Курьер из Гамбурга Соротокина Нина

И хватит о бароне Гримме. Со временем я расскажу о нем подробнее, а пока мне захотелось загодя представить его читателю. Вернемся в Зимний дворец.

В девять утра, как обычно, она отправилась в свою спальню. Там она принимает сановников с докладом. Первым явился обер-полицмейстер. Должность эту, как уже было говорено, уже десятый год справлял генерал-аншеф Чичерин, человек умный, порядочный и приятный в общении. К слову скажем, что он был еще и честен. Через три года он уйдет в отставку, а после смерти оставит наследникам только долги, а ведь при больших деньгах был: и мосты строил, и водоводы под землей прокладывал, и дороги ремонтировал.

Чичерин явился минута в минуту. Доклад его о пропаже пожитков у обывателей в результате кражи со взломом, а также драки в кабаках и бесконечные заявления о беглых мало интересовали Екатерину. Прошло время, когда Чичерин доложил о настоящем, интересном материале, о неком списке, найденном у заезжего немца. В полицейской управе высказали свои догадки, нашли дело «странным и непонятным», а потому отдали его другому ведомству. Сейчас им занимается Шишковский, поэтому Чичерину бесполезно задавать вопросы. Какое-то неясное воспоминание, легкое, как рябь на воде, мелькнуло в голове императрицы.

– Скажите, Александр Васильевич, как звали этого пропавшего немца?

– Вы имеете в виду Альберта фон Шлоса, Ваше Величество? – сразу оживился Чичерин. – Я же говорю, он до сих пор не найден. И тела не нашли. Вот ведь загадочная история! Этот Шлос-то оказался самозванцем. Сейчас в Петербург явился настоящий, подлинный Шлос и требует продолжить следствие.

– Мало ли, что он требует. Что он может у нас требовать! Прекратите дело.

Как только за обер-полицмейстером закрылась дверь, Екатерина обратилась к секретарю.

– Поищите, пожалуйста, на столе в кабинете письмо-прошение. Атласная бумага с серебрянным обрезом. Письмо от воспитанницы Смольного Общества. Если его нет в кабинете, то может быть в голубой гостиной.

Обычно доброжелательная к письмам смолянок и особенно внимательная к воспитанницам первого выпуска, Екатерина на этот раз позволила себе разозлиться. Нет, право слово, это возмутительно – вот что она почувствовала намедни после прочтения послания Варвары Бутурлиной. Писать так длинно, сумбурно и бестолково своей государыне! Можно подумать, что у нее нет других дел, кроме как разбираться в романтических нелепах. Раньше она закрывала глаза на легкомыслие полученных из Смольного монастыря писем. Оно и понятно, их сочиняли десятилетние девочки, лепетали всякий вздор, изъяснялись в любви. Милые, прелестные писульки! Она и отвечала на них в том же ключе. Но ведь эта Бутурлина уже взрослая девица. Пора бы научиться понимать, что императоров не беспокоят подобного сорта просьбами. Дурак Бецкий совершенно выжил из ума. Это ведь его прямая обязанность – фильтровать корреспонденцию смольных девиц.

Так думала она позавчера. Поэтому и читала письмо через строчку. А сейчас ей захотелось вспомнить все подробности послания Варвары Бутурлиной. Там была какая-то сирота, переодетая в мужской костюм, масоны, немец Шлос, жених Бакунин… Это какой же Бакунин?

Дела, которые услужливый Шишковский тут же окрестил «заговором», велись вяло, и Екатерина не торопила начальника Тайной экспедиции. Тяжело с одинаковым радением заниматься следствием по делу мятежника Пугачева и попутно выяснять, не восстала ли против тебя собственная гвардия. Здесь вроде бы не к месту вспомнился поднос со льдом. Чистота и прозрачность, холод и правильность – так она думала? Не-е, так дела не делаются. Не надо холода и чистоты, только мягкость, терпение, а если надо, и концы в мутную воду. Поиск высшей справедливости всегда бесперспективен.

Письмо от Бутурлиной сыскалось, как и предсказывала государыня, в голубой гостиной в корзине с вышиванием. Она прочитала его внимательно и на этот раз сделала совсем другие выводы, которые никак не улучшили ее настроения.

– Нет ли курьера от Шишковкого?

– Нет, Ваше Величество.

Значит, ничего нового. И не надо ее пугать словом заговор. Вы прежде докажите, что это так!

– Пошлите, пожалуйста, за Бецким. Сегодня не его день, но я хочу, чтобы он почитал мне как обычно.

– Ивана Ивановича позвать к обеду?

– Нет. Сегодня постимся, а потому и разговоры за столом будут постными. Пусть придет как обычно – к четырем.

Перед обедом императрицу облачили в полный туалет, впрочем, весьма скромный: шелковое, свободного кроя «молдаванское» платье с двойными рукавами, и никаких орденов, лент и украшений. Все эти побрякушки для парадного выхода, а дома она может позволить себе не сиять, как павлин, драгоценными камнями, носить туфли на низких каблуках и не уродовать щеки румянами.

Куафер принялся расчесывать волосы, и Екатерина наконец расслабилась. Она любила, когда ее причесывали. Руки парикмахера были легки, заботливы. Видимо, он даже слегка массировал затылок, потому что императрицу за туалетным столом неизбежно клонило в сон. И приходящие в голову мысли отнюдь не касались того, что ее истинно заботит. Она умела забыть на время неприятности и сосредоточиться на отдыхе. Вряд ли сегодня Бецкому удастся почитать «Элоизу». Время уйдет на разговор. Но будет ли Иван Иванович до конца откровенен? Он ведь иногда сам не понимает, где врет, а где говорит правду, слишком увлекается, и сам начинает верить придуманным небылицам.

Удивительное дело, куафер не только поднял ей настроение, но перевел мысли в философический ряд. Вот, скажем, Руссо. Да, он величайший ум, талантливый писатель, но Екатерина часто его не понимает. Его желание быть предельно откровенным с читателем кажется ей некой душевной болезнью. Зачем эта искренность нараспашку? При этом ты сам понимаешь, что выставляешь себя на осуждение. Более того, тебя могут подвергнуть осмеянию! Хотя кто его знает, может быть, Руссо думает, что полная откровенность подкупает читателей? В конце концов за искренность ему платят деньги. И, наверное, искренность стоит дороже, чем умалчивание. Умный читатель умеет разобраться, что к чему. Но она императрица и потому не может позволить себе подобного простодушия. Чрезмерная искренность, то есть искренность до дна, безусловно вредна государству. Подданных надо лелеять, заговаривать их сказками, для них теплота и мягкость, а государство надобно укреплять всеми возможными способами. Здесь и ледяная твердость уместна.

Волосы были великолепно уложены, от этого лицо сразу помолодело и заиграло выражением чуть размытой доброты, задумчивости и снисходительности к человеческим слабостям. О, она, как хороший кулинар, знающий толк в добавках и приправах, умела сочинить это сложное, многокрасочное выражение, которое так пленяло подданных.

Обед, несмотря на скудость блюд, прошел вполне оживленно. За столом были князь Голицын, Лев Нарышкин – и всё. По постным дням не собираемся. Потемкина тоже не было. Он находился в отъезде. Говорили об итальянской живописи, прекрасная, неторопливая беседа.

В голубой гостиной наконец можно побыть одной. Екатерина взяла пяльцы, вышивка помогала ей думать, но тут же их отложила. На пороге появился Бецкий.

Сияющий, надушенный, подкрашенный, он влетел в гостиную танцующей походкой. Совсем старик, подумала Екатерина. Как грустно, все мы стареемся! Неужели и она в семьдесят лет будет такой развалиной? Эта желтая кожа, ее не спрячешь под румянами, сосборенные руки в гречке, а главное уродство – шея: висит под подбородком кожаный мешок, похожий на козье вымя. Морщины, как овраги, делят поверхность лица на отдельные острова. Хоть бы он поправился, что ли…

Бецкий меж тем уже трещал, как скворец. Она наконец вслушалась и поймала последнюю фразу:

– И тут бедная девочка мне во всем созналась.

– Какая бедная девочка?

– Моя воспитанница. Как же вы не помните, Ваше Величество? Она вам писала. Варенька Бутурлина. Одна из самых прилежных и воспитанных девочек.

Екатерина выразила умеренную заинтересованность.

– Как же, как же…помню. Она, кажется, просила за своего жениха?

– Вот именно, Ваше Величество. Все остальное не более, чем гарнир. И ее жених действительно ни в чем не виноват. Ведь здесь в чем дело-то? В дела государства Российского решили вмешаться пруссаки. Они нашли канал, боюсь, что здесь опять были использованы масоны. О, я предупреждал вас, Ваше Величество. Они ведут опасные игры. С ними надо держать ухо востро. Некий немец, по фамилии то ли Воль, то ли Виль, словом, совершенно невнятная фамилия, наверняка вымышленная, предлагал немцу Шлосу деньги, большие деньги, которые следовало употребить в пользу великого князя Павла Петровича.

– Что значит – в пользу?

– А то и значит… Вы поймете лучше меня. Я далек от политических дел и не знаю, что имеют в виду пруссаки, предлагая деньги. Виль пообещал большие деньги для политических нужд, но обещание свое вложил не по назначению. Шлосом-то была сестра моей подопечной. Глафира Турлина, внебрачная дочь графа Бутурлина. Она в мужском платье переживала нападки судьбы. Опекун ее обворовал, между прочим, и собирался против ее воли выдать замуж за старика! Понятно, что молодая девица этому воспротивилась. Это же чудовищно!

Уловив усмешку на лицу государыни, Бецкий понял, что чересчур увлекся и вернул разговор в деловой канал.

– Девица прибыла в Петербург, дабы вступить в права наследства. И тут выяснилось, что денег практически нет. Потом появляется Виль со своим предложением.

– Она должна была немедленно бежать в полицейскую управу и доложить обо всем полицмейстеру, – жестко сказала Екатерина.

– Помилуйте. Куда же она побежит, если вынуждена жить под чужими документами. Кроме того, среди масонов она считалась своей. Никто же не подозревал, что она женщина! Виль же отдал Глафире некий список лиц, которым она должна была предложить денежную помощь пруссаков.

– И она предложила?

Екатерина уже давно все поняла, но продолжала изображать некоторую бестолковость, давая возможность Бецкому высыпать как можно больше подробностей из своих неиссякаемых закромов.

– Нет, конечно. Боюсь, что дело касалось… – он замялся.

– Ну, говорите, говорите…

– Дело касается престолонаследия, – выдохнул он и опять вернулся к «романтической истории».

Но Екатерина его не слушала, потому что уже получила то, что ожидала. И получила по совершенно неожиданному каналу. Теперь следует узнать, откуда эта девочка узнала секретные сведения. Ах, да, от сестры Глафиры Турлиной, которая опять сбежала, экая непоседа. Но, главное, рассказу о прусских деньгах можно верить. Простодушным девам придумать такое просто не под силу. И деньги «некто Виль» предлагал не бунтовщику Пугачеву, на это у него ума хватило, а здесь, в Петербурге.

– Так Бутурлина может рассчитывать на вашу помощь, Ваше Величество? – настойчиво повторил Бецкий.

– Успокойтесь, Иван Иванович. Мы еще вернемся к этому вопросу. А сейчас я хочу побыть одной.

Как только за Бецким закрылась дверь, Екатерина вызвала секретаря.

– Мне нужен Шишковский. И чем быстрее, тем лучше.

Распоряжения, данные ей начальнику тайной экспедиции были предельно краткими и точными: найти в Петербурге тайно проживающую где-то Глафиру Турлину. До этого она проживала три месяца по подложным документам на имя Альберта Шлоса. Ну и так далее…

Фонарь висел на высоком, выкрашенном в голубой цвет деревянном столбе, и каждый вечер в одно и то же время к нему приходил хромой фонарщик. Он приставлял к столбу хлипкую лестницу, приволакивая больную ногу, лез наверх и спускал круглый фонарь. Глафире казалось, что она слышит, как скрипит блок, к которому крепится металлический штырь, как булькает конопляное масло, которое фонарщик вливал через узкогорлую воронку.

Сколько конопли росло в те дальние времена по пустырям, полям и огородам! Тогда никто не знал, что высушенная «травка» дурит голову и вызывает серьезную болезнь. Конопля была более популярна, чем картофель или подсолнечник. Полезную культуру возделывали с полным старанием, хотя конопля без всякого возделывания перла из земли с фантастической силой. Конопляное масло употребляли не только для освещения, но употребляли в пищу. А уж какая красивая трава! В каждом саду под яблоней отводился закуток, потому что все знали – конопля отпугивает комаров, мошек и прочую мелкую, вредную для растений дрянь.

Фонарщик уходил, но Глафира продолжала стоять у окна. Обычно к живому огню летят ночные мотыльки и мошкара, но летом не зажигают уличное освещение, в белые ночи и так светло, поэтому вокруг круглых фонарей вьются только белые мухи. Еще, почитай, осень на дворе, и уже снег. Голые сучья деревьев, на них спят нахохлившиеся вороны – вот и весь пейзаж. И так из вечера в вечер.

Сколько еще она будет торчать в доме Нестора Прохоровича, кума Февронии? Кум – значит крестный отец. Видно, крестил он Февронию совсем молодым, потому что сейчас ему более шестидесяти никак не дашь – важный, красивый, борода с проседью аккуратно подстрижена, походка, несмотря на тучность, легка. В рабочую камору входит неслышно, за ним приказчик в немецком платье, молоденький, голенастый, как болотная птица зуй. Хозяин молчит, только супится, а приказчик уже кричит усердно:

– Хватит кулемничать! Работайте!

Кулемить – значит говорить вздор, производить путаницу, а какая путаница-то, разговор только помогает рукам проворнее работать иглой.

Нестор Прохорович держал сапожную мастерскую. Правда, называлось его заведение так только меж своих – по старинке. Начал дело он действительно с сапожной мастерской. Деньги заработал в основном на шитье женских котов – мягких полусапожек на низких каблуках. Выглядели они нарядно: с алой суконной оторочкой, шнуровкой и кисточками. Коты эти не только простой люд покупал, но иной раз и барыни не гнушались – удобно!

Далее Нестор Прохорович расширился и организовал еще шляпное и перчаточное дело. Февроньин кум с самого начала взял правильный курс. Для изготовления шляп и чепчиков он пользовался иностранными образцам, но при этом понимал, что его будущими покупательницами станут служанки, горничные и прочий небогатый люд. Баре будут иностранные шляпы покупать, а мы и в своих, отечественных будем выглядеть не хуже.

Глафиру никто не заставлял работать, она сама напросилась. Видно, Феврония платила за ее постой куму, а может, просто сообщила, что девица из знатных и требует уважительного отношения. У Глафиры была своя комната, туда же ей приносили еду и свечи. Кормили, как гуся перед Рождеством, но ведь не в еде счастье.

Через десять дней она взмолилась:

– Я знаю, Феврония говорила, что у вас работают мастерицы. Дайте и мне какую-нибудь работу.

Нестор Прохорович не удивился, только посмотрел строго. Но скоро прямо в комнату к Глафире принесли черные кожаные заготовки для крестьянских рукавиц.

– А умеете ли вы шить? – спросила хозяйская дочь.

– Если покажите, сумею.

Показала… В руках девочки все выглядело на редкость просто и понятно, а как сама взяла в руки иглу, то пришлось помучиться. Кожа была грубой, протыкалась с трудом. Ее мало было просто сшить, рукавицы еще надо было украсить красной шерстяной вышивкой. А это вам не розы в пяльцах вышивать. Все пальцы исколола, но справилась.

Прошла неделя, и Нестор Прохорович разрешил, конечно, если сама Глафира пожелает, спуститься в рабочую камору.

– Спрашивать будут, скажите, что вы новая работница из Пскова. А лучше ничего не говорите. Молчание – оно золото.

Просторное помещение, тридцать молодых женщин, некоторые совсем молоденькие, почти девочки. Шили шляпы, перчатки, вышивали накидки. Глафиру посадили на изготовление искусственных цветов – обрезки шелка, крахмал, краски, ножницы… Интересное дело, когда умеешь с ним справиться.

Если хозяина и приказчика не было, мастерицы болтали без умолку. Разговоры были неинтересные, одна ругала пьяницу мужа, другая сокрушалась, что денег на приданое никак не накопит, третья ругала непутевых родителей. Чаще всего пересказывали городские новости, которые касались событий ужасных: то пожар где-то случился, то дом грабанули, все вещи вынесли. Особый интерес вызывали у всех смертоубийства и найденные в канале неопознанные трупы. Глафира не принимала участия в этих разговорах, но ведь уши-то не заткнешь. Иногда эти пустые пересуды вызывали в душе такую боль, что даже сердце начинало щемить. И может, и не сердце это болело, а спина, находившаяся все время в согбенном состоянии. Тяжело работать по двенадцать часов в сутки. Она раньше и не подозревала, как это трудно – зарабатывать деньги своим трудом.

А в этот пасмурный день, который круто изменил ее судьбу, беседа товарок вдруг показалась интересной.

– Сейчас мода на чепчики уже другая. Мы по старинке их тесными шьем, а сказывают, появился в столице важный французишка – тупейных дел мастер. Сей перухмахер волосы чешет и парики. Так вот он продает искусно сделанные женские головные подушки.

– Ну и что в этом нового? Чем женские подушки отличаются от мужских?

– А тем, что на них не спать, а под волосы подкладывать. Подушки эти очень умножают волосы, убирать их можно быстро и булавок меньше идет.

– Я думаю, что сейчас весь Санкт-Петербург к своим головам подушки приколет.

– А я о чем? Да разве этот чепчик на подушку налезет, – мастерица надела на кулак произведение своих рук и выразительно им повертела.

«Тоже мне – новость, – подумала Глафира. – Дуры вы дуры! На театре эти подушечки под волосы давно подкладывают. И у маменьки такая была, коричневой сеточкой обшита. А это когда еще было!»

Далее мысли соскользнули с услышанного и вернулись в привычное русло: «Это не они дуры, а я! Зачем сижу в этом доме, чего жду? Хотела ведь в актерки идти, но сыграла свою роль не на сцене, а в жизни. Так и пройдут твои лучшие годы за вырезыванием из шелка настурций и лилий. А ведь все было в твоих руках, и все прошляпила, гусыня безмозглая!»

В этот момент Глафиру поманил пальцем приказчик.

– Идите в свою светелку, там вас ждут.

Февронию заставили посетить Глафиру дела опасные и неожиданные. В дом ее опять явился полицейский солдат, но сам разговаривать не стал, отвел в участок. А тут в нее вцепились те самые, что приходили с обыском.

– Говорите всю правду, как на духу. Если скроете что, то разговаривать с вами будут в другом месте, – с угрозой в голосе заявил чернявый поручик.

Феврония судорожно перекрестилась и закивала головой.

– Знакомо ли вам имя Глафира Турлина?

Если бы Феврония подумала хоть полминуточки, то, конечно, созналась бы во всем. Зачем ей чужие грехи на свою голову? Но твердое «нет» само выпорхнуло, а потому далее бедная женщина только соизмеряла свои намерения с действительностью. Если чернявый и ушастый дознаются до правды, сможет ли она им потом заморочить голову? А почему нет? Вполне могло быть, что она не знала тайны своего постояльца. Приехал немец, документы его посмотрела и пустила на постой. Если в Шлосе даже масоны не угадали женщину, то и она вполне могла просмотреть очевидное.

Эти размышления помогли Февронии сохранить спокойствие и даже четко отвечать на вопросы, а отвечать надо было так, чтобы не было в лице и голосе признака страха и волнения. А что ей волноваться? Она ничего дурного не сделала.

И уже очутившись на улице, Феврония вдруг до полного ужаса испугалась мысли: а откуда поручику и капралу вообще известно это имя – Глафира Турлина? Ясное дело, они ее ищут. А если ищут, то найдут! Это мнимого Шлоса сыскать невозможно, потому что он исчез, испарился, как Дух Святой. А Глафира Турлина есть фигура реальная. И хоть живет она под чужим именем, и документов у нее никаких нет, Феврония все равно верила, что чернявый и ушастый ее непременно схватят, потому что сведения о ней они могли получить только от Озерова.

Эта пиявка толстая, ненасытная, так она называла своего второго жильца, давно был у нее на подозрении. За квартиру платит неаккуратно, ведет себя заносчиво, а ходит при этом всегда с таинственным видом и очень любит совать нос в чужие дела. Ужо сейчас она придет домой, и всю душу из него вытрясет. Наверняка негодница Глафира сболтнула ему лишнее.

Но вернувшись на каретный двор, она несколько поостыла и решила прежде поговорить с самой Глафирой. Внутренний голос подсказывал ей, что-то во всей этой истории не так. Одно ясно, дело обрастает новыми подробностями и полицейские роют землю вокруг обоих Шлосов, как заправские землекопы.

Разговор с Глафирой был трудным. В самих апартаментах кума запрещали повышать голос. Здесь привыкли к сдержанности, да и положение таинственной жилички призывало к тишине. Поэтому Феврония, выкрикивая ругательные слова, шипела, как змея. Господи, прости меня грешную. Ажно вспотела вся от напряжения. А Глафира все одно твердит: «Никаких откровенных разговоров с Озеровым не вела». А потом обнаглела и советы стала давать:

– Вы, тетенька, гоните его с квартиры, пока не поздно, потому что он шпион. Я это в самый первый день почувствовала.

Да как же его прогнать, если он за два месяца задолжал?

Расстались они плохо. Феврония была категорична.

– Вот что я тебе скажу, моя милая. Уходить тебе надо от кума Нестора Порфирьевича. Если тебя здесь найдут, то подведешь ты под розыск честных людей.

– Да куда же мне идти?

– Назад, в свою деревню Вешенки. Небось там тебя никто не съест. Три дня даю тебе на сборы. Тебе, правда, собираться, только подпоясаться. Но сейчас зима. Я сама тебе зимнюю одежонку справлю. Но помни, у меня на тебя бумага есть. Как только получишь наследство, я ее тут же по суду и предъявлю.

Глафира не стала спорить. Круг замкнулся. Мечтам о театре тоже не суждено осуществиться. Жизнь ее кончилась. И не надо выть в голос, потому что мертвецы обычно бесчувственны.

Феврония не пришла на третий день, записки от нее тоже не было. Глафира решила сама ничего не предпринимать. Если ей суждено быть арестованной – пусть. А чем жизнь в Сибири хуже, чем супружество с ужасным помещиком Барановым? Да и возьмет ли он ее бесприданницей? Остается только у Марьи в приживалках жить. Уж лучше арест.

Так размышляла она, стоя, как обычно у окна. Фонарщик давно совершил свой вечерний обход, и теперь свет в круглом фонаре сиял как диковинный цветок. Но сейчас не фонарь ее интересовал. Она ждала появления извозчика, который доставил бы Февронию. Предстоящий разговор уже не страшил. Добилась она своего, на Глафиру напало полное бесчувствие.

Вдруг в стекле возникло неясное отражение, отразился чей-то силуэт, мужской, вот что странно. Откуда мог появиться мужчина в ее комнате? Приведение, не иначе, подумала она с усмешкой, и вдруг узнала в посланце темных сил черты Степки Кокошкина. Перетрудилась ты, милая, на работе в мастерской. Мерещится шут знает что.

Не будем скрывать, она думала об этом молодом человеке, думала с обидой. Уж который раз он ее обманул! «Рассчитывай на мою помощь!» – все пустые слова. Лик обидчика, совершенно безмолвно проступивший на стекле, озадачил Глафиру. Она словно окаменела, и только голос заставил ее повернуться.

– Здравствуй, Глаша.

– Ты как сюда попал?

– Хозяин привел, Нестор Прохорович. А как до дома добраться, Феврония объяснила. Она мне все рассказала.

– Ну и что? – Глафира строптиво повела плечом. – Ты тоже считаешь меня преступницей?

– Да кто я такой, чтоб тебя судить.

– Жалеть меня пришел. Жалостливый, да? Что молчишь? Про заговор Феврония тоже тебе рассказала?

– Глупости все это. Не может быть сейчас никакого заговора. От добра добра не ищут.

– Твои бы слова да Богу в уши. Это ты в добре живешь, а я в постоянном страхе. Ты личико-то расслабь. Улыбку изобрази, как положено.

– Сесть можно?

– Да хоть ложись, если устал.

Степан осторожно примостился на крытом крестьянским ковром сундуке, спина прямая, взгляд напряженный. Кашлянул нерешительно, поискал глазами икону, перекрестился, вздохнул.

– Я Глаш, вот что тебе скажу. И гулять вокруг да около не буду. Погулял уже, хватит. Родители мои далеко, твоих вообще нет. Это я к тому, что сватов посылать некому. Я по нашему рассуждаю, по-деревенски. Я прямо тебе скажу, – он покосился на нее и выпалил: – Выходи за меня замуж.

Глафира поймала этот косой взгляд и фыркнула. Вот так же Добрый косился на нее, пытаясь угадать, что она дальше сделает – вскочит верхом или привяжет к ближайшей березе. Ты не конь, ты военный офицер. И нечего на меня коситься. Вид у Глафиры был совершенно неприступный.

– Я это не с бухты-барахты говорю, – продолжал Степан, напуганный молчанием Глафиры. – Я думал об этом. Ведь это сразу решение всех твоих бед. Будешь ты Глафира Кокошкина, и никто, ни масоны, ни заговорщики, ни полиция, тебя не сыщут. Со священником я договорюсь. Я уж и деньги на тайное венчание скопил.

Глафира отметила про себя это словосочетание – «твоих бед». Не наших, не общих, а твоих. Защитник выискался!

– И много скопил? – ехидно осведомилась она.

– Ты, Глаш, не ерепенься. Сколько, Глаш, надо, столько и скопил.

– Я тебе не Глаша, а Глория. Понял? Глория Турлина, покойного графа Бутурлина дочь.

– Понятно. Не пойдешь, значит, за меня? Неровня я тебе. Я это всегда чувствовал.

Глафира быстро прошлась по комнате, щеки ее пылали.

– Глупости ты говоришь. Ровня, не ровня! Кто ж так деву к венцу зовет? Ты, Степка, ровно младенец. А может, старик, сединами убеленный. Женятся-то по любви, а не по обстоятельствам. Иль забыл? Я уже от одних обстоятельств сбежала. Баранов, плешивый старик, и тот мне руки целовал, на одно колено становился…

– На колени встать немудрено, – прошептал Степан. – Ты знаешь, что я тебя люблю.

– Да разве так любят? Что ты понимаешь в любви-то? Ты когда в армию свою поехал, меня спросил? Папенька-маменька запретили со мной встречаться, а ты и рад-радешенек, что депеша из полка пришла.

– Неправда! Я тебя спрашивал! Я тебя с собой звал.

– Ага, звал, – она едко рассмеялась. – Как, мол, приеду в Петербург, сразу тебе весточку пришлю. Пришлю весточку, а ты приезжай ко мне тайно. Как, мол, приедешь, так и обвенчаемся.

– Согласен, это наивно. Но я тогда был малец несмышленый, как умел, так и предлагал. А ты по своему обыкновению не ответила ни да ни нет. Только вскочила на своего Резвого, гикнула и ускакала в поля.

– Ой, не могу, – Глафира делала вид, что умирает от смеха, и даже засмеялась при этом хрипло, отрывисто.

Степан не удержался, тоже вскочил на ноги.

– Как я тебя сразу мог с собой взять? Не в казармы же тебя везти?

– Да не в казарме дело, а в том, что ты маменьку свою боялся пуще огня. Помнишь, как за гумном стояли, и ты мне песню пел.

– Не стояли, а сидели.

– Ну, сидели, какая разница. Ты все целоваться ко мне лез. И еще эта балалайка дурацкая. Трень-брень… И как ты мне про любовь складно пел! А потом увидел маменьку, так и захлопнулся. у соловья роток на замок. И еще за руку меня схватил. Давай, мол, спрячемся от греха. Я уже здесь, в столице конец этой песенки прочитала. Сочинение господина Ржевского: «страсть на лесть днесь променя, и не мыслишь про меня. О, неверный! Ныне стал пленен ты иною». Конец этих виршей ты в деревне опустил. И стихи дурацкие, и язык в них гнилой!

– Я за господина Ржевского не отвечаю, я тебе про любовь пел, а ты, мамзель Глория, как водится, тогда сбежала. Потому сбежала, что призрения своего скрыть не могла. Ты просто потешалась надо мной!

– Велика честь! Больно ты был мне нужен.

Они стояли друг против друга как два врага, бросая обвинения, и каждый уже не оправдаться хотел, а унизить собеседника, кольнуть побольнее, выплескивая накопившиеся обиды. Первым опомнился Степан, опустил сжатые кулаки.

– Я, Глаш, как приехал в Петербург, меня сразу в Смоленск перевели и тут же стали готовить к турецкой баталии. Я тогда, конечно, думал о тебе, но мало. Совсем другая жизнь началась, а кто я был – мальчишка. Война – штука страшная, Глаш, я даже вспоминать о ней не хочу. Много моих товарищей там полегло. А я жив остался, и спасибо Господу, не изувечен. После баталии отпустили меня домой на малую побывку. Сапоги начистил, собрался с визитом в Вешенки, а тут отец мне и говорит: «Не торопись, сын, Глаша Турлина утонула». Я думал, рехнусь умом с горя. Родители вкруг меня на цыпочках ходили, шепотом разговаривали. Потом отдышался маленько, приехал в полк и решил, значит, не судьба.

– Остудила тебя жизнь, стало быть…

Глафира стояла у окна притихшая, пристально следила за отраженным в стекле Степаном. Он сидел уткнув лицо в руки и говорил слова словно уже не ей, а самому себе. И удивлялся своим мыслям, и страдал, и не понимал, как жить дальше.

– А потом командировка в столицу. Иду по улице и средь бела дня тебя встречаю. Живую, и в мужском костюме! Вроде ты, и вроде совсем нет. Что я мог подумать? Ты очень, Глаш, похорошела. Просто необычайной какой-то красавицей стала. Я даже радоваться не мог. Сомлел весь. Ты всегда решительная была, но чтоб так с судьбой играть, нужно особую душу иметь. Сказать, что старая любовь вернулась, ничего не сказать. Это вспышка была, молния! Ослепило меня от любви, и я с головой в омут. Я тебя обожаю. Я честно скажу. Откажешь мне, не знаю, как дальше жить, потому что единая моя в жизни цель, это защитить тебя. И чтоб не бежали ножки твои прочь от обидчиков, а чтоб жила ты в тишине, покое и неге…

Глафире вдруг привиделась шпалера, виденная в доме негодяя Ипполита Ивановича. И был на той шпалере колодец деревенский с палкой-журавлем, а рядом прекрасная Рахиль, то есть она сама, а рядом пушистые, словно кролики овцы. Сколько там лет назначил отец Рахили, чтоб жил Иаков, а вернее сказать, ее Степан с нелюбимой Лией? Так и в ее судьбе. Не было Лии, но была война и беда, а сейчас они опять встретились у колодца.

Глафира отошла от окна, бочком приблизилась к Степану, потом села рядом, привалилась к его плечу и заплакала. Степан сразу умолк, напрягся весь, а потом поднял за подбородок склоненную ее голову и стал целовать соленые от слез щеки.

Шепча Февронии в ухо, де, с новоявленным Шлосом был страшный скандал, Озеров сильно преувеличивал. По сути, никакого скандала вообще не было. Так только, прошел в ложах легкий слушок, что молодой человек, который привез из Гамбурга конституцию, воспользовался чужим именем, а теперь убит. А где труп, неизвестно. Находились братья, высказывающие серьезную озабоченность – а состоял ли сей человек в братстве? А если не состоял, то не был ли он засланным шпионом?

Мог бы в ложе поднять серьезный скандал сам Шлос, но Ипполит Иванович отговорил его от этой затеи. Зачем самому лезть в трясину, если в мире существует столько много прекрасного? Он был стар и умен, и все еще очень жаден до жизни. Разумеется, в его отношениях с воспитанником не о какой плотской любви и разговора не было, но обряжая прекрасного Альберта в средневековые одежды, он испытывал такое волнение, лицо юноши будило в нем столь сильные воспоминания своей далекой юности, что состояние это смело можно было назвать счастьем.

– Мой милый мальчик, забудь, – увещевал он Альберта. – И будь благодарен этому анониму, что он отдал по назначению депешу, которую ты вез в Петербург.

– Но негодяй украл мое честное имя!

– Никто не сомневается в вашей подлинности.

– А деньги? Он украл мои деньги!

– Что деньги? Пустое. Их все равно не вернешь. Поживем пока в Петербурге. Зимой здесь весело: балы, приемы, опера, катальные горки, маскарады. А к новому году управляющий привезет мне живые деньги, и с весенним теплом мы отправимся в Венецию или в Толедо? Можно поехать в Лондон, посмотреть «Брачную пару» Ван'Эйка? Куда ты хочешь?

Шлос только вздыхал. Кто бы знал, как надоел ему благодетель. Обеспечивая юноше привольную жизнь, Ипполит Иванович требовал совсем немного. Во всяком случае, Шлосу это немногое казалось истинной ерундой. Ну, любит старец сидеть обнявшись, и коленку ему поглаживает, словно портовой шлюжке. Да пусть себе гладит. Не в этом дело. Шлос хотел домой к маменьке, которую за это время порадовал всего одним письмом, мол, жив, здоров, не переживай дорогая. Знай мать, куда ему писать, она завалила бы его своими охами и ахами.

Из Венеции в Петербург он потащился, чтобы объяснить в ложе случившуюся с ним беду. Шлос ехал объясниться, а оказывается, миссия его была исполнена самозванцем. Далее он ждал действий. По его понятиям братья каменщики должны были всей гурьбой броситься ему помогать, дабы настигнуть обманщика и примерно наказать: подземелье, допрос, факелы, испытание – гроб! На деле же, ему тут же вернули «доброе имя» и забыли, что Альберт Шлос вообще живет на белом свете.

– Объясните мне хотя бы, как он выглядел? – спрашивал Шлос у братьев.

– Ну как, молоденький. В общем, похож на вас. Испытание прошел, слова и знаки знал.

Шлос и дальше приставал с расспросами, но ответы поражали своей однообразностью и полным отсутствием интереса. Разговоры эти сами собой утихли, не до того было.

Петербургские ложи были взволнованы известием о скором, буквально днями, приезде Георга Розенберга. Надо сказать, что к этому времени в Петербурге скопилось много иностранных братьев из лож английских, шведских, немецких и французских. У каждого были свои градусы и свое понимание тайны. Чужие знания подвергались сомнению. Великая премудрость, хранимая в храмах халдейских, египетских, мудрости Соломоновы и Синайские, «новая благодать в откровении Спасителя», а также знания Пифагора, Платона, Сократа и Ермия Трисмегиста (всего не перечислишь!) терлись друг о дружку боками, выбивая многие искры и неутихающие споры.

Уже тогда Иван Порфирьевич Елагин задумал свой фундаментальный труд, дающий всему объяснения, но пока он придумал только название: «Учение древнего любомудрия и богомудрия или наука свободных каменщиков из разных творцов светских, духовных и мистических». Братья вдруг взбунтовались, мол, уж не один год служат поиску истины, а их ничему, кроме невразумительных гиероглифов, непонятных символов и странных иносказаний не учат.

– Учение наше не от вымыслов ума человеческого, но от Бога! – громыхал на собраниях ложи Елагин, но его плохо слушали.

Приезд Розенберга должен был разрешить многие споры. Дать братьям истину во всей полноте, что может быть возвышеннее и справедливее. Но мало кто к Гамбурге и никто в России знали истинную подоплеку отъезда Розенберга за границы отечества. Это был не отъезд, а бегство. Бывший ротмистр в отряде волонтеров прусской армии, а теперь мастер ложи «Трех золотых роз» запутался в денежных делах братства.

Не будем употреблять таких грубых выражений, как «взял кассу» – нет, и еще раз нет. Но будучи человеком, которого собственные дела всегда волновали больше, чем общечеловеческие, он занялся коммерцией. Не для себя, Господи, ему казалось, что он искренне хочет улучшить денежное положение братьев каменщиков, и потому вложил все имеющиеся в наличности общественные деньги в корм для домашней птицы. Дело мнилось весьма выгодным. По мере продвижения коммерческих операций Розенберг брал из кассы деньги для собственных нужд, и все крупные суммы. Он отдаст сполна, как только дело будет раскручено! Но… не раскрутилось. Уничтожив расписки и препоручив дела «Трех роз» своему заместителю, Розенберг срочно отбыл в Россию.

В Петербурге он был принят с любовью и уважением. Братья сразу увидели в нем лидера. Харизма – вещь, не поддающаяся описанию. Человек как человек, пятьдесят лет или около того, одет строго, лоб с большими залысинами, крупный нос, внимательный взгляд, вежлив, немногословен, доброжелателен. И пойди пойми, почему все смотрят ему в рот, и с одно взгляда на этого человека внутренне соглашаются, что он имеет право командовать, и истина, которой они так алчут, ему уже известна и со временем будет непременно открыта.

Шлос сразу предстал перед очами своего мастера. Выслушав рассказ о злоключениях молодого человека, Розенберг дружески его пожурил, согласился, что не стоит предпринимать какие-либо шаги по поиску самозванца. Он и задал ряд вопросов, из которых Шлос ничего толком не понял. Вопросы касались некого господина по имени Отто Виль. Слышал ли Шлос раньше эту фамилию? Тот порылся в памяти и недоуменно пожал плечами.

– Из ваших слов я понимаю, что в Петербурге вы с оным господином не встречались?

– Именно так.

– Вот и хорошо. И забудьте это имя. Вы когда возвращаетесь в отечество?

– Как только буду располагать нужной суммой денег. Я уже говорил вам, что был ограблен. А теперь я льщу себя надеждой, что братья масоны окажут мне в этом вопросе содействие. Я особенно рассчитываю на вашу помощь.

Последняя фраза осталась без ответа. Вопрос о деньгах повис в воздухе.

Мистика, честное слово. Никто не хочет искать самозванца, присвоившего его фамилию. Со временем у Шлоса появилось странное ощущение, что его двойник всего лишь фантомом. В то время как он валялся в деревне в горячке, его бестелесный двойник сделал все, что было ему поручено, а потом за ненадобностью растворился в мироздании.

Поэтому Шлос был несказанно удивлен, когда вдруг получил казенную бумагу, в которой ему было предписано явиться в полицию и дать показания. Дальше больше… Ипполит Иванович тоже сунул нос в бумагу, побледнел, как мел, и трясущимися губами разъяснил воспитаннику, что вызывают его не в городскую управу, а в Тайную экспедицию, которая занимается делами политическими и противугосударственными. Шлос перепугался до полусмерти.

– Друг мой, не волнуйся, это у нас бывает, – опекун уже оправился от первого шока. – Если бы тебя подозревали в чем-либо серьезном, тебя бы попросту арестовали. И без всяких экивоков. У нас с этим строго. А здесь, я уверен, они просто хотят снять твои показания, дабы записать рассказ о твоих бедах.

Шлос явился по адресу. Первый же вопрос, который был ему задан, касался неведомого Отто Виля. У молодого человека хватило ума сказать, что он это имя слышит первый раз.

– Позвольте вам не поверить, – заметил следователь. – Вы обвиняетесь в противоправных действиях.

– Каких, помилуй Бог?

Объяснили. Отто Виль в Петербург приезжал? Приезжал, это уже точно установлено. Деньги на организацию противоправных действий предлагал? Предлагал. Почему не донесли?

Шлос пытался объяснить, что его летом вообще не было в Петербурге.

– Послушайте, летом и осенью в вашей столице от моего имени действовал мой двойник!

В ответ мудрый следователь заявил:

– Если бы вы в оное время присутствовали в столице нашей, то вообще сидели бы сейчас в каземате. В каких отношениях в бытность вашу в Гамбурге вы состояли с упомянутым Отто Вилем?

– Я первый раз слышу это имя! – губы у Шлоса дрожали.

Предчувствия говорили несчастному юноше, что этот бред просто так не кончится, что все это только начало, и единственная его забота теперь, не проговориться и не назвать всуе имя Георга Розенберга.

Всего допросов было три. На последнем Шлос совсем загоревал. Был бы он поопытнее, постарше, понял бы, что никаких улик против него нет, допрос ведется методом тыка – вдруг мальчишка сболтнет что-нибудь и даст следствию свежую нитку.

Итогом этих разговоров было жесткое требование оставить Петербург в течение трех дней, то есть ровно столько, сколько ушло бы на оформление выездной визы.

Шлос был несказанно рад такому исходу дела. Совсем иначе к такому повороту судьбы отнесся Ипполит Иванович. Он ужасно всполошился: мы поедем вместе. Правда, через три дня я сам уехать никак не могу, проклятый управляющий не прислал никаких денег. Но тебе я достану, достану! Альберт, сын мой, жди меня в Кракове… или в Вене. Где пожелаешь. Шлос соглашался на все условия.

Ипполит Иванович взялся за дело твердой рукой. Сейчас главное, наскрести денег хотя бы на отъезд мальчика. Закон неумолим. Они просто довезут его до границы, а потом бросят на произвол судьбы. Непереносимо, непереносимо… Где взять денег? Мальчик не может довольствоваться малым. Он привык к комфорту и хорошей жизни. Пока еще, слава Богу, есть закрома, не вычерпанные до дна. Надо ехать в опекунский совет, разговор будет сложным…

Мужик в сером армяке и войлочной шапке явился в дом вечером в тот час, когда старого барина не было дома. Альберт был в наличии, однако и он не видел этого мужика, а про армяк и войлочный колпак узнал из рассказа старого дворецкого.

– Вот, барин, просили передать.

Шлос развернул не совсем чистую, испачканную какой-то жирной дрянью бумагу, и увидел в ней свой кошелек. Кошелек несколько поистрепался, и золотой вензель, вышитый руками маменьки, слегка поблек, но во всем прочем сомнения не было – это его собственность, пропавшая в проклятой русской деревне.

– Откуда это? – спросил он прерывающимся голосом.

– Принесли. Только что. Сказал, отдай молодому барину в руки.

Щлос ослабил тесемку – золото! Деньги он пересчитывал уже в своей комнате. Немцы любят точность, но взволнованный Альберт никак не мог вспомнить сумму, каковая хранилась в этом кошельке в тот злополучный вечер, когда он свалился без сознания. Естественно, в дороге он тратил и много. Маменька учила его записывать каждый пфенинг, но где там было записывать. Будем считать, что деньги вернули ему полностью. Но кто вернул? Привидение?

Он так разволновался, что сам, без помощи слуг, стал укладывать собственные вещи. Скорее из этой окаянной страны! Сегодня деньги вернули, завтра опять отнимут. Он мог бы предположить, что золото послал ему Розенберг, но тот никогда бы не выслал их с посыльным. Подобная сумма передается только из рук в руки. Но все это чушь, чушь! Откуда взялся его кошелек?

Шлос уже смеялся в голос, душа его ликовала.

– Иван, закладывай карету! Впрочем, можешь вызвать извозчика. Да, я уезжаю. Да, я не дождусь барина. Мне нужно торопиться. Ипполиту Ивановичу передай, что я никогда не забуду его благодеяний. Я его вечный должник, понял? Так и передай.

Альберт знал заранее, что проживет должником всю жизнь и при этом не будет угрызаться совестью. Главное, скорее, скорее… Прочь из этого дома! Видеть слезы старика, еще чего доброго за коленки начнет хватать…Непереносимо.

За пятнадцать копеек извозчик довез Шлоса до пристани, оттуда катер доставил его в Кронштадт. Дело на таможне решилось быстро, и уже через два дня он стоял на палубе корабля и с радостью смотрел, как удаляется от него, тает в утреннем воздухе берег опасной и непонятной России. Как они говорят-то? Россия-матушка… ха-ха-ха!

Горе Ипполита Ивановича было неописуемо. По его словам, он «обеспамятел»: метался по городу, обходил знакомые дома, искал своего ненаглядного. Все тщетно! Я не перенесу этого удара, твердил он, глядя на икону, – я умру, сгорю заживо!

Но ему предстояло перенести еще одно тягостное событие, тягостное если не по сути, то по тем последствиям, которые оно вызвало. Ему предстояла встреча с Глафирой.

Когда Екатерина писала свой «Наказ», она и не думала о совершеннолетии сына. Также еще ничего не предвещало грядущих бед, как то чуму, волнения в Москве и страшный Пугачевский бунт, поэтому прилежно конспектируя Монтескье и Беккария, императрица сама верила, что своим литературным трудом будет «содействовать счастью и благосостоянию народа». Вольтер за трудолюбие обозвал ее пчелой, и теперь Екатерина называла Россию «своим ульем».

«Наказ» был написан для депутатов будущей Комиссии для сочинения проекта нового уложения, то есть для создания новых русских законов. Депутаты были созваны в Москве в июле 1767 года, заседать начали в Коломенском дворце. «Наказ» начинался словами: «Господи, Боже мой! Вонми ми и вразуми мя, да сотворю суд людем твоим по закону святому судити в правду». Далее следовали слова о нравственных обязанностях человека и правительства, патриотизме, гуманности, любви к ближнему. Депутаты читали «Наказ» и плакали от счастья и умиления.

Затем начались споры и прения. Как пишет сама Екатерина, она «дала им волю чернить и вымарывать все, что хотели». «Комиссия для сочинения нового проекта уложения» заседала два года, «чернила и вымарывала», но дело до конца так и не довела, поскольку была распущена из-за войны с Турцией. Государыня нашла это дело более насущным, чем написание новых законов.

«Наказ» был издан малым тиражом после основательной чистки и правки. Мало того что на деле он стал всего лишь литературным произведением, так его еще и запретили для широкого пользования. Сенатский указ по этому поводу сообщал, что труд государыни писался исключительно для присутственных мест и выдавать его на руки разрешалось весьма ограниченному кругу лиц. И Боже избавь, сей труд переписывать от руки! Самиздат и в XVIII веке строго наказывался.

Историки говорили про «Наказ», что до высказанных Екатериной идей еще Запад не дорос, а она, мол, вознамерилась высадить его на тощие российские земли. Но я думаю, что главная причина запрета книги не в этом. Сочиняя свой труд, Екатерина увлеклась, конечно, как всякая увлекающаяся натура, и при этом вовсе не думала о последствиях. Законность, вот что она ставила во главе угла.

Но прошло время, и императрица поняла, что «Наказ» в первую очередь направлен против нее самой, потому что трон русский она занимала незаконно. К 1774 году от той, которая бредила идеями энциклопедистов, мало что осталось. Многие либеральные замашки уже исчезли без следа, но ум, то есть способность мыслить аналитически, дальновидно, здраво, изворотливо и гибко, остался при ней.