Курьер из Гамбурга Соротокина Нина

– И где же этот цветник?

– Вы когда-нибудь были в Воспитательном обществе?

– Простите?

– Смольное воспитательное общество, любимое детище императрицы.

– А разве туда можно вот так запросто попасть?

– Сегодня воскресенье, и после обеда туда на представление допускаются гости и родственники воспитанниц.

– Вы гость?

– Некоторым образом я отношусь ко второй категории. Хотя девица Бутурлина мне вовсе не родственница. Батюшка мой ее опекун. Но сам он вечно болеет и потому сегодня вменил мне в обязанность посетить это заведение. Не хотите составить мне компанию?

Такой разговор состоялся между Глафирой и Бакуниным, когда они вместе совершали конную прогулку по лесу близ Александро-Невской лавры.

– Поехали, здесь недалеко.

Глафира судорожно прокручивала в голове неожиданное предложение. С одной стороны это было почти чудо – вот так, за здорово живешь, увидеть Вареньку. Но, с другой стороны, неожиданное появление Глафиры в мужском костюме и в компании молодого Бакунина может ее не только смутить, но и напугать. Последнее письмо сестры было полно недомолвок. Видно было, что Варенька боится задавать прямые вопросы. Еще не хватало, чтобы она усомнилась в подлинности самой Глафиры. Бедной девочке трудно докопаться до истины.

– Вы уверены, что сегодня будет спектакль? – прервала Глафира затянувшееся молчание.

– Да, я получил уведомление и пригласительный билет. По нему я могу привести с собой гостя.

– И вы представите меня мадемуазель Бутурлиной?

– Не-ет, – рассмеялся Бакунин. – А вы уже губу раскатали? Хорошеньких птичек мы увидим только издали. Нам позволено всего лишь убедиться, что они живы и здоровы. И на том спасибо.

Последние слова решили дело. В билете значилось, что вначале «белые девы» представят на суд зрителей комическую оперу ……., после чего будет представлен «пасторальный балет». Гости и родственники собрались в нижней зале, где их встретила сама директриса госпожа де Лафон, полная благообразная дама в чепце и черном платье, украшенном гипюром. Одеяние скромное, но достойное. Каждый был представлен по имени.

Вдруг волнение пошло по толпе гостей. Все расступились, образуя живой коридор, мужчины склонились в поклоне, дамы сделали глубокий реверанс. Оказывается, на представление пожаловал сам их высочество великий князь Павел Петрович с супругой Натальей Алексеевной.

Глафира страшно разволновалась. Она никогда не видела столь близко царственных особ. Ей хотелось тут же полюбить высокую чету, и ее желания оправдались. Совсем молодой, можно сказать, юный, небольшого роста, в ярко-белом, густо обсыпанном пудрой парике и синем камзоле с лентой через плечо, лицо бледное, большие серые глаза необычайной формы – уголками вниз, нос откровенно курносый – таков Павел. Но при внешней неказистости он все равно выглядел величественным, спину держал необычайно прямо и смотрел поверх голов. Улыбка его, правда, была несколько вымученной, и Глафира решила, что он просто застенчив. И еще ей показалось, что великий князь чем-то расстроен, а может, он всегда такой. Мать отобрала у него власть, и он несчастен.

А великая княгиня была просто красавица. Надменна? Да, но ей и подобает быть таковой. Походка ее была легкой, прекрасной формы руки сложены под грудью в изящном жесте, округлое лицо с соразмерно расположенными чертами, губы, пожалуй, тонковаты, но ведь это смотря на чей вкус.

Рассматривая великокняжескую пару, Глафира забыла о собственных заботах, а вспомнив, окончательно растерялась. Сейчас она увидит Варю, наверняка сестра будет занята в опере. Подать сестре знак, мол, я здесь, посмотри на меня, или выкинуть из головы подобное безрассудство?

Но как только вошли в круглый зал, где должно было состояться представление, Глафира поняла, что переживания ее напрасны. Зал был очень невелик, но зрители были отгорожены от воспитанниц балюстрадой из колонн, так что юным актрисам, при всем их желании, невозможно было разглядеть зрителей.

Представление началось. Зазвучал оркестр роговой музыки, потом он уступил место скрипичным. Девочки пели очень старательно, и голоса их звучали чисто, но все-таки это был не настоящий театр. Они были слишком юны, в игре их не было настоящего огня. Опера закончилась обещанным балетом. Милые куколки, прелестные марионетки… они были трогательны, раскованны, выделывая сложные фигуры, не выказывали ни малейшего смущения или зажатости. И все-таки это было дистиллированное искусство. Тем не менее на следующий день в «Санкт-Петербургских ведомостях» было напечатано: «Комическая опера закончилась балетом из девиц белого цвета, кои, можно сказать, составлены были из грациев». А как же не похвалить, да еще в самых высоких тонах, если это доставит радость государыне. Что бы ни делала Екатерина, было прекрасно, прекрасно… а белые девы, по мнению общества, были истинным творением императорских рук.

Бакунин смотрел на сцену рассеянно, шептал: «Что-то моей не видно», а Глафира вся изнервничалась. Дело шло к концу, молодые пастушки, почему-то в масках, наподобие венецианских, разыгрывали счастливую сельскую жизнь. Стены залы были расписаны ландшафтами с дубами, ручьями и водопадами, что вполне гармонировало с представлением. Вдруг пастушки разом сняли маски, одна из них выступила вперед, и Глафира узнала Вареньку.

– Она, – удовлетворенно прошептал Бакунин. – В добром здравии, слава Богу, но в танце, пожалуй, тяжеловата.

– Вам она нравится?

– Я как-то не думал об этом, – пожал плечами молодой человек. – Правда, мой почтенный батюшка намекал мне, что желает породниться с этой юной девой. Она богата…

– И что же?..

– Я ответил категорическим отказом. Я вовсе не желаю выполнять прихоти больного старика. Он на старости лет совсем умом оскудел! – добавил он ворчливо, но тут же смолк, понимая, что сболтнул лишнее.

Варенька меж тем дождалась конца музыки, после чего вышла вперед, воздела руки, как греческая богиня, и, обращаясь к великокняжеской чете, произнесла стихи. Не будем приводить их полностью, они были чрезмерно длинны, хотя смысл их можно было уместить в одной фразе: «Вы, словно солнце согрели нашу обитель живительным огнем, мы вас обожаем и будет любить всегда, всегда». Стихи были плохими, но искренность, с которой произносила их воспитанница, искупало неровность рифмы и скудость содержания. Варенька молитвенно сложила руки и от умиления расплакалась. Здесь уместно написать – раздался шквал аплодисментов, хотя для полноценного шквала зрителей было маловато.

Артистки грациозно покинули сцену, публика потянулась к выходу, великий князь с супругой в сопровождении госпожи де Лафон направились по коридору в глубь помещения.

– Их величеств пригласили к ужину, – пояснил Бакунин, – это обязательный ритуал. Потом будет прогулка по саду, ну… и так далее. Молодец Варюха, пробилась на первые роли. Это послужит на пользу ее дальнейшей карьере.

Фамильярное «Варюха» покоробило слух… Да кто ты такой, чтобы так отзываться о ее сестре? Но у Глафиры хватило ума не выпускать наружу свое раздражение.

– Какая же ее ждет карьера? – спросила она рассеянно, не выказывая заинтересованности.

– Если повезет, то фрейлины при дворе государыни. Но думаю, ее готовят для молодого двора, недаром ей поручили читать эти стихи.

Уже когда ехали верхами, Глафира отважилась коснуться очень интересующей ее темы.

– Ваша, как вы изволили выразиться, Варюха, сирота. Неужели у нее нет никаких родственников?

– Но почему же, есть… скажем, троюродный дядя, действительный статский советник, живет на Литейном в собственном дому – мот, картежник и пьяница. Карьеру сделал на том, что женился на дочери Елагина. Теперь дядя спит и видит, как бы отобрать у родственницы ее деньги.

– Это ужасно!

– Можно подумать, что у вас в Пруссии лучше. Это только внешне человек сделан по подобию Божию, а в душе скот. Была у Вареньки сводная сестра, но она погибла, утонула.

– Час от часу не легче, – буркнула Глафира. – Как же это случилось?

– Обычная вещь. Самоубийство. Я думаю, несчастная любовь. И хорошо, что ее нет. По слухам, бедную девицу совершенно ограбил ее опеку, и, достигни она совершеннолетия, ей бы нечего было получать. От завещанных отцом денег ничего не осталось.

– Быть не может!

– Еще как может. Простите, – вдруг сказал Бакунин, обрывая себя на полуслове и придержав коня.

На другой стороне улицы два гвардейских офицера, тоже верхами, делали ему знаки, стараясь обратить на себя внимание.

– Прошу прощения, господин Шлос, но я должен вас оставить, – быстро сказал Бакунин. – У меня назначена встреча с этими господами, да я совсем запамятовал. Мы увидимся завтра? Нет, завтра не получиться. Дела, знаете. Но послезавтра у Лопухиных маскарад. Я буду венецианский купец. До встречи.

Глафиру поражала эта особенность Бакунина – уменье моментально менять настроение, с легкостью переходя от насмешливого тона к сочувствующему, от циничных замечаний к серьезным и возвышенным. «Не иначе, масонская выучка», – думала она. Когда Бакунин подъехал к офицерам, выражение лица его было серьезным, никакого зубоскальства, хлопанья по плечам – все чинно, строго, более того, торжественно, словно на панихиде по царственной особе. Дождавшись приятеля, офицеры направили лошадей в сторону площади.

«С такими лицами по городу могут разъезжать только заговорщики», – с неприязнью подумала Глафира и тут же одернула себя. Какие заговорщики могут обитать в этой благополучной столице, в это славное царствие? Смешно… Все это романтические, более того, наивные бредни Виля.

Но именно первая мысль Глафиры была верной.

Кто в русской истории были Великие? Петр I, конечно, и Екатерина II, также Иван III и внук его Иван IV Грозный. Без сомнения, сюда же относим и Иосифа Сталина, и Ленина, властителя дум. Был еще Александр II Освободитель, но на него так и не повесили титло Великого, равно и Александр I не удостоился этого звания, а ведь самого Наполеона победил. И сразу видно, что из всей это череды Великих у немки Екатерины самое человечное лицо, Дашкова вообще ставила Екатерину выше Петра (вот радость-то современным феминисткам!), поскольку не было в ней дикой Петровской жестокости. И поди ж ты, нашлись люди, которые ее, деятельную, умную, образованную и щедрую, решили с престола скинуть, дабы отдать его Павлу.

Удивительна слепота людская! Верховники посадили на трон Анну Иоанновну в своих корыстных целях, но когда Долгорукие-Голицыны вознамерились ограничить ее власть, «общественность», то есть лучшие умы России, воспротивились, пусть, де, правит страной самовластно. И не потому, что как-то особенно успели полюбить эту немолодую, средних способностей женщину. Общественность искренне была уверена, что Анна своим женским, и уже потому мягким правлением, смягчит ужасное правление Петра Великого.

А от Павла чего ждали? Куда уж было смягчать правление дворянской царицы Екатерины. И все-таки много было недовольных. Как не слаба была русская оппозиция, себя она всегда очень уважала. Главное, быть не «за», а «против», и уже этим отрицанием человек записывал себя в разряд честных людей и засыпал со спокойной совестью. Видно, русского человека всегда не устраивает день сегодняшний, ибо он природой создан борцом за лучшее будущее. А что будет, когда он это будущее переиначит по-своему, борец как-то и не задумывался. Главное, чтоб было не так, как сейчас.

И время для решительных действий как раз подошло. Пугачев еще не пойман, но повержен. Отловить его дело небольшого времени. И армия возвращается в столицу с турецкой войны, а там много недовольных теперешним положением. Обильно кровью полили чужие земли. Турок побили, но тут же возникает вопрос – зачем? Что мы в этой Турции потеряли? И какое дело нам, русским, до крымских татар? Мы их освободили, а им эта свобода вовсе без надобности. Они хотят быть под Турцией и после перемирия ведут себя нагло. А сколько еще таких бессмысленных войн предстоит? Австрияки толкают нас воевать, а императрица почему-то им в этом потворствует. Хватит русскому солдату класть жизни во имя алчной и корыстолюбивой Европы.

С такими примерно настроениями собрались в доме капитана Наумова гвардейские офицеры. Бакунин тоже был приглашен на опасную сходку, но то ли по недомыслию, то ли сознательно забыл о ней. Но его отловили и призвали к делам. А какие дела-то? Пока только разговоры. Пусть высокие лбы сочиняют документы про законность, ограничение императорской власти и прочее, это все не нашего ума дело. А задача воинства – назначить срок и договориться, как мы будем лишать куртизану-императрицу незаконно захваченной власти.

Офицеров было четверо. Мне пришлось придумать их фамилии, подлинные их имена не сохранила история. Да и о самом «заговоре» мы имеем только пунктирные, отрывочные сведения, вылущенные из опросных листов подвала Шешковского. Так что приходится дать волю собственной фантазии. Но и она не может быть беспредельной.

Кто-то из умных французов сказал: «Исторические романы родились от истины, изнасилованной ложью». Не могу не согласиться, хотя и с некоторым смущением, но добавлю, что истина в истории не более, чем точка зрения стороннего наблюдателя.

Двое из офицеров нам знакомы. Это хозяин дома капитан-поручик Наумов и друг его, рыжий Гринька, он же Григорий Вернов, бретер, зубоскал и любимец дам, пребывающий попеременно то в состоянии раскаяния за недавнюю беспечность, то в безрассудном поиске новых приключений. И в том, и в другом состоянии он бывал неизменно весел.

Третий из собравшихся, поручик Кныш, из небогатых дворян, человек мнительный и по-мелочному обидчивый. Имея какие-то высокие связи, он получил возможность служить в Кавалергардском полку при дворе и очень этим гордится. О четвертом вообще можно не говорить, он в нашей истории играет совсем пассивную роль. Впрочем, назовем и его. Папин его фамилия.

Теперь спрашивается – как эти люди дошли до того, что организовали «партию», зачем ввязались в заговор? Конечно, все они были обижены. Одному не дали повышение по службе, другому за квартиру платить нечем, а маменьке посылать из каких шишей, и еще ближайший начальник плут, а главный гад есть Гришка Орлов. Обида возникла давно и затаилась до времени. В 62-м году, когда посадили на трон Екатерину, все хором кричали виват, а вознаграждение получили разное. Почем Бредихин с Барятинским получили премию в три раза больше? А на каком основании?

Обиды личные часто выливаются в обиды политические. Три месяца прошло с переворота, Екатерина только успела короноваться, а уже случилась первая неприятность. Орлов проведал, что в гвардии есть недовольные, желающие устранить Екатерину и возвести на престол законного императора Ивана Антоновича, что двадцать лет в крепости сидит. Говорили, что тысяча человек посвящена в тайну заговора, и уже посланы люди для освобождения Шлиссельбургского узника. Вожаками движения называли князя Голицына и графа Панина. Дальше больше. Появились слухи, что существуют две партии: одна за Иванушку, другая за малолетнего Павла. Вроде бы уже обсуждается, кого при Павле ставить регентом – Шувалова Ивана Ивановича или Панина, как воспитателя цесаревича.

Но никаких противных государству действий не последовало. Вскоре выяснилось, что все тревожные слухи не более чем сплетни. Но сплетни эти были столь опасными, что наказали за них по всей строгости. Отвечать за все пришлось поручику Гурьеву да Петруше Хрущеву: допросы, пытки, а потом приговор суда – смертная казнь. «Матерь отечества» заменила смертный приговор вечной ссылкой на Камчатку.

Через год в 63-м новое волнение. Старый лис Бестужев надоумил государыню венчаться с Гришкой Орловым. Понятно, что гвардия возроптала. Идея брака сама собой рассосалась, но при дворе помнили дерзкие и задорные речи против государыни. Здесь Екатерина проявила мягкость, поскольку главные смутьяны в свое время помогли ей занять трон. Офицеры Хитрово, Ласунский и Рославлев были отставлены от службы и разосланы по своим имениям.

В 1764 году новая беда – заговор Мировича, в результате которого Иван Антонович был убит, а Мирович казнен отрублением головы. Давно в Петербурге не было таких страстей. А через десять лет Пугачев объявил себя императором и стал грозить столице. Народ роптал. И гвардия вслед за ним: финансы в России в крайнем расстройстве, а деньги тратятся на пустое, на балы, роскошь и немыслимые подарки фаворитам и любимцам чиновникам. Иного за растрату под суд надобно отдать, а не в Казенную палату, а в Уголовную, а ему государыня еще деньги жалует, сервизы дарит и табакерки с брильянтами.

В Екатерине им все не нравилось. И упряма она, и высокомерна, и советов чужих не слушает. А главные недостатки, что немка и до мужской ласки охоча. Орлов только отбыл в Фошаны, и тут же в еще теплую царицыну постелю вскочил этот ферт Васильчиков. Теперь и Васильчиков изгнан. Кого дальше ждать? Известно кого, уже замелькало в разговорах имя Потемкина, одноглазого баловня судьбы. Все знают, что она обещала Панину быть не императрицей, а правительницей. Отдай престол сыну и забавляйся с кем хочешь, а престол отеческий не срами!

Теперь спрашивается, зачем гвардейским офицерам был нужен партикулярный красавец Федор Бакунин? Человек светский, себе на уме, темперамента сдержанного, холодного, что там у него за пазухой – неизвестно. Бакунин был связующим звеном между военными – кулаком и мускулом намечающегося переворота, и мыслью, то бишь, идеей в лице братьев Паниных, Чернышева, Куракина и прочих вельмож. Офицеры нижнего звена встречались с ними на масонских собраниях, когда принимали новых членов, на обедах и праздниках, но в частной жизни общаться было трудно. Между офицерами и вельможами лежала социальная пропасть.

Как уже говорилось, кроме Бакунина у Панина было еще два секретаря, но про Убри, уже на возрасте был человек, точно знали, что он к делам масонским никакого отношения не имеет. Что же касаемо секретных дел, то здесь полный мрак и неизвестность. Второй секретарь Денис фон Визин, известный остряк, весь Петербург пересказывал его шутки, был правой рукой Панина. О Денисе фон Визине знали, что он-то как раз и сочиняет те самые законы, ради которых готовится заговор. Правда, у самих офицеров на этот счет было большое сомнение. Сей фон Визин не только остроты сочинял, но пробовал себя в драматургии и, говорят, успешно. Пиеса его «Бригадир» то и дело цитировалась в гостиных. И все в насмехательном смысле. Какие-такие сей едкий юноша может законы сочинить? Непонятно все это и сомнительно, но им там наверху виднее.

Не будем пересказывать весь разговор в доме Наумова. Разговор этот был сумбурен и невнятен. Много было высказано неудовольств для поднятия патриотического духа, а программа действия все как-то не вырисовывалась. Приведем здесь только последние слова, ибо в них и сосредоточился весь смысл шумных прений. Решено было, что императрицу надо похитить, тайно постричь и увезти в один из северных монастырей.

– Да кто ж из священства возьмет на себя столь ответственную задачу? Кто согласится взвалить такую ношу на свои плечи?

– Я знаю такого человека, – сказал Наумов.

– Кто же он?

– Имени его я до времени называть не буду. Вначале надо получить его согласие.

– А как похитить государыню?

– А вот об этом мы поговорим в следующий раз. А пока думайте. Ломайте головы-то!

Глафира потянулась за офицерами, руководствуясь не здравым смыслом или привычкой к интриге, а от полной растерянности. Состояние ее было сродни отупению. Виной тому было последнее сообщение Бакунина. Мало того что Глафиры Турлиной нет, не существует в природе, но даже то, что осталось – вот они руки-ноги, тело, голова – есть бесполое существо, лишенное наследства. Далее вывод – ее в этом мире просто нет.

Добрый топтался на месте, ожидая распоряжения от хозяйки, мол, сообщи, в какую сторону ехать. Глафира тронула поводья и поехала вслед за Бакуниным и офицерами. Появившаяся в последнее время привычка подглядывать сделала свое дело. Она инстинктивно держалась от всадников на расстоянии, если бы кто-то их них оглянулся, то не заметил бы ее. Офицеры проехали площадь и свернули в проулок, и Глафира повернула в проулок, они переехали через мост, и она за ними. Вскоре место показалось ей знакомым. Астраханская слобода, о которой подробно рассказывала ей Феврония. Так она и доехала до Стремянной улицы. У дома капитана Наумова офицеры спешились и гуськом вошли во двор.

Глафира остановилась поодаль и стала думать. Интересно, зачем они собрались в этой скромной усадьбе в субботний вечер? Или у них занятия лучше нет? Каждый уважающий себя молодой человек в праздничный день тащится в богатую гостиную или театр, или в гости к прекрасной мамзели. На худой конец пойдет в бильярдному или к карточному столу. Может, офицеры собрались в доме Наумова на постное масонское собрание? Ну и пусть их!

Глафира поехала домой. Заботливая Феврония оставила на столе ужин: прикрытый теплым колпаком чайник, курицу печеную, пряники в кульке. Добрая женщина… Старается, служит верой и правдой. А Глафира ее и обманет, потому как предполагаемое наследство уплыло меж пальцев. «Все-то я вру, изовралась совсем, – думала с горечью Глафира, сдирая кожу с куриной ноги. – Но мне, госпожа Феврония, тоже не сладко, так что простите. Придется вам вместо обещанного богатства довольствоваться платой за постой, кстати, не малой, и полученной всегда в срок».

Ночью на Глафиру навалилась бессонница. Нерешенные вопросы стояли колом в голове. И никакого тебе «утро вечера мудренее». Она боялась этого утра больше, чем бессонной ночи. Ей казалось, что утром приключится еще что-нибудь более страшное – ее схватят, поведут в участок, будут кричать и задавать вопросы. Деньги к деньгам, говорят, а беда к беде. Взяла у Виля кошелек неизвестно по какому праву, вот и получила от судьбы зуботычину. Уж больно стремительно протекает ее петербургская жизнь. Наверняка злостная фортуна ее держит в загашнике еще какой-нибудь мерзкий подарок.

Надо решить главный вопрос: что делать дальше? Мысль эта крутилась по спирали, предлагала разнообразные картинки, совершала новый виток, но все оставалось на том же месте. Змея, кусающая себя за хвост. Знак этот Глафира видела у масонов. Мудрая аллегория, как раз подходит к ее теперешнему состоянию.

О чем это она правильно думала давеча, когда тащилась на Добром за офицерами? Какой-то был найдет правильный эпитет, точный и подходящий к случаю? Ах, вот… она бесполое существо. Ни мужчина, ни женщина. Она сама сделала выбор, бежав из деревни, а дальше просто плыла по течению, как щепка в волнах Невы. Неужели ей предстоит до смертного часа оставаться немцем Шлосом – заезжим масоном из Гамбурга? Сейчас она перестала прятаться, вышла в свет, как сказала бы покойная матушка. Сама собой возникла легенда об ее искусственной молодости. Феврония принесла ей тоненькие усики из живых волос, мол, наклей. Наклеила, очень себе не понравилась. Потом от едкого клея кожа над губой вспухла. Она не может вечно оставаться мужчиной! Все-таки жизнь не театр. Когда-нибудь ее разоблачат и сошлют на каторгу.

Тут, уже какой раз, вспомнилась история, которой опекун Ипполит Иванович развлекал за обедом тетку Марью. Жил, де, на свете загадочный кавалер де Эон, француз, а может, англичанин, который прибыл в Россию в женском обличье и даже сподобился стать чтицей у самой государыни Елизаветы. Потом все узнали, что он шпион и авантюрист, но пол его для всех по-прежнему оставался загадкой. Опекун говорил, что ростом этот Эон был, как мальчик с пальчик, но при этом отлично держался в седле, фехтовал, обладал отчаянной смелостью и прочая, прочая… Помер небось бедолага. Вот тут-то его пол и обнаружился. Это, стало быть, с покойника штаны спускали или, что еще хуже, подол задирали.… Срам-то какой? Тьфу, тьфу…

Глафира не хочет для себя такой участи. И вообще она устала быть мужчиной. До этого вечера она считала, что у нее уже есть избранник. Она жаждала любви, а вместо этого ей приходилось надевать штаны и изо дня в день ломать комедию. И кого же она избрала, наивная дурочка? Конечно, его, красавца Федора Бакунина! Глафира как только поняла, что влюбилась, успела все в уме проиграть. Она добивается наследства, сбрасывает с себя мужской костюм и предстает перед Бакуниным во всем блеске своей девичьей красоты. Ладно, пусть не красоты, и получше ее бывают. Но она обаятельна. И сама интрига должна ей помочь в достижении счастья. Федор скажет: «Ах, неужели это вы? В уменьи вашем вести беседы я уже убедился, а теперь я вижу, что вы прекрасны. Вы успели стать моим другом, а теперь я прошу вас стать моей женой».

Картина была сладостной, и Глафира с удовольствием прокручивала ее перед глазами, добавляя все новые и новые волнующие подробности. А теперь как пелена с глаз. Как она сразу-то не поняла, что Варенька влюблена в этого щеголя? Если догадка ее верна, то на картинках со счастливым концом надо ставить крест. По совести, в женихи Варе Бакунин куда больше подходит и по положению, и по деньгам. И никогда, никогда она не будет соперницей любимой сестре. Но ведь этот напыщенный индюк от Вареньки нос воротит.

А Глафира теперь кто? Бесприданница. Правда, сейчас одной заботой меньше. Не надо доказывать в опекунском совете, что она есть Глафира Турлина, законная владелица завещанных богатств, поскольку все богатства корова языком слизнула. Большой язык у опекуна Ипполита Ивановича.

А ведь так все хорошо получалось. Судьба послала ей Степана, и он клятвенно обещал заступиться за нее в опекунском совете. Правда, мелькнул Кокошкин перед глазами и опять исчез. Оказывается, его полк в Псков переводят, а то, что он в последний день обрел Глафиру, он так и сказал – обрел, есть чудо и игра природы. Теперь у нее на руках все адреса и названия полков, хочешь пиши, хочешь в гости приезжай, только надобность в этом уже отпала.

В трактире Глафира рассказала Степану все честно, ни одной подробности не утаила, если не считать Отто Виля с его странным поручением. Об этом Глафира решила умолчать. Степан с этими разговорами про заговор ее на смех подымет. И потом совестно было говорить, что она у Виля деньги взяла. С Альбертом другое, здесь у нее было безвыходное положение. Но и здесь Степан, морщась неодобрительно, бросил в сердцах:

– Обворовывать покойников, Глаша, грех не меньший, чем живых обирать.

– Но я в долг взяла. Получу наследство, все до копеечки отдам.

Степана история Глафиры удивила гораздо меньше, чем она ожидала. Он ей и раньше говорил, что она отчаянная, что характер у нее непредсказуемый, а теперь, мол, жизнь подтвердила его догадки. «Летит наша бренная ладья по реке жизни, – сказал ей Степан, он любил иногда изъясняться высокопарно, – и не замечаешь за суетой, что корабль-то гнилой».

– Степ, ты не мудри, ты дело говори.

– На меня ты можешь во всем рассчитывать. Надо будет, в отпуск пойду, чтоб твоими делами заниматься. Только бы не услали нас Пугача усмирять. Но вроде дело к развязке движется. И без нас, похоже, обойдутся. Может, тебе деньги нужны?

– Нет. Деньги у меня есть.

– Повтори-ка еще раз, где ты квартируешь?

Уже когда расставались и Степан, опаздывая в казармы, чуть не подпрыгивал от нетерпения, он спросил в какой уже раз:

– Так ты правда не замужем? Ты меня не обманываешь?

Все-таки улыбка у него глупая. Чему радоваться-то, если у нее вся жизнь под откос? А теперь и денег нет, и надобность в Степане отпала. И опять в углу комнаты клубились неведомые тени, и змеей вползал вопрос: что делать? Как дальше жить?

Глафира пробудилась от невыносимой боли. Лежала неудобно, и судорога свела руку. Она никак не могла сообразить, сгущаются ли сумерки за окном или наоборот, день их сейчас слижет. Если бы она увидела через стекло, что снег покрыл землю, а деревья окучерявил иней, она нашла бы это вполне естественным, потому что никак не могла вплыть в реальность из только что увиденного сна.

Да и сон ли это был? Может, само провидение послало ей старуху, чтобы она разом решила все загадки. Только что увиденное было столь ярко и выпукло, что она могла вспомнить все до мельчайших деталей. Она опять шла по темной улице в мужской одежде, на ней был плащ до пят, но ей было холодно, потому что наступила зима. Она шла и мучилась вопросом: что делать дальше? Улица была безлюдной, а потом Глафира увидела старуху. Она словно появилась ниоткуда. Было скользко, и старуха, боясь упасть, шла осторожно, широко расставляя ноги. Поземка тормошила подол юбки. И палка была при ней, та самая, шишковатая.

Старуха напугала Глафиру, и она замедлила шаг, пусть пройдет или свернет в ближайший проулок, но та никуда не свернула, а как-то вдруг сразу оказалась рядом и приблизила свое изрытое морщинами лицо. Словно гриб-сморчок, вылезший по весне на болоте, обрел два ярких, в красных окаемках глаза, которые уставились на девушку с недоброй усмешкой.

– Ты кто?

– Я бабушка.

Глафира вдруг поняла, что у нее никогда не было бабушек – ни немки, ни русской. Ладно бы, она их не видела въяве, но и разговоров о них не было в прежней ее жизни. Мать никогда не рассказывала, что у нее в Германии остались какие-то родственники, она полностью растворилась в русской жизни. А может, и говорила что-то, но Глафира по малолетству забыла. И со стороны Бутурлиных она не могла вспомнить каких-либо бабушек, на семейных портретах в гостиной большого дома были изображены только молодые лица.

– А чья ты бабушка?

– Я общая бабушка. Я тебе подсказку принесла. Ты все думаешь, думаешь, вопросы задаешь? А ты вопросы не задавай, ты жизнь слушай. Она тебе и подскажет. Жизнь река, и время река, а ты плыви. Но ты девка беспутная и сумасбродная. Ты все против течения норовишь плыть, а потому много сил зря тратишь.

Старуха повернулась и ходко заковыляла прочь. Но здесь уже Глафира догнала ее, схватила за жесткое, как кость, плечо.

– Ты, старая, загадками не говори. Ты толком объясни.

– А что тебе объяснять? Ты и сама знаешь.

И вот уже нет улицы, и нет старухи, а вокруг все та же зима. И Глафира бредет заснеженным полем к далекой лачуге. Ломкое будылье цепляется за платье, вой в ушах, и она знает – волки. Глафире обязательно надо дойти до лачуги, иначе беда. И уже нет сил идти, но оконце, освещенное зажженной лучиной, оказывается рядом. Вместо стекол бычий пузырь. Она стучит в него пальцем. Как в барабан, но ее никто не слышит. И потом голос:

– Степку брось, – голос раздается откуда-то с неба. – Не нужен тебе Степка. С ним каши не сваришь. Ты дева бойкая, тебе дело дали, его и верши.

Глафира осмотрелась, пытаясь понять, где прячется старуха, но увидела только, как кто-то цепкой схватил ее за руку. Было больно и безумно страшно.

– Отпусти, старая! – крикнула она беззвучно и проснулась.

Дождь часто стучал по подоконнику. По листьям жасмина и бузины. Глафира улеглась поудобнее. Боль прошла. А ведь старуха права, пожалуй. Степка ей потому не нужен, что дело с наследством мертвое и ей не нужно освидетельствование личности. И забудем про Степку. А дело… какое дело? Непочатый кошель денег, полученных от Отто Виля, лежит за иконой. В другое место его не спрячешь. Февронья в приступе чистоты раз в неделю все поднимает верх дном. Виль поручил Глафире дело, и она будет его исполнять. За последний месяц она только и успела, что с Бакуниным дружбу свесть. А надобно было ему сразу сказать, так, мол, и так, привет вам от немецких братьев. А те братья-каменщики очень заинтересованы в перемене правления в России. И готовы для осуществления этой задачи дать денег. Виват, Павел! А она, дурища, не сказала об этом раньше, потому что неудобно. А теперь вот такое время подошло, что очень даже удобно.

На задворках сознания опять забрезжила мысль о театре. И поступать надо не в русскую, а в немецкую труппу. Имя прекрасной Гретхен будет ей паролем. А потом она с этой же труппой благополучно пересечет границу. А потом будет искать в Германии свою бабушку. Кто знает, может быть, и мать еще жива.

Но это все потом. Не будем раньше времени плыть против течения. Она завтра же пойдет к Федору Бакунину и скажет, так и так… И про вексель не забыть. Она придет и скажет, ты, мол, делай честно свое дело, а мы, честные немцы, тебя в этом поддержим.

Под эти решительные мысли Глафира стала одеваться.

– Альберт, друг мой! Вы как всегда вовремя! И я вам очень рад. Для начала мы заедем к Нарышкину.

– Ах, Федор Георгиевич, вы правильно ко мне обратились. Я ваш искренний друг. Но сегодня. С вашего позволения, мы поедем к Нарышкину чуть позднее. Не удивляйтесь. Нам предстоит важный разговор. Должен сказать, что в основу наших отношений положены, по крайней мере с моей стороны, положены не только дружба, но и дело.

– Какое? – не понял Бакунин. – Иные говорят, что вертеться в свете тяжкий труд.

Он стоял перед зеркалом и, не доверяя камердинеру, уже третий раз завязывал шейный платок.

– Повремените с туалетом, сядьте.

Тон молодого Шлоса не понравился Бакунину, он иронически усмехнулся, но тем не менее сел напротив гостя.

– Я уполномочен заявить, – важно сказала Глафира, – что нахожусь в полном вашем распоряжении. А подчинение мое касается важных государственных дел. Вы меня понимаете?

– Ни в малейшей степени, – отозвался Бакунин, он все еще не мог понять, серьезен Шлос или шутит, играя многозначительность. – И перестаньте говорить загадками. Что значит – уполномочен? Кем?

Глафира одернула камзол, распрямила плечи, даже напряглась слегка, как перед прыжком. Нечего размазывать, надо сразу брать быка за рога!

– Я знаю, что в столице имеет место быть заговор в пользу великого князя Павла Петровича. Знаю, что вы имеете к этому заговору прямое отношение. Пославшие меня – трезвые люди. От их имени я предлагаю вам денежную помощь в сем предприятии. Смена правительства вещь чрезвычайно хлопотная и сопряжена с большими расходами.

Бакунин смотрел на Глафиру в крайнем изумлении, лицо его побледнело, и крапинки, оставшиеся от оспы, проступили вдруг ярко. «Красив, подлец!» – отметила Глафира, – но тут же, тряхнув для убедительности головой, отогнала от себя крамольные мысли.

– Чушь какая! С чего это вам взбрело в голову? Вот ведь глупости, – сказал наконец он с усилием в голосе.

– Меня уполномочили, – во второй раз повторила Глафира, – передать вам наше предложение. Деньги вам предоставят, как только получат ваше принципиальное согласие. Сам я всего лишь чистый лист бумаги, на котором писала другая рука. Мне велено всего лишь прочитать текст.

– Какой-то заговор дурацкий… И с чего вы взяли, что я имею к этому отношение?

– Не только вы. Нам известны и другие имена. Я сам видел, как вы поехали на тайное собрание к капитану Наумову. Это вы не будете отрицать.

Глафира играла ва-банк. Уж про собрание она ничего толком не знала, и скажи ей Бакунин, де, мы в карты играли, ей нечего было бы на это возразить. Но собеседник молчал, и она приободрилась.

– И то, что капитан Наумов заговорщик, мне точно известно, и рыжий Григорий, фамилию запамятовал…

– Вернов, – машинально бросил Бакунин.

– Правильно, Вернов, – ей вспомнился список. – Вольные каменщики есть всемирные братья. Мы рыцари Востока и Иерусалима. Мы есть неустрашимые, ревностные, огненные борцы за справедливость! (Господи, что я несу?» – пронеслось в голове.) – Поверьте, мы хотим помочь России в этом благородном предприятии.

Бакунин был мрачен. В речах безусого юнца ему слышался разбойничий посвист. Вот ведь пригрел гадюку на груди! Но можно ли ему верить? Может, все кончится обычным шантажом? Надо бы расспросить Елагина про этого Шлоса. А скорей всего – не надо.

– Россия не нуждается в лишних помощниках, – бросил он с раздражением, потом замолчал надолго, прошелся по комнате. – И как вы все это будете осуществлять? Вы приходите ко мне завтра с корзиной золота, вываливаете его на стол, и на этом мы расстаемся?

– Не-е-т. Мы может дать деньг только в обмен.

– В обмен на что?

– Вы должны доказать, что деньги пойдут на дело, а не на пустые траты.

– Доказать? Это кому я буду доказывать? Вы забываетесь, сударь!

– Боже избавь, я совсем не забываюсь. Предложение о сотрудничестве исходит от могущественных людей. И поверьте мне, Федор Георгиевич, мне неприятно говорить вам все это, но сии важные особы располагают векселем на ваше имя. В нем указана значительная сумма. Я уполномочен вернуть вам сей вексель, как только ваше согласие сотрудничать…

Бакунин не дал Глафире закончить ее пространную речь. Он побагровел вдруг, театрально взмахнул рукой и завопил пронзительно:

– Вон из моего дома! Мальчишка, щенок гамбургский…

Глафира вцепилась в подлокотники кресла.

– Далась вам моя молодость. Поверьте, я гораздо старше, чем выгляжу. И давайте говорить о деле. Я думаю, что в делах заговорщиков вы тоже не более, чем чистый лист бумаги и не вам решать…

– Трезвые люди поручили вам разговаривать именно со мной?

– В моем распоряжении есть и другие имена.

– Почему вы выбрали именно меня?

– Вы мне нравитесь, Федор Георгиевич. Я вам доверяю.

Здесь Глафира сделала явный промах. Она была уверена, что своим ответом польстила Бакунину, доверие всегда приятно, но он набычился, сжал кулаки и прошипел в лицо Глафире:

– А вот вы мне не нравитесь. Возьмите в доверенные лица кого-нибудь другого. Капитан-поручик Наумов вас устроит?

– Но почему?

Бакунин вдруг расхохотался. Весь его вид говорил, ну не дурак ли я, что влип в эту историю. И еще веду глупейший разговор. И с кем? Отсмеявшись, он сказал вполне миролюбиво:

– Я сам в некотором роде сбоку припеку, а с Андреем Ивановичем вы быстро найдете общий язык. А сейчас позвольте откланяться, – он решительно направился к двери, словно не Глафира была у него в гостях, а он сам нанес ей визит и теперь, кончив дела, оставлял ее дом.

Глафира бросилась следом.

– Но вы должны упредить капитана Наумова о нашем разговоре.

– Я ничего вам не должен, – дверь в гостиную захлопнулась перед ее носом. Далее явился лакей и вежливо проводил ее до выхода.

Бакунин отправился в библиотеку, сел к столу и принялся читать первую попавшуюся книгу. Через десять минут он отложил ее в сторону и принялся обдумывать ситуацию. Он уже ругал себя за несдержанность. И что он так обозлился на Шлоса? В масонских шли толки, де, немецкие господа хотят погреть руки на неурядицах вокруг русского трона. Но он не ожидал, что это будет сделано так грубо. Черт, и откуда они знают подробности? Масоны всегда суют нос в чужие дела. Деньги они, вишь, предлагают, да еще в оскорбительной форме требуют отчета за посул. А его самого так просто хотят купить!

Но и это было не главным. В конце концов деньги всегда нужны. Солдатам надо платить, караул подкупить, и вообще возникнет куча непредвиденных обстоятельств. Возмутительным было то, что посредником в столь важном деле был выбран неоперившийся птенец фон Шлос. «Я гораздо старше, чем выгляжу» – фраза эта выводила Бакунина из себя. Сплетня о размытом возрасте немца не только раздражала, но вызывала брезгливость. Какое-то бесполое существо, не мужчина, не женщина, фантом! И то, что эти самые трезвые люди выбрали в качестве посланника Шлоса, придавала всей операции, включая сам заговор, несерьезный, почти водевильный характер.

«Так дела не делаются, – твердил он про себя. – А как делаются?» Ранее он никогда не принимал участие в заговорах. Поведение Шлоса, его менторский тон и развязность были последней каплей. Сосуд наполнился всклень. И ясно вдруг стало, насколько глупо и нелепо выглядит это объединение взрослых мужчин, важно называющих себя партией.

Участие в заговоре навязал ему Панин. Ну, положим, «навязал» слишком сильно сказано. Никита Иванович был уверен, что его секретарь, умный, толковый и надежный человек, не меньше, чем он сам, печется о переустройстве политической жизни России. Шведская система правления, парламент, ограничение монаршей власти – все это для Бакунина было отвлеченными понятиями. Швеция маленькое государство, и живут в нем шведы, а Россия огромна, и населяет ее черте кто…

И потом, его лично Екатерина вполне устраивала. Панин любит Павла, он верить в него, а Бакунину казалось, что цесаревич, простите покорно, совершенно непредсказуемый человек. И где гарантия, что, обретя трон, он будет действовать по Панинской указке? Правда, сам Бакунин видел Павла Петровича считанное количество раз и то издали, но близкие ко двору люди утверждали, что великий князь обидчив, мнителен, подвержен хандре, а это значит не совсем здоров.

Посмотрим на дело здраво. Зачем ему, успешному чиновнику, перед которым открыты все пути, связываться с заговорщиками? Наумов откровенный дурак, которому богатырские силы девать некуда. Вернов вздорный, обидчивый, вечно его в чем-то подозревает. Но особенно неприятен был Кныш. Что-то в облике его было мерзейшее, вроде бы и не дурен собой, и сорочки носит чистые, но ухмылка его и показная услужливость раздражали до крайности. Зачем он с ними связался? Впрочем, в глубине души Федор Георгиевич признавался себе, что, пожалуй, и не объективен.

Ах, труды наши праведные…Перед глазами Бакунина предстала уходящая за окоем широкая дорога, начало ее было покрыто грязным булыжником, оставшееся полотно следовало замостить. А ведь не исключено, что широкая дорога, вместилище сил физических и духовных, не туда ведет? Нет, он не боится никакой работы, но будем честны с самим собой. Слушая крамольные речи Никиты Ивановича, он не то, чтобы хотел перед ним выслужиться, но как-то неудобно было отказаться ему помогать. Панин сделал своим секретарям небывалый по щедрости подарок, а полученные земли и души крестьянские надобно отрабатывать. Поначалу было интересно, он человек азартный, но потом все выродилось в пустую болтовню. Трусил он? Нет, хотя по временам было «некомфортно».

Да, была и практическая мысль – вдруг повезет, и на престоле действительно окажется Павел. Тогда карьера секретаря Иностранной коллегии Бакунина будет блестящей. А если не повезет? Пока-то он знает наверное, что при любом исходе событий, лояльный к любому правительству чиновник его ранга останется у дел.

Бакунин решил, что пора ему постепенно, бочком-бочком, выходить из игры. А если решил, то это надо делать сразу. Свалим все с больной головы на здоровую. Промаявшись в библиотеке более часу, забыв об ужине, он решил немедленно встретиться с Наумовым. Только бы тот был дома.

Наумова он застал на месте. Капитан-поручик встретил Бакунина настороженно, можно даже сказать, нелюбезно. Трудно было сыскать более разных людей и по характеру, и по образу жизни. Никогда ранее они не встречались наедине. Зачем этот поздний визит? Явление Бакунина могло означать только опасную неприятность, какую-нибудь передрягу и, усаживаясь перед гостем и предлагая ему выпить, Наумов думал про себя с раздражением: «Я с тобой, канцелярская душа, сопли разводить не буду. И светские беседы я вести не мастак. Выкладывай, зачем пришел». Пауза затягивалась. Бакунин пригубил бокал и сказал с неторопливой озабоченностью:

– У меня к вам дело, Андрей Иванович, и серьезное.

Наумов важно кивнул, сделал большой глоток и чуть не поперхнулся. Дрянь вино. Говорили рейнское, а на вкус прокисший квас. Может, у них там виноградники тлей обгрызены?

Бакунин повел разговор осторожно. Оказывается, он явился к брату и соратнику в борьбе за справедливость за советом. Дело щекотливое и, право слово, он не берет на себя ответственности в решении столь важного вопроса. Вообразите, намедни явился этот немец, мальчишка, вы его знаете, и предложил… Далее последовал подробный рассказ о разговоре со Шлосом.

Наумов в себя не мог прийти от изумления. Все его показное недружелюбие слетело с него разом, он все время перебивал гостя вопросами, приговаривая:

– Ай да немец! Не простой немец! Золотой немец!

– И теперь скажите, как нам поступить с этим Шлосом.

– А ведь такой тихоня на вид! – все никак не мог успокоиться капитан. – И ведь юнец совсем. Он ведь ко мне первому с масонской конституцией явился.

– Был уговор, что именно вы его встретите?

– Елагин предупредил меня о курьере, но думаю, что он многих тогда предупредил.

– А почему Розенберг выбрал именно вас?

В тоне Бакунина можно было уловить не только озабоченность, но и подозрительность, но Наумов по широте души на все эти мелочи не обращал внимания.

– Им там в Гамбурге виднее. Вы говорите, что Шлос и меня в разговоре поминал?

– И вас, и Вернова…

– А откуда им вообще известно про заговор?

– А шут их знает. Видно, страдает наша конспирация. А немцев полон Петербург. Но я думаю, в этом деле роль играют наши масонские связи. Помните, был недавно такой напомаженный – Отто Виль. Он все время около нашего юнца вертелся. Так что же все-таки ответить на предложение Шлоса?

– Деньги надо брать, – капитан категорически ударил кулаком по столу. – Вы Панину об этом говорили?

– Нет. Не успел.

– И не надо. Зачем графу Никите Ивановичу все эти заботы. Он мозг, ему нет дела до мелочей. Вы не сказали, и я не скажу.

– Я думаю, сподручнее будет перенаправить Шлоса к вам, – в голосе Бакунина прозвучала спокойная деловитость. – Вы возглавляете боевую группу, вам и деньги получать.

– Разумно, разумно. Благодарю за доверие.

– И никому не стоит говорить, что Шлос с меня начал разговор про немецкие деньги. Вы были первым человеком, с кем он встретился в Петербурге, так что естественно, что и с предложением о сотрудничестве он обратился именно к вам. Я думаю, что Шлос знает куда больше, чем говорит.

– Ну, это-то мы из него вытрясем, – с уверенность сказал Наумов.

Расставаясь, Бакунин сделал самый простой и потому любимый знак – скрестил руки Андреевским крестом с направленными вверх пальцами. Наумов с готовностью последовал его примеру. На губах капитана появилась простецкая, словно елеем смазанная улыбка. Гринька говорил про Бакунина, что тот, играя ангела во плоти, а на деле самим сатаной краплен: спесивый гордец, наглец и темная лошадка. Ничего рыжий Гринька не понимает в людях. Бакунину можно верить.

У Наумова было такое чувство, словно деньги, обещанные Шлосом, уже у него в руках. А раз деньги есть, надо действовать. Он верил в свою удачу. Во всяком случае, до сих пор она его не подводила.

Судьба многих гвардейцев за последние десять лет зависела от того, насколько активен и расторопен он был во время переворота, или как важно говорила императрица, революции 28 июня. А Наумову в отличие от прочих оставалось только благодарить фортуну, что после знаменательного события она не шибанула его коленкой под зад, отняв чин и свободу.

В то время как Екатерина с братьями Орловыми объезжала в столице Измайловский и Семеновский полки, которые ликовали и клялись в верности, Наумов пребывал в Ораниенбауме в охране императора. Далее он сопровождал свиту в Петергоф, куда все дружно отправились в шести каретах. Екатерина должна была дождаться мужа у себя в Монплезире, но тут вдруг обнаружилось, что ее нет на месте и никто не знает, где она. Стали искать, император ужасно разволновался. С криком: «Я говорил вам, что она на все способна!» он метался по дворцу, заглядывая даже под столы и стулья. Потом стал обыскивать сад. Тут-то и явился к Петру посыльный в крестьянском платье с запиской от Брессона. Ранее сей Брессон был камердинером императора. Позднее Петр пожаловал его должностью директора гобеленовой мануфактуры. Сейчас у Брессона появилась возможность отблагодарить императора за его щедрость. В записке значилось, что в Петербурге устроен переворот в пользу Екатерины. Мол, действуйте, Ваше Величество!

Все это Наумов видел собственными глазами. В глазах у императора стояли слезы, он совершенно потерялся и метался от Миниха к Гудовичу, от Гудовича к князю Трубецкому с вопросом: «Что делать?»

Далее императорская свита разделилась. Большая ее часть погрузилась на яхту и отправилась в Кронштадт под защиту его бастионов, а князь Трубецкой, канцлер Воронцов и граф Шувалов вызвались поехать в Петербург, чтобы узнать, в чем там дело. Палец Воронцова указал на трех офицеров – эти поедут со мной. Наумов был в их числе. Это и спасло его от последующих расследований и допросов, потому что Кронштадт не принял императора. Гарнизон уже перешел на сторону Екатерины. Петр вынужден был вернуться в Петергоф, где был арестован и препровожден в Ропшу.

Там он, несчастный, и был убит. Конечно, злодейство скрыли от народа, приписав смерть желудочным коликам. Какие, к черту, колики, если его хоронили в закрытом гробу. В гвардии даже называли фамилии убийц. И тут без Орловых не обошлось.

Кстати, и у Воронцова, и у Шувалова с Трубецким впоследствии тоже были неприятности. Рассказывали, что новоиспеченная императрица в запальчивости кричала: «Они шпионы! Они явились в Петербург, чтобы меня убить!» Могли и сопровождающих офицеров заподозрить в недобром. Но хода делу не дали. Не до того было. Все вокруг пили-гуляли. В первый день переворота Екатерина объезжала полки в гвардейском мундире Преображенского полка. Видно, нового мундира в спешке не нашли, и она надела старинную, еще Петром I введенную форму. Рядом с ней, тоже в офицерском камзоле, моталась княгиня-девочка Дашкова. Ликование, а если хотите, безумие народа было столь велико, что гвардейцы без всякого указа сверху сняли мундиры, введенные Петром III, изодрали их и облачились вслед за императрицей в старинную форму. И в каких только сундуках она у них хранилась!

Наумов в своем полку был последний, кто поменял мундир. Присяга для офицера не пустой звук. Ему было стыдно перед убитым Петром. Да, у покойного императора были недостатки, но у кого их нет? На ум приходило его растерянное лицо. Детскость его, беспомощность и по сей день ранили душу. Он ведь государь наш, помазанник Божий. А от баб порядка не жди. Дождемся, что и сын падет от руки убийц. Если не Орлов это будет, то кто-нибудь другой из ее волков-фаворитов. И коль уж он, Наумов, не мог защитить отца, так защити сына! Такой приказ выдал себе капитан Наумов.

История сохранила нам отзыв Фридриха II, давнего друга и одновременно недруга Екатерины. Приведем цитату полностью, она того заслуживает: «По справедливости, императрице Екатерине нельзя приписывать ни чести, ни преступления этой революции: она была молода, слаба, одинока, она была иностранка, накануне развода, заточения. Орловы сделали все; княгиня Дашкова была только хвастливой мухой в повозке. Екатерина не могла еще ничем управлять. Она бросилась в объятия тех, кто хотел ее спасти. Их заговор был безрассуден и плохо составлен; отсутствие мужества в Петре III, несмотря на советы храброго Миниха, погубило его: он позволил свергнуть себя с престола, как ребенок, которого отсылают спать».

Знай Наумов этот справедливый отзыв, он, наверное, призадумался бы, прежде чем безрассудно приступить к делу. Сейчас Екатерину уже нельзя было назвать слабой и одинокой. Поднявшему на нее руку пришлось сразиться не только с ней самой, но с кланом сильных мужчин, окружавших трон.

Главное, Наумову хотелось сдвинуть дело с мертвой точки. Сколько можно годить да откладывать? Он давно бы наведался к отцу Макарию, если бы не дальняя дорога. Здесь одним днем никак не обойдешься, а честно говоря, и двух суток хватит, только если лошадь гнать без остановки. Брать подорожную и пользоваться постоялыми дворами для столь деликатной поездки он не хотел, поэтому надо было выкроить время, чтобы в полку никто не заметил его отсутствия. А что делать, если ближе к столице верного и отважного батюшку никак не найти.