы слегка дрожали.

– Дитя мое, – начал Бецкий, – я выполнил вашу просьбу. Прошение попало в руки государыни. Но возникает законный вопрос: откуда вам все это известно?

Варя молчала, теперь уже пальца обеих рук вцепились в оборки фартука.

– Вы знаете, что Федор Бакунин под арестом?

Она кивнула.

– Кто вам это сказал?

– Я получила письмо, – через силу пролепетала Варя.

– Какое письмо? Кто его написал?

– Письмо написала сестра Глаша Турлина.

– Письмо попало в Общество в обход мадам Лафон. Так?

– Так.

– Каким образом?

Варя коротко взглянула на попечителя и перевела взгляд на окно. Все дальнейшее она говорила пристально всматриваясь в голые ветки кустов и жухлый газон, словно именно она давали ей подсказку.

– Письмо мне передали на балу.

– Кто передал?

Она глубоко вздохнула, чуть не задохнулась воздухом и затараторила, словно вдруг плотину прорвало, сдерживающую доселе страхом и застенчивостью.

– Письмо передал кадет из шляхетского корпуса. Его кто-то попросил, он и передал. Я совсем не знаю этого кадета. И фамилии его не знаю. У нас был бал, а у меня новое платье. Я ждала, что на балу будет мой жених, а он не пришел. Ну, я писала, Федор Георгиевич Бакунин. И вдруг этот кадет дает мне письмо. Это все ужасно и страшно. Вы же понимаете, – силы ее иссякли, дыхание прервалось, и она прошептала испуганно: – Можно я сяду?

– Да, да, конечно, – рассеянно бросил Бецкий и мельком подумал: что же я раньше-то не предложил сесть бедной девочке?

Невероятные, описанные в письме события обрастали новыми опасными подробностями. Откуда кадет шляхетского корпуса может знать то, что является государственной тайной? Или масоны уже и в кадетском корпусе свили гнездо? О, какая это опасная зараза! У них всюду глаза и уши, это ясно. Играйте сами в свои чертовы игры, но зачем же совращать юные души?

Иван Иванович вдруг ощутил себя очень нужным человеком в государстве. Здесь налицо заговор. Да, да, заговор против здравого смысла. И тут же в голове его оформилась вполне четкая, нужная мысль: «Я помогу Ее Величеству разобраться в этом деле, а Екатерина, в свою очередь, поможет мне жениться на Глашеньке. Ведь ничего собственно и не нужно. Главное, ее благословение на брак. И все болтуны мира тут же запечатают свои глотки воском».

– Мы найдем этого кадета, – строго сказал Бецкий, – как он выглядит?

– Не помню. Он сразу ушел. Такой… среднего роста, в парике.

– Понятное дело, не лысый, – проворчал Бецкий.

– Нет, не лысый, – покорно согласилась Варя.

Сегодня больше ничего не выжмешь из бедной девочки. Она бледна, как смерть. Скорее всего, Бутурлина игрушка в чьих-то ловких руках.

– Успокойтесь, дитя мое. Мы не дадим вас в обиду, – сказал он мягко. – Отложим наш разговор до завтра. Может быть, вы еще что-нибудь вспомните.

Варя испуганно затрясла головой. И до самого вечера она вдруг ни с того, ни с чего повторяла этот отрицательный жест и шептала про себя: нет, нет…

Обещанная встреча состоялась и проходила уже совсем в другом ключе. Варенька явилась к Бецкому с тем же потерянным выражением, но стоило ему задать первый вопрос, как она вдруг упала на колени и заплакала в голос. Бецкий бросился ее поднимать, сам перепугался, руки его задрожали до самых плеч.

– Девочка моя, успокойтесь. Ну нельзя же так! Что вы говорите-то? Ничего не понимаю.

А Варя трясла головой и причитала сквозь слезы:

– Не могу больше… Молчать не могу. Государыня благодетельница наша. Их Величество добры… великодушны, прекрасны. И мне они как мать… мать. А ведь нашлись люди. Да, да, я не могла говорить. Интриги в пользу великого князя, – она давилась слезами, фразы вылетали, словно обрубленные. – А это что же значит? Против государыни? Не могу больше молчать. Сестра моя безвинна.

Бецкий поднял ее с колен, усадил рядом, даже приобнял слегка за плечи, бедный ребенок, так сокрушаться. Продолжая всхлипывать, Варя рассказала все. Бецкий ее не перебивал. Все муки Глафиры были пересказаны во всех подробностях. Имя Бакунина всплыло на поверхность всего один раз: «Федор не виновен, он не имеет к этому никакого отношения». Однако о предложении Виля было рассказано со всеми, известными Варе подробностями. Из рассказа выходило, что немец из Гамбурга и был главный враг. И как не обуреваема была Варя патриотическим порывом и желанием откровенности, про Наталью и Архипа она не сказала ни слова. Бросила только в запальчивости: «Кадета не ищите, я его со страху выдумала». Но Бецкий на эту фразу внимания не обратил. Он и без Вари это понял. Допытываться, как и откуда Варя получила эти сведения, он тоже не стал. Не до того было.

Сейчас Бецкого сверлила другая забота. Вот уж новость, так новость! И он первый донесет ее до государыни. И она не будет улыбаться снисходительно, мол, это, Иван Иванович не по вашей части, мол, занимайтесь прекрасным, искусство – ваш конек, его и седлайте! А что касаемо прекрасного, то он этого негодяя Веселовского выведет на чистую воду. Опекун называется! Обворовать сироту! Но это все потом, потом…Сейчас главное уведомить государыню, что Пруссия вмешивается в дела России и страшно вымолвить – посягает на ее трон!

Начало ноября. Сыро, холодно, во дворце уже печи топят по-зимнему. Положим, что это среда.

Она проснулась позже обычного. Следуя заведенному порядку, она вставала в шесть часов утра, а сегодня, не разбуди ее возня любимых левреток, и вовсе проснулась бы в семь. Левретки спали в обшитой кружевами корзине, и любоваться ими было чистым наслаждением. Четыре года назад доктор Димсдаль, вызванный из Лондона для прививки оспы царской семье, подарил государыне пару этих очаровательных собак. Теперь они дали потомство.

Пробудилась Екатерина поздно потому, что опять читала перед сном донесения из Москвы касательно пугачевского дела. Разнервничалась, а после долго не могла уснуть. Она скользнула взглядом по прикорнувшей на диванчике камер-юнгфрау и раздумала ее будить. В обычные дни она подумала бы при этом: пусть еще поспит, темнота за окном так угнетает, но сейчас она не дала себе труда привычно играть в бескорыстное человеколюбие. Марья Савишна была верна ей, как никто, но иногда ее преданность была непереносима, казалась назойливой, а во взгляде чудилась скрытая усмешка.

Она прошла в уборную. Сонные девки первым делом поднесли поднос со льдом. Екатерина выбрала кусок побольше и протерла им лицо – лучшее средство от морщин, а в сорок пять лет они дают о себе знать. Обжигающий холод заставил ее проснуться окончательно. Аккуратно напиленные куски льда говорили о чистоте и правильности. В голове даже мелькнула мысль, что в этой холодной прозрачности и таится высшая справедливость, но, полоща рот теплой водой, она уже потеряла давешнюю мысль. Ей показалось, что десна кровит. Неужели верхний зуб и впрямь разболится? Только этого ей не хватало. Наконец она одета, начерно причесана. Волосы спрятаны под белый креповый чепец.

Первый завтрак – кофе, сливки, печенье – как обычно подан в кабинет. Собаки, повизгивая, проследовали за хозяйкой. Что-то они нервны сегодня, а не иначе как чувствуют ее настроение. Кофе крепок, как должно, но почему-то невкусен. Зуб при первом глотке не отозвался на горячее болью, о нем можно забыть.

Щепотка табаку в нос. Апчхи! И еще раз! Что не говори, а табак прочищает дыхание. С крышки табакерки на Екатерину щурился эмалевый Петр. Не надо хмуриться, великий государь, я не сделаю урону нашей стране, только надобно вести себя умно и осторожно.

Следствие по делу бунтовщиков велось в Москве, но руководила им сама Екатерина. Каждый день курьер привозил в Петербург опросные листы, и в этот же вечер увозил их, испещренные царскими пометами, обратно в Москву. Екатерина уже выучила имена главарей. Зачем ей знать всех этих перфильевых, шигаевых, подуровых, тороповых и как его… Зарубина-Чику? Но помять против воли удерживала в голове имена мерзавцев, сволочей, подонков, врагов рода человеческого. К следствию привлечено было кроме Пугачева пятьдесят пять человек, их разбили по степени виновности на десять сортов. К последнему сорту относились жены и дети Пугачева, их тоже допрашивали.

Просматривая опросные листы, Екатерина искала ответ на три вопроса. На эти же вопросы она обращала особое внимание следователей. Во-первых, не были ли повстанцы побуждаемы в своем злодействе ее противниками, желающими лишить ее трона? Второе: не имеют ли касательства к бунту черни иностранные государства, желающие ослабить власть императрицы в государстве? И, наконец, кто надоумил Пугачева назваться именем ее покойного мужа? Пока следствие на два первых вопроса твердо отвечало отрицательно – никто чернь не вдохновлял, никто ей не помогал, все действо суть необузданная личная злоба и подлость. Третий вопрос пока так и висел в воздухе.

Екатерина отбросила опросные листы и отдалась приятному занятию – письмам. Однажды она сказала своему секретарю Грибовскому: «Не пописавши, нельзя и одного дня прожить». Первое письмо, как обычно, адресовалось барону Гримму.

Позвольте шаг в сторону. Я, то бишь автор, недолюбливаю Екатерину II, по человеческим качествам мне куда ближе Елизавета, хоть проку от последней в государственных делах было куда меньше, чем от первой. В Екатерине, несмотря на ее веселость, терпимость и легкость в общении, проглядывает что-то фатально злое. Свидетельством этого служит смерть мужа и сына, оба были убиты ее любовниками. Сюжет этот тянет на страшные шекспировские страсти.

Но при ближайшем общении с Екатериной, то есть нырнув с головой в материал, я тут же попадаю под ее обаяние. Не только редкая удачливость вела ее по жизни, она все достигла своим умом и трудолюбием. А со временем я ко всему прочему поняла, что императрица была откровенной графоманкой. Как понятна мне ее тяга к чистому листу бумаги! За день она дописывалась до того, что у нее начинала болеть правая рука. Ей бы компьютер или на худой конец пишущую машинку! Только кофе попьет – и пошла строчить без остановки. Часть писем она рассылала по почте, но барон Гримм был удостоин собственных курьеров, и возили курьеры письма в Париж не раз в неделю, а каждый день.

Барон Фридрих Мельхиор Гримм приехал в Россию год назад в свите ландграфини Гессен-Дармшадтской и дочери ее, будущей великой княгини Натальи Алексеевны. Его представили императрице, и они очень понравились друг другу. Гримм был старше Екатерины на шесть лет, об амурных делах здесь и речи не было, но барон смог стать отличным собеседником и другом императрице. Она звала его на службу, он отказывался, ссылаясь на тяжелый климат и незнание русского языка. В конце концов Гримм все-таки стал служить России, но за ее пределами. Переписка его с императрицей длилась более двадцати лет. Отношения с Францией были натянутые, и немудрено, что Гримма считали русским шпионом. О каждом более-менее важном событии в Париже, а также о слухе или сплетне, верный корреспондент тут же сообщал Екатерине.