Курьер из Гамбурга Соротокина Нина

Глафира даже рот открыла от удивления, вот уж не предполагала встретить в лице тюленя Озерова такого любителя театра. И с искренней заинтересованностью, тут и играть ничего не пришлось, только чуть-чуть переждала, она спросила:

– О ком вы толкуете с таким жаром? Кто он – этот Федор Бакунин?

– Вы не знаете? – разволновался Озеров. – Он же против вас на обеде сидел. Камзол серебром расшит и жабо, словно ночная бабочка. Я себе такое жабо позволить не могу, шея толстовата. А Бакунин красив, чертяка! Говорят, он на Алексея Разумовского похож. Ну, как же вы не знаете? Впрочем, вы немец, вам до наших русских фамилий дела нет. Алексей Разумовский, брат гетмана Кирилла Разумовского, был случайным человеком при покойной государыне Елизавета. Сейчас сплетничают, что они в браке состояли, только тайно. Молодая императрица взяла Алексея в фавор за красоту и великолепный голос. Здесь у Федьки все сходится, но по срокам… Словом, Разумовский никак не может быть причастен к его рождению. Хотя, кто знает… Но к теперешней нашей государыне, дай ей Бог всяческого благополучия, Федя в фавориты не попадет.

– Почему же?

– Во-первых, Их Величество штатских не жалует, – взахлеб лепил пьяный Озеров, – а главное, они музыку не любят, поскольку начисто лишены музыкального слуха. Они от мужа покойного, прости Господи, натерпелись, слушая, как тот на флейте играет. Вот где у Их Величества эта музыка была, – он выразительно схватил себя за шею.

Глафира внимательно слушала, боясь спугнуть протоколиста лишним вопросом. Краснобай, болтун, и рассказывает так, словно он рядом с государыней на канапе сидел и вместе с ней раздражался, слушая игру императора Петра III. Она уже успела заметить вольность столичных жителей, машут языком, что помелом. Сплетни пересказывают с самозабвением, а того не понимают, что лепят мир по своему подобию. А как там на самом деле было, дело десятое.

– И еще государыня масонов не любит. Правда, Федя Бакунин только петь горазд, а к постижению тайны весьма равнодушен. Для истинного масона он слишком легковесен и азарту подвержен сверх меры.

– Карты?

– Бильярд.

– И где же он играет?

– Чаще на Невской перспективе в трактории немца Вильмана. Иногда ставки такие, что жуть, – Озеров закатил глаза. – Правда, сейчас, когда на него богатство свалилось, он стал по маленькой играть, а то и вовсе бесплатно – для интереса. Но люди на его игру большие деньги ставят и выигрывают.

– Откуда у Бакунина богатство-то?

У Озерова загорелись глаза. Уж эту тему он успел досконально изучить.

– Граф Панин подарил земли и тыщу душ. Просто так, за здорово живешь! На деле-то землица так себе, из только что обретенных в Белой Руси. Да и души кой-каковские, по-русски не бельмеса. Бакунин бы их продал за милую душу вместе с деревнями, чтоб с долгами расплатиться, но не больно-то покупателя сыщешь. Была польская земля, стала наша… Так что с одной стороны Бакунин сказочно богат, а с другой, вроде опять от папеньки зависит.

– Да вы откуда знаете?

– Говорят… – многозначительно бросил Озеров и стал подбирать корочкой остатки подливы. Глафира поспешно положила ему на тарелку еще мяса.

– Как же этого легковесного Бакунина держат в таком серьезном заведении, как иностранная коллегия графа Панина?

– А потому что умен. – Челюсти Озерова опять заработали, как жернова. – И в языках силен. Бумаги так умеет составить, что никакой правки не надо. Можно даже сказать, талантлив, только азартен очень. А какой русский не азартен? Это вы, немцы, рассудочны. У вас все по пунктам расписано, а россиянин всегда готов головой в прорубь. И не ради смысла, а от удали. Я и сам такой, но до Федьки Бакунина мне далеко. Этот удалец каких мало. А на лошади как сидит! И при таких талантах в кавалерию не пошел. Уму непостижимо!

– Я не понимаю. Вы куда мечтали пойти, в актеры или в кавалеристы? – не удержалась от насмешки Глафира.

Озеров ответил с полным достоинством.

– Мечта не материя. Она субстанция чистая. Можно одновременно и актером быть, и в седле сидеть, да так, чтоб мамзели заглядывались.

– Слушайте, Константин, вы меня совершенно заинтриговали этим Бакуниным. Представьте меня ему!

Озеров неожиданно смутился, покатые плечи его обмякли, лицо потускнело, приняв кислое, несколько обиженное выражение.

– Я, конечно, могу. Но где его встретишь, Бакунина-то?

– Да хоть в трактире у Вильмана.

– Ни-ни, я туда уже давно не хожу. Там ведь еще и в карты играют, а я душой слаб. На масонские трапезы Бакунина надо на аркане тащить. Занят, говорит. И потом… – он виновато развел руками и умолк. Молчание его красноречиво говорило: кто он, и кто – я. Мы все, конечно, братья во Христе, но в жизни между нами огромная дистанция.

Глафира верно подозревала в соседе шпиона, но, считая его сильной, коварной личностью, она сильно ошибалась. Знала бы она, какое у Озерова любимое занятие (хобби по-нашему), то не стала бы приставать с просьбами. Протоколист хоть и получил вторую масонскую степень, занимал очень скромное место в иерархии ордена. На его оплывшие плечи была возложена художественная часть. Начал он с кистей и карандаша, рисовал виньетки к текстам, иногда поручали и грамоты украсить живописью. Скоро выяснилось, что в рисовании он не силен, зато открылся в нем новый талант – вышивальщика.

Удивительно, как ловко орудовала игла в его толстых пальцах! Работы было много, и не в рассуждениях о высоком приобщался протоколист к символике вольных каменщиков, а сидя за вышиванием запонов-фартуков, ковров или гроссмейстерских лент. Для пламенеющей звезды «Дух» нужны шелка желтые и золоченая нить. Озеров делал стежок за стежком и искренне верил, что в этот самый миг получает жизненную силу, направляющую его на верный путь к Зиждителю.

Солнце, в свою очередь, изображает истину, мужество, правосудие, а луна – есть чистая любовь. Вот я их сейчас вышью красиво, и буду уже не пустой титл, то бишь прозвание, а постигну все три главных масонских добродетели: мужество, правосудие и воздержание. Самоусовершенствование не терпит роздыха, и Озеров, «посвящая служению человечества часы своей быстротекущей жизни», оставил себе только одну радость – масонские обеды, а все прочее время отдал Сенату и вышиванию. Ну а между делом за весьма умеренную плату поставлял кой-какие сведения в полицейскую команду.

Вернувшись от Глафиры в свою комнату, он принялся вспоминать в подробностях недавний разговор. Что это он прицепился к Федору Бакунину, зачем распускал павлиний хвост? И не сболтнул ли он чего лишнего? И вообще зачем этот немец зазвал его в гости и так сытно накормил? Напрашивался единственный вывод – Шлос раскошелился исключительно из чувства благодарности за то, что именно он, Озеров, и никто другой, отвел его в Запасной дворец на роскошный масонский ужин. Помнит немец добро, и на том спасибо.

Свеча давала мало света, хмельные пальцы несколько одеревенели, ткань запона была жестковата, но стежки ложились, как всегда ровно. Он уже вышил наугльник – символ закона и совести, и теперь вдел в иглу зеленую нить для акации. Ветка акации есть знак бессмертия. Озеров вышивал и тихо, слегка фальшивя, пел масонский гимн, а немец за стеной все не мог угомониться, стучал оконными рамами и расхаживал по комнате. Вот ведь неймется человеку!

Вечером, прощаясь, Озеров промямлил напоследок, что как только что-нибудь нарисуется, иными словами, если он узнает, что на малой трапезе (большая пока не намечалась) будет присутствовать вышеозначенный брат, то он, Озеров, немедленно упредит об этом господина Шлоса. Протоколист путался в словах, фамильярное «Федька» начисто исчезло из лексикона, и Глафира поняла, что знакомство с Бакуниным через соседа дело гиблое.

Ну и пусть его. Не ходит Бакунин на масонские трапезы, так Глафире самой не хочется там лишний раз появляться. Она решила навестить трактир на Невской, где Бакунин показывал на бильярде чудеса ловкости и профессионализма. И в первый же вечер ей повезло, Бакунин был там. Оставалось только дождаться конца игры, а потом подойти к нему непринужденной походкой и поздравить с победой. Конечно, надо выказать полый восторг, игроки любят откровенный подхалимаж. А потом: «Ба, мы кажется уже встречались! Как же, как же…» Так и познакомятся.

Но на этот раз пиеса жизни предложила совсем другой сюжет. Трактир Вильмана в десять вечера представлял собой сущее столпотворение. Глафиру совершенно и смяла и оглушила ночная жизнь. Она еще не была в компании, где мужское естество было представлено так откровенно и ярко. Здесь все орали, стараясь перекричать друг друга. Никогда она не слышала столько брани, здорового гогота, пьяных выкриков, сомнительных прибауток и откровенного мата. Центр залы был отдан поклонникам Бахуса, здесь пили и ели. Лучшая, хорошо освещенная часть помещения принадлежала картежникам. Партикулярных было мало, все больше военные.

Единственной, присутствующей здесь женщиной, была дочь хозяина, белобрыса, крепкая, на голове кокетливый чепец, на губах дежурная улыбка. Улыбка ей не шла, потому что слишком обнажала десны, вообще ее красавицей никак нельзя было назвать, но все сальные намеки публики были направлены именно на нее. Не глядя в зал, она как заведенная, наливала полпиво в глиняные кружки, которые ловкие молодцы с вороватыми лицами разносили по столам.

С большой залой соседствовало помещение поменьше с роскошным немецким бильярдом. Там было относительно тихо, разговаривали больше вполголоса, только время от времени раздавалось чье-то восторженное аханье или выкрик, который тут же затихал, никем не поддержанный. Когда Глафира явилась в бильярдную, Бакунин только начал партию. Стол облепили знатоки. Они пристально следили за игрой, негромко переговаривались, называя какие-то цифры. Озеров был прав, здесь действительно делались ставки на выигрыш. На противника Бакунина Глафира вообще не обратила внимание, кажется, он был в форме кирасирского полка.

Открыв от волнения рот, она внимательно следила за Бакуниным. На этот раз он ей меньше понравился. С лица его исчезла одухотворенность, взгляд был холодным и цепким, движения нарочито замедленны. Казалось, что Бакунин сосредоточен не столько на игре, столько на обдумывании какой-то глубокой, очень важной для него мысли, а холеные его руки движутся сами по себе, как у опытной вязальщицы, которая может изобразить любой узор с закрытыми глазами. Максимум суеты приходился на непонятное действо, когда он пачкал мелом кий, а во время игры было невозможно уследить, что такое делают его руки, если от несильного удара шары прыскают в разные стороны и покорно валятся в сетки.

– Каков дуплет! – сивушно дыхнул Глафире в ухо здоровенный верзила. – Учитесь, юноша!

– Учусь, – вежливо отозвалась Глафира.

А вот противник Бакунина был азартен. Он бегал вдоль стола, потирал руки в нетерпении или смахивал пот с висков и переносицы, а когда приходила его очередь брать кий, он долго примерялся, выискивая удобное положение, а потом, после удачного удара, громко ухал, как филин. Впрочем, судя по репликам зрителей, играл он тоже очень не плохо.

– Карамболь! – закричали вокруг и зааплодировали.

– Юноша, пари! – опять высунулся верзила. – Я за Бакунина.

– Но я тоже за Бакунина!

– Нет уж! Давай ты за Борьку Гусева. Он отличный игрок. По маленькой, по пятерочке.

– Не мешайте смотреть, сударь.

– Ах ты фу-ты ну-ты! – обиделся верзила, но отстал.

Глафире наскучило следить за движением шаров. Гораздо приятнее рассматривать лица игроков и зрителей. Она отвлеклась всего-то на полминуты, и очень удивилась, когда услышала яростный крик:

– Все! Партия!

Шары ссыпались в лузу, зеленый стол был пуст. Бакунин положил кий, достал из потайного кармашка перстень с огромным сапфиром и надел на указательный палец.

– На сегодня хватит, – сказал он и быстро пошел к выходу. Публика почтительно расступалась перед ним.

Глафира бросилась было вслед по живому коридору, но путь ей преградил давешний верзила.

– Ну, уж сейчас ты будешь ставить на Гусева!

– Не буду я ни на кого ставить!

– Нет, будешь! – взъярился подвыпивший офицер, схватил Глафиру за руки и дернул к себе.

Она никак не ожидала от себя подобной прыти, нога сама сложилась наугольником (масонский знак!), острая коленка угодила верзиле в пах. Тот заорал дико, но не от боли, а от удивления – птенец тщедушный лягнул орла! Руки его уже тянулись к ее горлу, но Глафира вывернулась и бросилась к выходу. Когда она выбежала на улицу, Бакунина уже и след простыл.

Ночью перед сном Глафира мысленно проиграла перед собой весь вечер. Было это или показалось? Она помнит, как после игры Бакунин пробежал глазами по зрителям. Пожалуй, при некоторой натяжке можно предположить, что он ответил едва заметным кивком на ее робкое приветствие. Но, с другой стороны, нужен ли ей этот ни к чему не обязывающий знак внимания?

Поищем другой вход… Глафира, что называется, зациклилась на идее с Бакуниным. Она уже сама не понимала, что ей движет: желание познакомиться с семейством Вариного опекуна или придуманная необходимость отрабатывать деньги Виля. Не проще ли поехать в дом к капитану Наумову, он тоже в списке, и без всяких экивоков предложить помощь Пруссии в благородном деле замены императрицы на императора? Произнося мысленно эти страшные с точки зрения обывателя слова, Глафира не вдумывалась в их смысл. Какая разница, кто занимает трон? Ей бы свои дела привести в порядок, а там… трава не расти.

Но после недолгого раздумья фигура Наумова была отклонена. Нравился ей молодой Бакунин, вот что. Не так, конечно, как покойный Альберт, но сердце откликалось на имя Федор, фантазии всякие в голову лезли, и это было приятно. Словом, подавай ей красавца тенора и никого больше.

Энергии нашей героине было не занимать, времени свободного более чем достаточно, погоды хорошие: она решила понаблюдать за домом Бакунина, дабы изучить его привычки. Дом нашла без труда, в первый же день убедилась в правильности данного Вилем адреса. Место для наблюдения было, лучше не придумаешь. Она приезжала на Добром, отпускала его попастись, а сама пряталась в кустах бузины. Несколько поодаль росла рябина с уже красными плодами, за зеленым островком тянулся пустырь, за ним слобода ремесленников.

Двухдневное ненавязчивое наблюдение дало свои плоды. Теперь Глафира знала, что где-то около десяти утра Бакунин в карете отправлялся в присутствие, а именно в Иностранную коллегию, и возвращался домой около трех. Днем он предпринимал прогулку верхом, а вечером, когда часы на ближайшем соборе кончали свой перезвон, он отправлялся куда-то вести светскую жизнь.

Во второй вечер Глафира, восседая на Добром, увязалась за каретой. Если Бакунин пойдет в оперу, или в трактир, или в маскарад, она отправится туда же. Но на этот раз ее ждала неудача. Карета остановилась у дворца важного вельможи графа Воронцова, Бакунин легкой ласточкой взлетел по ступеням широкой лестницы и скрылся за высокой, украшенной медными накладками, дверью. Туда Глафире хода не было.

Она не собиралась делиться своими трудностями с Февронией, но умная хозяйка, заметив озабоченность своей постоялицы, сама из нее все вытянула. Разумеется, про поручение Виля Глафира не сказала ни слова, но поскольку знакомство с Бакуниным хоть малым боком касалось наследственных дел, Феврония тут же вызвалась помочь.

– Есть такое словечко у богатых – «представить». Тебя представят, а там дело и пойдет.

– Мне ведь не просто познакомиться с ним надо, – втолковывала Глафира. – Мне надо, чтоб он меня хорошо запомнил и полюбил.

– Как девицу полюбил?

– Не надо, как девицу, – щеки у Глафиры так и вспыхнули. – Я должна войти в доверие, понимаешь? Мне надо, чтобы он ко мне расположение почувствовал, и не абы когда, а сразу.

– Хитришь, девка! Я же вижу, ты влюблена?

– До любви ли мне сейчас, тетенька? Мне надо в семью этого Бакунина войти, стать там своим человеком. Варин опекун очень влиятельный человек. Вот я и хочу действовать через сына.

Феврония наморщила лоб, покосилась на икону. Явно ожидая от нее подсказки, и потом сказала уверенно.

– Молодой Бакунин должен тебя спасти.

– Как спасти?

– Ну, скажем, ты будешь тонуть, а он тебя вытащит. Мы кого любим-то? Кому добро делаем. Сделал хорошее дело, и этим лишний грех с души списал.

– И где мне тонуть-то? В Неве? Или в Фонтанной? А как я подгадаю, чтобы он по набережной шел, а я в воду упала? И потом, я же мокрая буду насквозь. Меня раздевать начнут и…

Последнее обстоятельство полностью убедило Февронию в непригодности ее плана.

– Тогда пусть на вас разбойники нападут. И чтоб прямо около его дома.

– Где же я возьму разбойников? – опешила Глафира.

– Да их полный Петербург. Нашла о чем тужить. Разбойников мы сами изготовим. Если вы им заплатите, я могу с мастеровыми поговорить. Двух вполне хватит. Они у вас коня уведут, а вы блажите в голос, стучите в калитку-то, бейтесь, что есть силы. А как открывать ее начнут, упадите, словно без чувств. Вас отнесут в дом. Ну а дальше, это уж как повезет.

– А если солдаты из полицейской охраны раньше явятся и схватят мастеровых?

– Убегут. Вернее, ускачут. Мишка Пегий отчаянный мужик. Он для меня что хочешь сделает. Потрудится на славу. Надо только точно определить, чтоб твой Бакунин дома был. Господь милостив, авось и сладим дело. И поверь, дева, выглядеть все это будет очень правдоподобно.

С этим Глафира не могла не согласиться. Разбойников всегда было много в столице, но в последнее время, вдохновленные опасными слухами о Пугачеве, они так и лезли на рожон. Кражи со взломом были обычным явлением, при этом грабили не только дворцы и дома зажиточных обывателей, не брезговали и лачугами бедняков, где, кажется, и взять-то нечего. Много было беглых, в приложении к «Санкт-Петербургским ведомостям» печатали целые списки бежавших дворовых людей. Они вооружались дубьем и выходили на улицы, грабя прохожих иногда среди бела дня.

Управа Благочиния (так императрице нравилось называть полицейскую команду) под руководством генерал-обер-полицмейстера Чичерина работала не покладая рук, и все мимо. Здесь уместно сказать несколько слов о полиции того времени. Заместителем обер-полицмейстера в Управе был полицмейстер, он, собственно, и вершил главную работу. Полицмейстеру подчинялись частные приставы – офицеры полиции, они наблюдали за порядком во всех десяти частях города. Каждая часть Санкт-Петербурга делилась на кварталы, во главе каждого стоял квартальный надзиратель. Всего кварталов в столице было сорок два, причем сами обыватели выбирали в помощь властям квартального поручика. Кроме того, в городе имелось двадцать градских сержантов, полицейская команда из десяти поручиков и двести восемьдесят пеших и конных солдат. Вот такая тогда была милиция.

Будущих разбойников Феврония показала Глафире загодя. Первый был совершенно неприметный парень, худой, длиннорукий, серый армяк висел на нем, как на вешалке, а второй, тот самый Мишка Пегий, который участвовал в кабацкой драке, напугал Глафиру лохматостью, дерзким взглядом и косой усмешкой. Мишка фасонил в немецком платье, с Февронией держался запанибрата, а та несколько заискивала перед красивым мастеровым. «Как бы он нас всех не продал с потрохами, – подумала Глафира с опаской, – и еще неизвестно, кто здесь кем руководит: Феврония мастеровым или он ей».

Но раздумывать было некогда. Решили, так решили.

В назначенное время, а именно в десять вечера, все были на месте. Предполагаемые разбойники притаились в кустах. Глафира явилась загодя и теперь, восседая на Добром, внимательно всматриваясь в окна дома. На втором этаже горели свечи, стало быть, хозяин уже дома.

В августе темнеет рано. Прохожих на улице не было, за забором Бакунинской усадьбы если и шла какая-то жизнь, то была она совсем беззвучной. Договорились начать по знаку. Глафира должна была взмахнуть рукой, а она все что-то медлила, не чувствовала в себе нужного настроения и боялась, что не сразу войдет в роль.

Но нужное настроение появилось на удивление быстро. Она не успела еще опустить руку, а длиннорукий Саватий, быстрый, словно бес, подскочил к лошади и схватил ее под уздцы. Мишка Пегий тем временем занялся Глафирой.

Действу надо было предать правдоподобность, не исключено, что в этот самый момент за ними наблюдали со стороны, поэтому когда Мишка Пегий бесцеремонно и резко попытался стащить ее с лошади, она оказала сопротивление. Это его разозлило, и он, ухватив Глафиру за талию, с такой силой отбросил ее в сторону, словно она была котенком, голову которого намеревались размозжить о ствол дерева. Ей даже показалось, что он испытывает садистское удовольствие, чем-то не угодил ему юноша по имени Альберт Шлос. Она ударилась так удачно, что из носа пошла кровь и тут же окрасила белое жабо. «Очень кстати, – подумала Глафира. – Вряд ли мои спасители поймут, что у меня сосуды слабые. Они наверняка решат, что я ранена».

– Кричи, барин! – гаркнул Мишка, но, видно, Глафире еще рано было начинать собственную партию.

Как только Длиннорукий выволок Доброго из кустов, конь совсем обезумел. Он привык, чтобы с ним обходились деликатно и ласково, а действия разбойника были грубые и торопливые. Конь ударил насильника копытом и возмущенно заржал.

– Добрый, тихо, тихо, – лепетала Глафира, утирая кровавые сопли.

– Уйди, барин. Брысь! – Мишка вскочил в седло, длиннорукий Саватий примостился сзади и саданул каблучищами коня в бок.

Добрый попытался встать на задние ноги, потом опал на все четыре и сразу галопом припустился вдоль улицы. Глафира с криком «Что с конем делаете, ироды?!» бросилась за ними вслед, но опомнилась, встала как вкопанная, а потом бросилась к калитке Бакунинского дома.

– Спасите! Спасите! – кричала она и что есть мочи колотила кулаками по забору. – Грабят! Убивают!

Десять раз крикнула, двадцать, а может, и того больше. Она замолкла на мгновенье, прислушалась. Тишина.

– Люди, на помощь! Спасите, православные! Грабят! Убивают!

Сколько можно орать? Глафира потеряла счет времени, в горле начало першить, костяшки пальцев наверняка сбиты в кровь. Она приложила ухо к доскам. Ей показалось, что по ту сторону забора кто-то разговаривает, и даже чьи-то шаги мягко прошмыгнули по бурьяну. Она еще раз крикнула «Спасите!», получилось как-то неуверенно. Глафира стукнула последний раз и опустила руку.

Вся эта затея показалась ей вдруг глупой и нелепой. Возбужденная злостью Пегого и разбитым носом, она призывала на помощь очень правдоподобно. Если бы калитку открыли сразу, то она бы смогла вполне естественно упасть в обморок. Но запал пропал, и теперь уже никто не может гарантировать натуральности. Что она блажит на пустой улице, тем более, что на нее никто не обращает внимания? Она вытерла все еще кровивший нос.

Луна вылезла, но светлее не стало. Дальний фонарь не горит, наверное, забыли зажечь. Свечи на втором этаже бакунинского дома тоже погашены. Может быть, хозяина и дома-то нет.

Глафира отошла к рябине, села на землю и почувствовала, как страшно она устала. Господи, за что ей все это? Звезды сияют. Ах, какое большое небо над Петербургом. В небе хорошо, а здесь на земле все глупо и стыдно. Не перед собой, что перед собой стыдится, глупой? А стыдно перед кем-то другим, который всегда наблюдает за нами и видит каждый наш шаг, и когда мы делаем что-то уж совсем из ряда вон – удивляется, пожимает плечами и думает: «Может быть, зря я дал вам право выбора? Что же вы так по-идиотски себя ведете?»

Только по дороге домой, а тащиться пришлось через весь город, Глафира поняла, что мастеровые слишком увлеклись, играя разбойное нападение. Мало того, что камзол окровинили, так еще колено разболелось не на шутку. На запястье точно будет синяк, руки у Мишки Пегого как клешни. И еще платить им придется за это безобразие. Ни копейки она им не даст. Комедь эту Феврония сочинила, ей и платить.

Не приведи Господь встретить сейчас настоящих разбойников. Улица была пустынна, только одинокая старуха ковыляла впереди, опираясь на толстую, как дубина палку. Глядя на неуверенные шаги и согбенную спину случайной попутчицы, Глафира выпрямилась и перестала хромать. Хватит ныть, и не сметь расклеиваться! Обгоняя старуху, она хотела заглянуть ей в лицо. Но передумала, испугавшись чего-то, а потом и вовсе бросилась бежать. Стук клюки о мостовую был неприятен. Удивительно, какую странную роль могут иногда сыграть в жизни неожиданные встречи. Старуха с клюкой еще появится на наших страницах.

А на следующий день, когда Глафира решила никуда не ходить и не принимать никаких попыток, а ждать инициативы от судьбы – пусть она сама что-нибудь предложит, на мастеровой двор въехала карета. Кучер слез с облучка и пошел искать мастеров, видно, в пути произошла какая-то поломка. Спустя несколько минут во флигель влетела Феврония.

– Знаешь ли, какой гость к нам пожаловал? Ни за что не угадаешь.

– Гость? Какой гость?

– Ну не гость, это я просто так ляпнула. Господин Бакунин с поломкой. Молодой. Может быть, это твой и есть?

Глафира влезла в камзол и бросилась во двор. Федор Бакунин расхаживал вдоль забора, сбивая тростью пушистые головки запозднившихся одуванчиков, живучий цветок, уже и третий раз надумал цвести. Вид у молодого человека был рассеянный.

– Бог ты мой, господин Бакунин! Вы, и в нашей обители! Какими судьбами?

– Простите? – тоже по-немецки сказал Бакунин и повернул к Глафире удивленное лицо. – Мы знакомы?

– Я не был вам представлен, но мы встречались, – она сделала масонский знак для зрения, то есть наклонила голову, выразительно оттопырила большой палец и провела ладонью по лбу.

Бакунин сразу стал серьезен, быстро оглянулся по сторонам.

– Зачем же так открыто? – в голосе его прозвучала укоризна. – Отойдем в сторону. Вам нужна моя помощь?

– Чужеземцу в России всегда нужна помощь, – улыбнулась Глафира. – Что привело вас на этот двор?

– Ехали мимо, колесо полетело. Кучер-плут говорит – я мигом. Какая-то поломка – болт, винт, я в этом ничего не понимаю.

– Я квартирую у хозяина этого заведения. Не желаете ли дождаться починки в моих апартаментах? Это рядом.

Секундная задержка, и вежливый кивок головой, дескать, благодарю. Они обогнули сарай и вышли в сад. Из окна за ними с любопытством наблюдал Озеров. Бакунин переступил порог с тем настороженным видом, с каким входят по делам службы в богадельню или в военный госпиталь. Долг заставляет спускаться в самый низ социальной лестницы, а отказаться нельзя. Но, видно, жилище брата масона показалось ему вполне приличным, он отпустил мышцы лица, придав ему доброжелательное выражение, сел за стол и даже согласился выпить квасу. Оглядывая жилье с вежливым любопытством, он задержался взглядом на «Ведомостях», лежащих в кресле, и Глафира заметила этот взгляд.

– Я забыл представиться, – сказала она по-русски. – Не удивляйтесь, что я хорошо знаю ваш язык. Детство я провел в Москве, а семи лет отроду отбыл в отечество. Альберт фон Шлос к вашим услугам.

– Вспомнил, где я вас видел, – с искренней радостью воскликнул Бакунин. – Вы сидели рядом с гостем из Гамбурга. Я забыл его имя. Очень представительный господин.

– Господина зовут Отто Виль. А я весь вечер наслаждался вашим пением. У вас чудесный голос.

Похвала Бакунину была явно приятна.

– И надолго вы к нам?

Глафира поняла, что он понятия не имеет, когда именно немец Шлос явился в Петербург. Он явно считал, что оба гостя из Гамбурга явились в Россию вместе.

– Вы спросили, нуждаюсь ли я в помощи. Я бы погрешил против истины, если бы ответил отказом. Дела братства задерживают меня в России на неопределенное время, и я буквально изнываю здесь от скуки. А так бы хотелось познакомиться поближе с петербургским светом.

– Вы так молоды, – осторожно заметил Бакунин.

– Это быстро проходит. И потом, внешность обманчива. Я был бы счастлив видеть в вашем лице моего опекуна в столичных салонах.

– Не так их у нас и много, салонов этих. Я думаю, вы предпочитаете общество дам? Они обожают воспитывать молодежь. Мужчины скучны. Одно развлечение – карты. Но в коммерческие игры я больше не играю. Жизнь дала мне урок. У меня один удел – наблюдать.

Красивое лицо его изображало усталость и скуку, он не без тщеславия давал понять собеседнику, что все в жизни постиг, всем пресытился и все соблазны мира его больше не интересуют.

– Но я видел, как вы играете в бильярд в трактире у Вильмона. Это было великолепно!

Бакунин рассмеялся.

– Вольтер-насмешник говорит: «Для большинства людей исправиться – значит поменять недостатки».

– А вы знаете, что на вас ставят и выигрывают значительные суммы?

– Пусть их. В значительные суммы я не верю, но почему бы не дать людям слегка обогатиться?

– Но в этом есть что-то оскорбительное. Вы ведь не бойцовый петух и не лошадь, – бросила Глафира в запальчивости и тут же прикусила язык – кто она такая, чтобы выговаривать малознакомому человеку. Не дай бог обидится!

Но Бакунин не обиделся.

– Все мы немного лошади, – сказал он устало, предвосхищая этой фразой великого поэта. – Во всяком случае, я точно рабочий конь. Вы не представляете, сколько бумаги надо было извести, чтобы заключить этот самый Кучук-Кайнарджийский мир.

– Это вы о мире с турками, – радостно отозвалась Глафира. – Смешно, какая-то деревушка Кучук… как там дальше?

– Кучук-Кайнарджа. Деревня в княжестве болгарском, недалеко от Силистрии…

– Не говорите, все равно не запомню. Глиняные лачуги, козы бродят, куры, навоз… И вдруг все это вплывает в историю.

Глафира была на вершине успеха. Вот что значит носить мужское платье и читать газету. Она почти на равных может поддерживать разговор с умным и образованным человеком.

– России нужна была независимость крымских татар от Турции. Пока они зависели от Турции, не могло быть разговора о нашем свободном кораблеплавании по Черному морю.

– А Турция противилась?

– Еще бы! Но мир был заключен на выгодных для России условиях. Недаром говорят про моего начальника графа Панина, что он семи пядей во лбу.

– Ужасно интересно то, что вы рассказываете. В чем выгода этих условий для России?

– Ах, увольте. В этом нет никакой тайны. Все написано в «Ведомостях», а если наши газетчики что-то упустили, то вы сможете узнать это из немецких газет.

– Не скажите. Живое слово дорогого стоит. Вы очень интересный собеседник.

Похвала есть лакмусовая бумажка тщеславия. Бакунин любил, когда его хвалят. Он было открыл уже рот, чтобы продолжить нравоучать любознательного молодого человека, но дверь отворилась без стука, на пороге появилась Феврония.

– Ваша милость, карета готова.

Глафира незаметно показала ей кулак.

Бакунин сразу встал, вежливо поклонился и уже в дверях, видно, эта мысль только что пришла ему в голову, сказал:

– Мы можем продолжить наш разговор в другом месте. И если надо представить вас в свете, то почему бы не сегодня. У вас свободен вечер?

– Совершенно. – Глафира еле сдерживала себя, чтобы не выказать слишком откровенно своего счастья.

– Я заеду за вами часиков эдак в десять. Надеюсь, что до этого времени моя карета не развалится.

Это тайна великая, отчего вдруг сходятся люди. Иной войдет в комнату, еще рта не успел открыть, а он тебе уже симпатичен. И ты не хочешь замечать, что у него жабо несвежее и походка косолапа. А другой откроет дверь, и ты уже с порога видишь, что он и одет хорошо, и лицо вроде не глупое, и улыбается приветливо, но все это тебя почему-то не трогает. Явился в компанию, ну и садись. А что ты там скажешь, мне совершенно неинтересно. Современные экстрасенсы говорят – биополе: мол, есть такие биополя, которые замечательно контактируют друг с другом, а есть, которые откровенно отталкиваются. И тут бейся, не бейся, все не впрок. Я в биополя не больно верю, а потому тайну человеческой приязни до сих пор считаю для себя необъяснимой.

Это я к тому говорю, что «младой отрок» и светский лев на удивление быстро сошлись. Уже вечером Глафира вслед за Бакуниным взлетела по лестнице в дом обер-шталмейстера Льва Александровича Нарышкина.

Нарышкин был удивительный человек. Он проказил в свите Екатерины еще в бытность ее великой княгиней, а сейчас исполнял при императрице роль, которую, кроме как шутовской, не назовешь. Он был чудак, потешник с отвязным языком, любая его выходка, даже неприличная, даже компрометирующая царский двор, воспринималась со смехом или с нарицанием, но никогда не была наказуема.

Дом Нарышкина был под стать хозяину. Мало сказать, что у него был открытый стол, там кормили всех подряд с утра до ночи. Впрочем, и ночью тоже. Кормили хорошо, и вино лилось рекой. Толпы народа ели, танцевали, пели, играли и целовались не только за занавесками, но у всех на виду. В доме обер-шталмейстера зарождались самые фантастические слухи и сплетни. Они клубились, как табачный дым, и, казалось, сами втекали с уши гостей.

Бакунин привел юного Шлоса к Нарышкину, полагая, что через этот дом идет кротчайшая тропа ко всем салонам Петербурга. Он думал, что мальчишка оробеет, и поэтому как бы поддерживал его за локоток. Но опека потребовалась только на первые полчаса. Какая-то хорошенькая чуть не силой увлекла немчика танцевать, и Шлос, что называется, ввинтился в бесшабашный быт открытого дома.

– Кто это с тобой? – спросили Бакунина между делом.

– Немец из Гамбурга. Совсем мальчишка, а вишь как развлекается.

– А не тот ли это немец?..

И в уши Бакунина втекла замечательная сплетня, мол, в Петербурге живет тайно некий молодой человек из Гамбурга, который таинственным образом омолодился. Он друг Сен-Жермена, от которого и получил тайну элексира жизни. Правда, это не точно. Может быть, немец и не является обладателем самой тайны, а был как бы подопытным кроликом у великого магистра. Но это дела не меняет. С молодым господином надо держать ухо востро, потому что совершенно непонятно, почему он без дела болтается в Петербурге и какие у него планы.

Сен-Жермена хорошо знали в северной столице. Сказочное богатство его объясняли тем, что он овладел искусством делать брильянты. Более того, иные утверждали наверное, что Сен-Женрмен помог государыне Екатерине заполучить трон. О дружбе алхимика с братьями Орловыми и сплетничать не надо было, здесь все на виду.

Бакунин шел в ногу с просвещенным веком, в приписываемые Сен-Жермену колдовские способности не верил, поэтому просто посмеялся сплетне про омоложение, но когда ночью вез Шлоса на Большую Мещанскую, против воли всматривался в его лицо. Редкие фонари вдруг высвечивали высокие скулы, умные глаза и щеки без малейших признаков растительности. Бакунин не без иронии к себе сознавался, что мальчик его заинтересовал. Он трезво судит о жизни, с ним интересно говорить, он почтителен и любознателен, а все остальное – просто гиль. Будем развлекать его дальше!

Светская жизнь оглушила Глафиру и, честно говоря, не очень ей понравилась. Правда, за неделю не много успеешь, но пока она явно не вписывалась в веселую и беззаботную жизнь высшего общества. Ее представили дамам, они щебетали, как райские птицы, ах, какой молоденький, и какой хорошенький, и весь такой иностранный! Разговоры жеманные, одно развлечение – танцы. Но какая радость танцевать с девицами, которые строят тебе глазки, настойчиво просят комплиментов и явно ждут, когда ты сорвешь с их сладких уст невинный поцелуй. Может быть, Глафира и преувеличивала, и девы только от застенчивости говорили глупости, но скучно ей было с ними. А мужчины ее явно сторонились – пить не пьет, в карты не играет, не о политике же говорить с этим юнцом.

Из всех мужчин Глафиру интересовал только один, но он, доведя ее до дверей богатого дома, тут же начинал собственную жизнь, только издалека присматривая за немчиком Шлосом. Будь ее воля, Глафира предпочла всю эту суету с музыкой, танцами и пустыми разговорами тишине Бакунинского дома. Федор Георгиевич прямо сказал, что она может приходить туда запросто, и она приходила, и тот час, когда они болтали в гостиной перед отбытием в свет, был для нее самый желанный.

На этот раз она шла к Бакунину пешком. Утром как на грех выяснилось, что Добрый натер себе спину. Какая-то дрянь под седло попала, что-то вроде каменной крошки, и вот, пожалуйста, накладывай лошади мазь, а сама топай пешком. Глафира и потопала, потому и произошла эта фантастическая встреча.

Не знаю, дорогой читатель, бывает ли у вас подобное в жизни, когда ты вдруг ни с того ни с сего вспомнишь старого друга, с которым давно не общался, или сослуживца, или соседку по лестничной клетке. И тут вдруг телефонный звонок. Берешь трубку и думаешь, а ведь это он тебе звонит! И удивительное дело, часто, очень часто, гораздо чаще, чем должно быть по закону вероятностей, ты бываешь прав.

Но Глафира вспомнила Степана не с бухты-барахты. Топая через слободу, она уткнулась взглядом в широкую грядку с кочанами капусты. Эка невидаль – капуста, но когда она растет среди прочей зелени, но выглядит как яркая, фантастического цвета заплатка. Почему-то этот бледно-зеленый, размытый чуть не до белизны цвет, умилил Глафиру до слез, и сразу вспомнилась деревня Вешенки. Господи, даже в груди заломило!

Вспомнилось, как когда-то сливы ели и как Степан с поцелуем выставился, она и увидела эту картинку. А ведь у того поцелуя было продолжение. Полноценный роман их случился осенью. Весна, может быть, более подходящее время для любовных разговоров и поцелуев, весной кровь кипит. Но у Степана по весне кровь кипела на пахоте. Целыми днями мотался он по полям в таратайке. Управляющий в именье вдруг запил, отец приболел, и Степан вызвался всех заменить. Где-то, у Княжнина, что ли, Степан прочитал, что крестьяне есть «почтенные питатели рода человеческого», и удивительно, что он в свои без малого девятнадцать лет находил с «почтенными питателями» общий язык.

А вначале лета он стал заезжать в дом к Марье Викторовне. Сам чай пьет, а ложку с вареньем до рта донести не может, все на Глафиру пялится выразительно. Так все лето и делал знаки глазами. Если не считать слив, конечно. А потом пошли они гулять, уже осень была на подходе. Пошли гулять просто как люди, а домой вернулись, как влюбленные.

Речка текла тихонечко, ивняк под ветром шелестел. Лето было жарким, и кое-где по второму разу распустились желтые цветки зверобоя и синяя луговая герань. Удивительны оттенки растений в начале сентября. Летом все одинаково зеленое, а тут словно дополнительные краски оживают. Одна зелень с коричневым оттенком, другая с сединой, третья в синеву отдает. Уже первые желтые пряди появились на березах, и клен зарыжел. На другой стороне реки все было старательно выкошено. И вдруг среди тусклой стерни малое капустное поле, как свежая заплатка на старом, изношенном одеяле.

Расстались они плохо. Степан через горничную Катерину передал записочку, мол, приходи на свидание на нижний пруд к беседке. А она не пошла. И писать не стала. А на словах передала, де, если тебе, Степан Ильич, долг пред отечеством дороже, чем я, то говорить нам не о чем. Потом подумала, и к «долгу перед отчеством» присовокупила «родительскую волю». Дословно неизвестно, как исполнила Катерина наказ барышни, но когда Степан за день до отъезда явился в Вешенки прощаться, он выглядел угрюмым и обиженным.

За столом под присмотром Татьяны Викторовны он вел себя тихо, обещал письма писать, правда, иногда резко, невпопад смеялся, глядя на Глафиру эдаким гоголем. Но потом улучил минутку и, когда никого подле не было, сказал запальчиво.

– Я одно понял, Глафира Владимировна, никогда вы меня не любили, а только со скуки голову мне морочили. Оттого вам мук моих душевных и не понять.

– Зато ты, Степушка, всю мою жизнь постиг и мои муки насквозь видишь. Прощай. Служи честно. Люби отчизну и государыню, а мы тут в Вешенках и без любви проживем.

Может быть, и не стоило ей так жестко с этим балалаечником разговаривать, не плохой ведь был человек и добрый, и глаза красивые. Но что сделано, то сделано. Но теперь издали детская деревенская любовь иногда странно волновала сердце.

И себе-то можно сознаться, что Степка ее с собой звал. Мол, сбежим вместе, а в Петербурге сразу и обвенчаемся. И ведь сбежала бы, кабы не маменька Кокошкина. Ее нелюбовь к Глафире за версту была видна. Сама телом была дородна, а лицо длинное, гладкое, как бутылка, и все время потеет. Непонятно, как она Степку родила, такого сухого, горячего, круглолицего и с ямочками на щеках.

Душно Глафире в городе-то, и осень здесь блеклая, нет здесь калины с красными блюдцами, и розовеющих ягод крушины, и черемухи, что растет в Вешенском овраге. По весне он весь белый от ее цвета. В столице жизнь суровая. Крапива, бурьян, да еще бузина – вот живучие обитатели столицы. Где он, Степка-то? Многие, говорят, полегли на турецкой войне.

Глафира завернула за угол и нос к носу столкнулась с драгунским офицером Степаном Кокошкиным. Она в первый момент даже не поняла – явь это или фантом, предмет ее грустных размышлений, стоит перед ней, вытаращив глаза. Он даже голову склонил набок от пристального внимания и рот приоткрыл, такая у него была привычка. А Глафира от неожиданности шага не могла сделать, словно подошвы к земле приросли и корни пустили. Может, Степан тоже думал о ней, оттого и свел их Господь в одном месте?

Степан первым опомнился, тронул края треуголки и глуховатым от смущения голосом произнес:

– Простите, сударь, что я рассматриваю вас столь бесцеремонно. Просто вы мне очень напомнили одну особу, хорошо мне знакомую.

– Степка, что ты городишь-то? Это я и есть. Только молчи. Голоса в крик не подавай. Ну что ты опять рот открыл. Я это, Глафира!

– Матерь Божья… Но мне ж сказали, что ты померла. Утонула, – свистящим шепотом выдавил из себя Степан.

– Как утонула, так и всплыла. Пойдем, тут трактир рядом. Поговорить надо. У меня к тебе, Степ, дело, и очень серьезное.

Глафира решительно двинулась дальше, Степан покорно последовал за ней. В трактире они разместились у окна за отдельно стоящим столом. Окно выходило во двор, место неприметное, тихое. Здесь можно рассмотреть старого друга без всяких помех. Изменился Степан, возмужал. Канул в небытие узкоплечий юноша с чуть намечающимися светлыми усиками, чистый пух, гладкие, можно сказать, пухлые когда-то щеки усохли, на правой небольшой шрам, то ли сабля задела, то ли пуля чиркнула. Да и вся его склонная к полноте фигура подобралась, исхудала, казалось, что он стал выше ростом. Времени-то прошло всего ничего. Два года. Говорят, война людей не красит, а Степке она явно пошла на пользу. Подбородок твердый, словно из камня выточенный.

– Значит, жива, – сказал наконец Степан, и голос его не был окрашен ни радостью, ни удивлением, он просто констатировал факт.

– Как видишь. Степ, убедительно прошу, обращайся ко мне, как к мужчине. Я к этому уже привык. В противном случае наша беседа может показаться со стороны подозрительной.

– За нами следят? – недобро усмехнулся он.

Вот пентюх, он же меня еще в чем-то подозревает, пронеслось в голове у Глафиры. И в чем-то явно нехорошем. И вообще он мог бы больше обрадоваться нашей встрече. А ведь врал, что жить без меня не может!

– Никто за нами не следит. А в Петербурге я уже третий месяц. Живу здесь.

– Но зачем этот костюм? На маскарад, что ли, собралась?

– Собрался, – строго поправила она. – И никакой это не маскарад.

– А как ты вообще попала в Петербург? Женилась, что ли?

– Ах, Степа, какой ты право! Это ты можешь жениться. А про меня надо говорить – замуж вышла. Давай с тобой перекусим, что ли, и я тебе все расскажу. Любезнейший, – крикнула она хозяину, – нам два полпива и дичи какой-нибудь. Я знаю, у вас уток хорошо жарят.

Степан опять принялся удивляться, уж очень уверенно чувствовала себя Глафира в мужском обличии.

– Может, еще и трубки нам закажешь? – спросил он уже без иронии, а с безропотной покорностью судьбе, выкидывающей столь странные коленца.

– Я не курю, – скривилась Глафира, – ты лишнего-то не говори. И мою порцию полпива выпьешь. Ты ешь и слушай. Только не перебивай меня ради Бога. Я и сама собьюсь. Со мной трагическая историю приключилась. Ну что ты уставился? Ешь утку, пока горячая.

Степан вдруг отвел глаза, засопел и с яростью всадил нож в поджаренный утиный бок.

– Вы любите театр?

– О, да! В Санкт-Петербурге отличная опера и трагедии ставят изрядно. Русский придворный театр бесподобен. Я видел игру Дмитриевского и возблагодарил небо, что знаю русский язык. С французским, сознаюсь, дела мои обстоят хуже.

– Хотите я предоставлю вам возможность подучиться? Я знаю место, что поют оперы на чистейшем французском языке. Исполнительницы прелестны. Самой старшей семнадцать лет.