Курьер из Гамбурга Соротокина Нина
Отца Макария он помнил с детства, проведенного в Великом Новгороде. Матушка его и по сию пору там живет. Из ее писем Андрей Иванович и узнал о подвиге священника. Когда-то был он очень на виду, занимал высокий духовный пост, а теперь переживал опалу в крохотной деревеньке при церкви Успенья Богородицы. Но это только так считалось – опальный служитель Господа, а на самом деле отец Макарий, добровольно удалился в тихую пустынь после шумного ареста архимандрита Ростовского Арсения Мацеевича. Дело Мацеевича велось в строжайшей тайне, правительство все сделало, чтобы само имя его было забыто. Неистовый архимандрит был приговорен к расстрижению и вечному неисходному содержанию в Ревельской крепости, где содержался как «неизвестный колодник». Но память из народа не вытравишь. И сейчас, по прошествии десяти лет, в духовных кругах шепчутся о нем с опаской и надеждой, а простые люди и в полный голос говорят. К отцу Макарию тут же потянулись паломники. Марфа Владимировна Наумова три раза в год, а иногда и чаще наведывалась к бывшему духовнику за благословением и советом.
К назначенному месту Наумов прибыл вечером. Место, где стояла церковь Успенья Богородицы, было живописным, милым, заповедным: леса, поля, озера с небольшими, заросшими ивой и сосной островками. Когда-то среди этих красот стоял монастырь, но много лет тому минуло. Сейчас от монастыря остались только церковь да одноэтажное, кое-как подлатанное здание из дикого камня. Ранее здесь жили послушники, а теперь дом сей служил приютом для паломников и бродяг, желающих пережить в тепле зиму. Макарий всех принимал. Место было глухое, и случайных людей почти не было. Паломники приезжали больше кучно, по большим праздникам. Иногда столь много народу нахлынет, что и не разместишь.
Рядом раскинулась деревня. Немалая, дворов тридцать можно было насчитать, но все эти хозяйства были ветхими, ветрами продуваемыми. Жители перебивались кой-как с хлеба на квас. Земли были тощие, рожь и овес родили плохо, за счет паломников только и кормились. А вот церковь в отличие от крестьянских дворов была любо-дорого посмотреть. Стояла на взгорочке, строили ее давно, лет двести назад, а может, и того больше. Туристический путеводитель более поздних времен все бы грамотно описал: «Храм небольшой, одноглавый и тремя невысокими апсидами. Подпружные арки не выделены из сводов. Апсиды гладкие, на них двойные ленты узоров. Покрытие восьмикратное». Но для глаза обывателя все эти слова не более, чем шелуха. Он видел беленький храм со стройной, крытой лемехом главкой, рядом старые дерева, все больше липы. Наверное, в пору цветения запах здесь стоит истинно волшебный.
Отец Макарий принял Наумова безотлагательно. Жилище священника было более, чем скромным: простой сосновый стол без скатерти, много икон, грубо сколоченная полка для церковных книг и шкапец для утвари. Единственно дорогим выглядело деревянное кресло с высокой спинкой и затейливой резьбой на подлокотниках. Очевидно, кресло это было взято из старой жизни.
– Я, батюшка, прибыл к вам по важному делу, – Наумов браво щелкнул каблуками. (Черт, шпоры забыл снять!) – Я сын Марфы Владимировны Наумовой. Вы меня не помните?
Старец всмотрелся в его лицо, потом придвинул свечу и надел очки с круглыми, выпуклыми линзами. Одна дужка была обмотана черной тесьмой. Лицо отца Макария казалось безучастным. Никогда не поймешь, что у стариков на уме. Глаза его выцвели почти до белизны, и только крохотный зрачок, нацеленный на Наумова, словно кончик булавки, делал взгляд его острым и настороженным.
– Я несколько раз исповедывался и причащался из рук ваших. Правда, давно это было. А потому я привез с собой последнее письмо матушки. Это моя как бы рекомендация.
Отец Макарий внимательно прочитал письмо, в котором подробно описывалось последнее паломничество родительницы, и посмотрел на сына вполне благожелательно.
– Откуда вы?
– Из Петербурга.
– Пусть дальний. Переночуете у нас. Завтра заутреню отстоите. А пока поужинаем, чем Бог послал.
Служка принес печеную рыбу, свежий хлеб и необычайно вкусные, свежезасоленные рыжики. Священник прочитал молитву. Ели молча. Наумов все вертел в голове первую фразу, и чтоб по делу, а она если и придумывалась, то выглядела до неприличия глупой.
В Петербурге ведь как все мыслилось-то. Он приезжает к отцу Макарию, говорит ему, мол, так и так, правды ищем, благослови на великое дело и помоги. И, конечно, поп соглашается. Тут и рассуждать нечего.
Когда покойный Петр, супруг ныне здравствующей императрицы, начал отнимать у монастырей земли, ведь все духовенство, белое и черное, было против. А потому и поддержали Екатерину, ждали, что послаба придет. Заняв трон, императрица отменила все нововведения мужа, в том числе и закон о секуляризации, но потом гайки еще туже закрутили. Церковным имуществом стали распоряжаться люди светские, а это уже чистый грабеж. Налог со всего, что наработали монастырские крестьяне, государство забирало теперь себе, а малую часть из этих денег выделяло на помощь убогим, вдовам, на приходские школы и прочее. Духовенство возроптало, но тихо, келейно. Арсений Мацеевич, владыка Ростовский, один выступил против подобного безобразия. В письме в духовную коллегию он гневливо написал, что, де, не было на Руси такого, чтоб церковь грабить. Даже при татарском иге, да и после него, не было подобного безобразия, чтобы у монастырей земли отнимали.
Отец Макарий был когда-то правой рукой Арсения и взгляды его разделял. А теперь, когда учитель его томится в Ревельском бастионе, что от Макария требуется? Царицу-безбожницу к порядку привести. Не надо никого убивать, избави Бог, но поступить по справедливости: трон сыну, а ей матери – монашескую рясу, чин ангельский. Царица уже на возрасте, сорок пять лет. Самое время усмирить гордыню, жить в тихости и Бога славить.
А теперь, глядя на усохшего, насупленного старичка, в чем только душа держится, Андрей Иванович думал: зачем старцу все эти страсти? Живет он здесь в покое, сытости и ждет, когда призовет его Господь. И предстанет он в свой с час перед Творцом во всей чистоте и кротости. Зачем ему в дела наши ввязываться?
– Я говорил уже, батюшка, у меня к вам важный разговор, – начал наконец Наумов. – Я хотел поговорить о преподобном Арсении Мацеевиче, что страдает в заточении.
Старец сразу насупился, лохматые брови нависли козырьками и скрыли глаза.
– И что же вы хотели узнать?
– Всё, – решительно сказал Наумов.
Отец Макарий, даже если бы и хотел, не смог бы полностью удовлетворить любопытство Наумова просто потому, что мало знал. Мы знаем больше потому, что многие секретные документы того времени были найдены и преданы огласке. Письмо архимандрита Арсения в Синод было внимательно прочитано и предоставлено императрице. Она нашла его оскорбительным, увидела в нем «посягательство на спокойствие подданных». Со времен Петра Великого церковные власти со светскими уже «пели хором». Арсений был арестован, судим церковным судом и препровожден в Архангельскую епархию в Николаевский Карельский монастырь. Сторожили бывшего архимандрита один унтер-офицер и четыре солдата.
Но Арсений и в ссылке был неспокоен. Слушать его крамольный речи собирались не только монахи, но и солдаты. Мацеевич был блестящим проповедником, но говорил он не только о Боге и любви к ближнему, но и о том, что Екатерина, которая «не природная и не тверда в законе нашем», не имеет прав на трон, что ей следует быть только регентшей при сыне, высказывал опасные сомнения относительно заговора Мировича (уж, конечно, было там много господ согласников, что Ивана Антоновича убить, а свалили все на Мировича), порицал Орловых и откровенный разврат – словом, крамола в чистом виде. Один из монахов зело забоялся и донес по начальству.
Началось новое следствие, в котором Екатерина принимала живейшее участие. Все подробности этого дела канули в лету, одно знаем точно, пытки Екатерина запретила, и на том спасибо. Арсений был тайно вывезен в Ревель и заточен в крепость. Было еще одно официальное прозвище у «неизвестного колодника», придуманное самой Екатериной – мужик Андрей Враль. Под ним Арсений Мацеевич фигурирует в некоторых бумагах.
– Я хочу знать все, – сказал Наумов.
– Архимандрита Арсения уже нет меж нас, – смиренно сказал священник, но блеклые глаза его опасно блеснули, – он преставился в узилище два года назад.
– Свят, свят, я и не знал.
– Об этом мало кто знает, но кому знать нужно, тому и голубь весть принесет.
Отец Макарий начал рассказ свой спокойно, поведал о родителях покойного, о том, как учился в Киевской духовной академии, как постригся в монашество, как путешествовал по монастырям в Устюге, Холмогорах, Соловках, как спорил с раскольниками…
– А правда, что он и в Тобольске был?
– Что Тобольск! Преподобный Арсений и в Камчатской экспедиции участвовал, везде нес слово Божье. Потом митрополитом всей Сибири сделался, но по слабости здоровья запросился в Ростов, где климат мягче.
Наумов и сам не ожидал в себе такого дипломатического искусства. Он задавал отцу Макарию точные вопросы, получал на них точный ответ, и с каждым шагом интонация разговора поднималась по шкале страсти на одно деление, а если хотите, на один градус. Слово за слово, и Наумову удалось разбередить душу старца. По мере обретения Арсением духовной мощи в голосе отца Макария тоже зазвучали новые ноты. Уже не было в нем старческой дребезжинки, но словно гулкий колокол хотел поведать людям всю правду о мире.
– Двадцать лет преподобный Арсений управлял Ростовской епархией, и всегда (всегда!) сражался против того, чтобы светская власть вмешивалась в дела церкви. Не забывайте, он был членом Синода.
– А про анафему расскажите? Правда это? Было?
– А как же, мил человек! Десять лет назад архимандрид Арсений Ростовский совершил великий обряд предания анафеме похитителям церковного имущества. И обряд этот душой приняло все духовенство России.
Знай отец Макарий, что в одном из писем к Вольтеру Екатерина назвала себя главой православной церкви, рассказчик еще более бы воспалился, но Господь сохранил его от этого знания.
– Закон о секуляризации земель наших, есть чистая гордыня и богохульство! Мы должны чтить заветы, оставленные нам великими деятелями церковными. Иосиф Волоцкий победил в борьбе с нестяжателями, наивными проповедниками, которые считали, что, кроме деревянного, кое-как обустроенного храма и молитвы, ничего не надо. Нет! Творить добро бедным и убогим не под силу. Только сильная и богатая церковь может помочь государству в его истинном величии! А государыня-матушка, блудница вавилонская, решила у церкви последнее отнять. Арсений громогласно оповестил и вознес молитву к небу, чтоб отвратить расхитителей от их пагубного действа, а если воспротивятся они воле Божьей, то пусть сама память о них погибнет, а сами они будут вычеркнуты из книги живых.
Наумов слушал и восхищался. Ай да поп! И ведь не боится ничего. А что ему бояться, если он уже одной ногой в могиле? Нет, здесь я, пожалуй, не прав. Телеса ветхие, но дух молодой, крепкий, он любому из нас сто очков вперед даст. Дождавшись малой паузы в страстных речах, Наумов и произнес слово «заговор». Отец Макарий вначале не понял, продолжал ругать недругов церковных.
– Петр Романов – главный наш обидчик. Еще в 1715 году издал царь указ, чтоб на убылые места в монастырях принимали только увечных солдат, раскольников и душевно больных преступников. Вот сумасшедшие и намолили России.
– Мы и хотим вернуть церкви былую славу. Екатерину в монастырь, а на престол Павла Петровича, – опять вставился Наумов.
Только здесь до отца Макария дошел истинный смысл речей капитана, он надолго задумался, а потом, когда Наумов стал подробно излагать свою программу, не перебил его ни единым вопросом. Когда Наумовские призывы иссякли, священник встал:
– Час поздний, почивать пора. Тебя, Андрей Иванович, проводят в келейку, спи спокойно, а утром я дам ответ.
Утром, после заутрени отец Макарий ответствовал:
– Екатерина II архимандрита Арсения бешенным назвала, а он есть возвестник правды. Я хоть и старее его годами, но есть верный ученик архимандрита. Сделаю, о чем просишь. Сделаю сие во славу Божию. Во спасение душ человеческих и всей церкви созидание. Кто-то должен исполнить на Руси заветы святого старца Иосифа Волоцкого. Видно Господь решил, что сей крест мне по силам.
Наумов со слезами на глазах упал перед старцем на колени:
– Благослови, отче…
Душа капитана Наумова жаждала поступка и подвига. После поездки к отцу Макарию он шкурой ощутил, что партия, которую они сколотили, есть партия бездельников. Заговорщики говорят высокие слова, воспаляют себя, дают пустые клятвы, клятвы сии подкрепляют масонскими знаками, а на деле топчутся в одном и том же непроветриваемом помещение, и только гулкое эхо их речей создает видимость деятельности. Надо действовать наконец. И действовать немедленно!
По возвращении в Петербург Наумов первым делом рассказал о предложении Шлоса Вернову. Бакунин упреждал, что не надо посвящать в эту тайну никого лишнего. Но, во-первых, Грин никогда лишним быть не может, а во-вторых, и это главное, как он сам будет изъясняться с немцем, если не знает его тарабарского языка? Дело-то деликатное. Вдвоем с поручиком они сочинили письмо к Шлосу, назначив ему тайную встречу на Мойке у Полицейского моста.
Посыльный, мальчишка из полковой швальни (портновской мастерской), божился, что отдал письмо прямо адресату в руки. Однако Шлос ответа не написал и в условленное место не явился. Тогда Наумов, опять-таки в сопровождении Вернова, поехал к немцу домой, но не застал его. Соседа Озерова тоже не было на месте, видно, трапезничал где-нибудь в узком масонском кругу. Все это уже сильно раздражало Наумова. Что за чертовы игры играет с ним судьба?
А через день случай свел его с Бакуниным для приватного разговора. Намечалось принятие нового члена, профана, как говорили в масонском кругу, а Бакунин был его поручителем. Обряду посвящения предшествовала сложная процедура. По заведенному порядку поручитель опускал письменную просьбу в кружку-предлагательницу. Затем это заявление в присутствии братьев прочитывал секретарь и выставлял имя профана в зале ложи на всеобщее осмотрение. «Осматривать» должно было две недели, в течение которых братья-каменщики собирали сведения о характере и нравственности принимаемого. Узнавали, каков он в быту и вообще как там у него с добродетелью, не погряз ли сей профан в какой-нибудь пагубной склонности, которая требует предварительного очищения.
Далее следовало голосование. Обычно на голосовании присутствовали рекомендатель, а также высшие чины братства, но не возбранялось и присутствие рядовых братьев, буде случиться им находиться рядом.
Наумов явился в ложу, когда голосование было в полном разгаре. Он и заглянул туда случайно, просто Гриньку искал, а угодил в самую гущу спора. Один из голосующих кинул черный шар и теперь решался вопрос, может ли мастер стула его «обелить» или вина профана столь велика, что ему должно отказать в приеме в орден. Голосующие еще пытались соблюсти подобающую случаю торжественность, но вид при этом имели взъерошенный. Видно, спор задел братьев за живое, потому с языка символов они перешли на обычный бытовой язык.
– Да, Мусин мой родственник, – с трудом скрывая раздражение говорил Бакунин. – Я не вижу в этом ничего предосудительного. Да и родственник-то дальний. Я даже не могу толком объяснить наше родство. Троюродный брат двоюродной тети. Да и при чем здесь это?
– Нам надобно знать, порядочный ли он человек. Пока в нашей ложе не наблюдалось участие полицейских чинов, – возражал ритор.
– Но профан Мусин давно перевелся в армейскую пехоту. Да, он начинал свою военную карьеру в полицейской команде. Подпоручиком, да… приехал из-под Воронежа, связей никаких.
– Что ж вы не помогли ему с вашими связями-то? – ехидно заметил секретарь.
– Да мы тогда и знакомы не были. Между прочим, полицейские тоже люди. И могут служить общему делу! – оправдывался Бакунин.
Но его уже никто не слушал.
– Господа, я точно знаю, что мы все время находимся под негласным надзором полиции.
– Вне всяких сомнений!. Я прямо чувствую, как они мне в затылок дышут.
– Сможем ли мы доверять Мусину полностью, если он вступит в наши ряды?
– Труден пусть добродетели, – негромко приговаривал мастер стула. – Наша прямая обязанность содействовать исправлению членов ордена. Главное, чтоб сей Мусин был порядочным человеком, чтоб он познал самого себя, отверг гордыню, обрел щедролюбие и забыл доносы писать. И в этом мы ему поможем.
Наумов ушел бы, не дождавшись конца голосования, но ему хотелось обсудить с Бакуниным последние новости. В конце концов мастер «обелил» черный шар, но постановил, что прием нового члена в ложу будет произведен без обычной торжественности, малым составом, всех братьев не оповещать и гостей из других лож на процедуру не приглашать.
– Федор Георгиевич, как я рад, что мы встретились.
– Я тоже рад, – сдержанно, даже на вежливую улыбку не разменялся, ответствовал Бакунин, находясь все еще под впечатлением недавнего спора.
– Я нашел священника, который совершит требуемый обряд пострижения.
– Тише вы!
Наумов перешел на шепот.
– Вам не кажется, что мы должны форсировать наши действия?
– Форсировать в смысле ускорить? Но я всегда полагал, что необходимо дождаться удобного момента.
– Вот именно. И надо решить, какой момент нам более удобен. Что лучше: предпринять акцию до разгрома Пугачева или подождать, когда злодеи и воры будут полностью разгромлены.
– Судя по донесениям с Урала, пленение Пугача – вопрос месяца, а может, и того меньше.
– Месяца нам хватит. Оповестите Никиту Ивановича.
– Граф Панин сейчас очень занят. А впрочем, поступайте, как знаете. Вы боевая группа, вам и решать.
– Да уж мы решим, не беспокойтесь! – молодцевато отозвался Наумов и даже каблуками щелкнул.
– Тише, умоляю.
– Но вот незадача. Я никак не могу увидеть Шлоса. На письма он не отвечает. Мы ездили с Верновым на его квартиру, сейчас опять собираемся, но ведь не наездишься. Знаете иль нет, в Конной слободе начали возводить новые казармы – деревянные избы меняют на каменные. Из-за строительства роту Вернова перевели под Ораниенбаум. Он не может в столицу каждый день мотаться.
– А при чем здесь Вернов?
Наумов смутился.
– Я помню, что мы уговорились до времени держать предложение Пруссии в тайне, но, чтобы со Шлосом разговаривать, мне нужен переводчик. Я по-немецки ни бум-бум.
Бакунин вдруг рассмеялся, ситуация и впрямь показалась ему забавной.
– Между прочим, Шлос отлично говорит по-русски. Странно, что вы об этом не знали. А теперь разрешите откланяться. Простите, но меня ждут дела. Если возникнет надоба во мне, известите запиской. Только не пишите, какая именно надоба.
– Да уж понятно, Федор Григорьевич. Что вы со мной как с кадетом-малолеткой?
На этом и расстались. У Наумова от разговора осталось неприятное чувство. Все вроде трезво обсудили. Бакунин не принимал позу начальника, которую иногда так раздражала, был покладист, по главным пунктам согласился, и все-таки во рту осталась оскомина, словно черемухи переел. Лучше уж Бакунин был привычно высокомерен, чем покладист. В этой проклятой покладистости проглядывало явное равнодушие к делам. Надо бы обсудить это с Гриней. А может быть, ему просто показалось? После недавнего спора, коего он был невольным свидетелем, любой обалдеет. Ведь как собаки сцепились, честное слово! А за подсказку про Шлоса, спасибо. Сегодня с немцем и разберемся.
Явись он к Шлосу днем, может быть, на визит его никто бы и внимания не обратил, но Наумов предстал перед воротами каретника в двенадцатом часу ночи. Понятное дело, ворота были на запоре, капитан-поручик перебудил и хозяев, и подмастерьев, полуодетый Озеров выбежал во двор с криком: «Что? Где? Пожар, что ли?» Только одна Глафира не взволновалась, уж она-то ночью никому не может понадобиться, перевернулась на другой бок и закрыла глаза. И вдруг в дверь и голос под окном:
– Шлос, какого черта? Сейчас-то вы на месте, как я понимаю.
Только тут она узнала Наумова. Добрался-таки до нее капитан. Глафира выдержала паузу: камзол, парик, штаны, все по всем правилам. Охолонись, капитан-поручик! Видит Бог, она хотела избежать этой встречи. Глафира уже давно жалела, что связалась с Отто Вилем. Сейчас ей казалось, что поведи она себя жестко и решительно, и немец оставил бы ее в покое, а неприятное, связанное с заговором дело поручил бы кому-нибудь другому. Но в том-то и крюк, что она боялась быть с Вилем слишком самостоятельной. Она всего боялась, а потому шла у каждого на поводу. Сейчас на нее наденет хомут неистовый Андрей Иванович. И что она ему скажет? Ничего не будет говорить. И пусть сам домысливает, как хочет. Но Бакунин хорош! Спихнул, негодник, все на Наумова. А зачем ей Наумов?
Ввиду позднего часа разговор их был краток.
– Мы согласны на помощь Пруссии в святом для России деле. Когда мы сможем получить от вас деньги?
– Повремените, капитан. Первым делом я должен сообщил в Гамбург о вашем принципиальном согласии. От меня больше ничего не зависит.
– Но назовите сумму, на которую мы можем рассчитывать.
– Это не в моей компетенции. Нам остается только ждать.
Еще пара-тройка вопросов, и неукоснительный ответ: не знаю, мне это неизвестно, вам сообщат об этом со временем.
– Да времени-то не осталось! – громыхнул капитан во весь голос.
– Ничем не могу помочь.
За стеной, прижав ухо к стене, вслушивался в разговор Озеров. По счастью, он не услышал начало разговора, да и не все слова удалось разобрать. Какие-то деньги, кто-то кому-то должен большую сумму, то ли капитан Шлосу, то ли, наоборот, немец Наумову сильно задолжал.
– Я сообщу вам, капитан-поручик, когда будут новости, – важно окончила разговор Глафира.
«Ну, и черт с тобой, – думал взахлеб Наумов по дороге домой. – Нет денег сейчас, пусть. Главное, потом будут. А пока можно маменькину деревеньку в банк заложить. Да и ссуду взять никто мне не запретит. Даст денег немец, со всеми расплачусь. А дальше… победителей не судят».
А Глафира мерила шагами свою комнатенку. Теперь, очевидно, ей надо послать письмо в Гамбург. Но как не хочется! И кто бы ей объяснил, писать ли о согласии русских обычным текстом (разумеется, иносказательно) или идти по указанному Вилем адресу и искать шифровальщика.
А вообще-то, госпожа Турлина, не стоит пороть горячку. Коли вы в Пруссии были так заинтересованы в русском перевороте, то могли бы давно деньги прислать, а не кормить людей обещаниями. Когда жизнь вплотную ее припрет к стене, можно будет и свои кровные пятьсот тридцать рублей отдать. Но, пожалуй, маловато это будет для серьезного дела.
Утром на свежую голову Глафира решила, что писать сейчас в Гамбург ей явно не с руки. Мало ли что там Наумов придумал, пусть Бакунин подтвердит его слова. Словом, она решила дождаться визита Федора Георгиевича. Если сам не придет, то пусть к себе пригласит. И вообще… Что, ей больше всех надо?
Шутиха-судьба уберегла Глафиру от опасной переписки с Гамбургом только потому, что уже сочинила для нее новую, не менее опасную фабулу.
Часть третья
Бесцельно разъезжая по городу, Глафира несколько раз посещала Васильевский остров, чтобы проехать по неприметной улочке мимо особняка, принадлежащего Ипполиту Ивановичу. Она понимала, что это опасно, но желание заглянуть в рысьи глаза опекуна и увидеть в них ужас, заглушало голос разума. Ты думал, что я умерла, а я вот она – живая!
После сообщения Бакунина о коварстве Веселовского, мысли ее приобрели другой оборот. Хотя с мечтами о наследстве было покончена, Глафиру все-таки не оставляла надежда – может быть, не все растрачено? Стоит все-таки узнать, не завалялась ли какая-нибудь деревенька. Много людей ей не надо. Сто душек «питателей человечества» ей, пожалуй, и достаточно. Еще свербила мысль – если подать на опекуна в суд, то, может статься, и вернут хоть что-то. Хотя бы теми же картинами. Люди говорят, что за иные полотна, маслом писанные, можно получить хорошие деньги. Продаст она их и не будет нищей.
Но дом опекуна словно вымер. Она и вечером наведывалась на Безымянную улочку. Только одно окно на первом этаже светилось, видно, там жил сторож. Глафира знала, что Ипполит Иванович экономный человек, но чтоб на время своей отлучки всю дворню в деревню отослать, надо было быть истинным скопидомом.
Пару раз она справлялась у будочника, что торчал у своего полосатого строения днем и ночью, мол, не проехал ли хозяин во-он из того дома за номером пять. Ответ был отрицательным.
Но настал день, вернее утро, когда будочник в надежде получить монету прямо-таки схватил Глафиру за сапог.
– Воротились их сиятельство из заморских стран. Сам видел, как позавчера карета остановилась у их дома. А за неделю до этого телеги с провизией прибыли. Народу понаехало. Уж они к таскали-таскали…
– Что таскали? Говори толком.
– Те, что на телегах, таскали курей и уток битых и еще корзины с провизией. И барские сундуки и баулы роскошные.
Первым чувством Глафиры было смятение, вернее, испуг. Одно дело, когда ты в мыслях представляешь, как оно все будет при встрече, и совсем другое в яви столкнуться лицом к лицу со своим недругом. Она давно уговорила себя, что ее мнимая смерть есть заранее обдуманное злодейство, в котором опекун принимал самое активное участие. Растравит себя, распалит опасными мыслями, и тут же начнет сомневаться. А если это просто недоразумение? Есть ведь малая вероятность, что это не прямое злодейство, а нелепая ошибка, которую можно объяснить двумя словами. Увидит ее опекун, удивится, поохает, а потом все станет на свои места и не надо ей будет доказывать всему свету, что она Глафира Турлина. А дальше все как-нибудь и образуется. Иной раз человек себя в чем хочешь может уговорить.
Сейчас, глядя на оживший особняк, она приказывала себе – не ходи! К встрече с опекуном надо старательно подготовиться. Может, оно и к лучшему, что он считает тебя умершей, это дает, как говорит Степка, возможность маневрировать. Но разумный внутренний голос заглушал другой – обиженный и сумасбродный – а что откладывать-то? Опекун через день-два опять может укатить в неизвестном направлении, и тогда ищи-свищи ветра в поле.
И вот она уже привязала Доброго к коновязи, поднялась по ступеням и стоит перед порогом, который никогда не переступала. Ручка дверного колокольца была украшена головкой гнома – заморская игрушка, опекун любит забавные вещицы. Когда она взяла головку в руку, медная рожа словно сморщилась – истинный черт.
– Я к господину Веселовскому, – решительно сказала она старику дворецкому. На бесцветном, гладко выбритом лице его была та же гримаса, что и у медного гнома – то ли недовольства, то ли насмешки.
– Как доложить? – спросил он, зевая и прикрывая рот рукой. Два пальца на руке его были снесены пол корень. Видно, старый солдат, выправку держит.
– Секретарь Сидоров из опекунского совета. Передайте, что дело срочное, – сердце тяжко стучало в груди, отдавая куда-то в лопатку.
Слуга отступил на шаг, приглашая Глафиру внутрь дома. На ватных ногах она проследовала в гостиную.
– Извольте подождать.
Как только дворецкий скрылся, в другую дверь всунулась физиономия, зыркнула глазами и исчезла. Дверь однако не прикрылась полностью. Понятное дело, вы под присмотром, секретарь Сидоров.
С улицы особнячок опекуна выглядел более чем скромно, и крыша кой-каковская, и водосток проржавел, и носы у гипсовых львов отбиты, а гостиная сияла роскошью. Такое богатство только Аладинова лампа может сочинить. Вот, значит, куда пошли ее денежки. Картины в золоченых рамах, мраморные бюсты на подставках, гобелен во всю стену. Французский гобелен изображал встречу Якова и Рахили у колодца, кучерявые облака, кучерявые белые овцы, склоненная фигура Якова и темно-кучерявая красавица в надвинутой на лоб повязке. Рахиль была прелестна. Глафира мельком подумала – вот бы ей такие пышные формы. Да будь у нее такие груди и бедра, она была бы смела, как солдат с гаубицей. Но ведь сподобил ее Господь иметь мальчишескую фигуру, забыв при этом украсить ее обычными женскими прелестями. Личико, правда, у нее ничего, зеркало не врет. Но ведь с лица воду не пить, мужчинам подавай телесность.
Старый слуга появился неслышно, солдатская выучка не допускала шаркать ногами.
– Их сиятельство господин Веселовский только вчера изволили прибыть из дальних стан и посему не успели привести себя в надлежащий вид. Теперь они просят у секретаря Сидорова извинения. Сейчас принять его не могут, но завтра их сиятельство сами наведаются в опекунский совет.
Дворецкий еще не кончил свою важную фразу, как в гостиную вошел молодой человек, облаченный в какую-то серебристую хламиду. Халат ни халат, словом, что-то средневековое. Шелковые шаровары, домашние туфли без задников, на каштановых кудрях фиолетовая бархатная шапочка. «Где-то я его видела», – подумала Глафира. У нее неприятно засосало под ложечкой.
– Ну, если не завтра, то, во всяком случае, на этой неделе, – сказал юноша по-немецки и, растопырив два пальца прекрасной формы, добавил на плохом русском, – через два дня. Два дня, поняли?
Этот голос заставил вспомнить все. Уже сколько раз за последние месяцы ужас молнией шибал Глафиру от затылка в пятки, но, кажется, никогда еще он не был столь оглушителен. Жив, значит. И как идет ему серебристое одеяние! Нет, нет, она не обозналась. Воскресший Альберт фон Шлос, собственной персоной, тот самый Шлос, чье имя она носила без малого четыре месяца. Сейчас он подойдет к ней, схватит за горло, вонзит отшлифованные ногти в тело и крикнет с яростью: «Негодяй, вор, так это вы обобрали меня до нитки и украли мою лошадь, и тайну, и имя!», а она будет вопить: «Бедный мой Альберт, я любила вас. Но я думала, что вы умерли. Я все отдам, простите меня». Но юноши уже не было в гостиной.
– Кто это был? – прошептала она одними губами в истеричной надежде, что опозналась, перепутала.
– Воспитанник господина Веселовского Альберт, – отрапортовал дворецкий.
Быстрей отсюда, бегом. Только бы этот воспитанник не выглянул в окно. Если он не удосужился внимательно рассмотреть секретаря Сидорова, то уж лошадь свою он сразу узнает.
Мысленно вспоминая о своей нежности к Альберту, Глафира не испытывала даже намека на любовное томление. Тот в деревне, был прекрасен и несчастен, грезил об истине и всеобщем счастии, а этот в исподних шальварах, надменен и пуст. В повадках кавалера явно проглядывало манерничанье, которое Глафира не переносила. Как он пальчики-то тянул! И как жеманно округлял красивый рот в слове «поняли»! Серебряную хламиду небось справили на ее, Глафирины, деньги.
Зачем он явился в Петербург, да еще с опекуном? Понятно, зачем. Чтобы восстановиться в правах, чтобы наведаться к братьям масонам и объяснить свою вынужденную задержку. Ему надо занять то место, которое вероломно отняла у него Глафира. Вот теперь у нее ничего не осталось в жизни. Она больше не может носить личину немца Шлоса. Теперь она никто.
На подходе к Дворцовому мосту Глафира опомнилась и пустила лошадь шагом. Галоп не самый лучший аллюр для пересечения водных пространств. Удивительно, как ее не остановил солдат полицейской управы. Уважаемый Альберт, своим появлением вы загнали меня в угол. Теперь я в безвыходном положении, а потому обязана использовать любые способы и доказать, что я Глафира Турлина, и не воровка, а жертва обстоятельств. Но это все потом. А пока надо бежать, скрыться, раствориться в тумане этого города.
К дому она подъехала в почти спокойном состоянии. Правда, это спокойствие было внешним, а душа ее тряслась как вертлявый осиновый лист, и все силы уходили на то, чтобы уговаривать себя: «Тише, тише, пока никто не следит за тобой. Сейчас попьем чайку и что-нибудь придумаем. Но помни, уже завтра в твою комнату могут ворваться суровые и честные братья каменщики и потребовать ответа. А вслед за масонами пожалует полиция. И какое они придумают ей наказание, известно: суд, Сибирь, каторга! Только бы не заклеймили. Она видела ужасные лица, на лбу которых каленым железом выжгли слово «Вор».
Она закрылась на все засовы и стала думать. Один защитник у нее точно есть – Степан, а пока надо обратиться за помощью к Февронии.
Жизнь Февронии была пресной, поэтому она сама сочиняла себе сюжеты, без конца споря с мужем, соседями, заказчиками, мастеровыми, и даже с собакой во дворе, и даже с нищими, которые повадились стучаться с ворота. При этом ей удавалось создать конфликт между вышеперечисленными особями, довести атмосферу во дворе до точки кипения, а потом самой же ее и остудить. Улаживание споров давало Февронии не только ощущение полноты жизни, но и возвышало в собственных глазах. Кто бы вы были без меня? Ничего сами решить не можете. А я пришла и нашла выход. То, что она сама создала скандальную ситуацию, ей и в голову не приходило.
Хозяйку Глафира нашла на заднем дворе. Феврония стояла рядом с каркасом, который мастеровой собирался обивать, и распекала его за что-то, потрясая кулаками. Когда она стала вырывать из рук притихшего малого куски кожи, в спор ввязался каретник. Путая немецкие слова с русскими, он стал увещевать жену, здесь перебранка вошла в новую силу. Оказывается, Феворонья думала эту добротную кожу использовать совсем для других нужд, а немцы вечно скаредны и в порядочность играют. Свою законную супругу он, вишь, может обмануть, а заказчик свят. Глафира подошла к ней решительно и потянула за руку:
– Поговорить надо.
Феврония, понимая, что на этот раз ей с мужем не совладать, плюнула под ноги и пошла в дом. В коморке рядом с кухней, наливая себе брагу в кружку, она продолжала ругаться:
– Господи, во что город-то превратили! В чужом городе живем. Ведь одни иностранцы кругом. Куда не ткнешься, всюду немецкая речь. Россия Богом для русских создана, а совсем не для приезжих, которых видимо-невидимо. Увяжут тощий узелок и прут в нашу столицу, как саранча. И ведь свои порядки нам навязывают. Я понимаю, при Петре Великом они ехали, так он их сам из-за границы вывез, чтоб на нас работали. А сейчас-то что?
– Но ведь государыня-то у нас немка, – робко заметила Глафира.
– А вот этого я тебе не говорила, – Февронья от возмущения покраснела вся, уткнула руки в бока, словно перед словесной битвой. – Нашей государыни жизни долгой и безбедной, – она перекрестилась на икону. – Дай Бог Их Величеству защититься от злодеев всяких, чтоб все войны она выигрывала и здравствовала на благо своих верных подданных.
Красноречие ее иссякло. Для убедительности она громко и быстро прочитала «Отче наш», потом села и сказала осуждающе:
– Болтаешь много. Раньше-то совсем не так было. Раньше только брякни что-либо непотребное, тебя тут же в Тайную сволокут. А сейчас распустили люди языки.
Глафира пристыженно молчала. В ее планы никак не входило сейчас докапываться до правды. В хозяйке она теперь видела единственную свою спасительницу. Только здесь Февронья заметила, что на Глафире, что называется, лица нет.
– Ну что куксишься, рассказывай! Чем порадуешь на этот раз?
И Глафира рассказала. Голос у девушки дрожал, она с трудом сдерживала дрожь и громко всхлипывала, боясь расплакаться. Февронья допила брагу, отерла рот.
– А чего ты так перепугалась-то? Этого надо было ожидать. Не вечно же тебе немцем жить.
Глафира мысленно поблагодарила своего ангела-спасителя, который своевременно надоумил ее не распускать язык и не жаловаться Февронии на то, что опекун ее обворовал. Но, видно, в эту откровенную минуту ангел отвлекся по своим делам, и, брошенная на произвол судьбы, Глафира совсем потеряла бдительность. Ведь никто ее за язык-то тянул и не приказывал рассказывать с подробностями, что мерзавец-опекун каким-то образом записал ее в покойницы. Наступил миг, когда слезы сами хлынули потоком, и юному кавалеру так стало себя жалко, что не приведи Господь.
Последняя новость взволновала Февронию куда больше первой, но примечательно, что она ни на минуту не усомнилась в правдивости Глафириных слов. Видно, умная женщина умела разбираться в людях.
– Не реви! Жизнь вообще штука трудная.
– Что делать-то? – всхлипнула Глафира, размазывая по лицу слезы.
– Высморкайся перво-наперво. А потом будем бороться за наши деньги.
Глафире было так плохо, что словосочетание «наши деньги» ничуть ее не смутило.
– Будем, – она покорно кивнула.
– До твоего дня рождения осталось всего двадцать дней. Правильно я говорю? Если дело до суда дойдет, судиться будем.
– Но ведь эти двадцать дней тоже надо как-то прожить.
– И проживешь. Сиди тихо, на улицу ни ногой. И не найдет тебя твой немец.
– Да он каждую минуту может здесь появиться. Озеров ему адрес и скажет. И вообще все масоны знают, где я живу.
– Что-о-о? Это какие же еще масоны?
Глафира поняла, что капкан захлопнулся. Она столько успела наболтать, что ходу назад ей уже нет.
– Это вольные каменщики. Это общество такое, тайное. Феврония, заклинаю тебя. Забудь о моих словах. Право слово, само с языка сорвалось.
Вот здесь уже Феврония взъярилась не на шутку. Она уже слышала это страшное слово – масон. Есть такие подковерные люди, и, говорят, не только в русской столице, но в заграницах, оттуда вся зараза и идет. Эти самые вольные каменщики, тьфу-тьфу, есть по сути своей безбожники и противники власти. Народ их не любит, боится, потому что знают они какую-то страшную тайну и хотят употребить ее во зло человеков и для смещения всех жизненных устоев.
– Так ты что же, девка, в тайной секте состоишь? В политической? Хочешь нас всех под сыск подвести? – она уперла руки в бока и орала во весь голос, нимало не смущаясь, что тайну эту могут услышать.
– Нет. Слышишь, нет! Это не секта, а общество. И я в этом обществе не состою. Это Шлос состоит. И вовсе это общество не политическое, а … так. Я им пакет передала, который Шлос из Гамбурга вез. И все! И больше ничего. Масоны света ищут, а также добра и справедливости. Адам перед грехопадением тайну знал. Но забыл. Я не могу тебе все точно рассказать, потому что не знаю. Но, видно, часть тайны Адам все-таки передал. И теперь масоны ее хранят, чтобы она не затерялась в веках.
– И что ж это за тайна такая?
– А шут их знает. Пока похоже, что они ее просто ищут. Где-то она есть, но в руки не дается. – Галфира сбивчиво стала рассказывать про Соломонов храм, про символы, мастерки, наугольники и ветки акации.
– Вчерашний день, стало быть, ищут, – разом успокоилась Феврония. – Ох и дура ты! До двадцати лет дожила, а все Адамовыми тайнами интересуешься. Ты давно на исповеди-то была?
– В деревне.
– Оно и видно.
– Боюсь я в храме сознаться, что мужское платье ношу, что деньги чужие взяла… Не простит меня Господь.
– Ему-то, Господу, виднее. Причаститься тебе надо великих тайн христианских и заразу с себя смыть.
– Так масоны все христиане.
– Оно и видно. А при чем здесь Соломонов храм?
– Так это Библия, Феврония, Ветхий Завет. Все символы от строительства первого храма пошли. Когда масона принимают в общество, то обряд посвящение как бы изображает коварное убийство искусного мастера строителя Адонирама.
И Глафира рассказала историю трехтысячной давности. Феврония слушала, не перебивая. Задумал Соломон воздвигнуть великий храм, который должен был передать истину всем желающим. Народу на строительстве было очень много, а во главе стоял ученик египетских мудрецов Адонирам со своей бригадой. Именно Адонирам разделил своих строителей на три разряда учеников, подмастерьев и мастеров, а для того, чтобы платить им соответственно разряду, научил их тайным знакам, словам и прикосновениям.
И случилось так, что трое подмастерьев, завидуя мастерам и их большой зарплате, решили выведать у Адонирама его тайну. Устроив в недостроенном храме засаду, они напали на него. А дальше, смотри, Февронья, как красиво, как в трагедии или в опере. Каждый стал у своей двери. Адонирам появился у южной двери, подмастерье спросил про тайные знаки, но Адонирам ничего не сказал. Тогда первый подмастерье ударил его по голове молотком. Адонирам спасаясь, бросился к западной двери, но здесь его ждал второй подмастерье. Он и нанес мастеру удар в сердце наугольником. Но Адонирам был еще жив, он надеялся выбраться из храма через северный вход. Далее есть некоторые разночтения. Иные утверждают, что, не получив раскрытия тайны, Адонирама добили мастерком, другие говорят, что мастер, собрав последние силы, бросил в колодец золотой треугольник, символ всесовершенства духа, в колодец.
Убийцы похоронили Адонирама тайно, а чтоб не потерять место, воткнули в рыхлый холм земли ветку акации. Потом по этой ветке Соломон и нашел обезображенное тело мастера. У масонов есть любимая поговорка: «Акация знает».
Рассказывая древнюю историю, Глафира вошла в роль, щеки ее разгорелись, ей казалось, что и слушательница полна сочувствия к древнему герою. И тем неожиданнее прозвучало строгое замечание Февронии:
– Сказками живешь? А что дальше делать – придумала?
Все театральное вдохновение слетело разом. Опять с готовностью подоспели слезы и застили глаза.
– Бежать мне надо? Но куда?
– Ладно. Сбрасывай свои мужские тряпки и обряжайся в свое, женское. Придут твои коварные подмастерья с допросом, я скажу: «Да, квартировал у меня немец Шлос, но вдруг исчез. Только кой-какие вещи его на квартире остались. Был человек и исчез. Видно, ограбили его лихие люди и утопили в канале».
– А ну как меня в женском платье Озеров увидит. Он ведь тоже масон.
– Озеров-то у меня вылетит через неделю за милую душу. Раньше выгнать не могу, он мне деньги вперед дал. А ты сейчас иди в дом, возьми платье свои и башмаки, все, что у тебя есть женского. Всю мужскую одежду оставь. То, что на тебе сейчас, с собой унесешь. И книги с газетами русскими не забудь, немецкие книги можешь оставить. Деньги не забудь. Паспорт Шлосовский оставь. Увязывай все в узел и иди ко мне в дом. Здесь в коморе пересидишь до вечера. А как стемнеет, я отведу тебя в надежное место.
– Какое место?
– Я отведу тебя к куму.
– А Доброго куда?
– Коня твоего продать надо. По жеребцу тебя могут опознать.
– Не надо его продавать. Пусть у тебя останется.
– Все равно его настоящий Шлос заберет.
– А что я у кума буду делать?
– Будешь у него жить. Я буду навещать тебя раз в неделю. На улицу ни ногой, а как подоспеет срок, напишешь опекуну письмо. Главное, тебе раньше срока не объявиться, потому что если ты загодя письмо напишешь, он сможет какую-нибудь каверзу учинить. Деньги-то за тобой, видно, большие. Не зря он тебя в покойницы записал. Но к опекуну тебе надо будет не одной идти, а в сопровождении. Ведь как может случиться? Он на тебя посмотрит и скажет: «А ты кто такая? Знать ничего не знаю». Мне с тобой к твоему Ипполиту Ивановичу идти никак нельзя, потому что к тому времени реальный Шлос успеет всю петербургскую управу с ног на голову поставить. Ну что глаза вытаращила? Дорогу к правде уже сейчас пора начинать мостить. Чай, есть у тебя кто, кого можешь взять в помошники? Подумай, прежде чем отвечать.
Глафире не надо было думать. Она сразу выпалила.
– Есть. Степка Кокошкин. Он драгунский офицер. Я его недавно в Петербурге встретила. Он наш сосед по псковской усадьбе.
Феврония аж руками всплеснула.
– А что же мне-то не сказала? Тебе, милая, тайны сейчас не по карману. Что зарделась, как маков цвет? Мне ведь наплевать, была там у вас любовь, аль нет. Меня дело волнует. Не простая ты, Глафира, вот что я тебе скажу. Ох, не простая… – в последней фразе ее звучало явное сомнение. Мол, а не зря ли я старалась, не пригрела ли на груди обманщицу? – Говори, как его найти.
– Его полк в Смоленске стоит. Запоминай номер полка, а лучше запиши.
Поздним вечером из ворот каретника вышли две женщины. Февронию сопровождала худая девица, судя по одежде – служанка, на голове платок, совершенно скрывающий лицо, в руке большой узел. У Ведерного кабака женщины взяли извозчика, который повез их вначале на Васильевский остров по Дворцовому мосту, потом по Никольскому через Малую Неву. У церкви Воскресения Господня они высадились, расплатились не торгуясь, а дальше пошли пешком. Как покажут дальнейшие события, предосторожности эти были не лишними.
На следующий день Феврония ждала незваного гостя, а именно реального Шлоса, но он не пришел. Не явился он и на второй день, и на третий. Ну и пусть его! Феврония была человеком слова и вовсе не собиралась отступать от намеченного плана. На пятый день после побега Глафиры она сама пошла к квартальному и заявила о пропаже постояльца. Такой, мол, хороший человек, молоденький, вежливый и за постой платил исправно. И вдруг исчез.
– Так, верно, он по делам уехал?
– Но ведь не предупредил. И вещи все оставил.
Читать бесплатно другие книги:
