Курьер из Гамбурга Соротокина Нина
Она внимательно читала протоколы допросов заговорщиков. Шишковский требовал новых арестов. «Надо брать прямо по списку!» твердил он, но императрица жестко держала своего пса за ошейник. Кого брать-то? Дипломата Репнина? Или генерал-аншефа Чернышева, вице-президента Военной коллегии. Уж если кого арестовывать, то начинать надо с Панина Никиты Ивановича, хотя его нет в списке. Павла тоже нет…
Но это и понятно. Конспирация. Однако подробности смуты в общих чертах проясняются. Камешек к камешку, кирпичик к кирпичику…Уже ясна была роль капитана-поручика Наумова. Филерам удалось узнать, что сей Наумов предпринял поездку к старцу Макарию. Этого не допросишь, но большого ума не надо, чтобы понять, зачем Наумов мотался в монастырь. Во всех переворотах заговорщики прежде всего стараются заручиться поддержкой церкви. Случай помог, помре Наумов, туда ему и дорога.
Бакунин на допросах твердит, что его с Наумовым связывала только принадлежность к одной масонской ложе. Бакунин по доброй воле не назвал бы имени капитана Наумова, и про знакомство со Шлосом вряд ли бы обмолвился, не получи охрана прямо в руки странное письмо, в котором Бакунина упреждали об опасности. После этой перехваченной записки допросы пошли живее. Давно пора с масонами разобраться. Очень ценным оказался доклад Мусина, бывшего полицейского. По смешной случайности именно Бакунин помог Мусину «внедриться» в ложу вольных каменщиков. Кстати, Мусин во всем выгораживает Бакунина.
Поручики Вернов и Кныш тоже единодушны. Ни о каком списке они понятия не имеют. Шишковский умоляет разрешить допрос с пристрастием, но Екатерина категорично запретила пытки. Она пугачевских мерзавцев не велит на дыбу поднимать, а уж здесь, в столице, и подавно зверствовать не даст.
Придавать этому делу вес, все равно, что раздувать тлеющие угли. Дуй – получишь полноценный костер. Проще водой залить. Здесь и ковшика достанет. Вылей сей ковшик и сделай вид, что ничего не было. Назовем эти гвардейские игры не заговором, а брожением, а лучше – конфузом. И главное, чтобы слухи об этом конфузе не просочились в народ. Одно дело, злодей поднял бунт. Здесь все понятно, и Европе легко это объяснить. Но совсем другое, когда собственная гвардия вознамерилась лишить ее престола. Гвардия есть оплот государства, и не должна подвергаться пересудам.
Теперь предстоял разговор с Павлом, и Екатерина боялась этого разговора. Как бы ни повел себя сын, какую бы ложь он ни измыслил, или наоборот, как бы ни похвалялся силой и успехами соратников, хотя бы и разоблаченных, она не сможет его достойно наказать. Лимит для узников в крепости ею уже исчерпан. Екатерина может удалить от себя сына, запретить являться на глаза. Но и этого она не может себе позволить. Любезна и доброжелательна – вот ее девиз. В противном случае иностранные послы напишут на родину черте что, и пойдет гулять по Европе опасная сплетня. Разумнее всего задобрить Павла. Можно подарить сыну какое-нибудь обширное поместье вблизи Петербурга – пусть там организует свое маленькое государство и играет там в императора.
Разговор с сыном состоялся утром в кабинете на свежую голову. В апартаменты Павла был послан секретарь, сообщивший, что Их Величество желает видеть их высочество. Ничего хорошего от этого визита Павел не ждал, и даже отгадал, как ему казалось, причину столь раннего вызова. Наверняка эта дура, выжившая из ума княгиня Куракина, нажаловалась на Натали, что та недостаточно уважает ее старость. Павел приготовился быть смиренным, ни в чем не противоречить матери.
Екатерина встретила сына на ногах, в руках у нее был бокал с водой. Эта привычка, мерить комнату шагами и прихлебывать ледяную воду, размышляя о неприятностях, была известна Павлу. Нет, Куракина, пожалуй, тут ни при чем. Он внутренне собрался, даже попытался улыбнуться, но гримаса эта только отдаленно напоминала улыбку. Далее пошел разговор столь странный, что несчастный молодой человек совершенно растерялся…
Панин, щадя наследника, ни словом не обмолвился о недавних арестах. Сам Никита Иванович был готов к худшему, но он боялся, что впечатлительный Павел Петрович, узнав о реальном положении дел, может так разнервничаться, что только усугубит ситуацию. Пока Тайная экспедиция никак не связывала аресты с именем великого князя, а раз так, оставалась надежда, что предстоящая расправа не коснется его воспитанника.
– Предстоит нам, Павлуша, трудный разговор, – сказала императрица, ставя бокал на стол. – Надеюсь на твою откровенность. А также на искреннее раскаяние, если мои худшие подозрения подтвердятся.
– Я матушка, вас не понимаю.
– Сейчас поймешь… У меня есть сведения, и они вполне достоверны. А суть их вот в чем. В то время как на границе империи нашей злодеи решили лишить меня трона, здесь, в сердце государства моего, тоже появились злоумышленники, ставившие перед собой такую же задачу. А теперь я бы хотела узнать, что тебе об этом известно?
Павел помертвел и тут же выбрал для себя систему защиты. Он будет отрицать все до последнего. Кто знает, может быть, матери и не захочется услышать правду, поэтому он твердым голосом сказал:
– Матушка, я ничего не знаю. Верьте мне. Клянусь самым дорогим в моей жизни…
– Не надо клясться. Трон-то, Павлуша, тебе хотели передать. А я со всей ответственностью могу заявить, что подобное беспечное сумасбродство может привести к полному развалу государства. Ты молод, ты ничего не понимаешь в государственных делах. Вот умру я, будешь ты императором, будешь править Россией. Но тогда ты будешь в смышленых годах и в полной силе. Сейчас об этом и разговора быть не может.
– Я ничего не знал об этом, – повторил Павел.
– И ты хочешь сказать, что воспитатель твой Никита Иванович ничего не говорил тебе про это дело?
Екатерина била наверняка. Уж если Павел хотя бы частично замешан в этом деле, то приобщить его к заговору мог только Панин. А Павел метался мыслью, пытаясь понять, что известно императрице и ищейкам ее, а что нет. Не исключено, что Панин уже арестован и допрошен, может быть, дал показания. Кем же тогда он, Павел, будет выглядеть в глазах матери? Каяться надо, другого выхода нет, только надо придумать, как начать.
– Да, такой разговор был. Это было давно, но мы ни о чем не договорились.
– Знаешь ли ты этих людей, – Екатерина протянула сыну пресловутый список, только на этот раз он был каллиграфически переписан на хорошей бумаге.
Павел глянул в него, жмурясь от волнения.
– Конечно, я знаю многих из людей, но не всех. Вернов, Наумов – кто это?
«Нет, здесь он не врет, – подумала Екатерина. – Когда он начинает фантазировать, у него лоб собирается в складки и откуда-то появляется преданное собачье выражение». А Павел в этот момент заклинал себя: «Только ни слова про пункты! Хоть пытайте меня, хоть режьте!» Он даже глаза закрыл от ужаса.
Вечное хотение Панина – ограничить самовластие твердыми аристократическими конституциями. Учитель ратовал за конституционную монархию. Сама «конституция», как размыто сказал Панин, находится в работе, но с основными положениями– пунктами великий князь ознакомился. Более того, он утвердил эти пункты своей подписью, давая тем самым гарантию исполнения их, ежели власть будет в его руках. Некоторые пункты прямо повторяли те, что были предложены «верховниками» Анне Иоанновне: без Сената не начинать войн, не заключать мира, не вводить новые подати…Намечалось также учредить Верховный совет, частично избираемый (какова смелость!) самим дворянством. Этот Верховный совет и стал бы руководить государством, а Сенату осталось бы только законы писать.
Конечно, если бы Екатерина хотела, она бы вытряхнула из сына все, но ей нужно было вовремя остановиться. Цель этого разговора была в одном – напугать Павла. Напугать настолько, чтобы он о подобных мероприятиях и думать забыл! Но надобно было выяснить еще один вопрос: был ли Павел связан с иностранными государствами, которые всегда хотели погреть руки на скандале в России?
– Мне известно также, что к этому заговору имеет отношение Пруссия. Я знаю твое отношение к королю Фридриху, знаю, как ты чтишь этого государя? Есть ли у тебя какие-либо письма от него? Говори правду! В противном случае тебе не поздоровится!
– У меня нет писем от Фридриха Великого.
– Общался ли ты с какими-нибудь гонцами из этого государства?
– Нет.
– Состоишь ли ты в обществе масонов?
– Нет, Ваше Величество.
С каждым ответом голос Павла крепчал, он уже оправился от первого испуга, а на императрицу вдруг волной, даже спине горячо стало, накатилась ярость. Будь ее воля, она бы ударила этого глупого несмышленыша, недотепу, игрушку чужих страстей. Ей вспомнились слова из депеши английского посланника, которую перлюстрировал черный кабинет: «слабость характера Павла равняется слабости его телосложения». Вот он стоит перед ней: низкорослый, некрасивый, тщедушный. И находятся мерзавцы, которые считают, что он будет выглядеть на русском троне лучше, чем она! Да разве ему под силу вести Россию к великой цели?
– Я хочу сказать тебе, – громко прокричала Екатерина и неожиданно для себя самой затопала ногами, – чтобы ты думать о троне забыл.
Павел молча склонился в поклоне, лопатки, как недоразвитые крылышки птенца, нервно вздрагивали под камзолом.
– О нашем разговоре не должна знать ни одна живая душа. И Панину ни слова. Имей в виду, твой каждый шаг будет на виду, за тобой установят на время негласный надзор. И не приведи бог, что ты дашь мне повод усомниться в твоем чистосердечии! Иди!
Павел, не разгибая спины, пятясь приблизился к выходу. «Правильно, что я дала себе волю, правильно, что топала ногами. Так оно доходчивее», – подумала Екатерина, когда за сыном закрылась дверь.
На следующий день Шишковский выслушивал от императрицы четкие приказы: дело о заговоре прекратить, Бакунина из-под домашнего ареста освободить, арестованных Вернова и Кныша принудить написать прошение об отставке, а далее ночью, тайно, развести их по собственным имениям. Без права выезда и под негласный надзор полиции.
– Вернов где живет?
– Именьице у него в московской губернии.
– Ну вот, в именьице и доставить. Пусть хлебопашеством займется, это ему прыти-то поубавит. А Кныш?
– У этого и именья нет. Это у него родственник богатый по материнской линии есть. Он и составил ему в свое время протекцию в гвардию. А у батюшки только домишко хилый под Великим Новгородом и пять душ крепостных.
– Вот и хорошо. Кныша к батюшке. Поест черствый хлеб, смотришь, и образумится. Да чтоб грамотно прошение об отставке написали. Первому наказание за дуэль, второму за растрату казенных денег.
– Так не было растраты-то, Ваше Величество.
– Это не важно.
– А что с немчиком этим делать, со Шлосом?
– Выслать из России немедля, и чтоб духу его здесь не было. Глафиру Турлину сыскали?
– Никак нет. Она ведь без документов, и приметы неясные.
– Прекратите поиски. Я думаю, сия Турлина сама на поверхность вынырнет. Это дело я оставлю себе.
В разговоре с Сегюром, французским посланником, Екатерина сказала как-то: «Я люблю хвалить и награждать громко, а порицать тихо». Воистину умная женщина!
Наверное, надо было бы трагичнее описать встречу Ипполита Ивановича с ожившей Глафирой, но все произошло гораздо скромнее, чем казалось поначалу. Чета Кокошкиных явилась в дом опекуна днем и попросила дворецкого доложить о себе. Выглядели молодые скромно, но вполне достойно: Глафира в новом салопе, в шляпке с меховой оторочкой, Степан в парике с буклями и шляпе с султаном. Словом, в нем никак нельзя было признать замшелого мужика, который передал пакет для Шлоса.
Дворецкий принял офицерскую епанчу и кокетливый салоп, препроводил визитеров в гостиную и поплелся докладывать барину.
Ипполит Иванович в грусти и задумчивости пребывал у себя в спальне, то есть лежал в халате на посели и смотрел в потолок. Он никого не хотел видеть, а уж тем более неведомых Кокошкиных – зачем пришли, что надо? Не знает он никаких Кокошкиных и знать не желает.
– Иван, я болен, умираю, пошли их к черту!
К удивлению дворецкого, после сообщения о болезни барина и полной невозможности светской беседы, гости не покинули дом, а заявили, что готовы ждать Ипполита Ивановича хоть до вечера.
Воля ваша… Дворецкий поклонился и вышел. Не гнать же их силой, в самом деле. Сами соскучатся до вечера сидеть и уйдут со двора. Через час старик наведался в гостиную. Гости расположились там, как в собственном дому. Хорошенькая дама вышивала бисером заготовку для кошелька, а офицер с невозмутимым видом читал книгу. При виде дворецкого, он снизошел до объяснения:
– Ежели господин Веселовский в течение часа к нам не выйдут, изволь сообщить, что мы сами пойдем по апартаментам его разыскивать. И напомни барину, что его хотят видеть соседи Марьи Викторовны по псковской усадьбе.
Что делать? Таких с помощью дворни не выгонишь. Мало того что у господина шпага у бедра висит, так он еще и тростью офицерской запасся. Дворецкий опять потащился с докладом.
Соседи, говоришь? Может, их дурища Марья прислала? Бестолковая курица, вот ведь взяла волю, ведет себя, словно барыня. Ипполит Иванович нехотя сполз с постели. В камзол облачаться не стал. Не великие персоны, деревню в Петербурге не зазорно и в халате принимать.
А дальше состоялась встреча. Первым, на кого опекун обратил внимание, был офицер в парадном облачении: василькового цвета кафтан, золотой погон на плече, штиблеты черной кожи ярко начищены и пуговки на них меленькие, аккуратные, словно гвоздиками прибиты. Нет, что ни говори, а армия, это красиво! Сам он партикулярный человек, никогда не служил, но к военным относится с полным уважением. У них особая походка, стать, и голова посажена эдак стройно, словно на римских мраморах.
– Я вас слушаю, – вежливо обратился он к Кокошкину.
И тут его взгляд упал на юную даму. Обидно сказать, но никакого шока у Ипполита Ивановича не случилось и ужаса он не испытал, только навалилась на него вдруг смертная тоска. В глубине души у него всегда были подозрения относительно смерти Глафиры. Что-то здесь не так. Глупая история про самоубийство совершенно не соответствует характеру строптивой девицы. Еще в убийство он мог поверить, но откуда взяться в их глухомани лихому человеку? И трупа он не видел. А Марья хоть и практична, но глупа и труслива. Смерть Глафиры всех устраивала, а самого Ипполита Ивановича тем более.
Глафира была явно разочарована, что появление ее не произвело должного эффекта. Дева ждала, что Ипполит Иванович бухнется в обморок, в крайнем случае замашет руками, а именно так на сцене представляют встречу с ожившими мертвецами, пытаясь прогнать их от себя, а опекун осклабился, обнажил в улыбке акульи зубы и с выражением восторга выпалил.
– Глафира, ты ли это? Я всегда подозревал, что слухи о твоей смерти чья-то ложь или выдумка! Я верил, верил! Девочка моя, дай я тебя обойму. Каких только чудес не бывает на свете!
Объятия были краткими. Степан решительно прервал все изъявления восторга, заявив, что, де, он с супругой нанес визит, поскольку желает вступить в права наследства.
– О, конечно, мы завтра же начнем это дело!
Ипполит Иванович засуетился, велел подать кофею, а если желаете, китайского чаю и еще печенья сдобного, отличное печенье готовит его повар-француз. А вообще-то и ужин близко. Может, и отужинаем вместе и бокалом славного вина отпразднуем воскрешение, ха-ха-ха, новоявленной Глафиры Кокошкиной? Ипполит Иванович был уверен, что молодые от ужина откажутся, но не тут-то было. За ужином деловой разговор возобновился. Опекун все время сворачивал в какие-то дали, принимался живописать прекрасную Венецию и величественный Рим, но молодая чета упорно возвращала разговор в практическое русло.
– Следовательно, как я вас понял, усадьба Вешенки есть собственность моей жены? – вопрошал Степан. – Это для нас полная неожиданность.
– Да, да, и хозяйство находится в отличном состоянии.
– И каким количеством душ, позвольте вас спросить, располагает моя жена?
Этого опекун точно не помнил, надо бы свериться с бумагами в опекунском совете. Сейчас он не совсем здоров, но послезавтра они туда отправятся все вместе. В Совете будут предоставлены все бумаги, также сведения о наличности.
– В смысле – живые деньги?
Именно! Правда, точно суммы Ипполит Иванович не помнит. И потом, вы должны понять, что были значительные издержки на содержание и воспитание юной Глафиры. Но мы все выясним, пересчитаем до последней копейки. Правда, дело это долгое и муторное. Но ведь мы никуда не торопимся? Вот встану на ноги, и все приведем в порядок.
Уже прощаясь, часов десять вечера было, не меньше, Степан положил руки на плечо опекуна. Жест был не светским, а дружественным, почти родственным, и тем неожиданнее позвучали последующие за ним слова:
– Мы приедем к вам завтра утром. Вдвоем. Если не застанем вас на месте, то останемся жить в вашем дому. И не приведи вас Господь до передачи собственности Глафиры бежать за границу. Вот вам мое честное слово, я вас там найду и убью, – правая рука переместилась на эфес шпаги.
Нельзя понять было, всерьез говорит Степан или только пугает. Опекун выскользнул из трудной ситуации, сделав вид, что молодой человек шутит.
– Что уж эдак сразу-то – убью?! Ха-ха-ха! Я жду вас завтра. Отлично, господа! Глафира, девочка моя, ты отлично выглядишь!
Однако в глубине души Ипполит Иванович сразу поверил угрозе, и ямочки на щеках Степана его не обманули, потому что у бравого офицера время от времени появлялась жесткая продольная морщинка меж бровей, а она ничего хорошего не сулила. И потом, эти крестьянские руки с широким веснусчатым запястьем! Зачем им шпага, если один удар кулака может пресечь хрупкую человеческую жизнь.
Не будем затруднять читателя описанием длительной тяжбы, которая затянулась на многие годы и прервалась только со смертью Ипполита Ивановича. Выяснилось, что Глафира была обладательницей не только Вешенок, но еще нескольких деревень, разбросанных по разным губерниям. Сыскалась даже усадьба вблизи Москвы, земли тощие, пейзане бездельники, но барский дом вполне справный, окна только в мезонине вставить, трубы печные почистить, крыльцо починить, и можно жить. Но все это пустые слова, потому что жить в этих усадьбах было нельзя, опекун их давно заложил, и требовалась немалая сумма денег, чтобы выкупить их у государства. Живые, завещанные Глафире деньги, были давно потрачены. Еще в завещании упоминались брильянты и прочие украшения, но Ипполит Иванович клялся, что все эти «побрякушки» всего лишь подарки матери Глафиры – незабвенной Гретхен, и она увезла их с собой.
Степан время от времени уговаривал жену прекратить тяжбу, но Глафира упорно твердила – нет! Видно, много у нее накопилось обид, и она изыскивала способы, чтобы заставить опекуна расстаться с драгоценными итальянскими полотнами и буквально по капле возвращать украденное наследство. Помощь Бецкого в этом деле безусловно пригодилась, правда, старался он не в убыток себе. Иван Иванович оказывал давление на Ипполита Ивановича, пугал его уголовным делом, и сам же скупал у последнего картины, шпалеры, мрамора и прочее. Цену Бецкий назначал сам. Не скажешь, что он ее ополовинивал, но «восстанавливал справедливость» он с большой выгодой для себя.
Еще добавлю, что несмотря на эти неурядицы, жизнь молодой четы была вполне счастливой. Степан не ушел в отставку, и первое время Глафира делила с ним тяготы армейской службы. Вблизи казарм снимался дом, жизнь была беспечной и веселой. Все мы были молоды. Но и на чистое небо набегают облака, и грозы случаются. Иногда у Кокошкиных такие ссоры были, что только держись. Глафира жаловалась мужу, что гарнизонные дамы считают ее гордячкой, не могут простить ей любовь к печатному слову, а сами, дуры, даже газет не читают. И вообще она ради Степана загубила свой талант. Ее удел – театральные подмостки. Она могла бы быть Федрой, королевой Макбет или субреткой в «Попранной невинности», а вместо этого обрекла себя на «прозябание в забытых Богом местах». Степан иногда отмалчивался, но чаще кричал в ответ, что отпускает ее на все четыре стороны. Потом целовались, мирились, и жизнь текла своим чередом. Вернуться в Вешенки на постоянное житье Глафиру заставило рождение первенца. Марья Викторовна вынуждена была соскользнуть с трона хозяйки на должность экономки, и справлялась со своими обязанностями очень неплохо.
Эпилог
Ну вот, и доплыли до берега. Кончила свой опус, а как теперь определить его жанр? Сейчас принята доверительность в общении с читателями. Мол, писала, старалась, хотела как лучше, а получилось, как всегда. Доверительности можно обучиться, но в любом случае она более достойна, чем авторская важность. Мол, я говорю, а вы внимайте. А что пыжиться-то? Я действительно не знаю, к какому жанру отнести мой роман. С одной стороны он приключенческий, с другой – псевдоисторический, с третьей – безусловно дамский. Об этом свидетельствует откровенное, сродни мыльным сериалам, простодушие, с которым я обращаюсь с моей героиней. Определим роман скромнее – он подростковый, то есть написан для юного читателя.
Пружиной интриги стал вполне реальный заговор. Историки в очень узких кругах и по сей день спорят: имел ли место заговор в пользу Павла Петровича или не имел? Очень уважаемый мной Эйдельман Натан Яковлевич считает, что заговор был, а точнее сказать, не мог не быть. Только документов по этому делу практически никаких не осталось. В разоблачении заговора писулька моей героини могла сыграть какую-то роль, но, конечно, не главную. Машина политического сыска в России была всегда хорошо смазана и работала исправно, а о «списке Глафиры», я потому так подробно рассказала, что она главная героиня этого повествования. И еще мне хотелось показать на ее примере, как частное, ничем не знаменитое лицо может противу своей воли ввязаться в дела важные, государственные и даже повлиять на дальнейший ход событий. Возьмите любой учебник по истории, вчитайтесь в него, и сразу сквозь страницы начнут проступать чьи-то судьбы, лица, молодые, старые. О них в учебники ни строчки не написано, но они жили, жили так же ярко и интересно, как мы с вами.
О Пугачеве можно и не говорить, все знают, чем дело кончилось. Но мне хочется вставить несколько цитат из воспоминаний Ивана Ивановича Дмитриева. Известного нашего поэта, представителя сентиментализма. Он с братом присутствовал на казни, самому Ивану Ивановичу было в ту пору четырнадцать лет. «… по прибытии нашем в Москву я увидел позорище, для всех чрезвычайное, для меня же и новое: смертную казнь. Жребий Пугачева решился. Место казни было на так называемом Болоте. (Болотом в ту пору называли вечно мокрый, затопляемый остров как раз напротив теперешнего «особняка на набережной» по адресу Серафимовича 2. Сейчас на месте «Болота» разбит сквер.) В целом городе, на улицах, в домах только и было речей об ожидающем позорище. Я и брат нетерпеливо желали быть в числе зрителей; но мать моя долго на то не соглашалась. По убеждению одного из наших родственников, она вверила нас ему под строгим наказам, чтоб мы ни на шаг от него не отходили».
Далее следует описание эшафота, построенных вокруг него пехотных полков, зрителей. Мороз был страшный. – десятое января. Привезли в санях Пугачева и Перфильева, прочитали манифест. Духовник благословил преступников и ушел с эшафота. «Тогда Пугачев сделал с крестным знаменем несколько земных поклонов, обратясь к соборам, потом с уторопленным видом стал прощаться с народом: кланялся на все четыре стороны, говорил прерывающимся голосом: “Прости, народ православный, отпусти мне, в чем я согрубил пред тобой!” При сем слове экзекутор дал знак: палачи бросились раздевать его: сорвали белый бараний тулуп, стали раздевать рукава шелкового малинового полукафтанья. Тогда он всплеснул руками, опрокинулся навзничь, и вмиг окровавленная голова его висела в воздухе: палач взмахнул ее за волосы. С Перфильевым последовало то же».
Дикие времена, скажите вы! Дети ходят на казнь и родители их туда отпускают. Но не нам чваниться мягкостью современных нравов. Подобные позорища дети наши могут каждый день видеть по телевизору.
Но вернемся к нашим героям. Варенька Бутурлина благополучно закончила курс. Церемония награждения первого выпуска была очень пышной. Торжества намечены были на 21 апреля – день рождения императрицы, но 15 апреля умерла родами великая княгиня Наталья Алексеевна, супруга Павла, и церемонию вручения наград отложили на 30 апреля.
Понятное дело, Екатерина из-за траура в Смольном Обществе не присутствовала. Всем заправлял Бецкий. Большой зал Общества был до отказа набит почетными гостями и родственниками. Вначале в зал для получения наград были введены мещанские девушки. Потом их место заняли благородные. Варя не попала в первую «восьмерку», этим девам были вручены золотые медали первой и второй величины, а также золотые шифры с вензелем Екатерины. Юная Бутурлина довольствовалась серебряной медалью третьей величины, похвалы и подарка в виде книги.
Все обладательницы высших наград были оставлены при дворе, дабы нести службу фрейлин, но Варю это мало интересовало. Она собиралась замуж. А кто жених? Федор Бакунин, кто же еще? Императрица хорошо запомнила не только Варино письмо, но и имя ее жениха, и этим обеспечила будущее счастье девушки. В этой ситуации Бакунину и деться было некуда, его мнения никто не спрашивал. Старший Бакунин давно мечтал об этом браке. За последний год пребывания девицы в Воспитательном Обществе Федор узнал Вареньку ближе. С точки зрения света, идеальная партия. Невеста милая, славная, хорошо воспитанная девушка, богата, между прочим, а брак благословила сама императрица. Чего же еще желать?
Свадьба была сыграна. Молодые купли дом на Невской першпективе, Федора повысили в чине, все замечательно. Одно огорчало – подпортившиеся отношения с начальником – Никитой Ивановичем Паниным. От всего заговора только и остались смутные утверждения, что конституция для новой России была написана Паниным совместно с Фонвизиным. И еще остался миф, что помешал осуществлению великой задачи некто иной, как Федор Бакунин. Обидно и горестно, что среди заговорщиков, да и в некоторых масонских кругах за ним утвердилась слава предателя. И сочинили этот миф не сосланные Вернов и Кныш, а ближайшее окружение императрицы, а стало быть и Панина. Объяснения этому можно найти разные. Вполне вероятно, что письмо Вареньки, провалявшееся сутки в голубой гостиной, было прочитано тем, кому читать его отнюдь не полагалось. Не исключено также, что Бецкий сболтнул лишнее и, увлекшись, что-то присочинил от себя. А скорее всего, свет, который умел домысливать любое происшествие при дворе и домысливал всегда в отрицательном смысле, нашел козла отпущения в лице молодого Бакунина. Но не исключено, что случились в 1774 году и другие интриги, о которых автор не имеет ни малейшего понятия.
Во всяком случае, Фонвизин, наш славный драматург, в своем труде «Жизнь Панина» пишет уничижительные строки, называя Бакунина «третьим» из секретарей (первый – Убри – умер при жизни Панина, второй – сам Фонвизин). «Третий заплатил ему за все благодеяния всей чернотой души, какая может возмутить душу честных людей. Снедаем будучи самолюбием, алчущим возвышения, вредил он положению своего благодетеля столько, сколько находил нужным для выгоды своего положения. Всеобщее душевное к нему презрение есть достойное возмездие столь гнусной неблагодарности». Фонвизин безусловно искренен. Здесь ни слова про заговор, но ответ напрашивается сам собой. Панин тебе земли подарил, а ты уничтожил дело его жизни. И кто теперь разберется, что здесь правда, а что навет нечистоплотных людей.
Несколько слов о великом князе Павле Петровиче. Он очень тяжело переживал смерть жены. Екатерине эта скорбь казалась чрезмерной. Романтические любовные бредни сына раздражали ее безмерно. Погоревал, мол, и будет! Кроме того, обида на сына продолжала жить в сердце императрицы, и потому она не захотела отказать себе в удовольствии уязвить Павла. Словом, она показала сыну переписку покойной жены с Андреем Разумовским. Одним движением руки императрица отняла у Павла и память о любимой жене, и дружбу с Разумовским, которой великий князь очень дорожил.
Идея подарить великокняжеской чете достойную усадьбу вблизи Петербурга не оставила Екатерину, но осуществила она свои замыслы только в 1782 году. Мыза Гатчина ранее принадлежала Григорию Орлову. Екатерина выкупила мызу у своего бывшего любовника и подарила сыну. Павел поселился в Гатчине со второй женой Марией Федоровной. Он преобразовал свое «мини-государство» и на многие годы нашел здесь приют и успокоение.
Далее… От каждой полученной от Ипполита Ивановича суммы Глафира честно отстегивала Февронии оговоренную часть денег. Но с этими крохами достойную жизнь дочери не устроишь. В судьбе Натальи принимала активное участие Варя Бутурлина. Она помнила об услуге, которую оказала Наталья ей самой и будущему мужу, поэтому позвала ее в дом на роль гувернантки к будущим детям. Пока, ввиду отсутствия детей, ее должность называлась компаньонка, а попросту говоря, приживалка при богатой барыне. И так люди живут, а иногда вполне безбедно до самой старости. Но Наталья категорически отказалась. Потом, кажется, все-таки согласилась.
Я собираюсь написать продолжение этой истории и надеюсь, что на новых чистых угодьях отведу душу и смогу подробнее рассказать о яркой и по-своему трагичной судьбе этой девушки.
Мы существуем в этом мире такие уязвимые, беззащитные, грешим, делаем глупости, каемся, опять грешим, трусим, огорчаемся, ждем подвоха из-за каждого угла. Но ведь что-то хранит нашу хрупкую жизнь! Но все так складывается, так пересекаются рядом с нами человеческие судьбы, что кто-то неведомый, зачастую не зная нас, творит нечто нам во благо. Иногда делает-то совсем малость, но и это позволяет перевести дух, поверить в себя и улыбнуться.
Читать бесплатно другие книги:
