Карфаген должен быть разрушен Немировский Александр

И вновь стал слышен голос Блоссия:

— Нет, не в дар дана человеку жизнь, а в долг, и судьба, как суровый заимодавец, ждет в конце пути, нередко отнимая долг по частям — слух, зрение, ноги, память. Поэтому то немногое время, что нам выделено, надо тратить на борьбу и на труд, дающий радость.

Корнелия вспомнила, что эту притчу сочинил какой-то мудрец — имя его она забыла — с самого каменистого из греческих островов, где старики кончали жизнь самоубийством, чтобы не отнимать кусок хлеба у молодых. Мудрость чаще всего спутница нищеты. Ведь и Блоссий явился три года назад в Рим с одной статуей Зенона…

В комнату вбежал раб.

— Госпожа! — закричал он. — К тебе египетский посол.

— Посол? — удивцлась Корнелия. — Может быть, он спутал мой дом с курией? Покажи ему дорогу.

— Нет! Он назвал твое имя.

— Тогда впусти.

В комнату вступил Менилл в сопровождении двух юношей в белом.

Сам он был в голубой мантии, шитой золотом.

— Мой повелитель Птолемей Филометор, — торжественно начал посол, — предлагает тебе руку, сердце и корону. Он готов разделить с тобою все свое состояние, которое исчисляется в пяти тысячах талантов золотом и в недвижимом имуществе, перечень которого мне поручено тебе передать.

Менилл протянул Корнелии папирусный свиток.

— Птолемей делает мне предложение? — проговорила Корнелия, едва опомнившись от удивления. — Но ведь он ни разу не видел меня!

— Он наслышан о твоей красоте и добродетелях! — важно произнес Менилл.

— А ему известно, — усмехнувшись, спросила Корнелия, — что у меня дочь уже тринадцать лет, как отпраздновала свадьбу?

— Но, выдав дочь замуж, — быстро нашелся Менилл, — ты стала свободна!

— У меня двое сыновей, — перебила Корнелия. — Они потеряли отца. Я решила посвятить себя воспитанию моих мальчиков. Передай царю, что долг матери вынуждает меня ответить отказом.

— Но ты хотя бы раскрой свиток! — умоляюще произнес Менилл. — Посмотри, от чего ты отказываешься. В мире не будет женщины богаче тебя.

— Мое богатство — мои сыновья, — ответила мать.

Стихли шаги посла и его свиты, и снова скрипнула скамейка.

— Добродетель не нуждается в поощрении, — с чувством проговорил Блоссий. — Она черпает награду в самой себе. Раб может быть счастливее царя, если он ощущает в душе божественный огонь. А истинное счастье царя — когда он служит народу. Был ли кто-либо счастливее спартанского царя Клеомена, раздавшего землю беднякам?

— Но Полибий, — возразил мальчик, — называет Клеомена тираном. Ведь он пишет в своей второй книге: «Клеомен упразднил исконное государственное устройство и превратил закономерную царскую власть в тиранию».

— У тебя хорошая память, Тиберий. Это подлинные слова Полибия из Мегалополя, города, разрушенного Клеоменом.

Корнелия вышла из своей комнаты. Мальчик бросился к матери.

— Прости, что я прервала вашу беседу, — обратилась она к Блоссию. — Из твоих слов, учитель, я поняла, что ты объясняешь неприязнь Полибия к Клеомену тем, что он был врагом его родного города. Я внимательно читала труд Полибия, и мне кажется, тут дело в другом. Полибий опасается, что последователи Клеомена — а их немало в Ахайе — могут раздать землю беднякам и освободить рабов. Тогда неизбежно в Ахайю войдут наши легионы, и рабами станут все. Полибий осторожен и мудр!

— Мама! — воскликнул Тиберий. — Я с тобой не согласен! Если дать землю беднякам, они будут отчаянней сражаться за родину. И тогда ей никто не страшен.

Ахейские старцы

На палубе было несколько десятков человек. Зефир лениво трепал седые волосы, то обнажая, то прикрывая лбы в густой сети морщин. Гелиос высвечивал синие жилы на руках и ногах. Семнадцать лет все эти люди были в разлуке с морем и родиной. Семнадцать лет они ждали этого дня. Почему же они не радуются? Или они вспомнили о тех, кто остался на чужбине? Или, впервые глядя друг другу в лица, как в потускневшие и покрытые патиной бронзовые зеркала, они ощутили себя стариками и поняли, что Рим отнял у них молодость, выпил их кровь, а потом вышвырнул, как паук выбрасывает из паутины обескровленных мух. А может быть, возлюбленная родина теперь не казалась им такой желанной, как в первые годы изгнания. Умерли их отцы и матери. Живы ли супруги? А сыновья? Помнят ли их сыновья? Многие оставили их детьми. А теперь у них самих дети.

Полибий, самый молодой среди заполнивших корабль людей, быстро взбежал по лесенке и остановился, окинув взглядом палубу, гребешки волн и далекий, едва проглядывающийся в тумане берег. Всю ночь, охваченный волнением, он обдумывал книгу, которая должна рассказать о событиях четвертого года 152-й Олимпиады[92], переломного в судьбе мира и в его судьбе. В такой же ясный летний день, выполнив возложенные на него обязанности посланника в Египте, он высадился в западной гавани Коринфа, не подозревая, что через несколько дней ему придется отправиться в другое, долгое путешествие на ромейском корабле. На том корабле, доставившем его в Осгию, он был юношей, а его спутники — зрелыми людьми в расцвете сил. Теперь они старики, а он в их возрасте. Тогда на палубе нельзя было повернуться. Теперь можно побежать на корму или нос, никого не задев. Мог ли он думать тогда, что его жизнью, его надеждой станет история?!

По губам Полибия скользнула улыбка — вспомнился забавный случай в доме Эмилия Павла, о котором он узнал незадолго до отъезда. Павел застал дочурку в слезах. Прижимая к груди неподвижное тельце щенка, Эмилия хныкала:

— Папа, умер мой Персей…

— В добрый час, дочка! — радостно воскликнул Павел.

«Включать ли этот эпизод в книгу, чтобы проиллюстрировать присущее ромеям суеверие? — думал Полибий. — Или это даст повод обвинить меня в том, что я, подобно Тимею, засоряю историю мелочами?»

— Полибий! — послышался резкий оклик.

Полибий обернулся. Перед ним стоял сгорбленный старец с тяжелым неподвижным взглядом. В лице что-то знакомое, но имени его вспомнить не удалось.

— Ты написал историю, — проговорил старец, отчеканивая каждое слово. — И наверное, тебе хочется знать, как нам жилось эти годы?

— Это входит в мои планы, — ответил Полибий.

— Входит в планы, — язвительно повторил старец. — Но завтра мы разъедемся. И ты не узнаешь об ахейцах, бежавших по дороге к местам назначения, пойманных ромеями и распятых на крестах. Ты видел когда-нибудь своего соотечественника распятым на кресте? Молчишь! — продолжал старец после паузы. — А я не только видел, но и снимал с креста своего близкого друга. Мы вместе с ним выбрали один город, и его привезли туда, чтобы казнить при мне. Я до сих пор вижу его пустые глазницы, выклеванные птицами. Ты напишешь об этом, Полибий?

— Но ведь я пишу историю, а не трагедию, — возразил Полибий.

— Я так и думал! — яростно выкрикнул старец. — Ведь в своей шестой книге ты, захлебываясь от восторга, воспеваешь ромейские порядки, восторгаешься государственным устройством и храбростью смертельных врагов своего отечества, умалчивая об их коварстве и жестокости. Скажи, для кого ты написал свой труд?

— Прежде всего для эллинов. Я хотел их предостеречь от решений и действий, гибельных для Эллады. Ведь судьба ясно показала, что она повернулась к ней спиной.

— Не судьба отвернулась от эллинов, — строго произнес старец. — Ты отвернулся от Эллады, обратившись лицом к ромеям. Ты вступил в Рим в цепях, но свободным душой, а выходишь ромейским прихвостнем, ромейским рабом. Жаль только, что ты затянул свой никчемный труд. Появись он раньше, мы бы давно возвратились в Ахайю…

Это обвинение было столь оскорбительным и неправдоподобным, что Полибий захлебнулся от негодования. Расталкивая безмолвных свидетелей спора, он двинулся к лестнице в трюм. Спустившись вниз, он сжал виски ладонями и ощутил бешеное биение крови. «Окончание первой части моего труда и постановление сената о нашем освобождении — всего лишь совпадение», — почему-то убеждал он себя. А в висках стучало: «Но все-таки предложение внес Катон».

Ярость

Возвращения послов из Уттики ожидал весь Карфаген. Люди высыпали на стены, вышли за городские ворота. И только к вечеру тревожное молчание нарушил громовой возглас: — Идут!

Но что с послами? Почему в беспорядке их одежда? Почему они то вздымают вверх руки, то бьют ими себя в грудь, выкрикивая что-то бессвязное? Может быть, это переодевшиеся в послов актеры какой-нибудь из трагедий Еврипида изображают скорбь и отчаяние? Но нет, это не маски. Это лица. Это послы. Они принесли весть, что город должен быть покинут, а его жители — поселиться там, где им укажут.

— А-а-а! — раздался вопль.

Мгновенно опустели стены. Ремесленники и матросы заполнили площадь перед зданием Большого Совета. Теперь они не ждали, а требовали, колотя кулаками и ногами в окованные медью двери.

Перепуганный суффет вышел на террасу, чтобы успокоить толпу. Но его голос заглушался ревом:

— Ору-жи-я! Ору-жи-я!

Суффет показывал знаками, что оружия нет. Силясь перекричать толпу, он объяснял, что оружие выдано римлянам. Толпа ничего не хотела знать.

— Ору-жия-а! — вопила она, подступая к суффету.

— Там, — прохрипел он. — В арсенале!

Арсенал был в пустотах городской стены, имевшей в толщину 30 локтей. Тут же находились стойла для слонов и коней. Железные ворота арсенала были закрыты. Суффет не дал ключей. Несколько мгновений толпа была в замешательстве. Как быть? Но вот вперед протиснулись люди с ломами и топорами. Сбиты массивные замки. Сорваны петли. Люди хлынули внутрь. Арсенал был пуст.

— А-а-а!

Это был вопль разъяренного зверя. Люди, которых никогда не допускали к управлению государством, с которыми никогда не советовались, почувствовали себя преданными. Но может быть, остались слоны?

— К слонам! К слонам!

Слоны были последней надеждой. Но и стойла для слонов оказались пусты. Обманутые люди ворошили полусгнившее сено, будто бы слон мог в нем спрятаться. Они рвали на себе волосы, разрывали ногтями щеки.

— В Магару! — заревела толпа. — В Магару!

Магара покоилась в зелени своих садов. От каналов, омывающих сады, тянуло свежестью. По блестящей, как бронзовое зеркало, поверхности пруда безмятежно плыли лебеди. Казалось, здесь не было никому дела до страшных бедствий, обрушивавшихся на город.

Под напором плеч и локтей, под ударами ног затрещали ворота особняков. Толпа ворвалась внутрь, ломая драгоценную мебель и утварь, выволакивая из чуланов, из-под лож перепуганных богатеев. «Это они выдали врагу оружие? Смерть им!» Из подземелий выводили рабов, изможденных, с кровоподтеками и шрамами на теле. От яркого света рабы щурили глаза. Не зная о том, что случилось, они протягивали к своим избавителям руки.

— Теперь вы свободны! — кричали им, показывая на растерзанные тела их господ.

Рабы тысячами вливались в толпу и вместе с нею текли в город.

Никогда еще Карфаген не был так прекрасен, как в эти дни! Решимость и уверенность пришли на смену тревоге и отчаянию. На площади Большого Совета образовалась очередь из желающих сдать драгоценности. Росла куча золота и серебра. Сюда же вынесены горны, наковальни, мехи. Нет угля! Его заменили скамьи, на которых недавно сидели советники, предавшие Карфаген ромеям; столы, шкатулки из эбенового дерева — все, что может гореть. Нет металла! В горны бросили бронзовые статуи граждан, пощадив статуи богов. Вздулись мускулы на полуобнаженных телах кователей. Тяжелые удары молотов наполнили площадь.

Нашлась работа и цирюльникам. К ним выстроились очереди женщин, молодых и старых. На землю падали косы и косички: черные, светлые, седые. Вырос целый холм из волос. Тут же из них плели канаты для метательных машин. Если бы для этого потребовались нервы и сухожилия, не было бы недостатка и в них! Прекрасен был Карфаген в ярости и справедливом гневе.

И когда напряжение достигло предела, кто-то увидел со стены приближающееся войско. Нет, это не ромеи. Это Гасдрубал с тремя тысячами наемников. Это был он, приговоренный к смерти, исчезнувший в пустыне, как призрак, чтобы вернуться оттуда спасителем.

Карфагену нужен был герой. И он его обрел.

— Гасдрубал! Спаситель! Суффет! — вопила толпа, бросившись к воротам.

Впервые за семьсот лет истории Карфагена суффет был избран, в нарушение всех установленных правил, не членами Совета тайным голосованием, а открыто, волеизъявлением всего народа. Гасдрубала несли к зданию Совета на руках. Сияло его красное, словно обожженное солнцем пустыни, лицо. Он что-то кричал. Но его тонкий голос заглушался ревом толпы: «Суффет! Суффет!» Темнокожие наемники с удивлением следили за этим зрелищем, не понимая, что было причиной ликования. Вот и их забрасывают цветами, обнимают, целуют. Прекрасен был Карфаген в своем ликовании.

Встреча с прошлым

Город детства и юности Полибия остался таким, каким сберегла его память. Широкие, прямые улицы с общественными колодцами на перекрестках. Заборы, исписанные объявлениями о выборах и продаже. Прохожие в хитонах и гиматиях, пеплосах и калиптрах. Мальчишки, гоняющие обруч. Те же улицы и дома. Те же занятия и игры. Но ни одного знакомого лица.

И первая встреча с тем, о ком думал все эти годы, пытаясь понять, что ждет Ахайю. Бронзовый Филопемен[93] сидел посреди агоры, устремив на идущих неподвижный взгляд. Плащ бронзовыми складками спускался до колен. Охотничьи сапоги с отворотами упирались в мраморную плиту.

Таким его Полибий увидел почти сорок лет назад. Вспомнилось, как какой-то незнакомец, толкнув калитку, спросил, дома ли отец. И, узнав, что его нет, попросил разрешения остаться. Не желая никому мешать, сел на поленницу. Мать, занятая обедом, выглянула во двор.

— Чем сидеть, наколол бы дров! — крикнула она и исчезла.

Он встал и, подобрав валявшийся топор, молча взялся за работу. По тому, как он с ней справлялся, его можно было принять за дровосека. Поленья раскалывались с треском. Иногда щепки отлетали в сторону, и Полибий, бросив свой обруч, стал их подбирать.

За этим занятием его застал отец.

Бросившись к гостю, он закричал:

— Боги мои! Филопемен! Я ищу тебя по всему городу, а ты…

Отец выхватил у гостя топор. Потом они оба ушли в дом. Проскользнув за ними, мальчик увидел необычайное волнение матери.

Воздев руки, она голосила:

— Что я наделала! Что скажут соседки, узнав, как я встретила великого стратега!

— Для того, кто хочет сохранить молодость, нет лучшего труда, чем этот, — сказал Филопемен, застенчиво улыбаясь.

Но его слова не успокоили мать. Залившись слезами, она убежала на второй этаж, в женскую половину дома. Отец и гость склонили головы у алтаря семейных божеств.

Бронзовый воин на агоре не улыбался. Лицо у него было спокойным и суровым, каким оно виделось тем, кто знал Филопемена непобедимым воителем, добившимся объединения всего Пелопоннеса и независимости его народов и городов от Македонии и Рима.

Лет через пять после встречи с Филопеменом, когда Полибий уже стал эфебом и, принеся клятву верности своему городу и Ахейскому союзу, получил оружие и вместе с ним гражданские права, вся Эллада была потрясена вестью о гибели Филопемена. Плененный после поражения ахейских всадников у стен Мессены, Филопемен был брошен в подземелье и по приказу мессенских властей приговорен к казни.

Говорят, когда государственный раб подносил ему кубок с ядом, полководец его спросил: «Нет ли вестей от Ликорты и его всадников?» Раб ответил: «Ликорта и его всадники спаслись». — «Значит, у нас дела неплохи», — отозвался Филопемен и осушил чашу до Дна.

Через несколько дней после этого ахейцы избрали стратегом отца. Вторгшись в Мессению, Ликорта опустошал страну до тех пор, пока Мессена не открыла ворота. В страхе перед возмездием члены городского совета, приговорившие Филопемена к казни, сами приняли яд.

Так произошла вторая встреча Полибия с Филопеменом. Траурный путь от Мессены до Мегалополя занял целый день. Ликорта и ахейские старейшины шли, увенчанные венками. Урну с прахом едва было видно из-за множества лент и цветов. Ее нес Полибий. И все жители окрестных городов и деревень выходили к дороге и, прикасаясь к урне, бросали взгляд на юношу. И сам он всегда помнил об обращенных к нему лицах, о слезах, лившихся из глаз, о жалобных воплях, раздававшихся на пути до Мегалополя.

На агоре была воздвигнута колонна, и возле нее с почестями погребена урна. Статуя Филопемена появилась позднее, когда тысяча ахейцев была увезена римлянами.

На мраморе лежали цветы. Народ Мегалополя не забыл Филопемена. «Значит, он помнит и о нас, — думал Полибий, — о наследниках Филопемена, вынесших несправедливые удары судьбы».

Сердце его наполнялось гордостью.

«Теперь в Коринф! — думал он, и в памяти встал этот залитый солнцем город у двух морей. — В столице Ахейского союза я встречусь со старыми друзьями, найду Критолая, побываю на заседании ахейского синода. Может быть, я опять смогу быть полезным отечеству. Пожалуй, если меня будут выдвигать в гиппархи, я откажусь. Но какие-то советы дать смогу. Ведь недаром я провел в Риме целых семнадцать лет и занимался к тому же историей. Скольких бед может избежать тот, кто и в трудных обстоятельствах настоящего, и для предвосхищения будущего использует опыт прошлого! Люди это почему-то забывают».

О мертвом — правду

Катона провожал сенат в полном составе. Покойник в пурпурной тоге цензора уже не внушал страха. Лицо пергаментного цвета с выступившими на скулах желваками приобрело выражение умиротворенности.

Впереди, извлекая из труб, рожков, кларнетов жалобные звуки, шли музыканты. За ними следовали мимы в масках сатиров. Они, как им полагалось, кривлялись и приплясывали. Архимим в рыжем парике на голове изображал самого Катона. При виде какого-нибудь раба, наблюдавшего за похоронами, он устремлял на него пронзительный взгляд. «Почему разинул рот, вороний корм? На мельницу! Раб должен работать или спать!» На вопрос: «Катон, сколько тебе лет?» — архимим к восторгу толпы обронил: «Карфаген должен быть разрушен!»

Процессия достигла ростр[94]. Гроб прислонили к ним таким образом, что покойник оказался в полу вертикальном положении со склоненной головой, словно бы Катон приготовился слушать похвальную речь.

Мимы и музыканты отошли в сторону, и вокруг гроба на своих переносных креслицах из слоновой кости расположились сенаторы. Вперед вышел Секст Элий Пет. Ему предоставили слово как единственному сенатору, с которым Катон не был в ссоре.

— Здесь, о квириты, — начал оратор, — вы не видите изображений предков покойного. Но знайте, это были достойные люди. О прадеде Катона известно, что он потерял пять коней в сражениях, и государство возвратило ему их стоимость. Сам Катон вступил на службу семнадцати лет, когда Ганнибал, сопровождаемый удачей, опустошал Италию. Уже тогда Катон отличался силой удара, стойкостью и гордым выражением лица. Своим свирепым криком он вселял в неприятеля такой ужас, что тот бежал без оглядки.

Среди сенаторов произошло движение.

— Катон, — продолжал оратор, — начал свою службу при Фабии Максиме и сблизился с этим человеком, взяв его жизненные правила себе за образец. Потом он стал квестором[95] при Сципионе Африканском, а вернувшись в Рим, вошел в сенат. Затем он исполнял должности претора, консула и цензора. Воюя в Испании, он разрушил больше вражеских городов, чем провел там дней, а был он там год. Нужно ли вспоминать о цензуре, обессмертившей его имя! Какое рвение проявил он в борьбе с роскошью и в защите государственных интересов! За свою долгую жизнь Катон произнес более трехсот речей, полных остроумия и блеска. Вы знаете, что каждую из речей он начинал обращением к богам, и потому мы запомним его как человека богобоязненного, верного отеческой религии и враждебного всяким новшествам. Преданный супруг, справедливый господин — таким он был дома для близких и слуг. А что мне сказать об ученых трудах усопшего по истории, агрономии, военному делу?! У нас в Риме нечего узнать, нечему научиться, чего бы он не знал и не описал в своих сочинениях.

После окончания речи гроб опустили. Сенаторы помоложе взвалили его на плечи, и похоронная процессия двинулась к городским воротам.

За воротами, поодаль от дороги, с обеих сторон украшенной погребальными сооружениями, был уже подготовлен костер из сложенных накрест еловых ветвей. На него положили тело. Сын Катона от второго брака (своего первенца Катон пережил) поднес к ветвям факел. Костер задымил, и вскоре пламя скрыло то, что осталось от Катона.

И вот уже сенаторы расходятся по домам, предоставив родственникам честь собирать в пепле полуобгоревшие кости для погребальной урны.

Два старика, Сульпиций Гал и Элий Пет, возвращались вместе.

— Мой друг, — сказал Сульпиций, — ты честно выполнил свой долг, сказав о покойнике, как положено обычаем, одно хорошее. Но признаюсь, слушая твою речь, я не узнавал Катона и мысленно произносил другую речь. Я говорил сам себе: «Да, с Катоном ушла целая эпоха. Это был последний из римлян, сражавшихся с Ганнибалом. С его именем связаны события полувека. Но на войне с Ганнибалом он более всего прославился враждой с великим Сципионом. С патрицианской щедростью Сципион осыпал своих смелых воинов подарками, чем вызвал ярость скаредного Катона. Катон осмелился публично порицать своего начальника за то, что он нарушает старинную простоту и умеренность. Сципион ответил на это: «Напрягая все силы для завершения войны, я не нуждаюсь в бережливом квесторе и буду отчитываться отечеству не в деньгах, а в делах». После этого Катон засыпал сенат кляузами, обвиняя Сципиона в таких страшных грехах, как появление в греческой одежде и обуви, в занятиях гимнастическими упражнениями, в чтении греческих книг. Сенат едва не отнял у Сципиона командование войском. Победив Ганнибала, Сципион одолел и Катона. Но тот не сдавался и, упрочив свое влияние в сенате и в комициях[96], в конце концов добился того, что Сципион покинул Рим. Ты вспомнил о цензуре Катона. Она действительно останется в памяти своей парадоксальной строгостью и злоупотреблением властью. Одного сенатора Катон исключил за безобидную шутку…

— Да, да, — перебил Элий. — Катон обратился к нему с вопросом: «Скажи, Авл, по совести и по душе, есть ли у тебя жена?» По совести говоря, есть, но она мне не по душе», — ответил вопрошаемый.

— А как грубо и оскорбительно проводил он ревизию всадников, — продолжал Сульпиций. — Как он насмехался над одним толстяком, сказав, что не может быть полезен государству тот, у кого все от ног до головы — сплошной живот. Вообще это был человек грубый и невежественный, хотя и не лишенный способностей. Дома он был отвратительным тираном для жены и сыновей и палачом для своих рабов.

— Вот и все, что сказал бы я о Катоне, будь принято говорить о мертвых правду.

— Ты забыл коня Катона, — проговорил Элий, разглядывая запылившиеся носки своих красных сенаторских сапожек.

— Какого коня? — удивился Сульпиций.

— Того, которого он оставил в Испании перед посадкой на корабль. Животное служило ему верой и правдой, а он его бросил. Свое предательство Катон объяснил тем, что экономит государственные деньги на перевозках. Словно бы, радея об экономии, он не мог заплатить за провоз из своих средств. А какой отвратительный совет он дает сельскому хозяину о состарившемся рабе: «Продай его вместе с прочим хламом». А ведь человеческий закон справедливости предписывает доставлять пропитание не только слугам, из которых выжаты соки, но и обессилевшим от работы коням.

— Верно, мой друг! — вставил Сульпиций. — В отношении к животному сказывается человеческая натура. Но хватит о Катоне. Пусть будут к нему милостивы подземные боги, если он к ним допущен.

Элий удивленно вскинул голову.

— Я имею в виду эпиграмму, которую слышал еще вчера, — пояснил Сульпиций. — «Доступ в Аид преградила Катону сама Персефона. Был он отчаянно злым, синеглазым и рыжим»[97]. Да, но мы вновь вернулись к рыжему. Расскажи лучше, как твоя Элия. Правда ли, что она назначена старшей весталкой?

— Правда, — отозвался Элий, с отчаянием махнув рукой. — Прошло уже тринадцать лет, но и до сих пор мы не можем понять причины ее внезапной и странной решимости. Ни я, ни мать не могли ее отговорить. Она рыдала дни и ночи, и мы уступили.

— Видимо, Элия родилась под созвездием Девы, — проговорил Сульпиций, положив руку на плечо Элия. — Такова воля Фортуны.

Алые маки

Жестокая в этом году в Македонии зима сменилась необыкновенно мягкой весной. Склоны гор и холмов покрылись алыми маками. Зазеленевшие леса распахнулись навстречу южным ветрам и заполнились легкомысленным птичьим щебетом. Не эти ли ветры принесли на своих могучих крыльях долгожданную весть: сторожевой сирийский корабль высадил на македонском прибрежье Филиппа, сына Персея?

И вновь у всех на устах изречение оракула Додоны[98], произнесенное сразу же после поражения Филиппа V, союзника Ганнибала, в войне с Римом: «Ждите нового Филиппа!» Кажется, зная об этом, Персей дал одному из своих сыновей имя Филипп. Но это не принесло удачи. Персей вместе с сыновьями оказался в ромейском плену. И более, чем кончина самого Персея, македонян поразила весть о гибели его младшего сына Филиппа. В народе говорили: «Отеческие боги отвернулись от Македонии!»

Весть о том, что коварные ромеи обманули и Филипп жив, возвратила пророчеству его первоначальный смысл. Филипп, сын Персея, освободит Македонию от ромейского рабства, вернет ей былое могущество.

И закурились алтари с благодарственными жертвами Дейпатеру, Дионису, Сабазию, Артемиде и другим македонским богам и богиням. Все, кто мог держать оружие, двинулись навстречу Филиппу. Людская масса потекла, повторяя извивы речек и ручейков, к широкому и полноводному Аксию. Шум голосов и говор вод слились в торжествующий рев, заполнивший зеленые долины. И не было во всей Македонии сердца, которое ни ощутило бы в эти дни горячего прилива крови.

На лугу в нижнем течении Аксия вырос царский лагерь. Сюда сходились рослые и сильные люди в овчинах и домотканых плащах — пастухи, охотники, лесорубы, рыболовы, изнеженные горожане. У шатра Николая теснилась очередь. Старый моряк придирчиво рассматривал каждого новобранца, ощупывал мускулы и даже заглядывал в рот. В фалангу зачислялись самые молодые и сильные. Предпочтение отдавалось пастухам и лесорубам. Многие пришли с топорами и кольями, готовые сражаться привычными орудиями. Но фаланга должна иметь единое вооружение. Новобранцев надо обучить строю. И тут начинались трудности, поначалу казавшиеся непреодолимыми.

Во всей Македонии сейчас не отыскать ни одной сариссы: после поражения Персея это грозное оружие переломано или вывезено в Рим. Пришлось послать людей с топорами в горы, где во мраке пихтового леса кизиловые деревца, тянущиеся к солнцу, выбрасывали из искривленных и толстых стволов тонкие и длинные отростки. Только они годились на древки для сарисс.

В царский лагерь из селений и городов были призваны ремесленники. Кузнецы, разбив походные мастерские, ковали мечи, дротики, кинжалы. Грохот молотов заглушал плеск струй Аксия. Портные шили гиматии и заплечные мешки. Сапожники тачали крепкие башмаки, подбивая подошвы подковками. Вокруг лагеря днем и ночью горели костры кухонь. Туда и сюда сновали царские гонцы. Со всех четырех регионов, на которые мстительные ромеи разбили единое Македонское царство, шли обозы с мукой, тканями, кожей. Вели стада быков и отары овец. Все приходилось начинать сначала.

Андриск понимал, что без помощи извне не выстоять. Но как обрести союзника в то время, когда еще не была забыта расправа с Эпиром лишь за одно сочувствие к Персею? Естественным союзником, как и во времена Филиппа, отца Персея, был бы Карфаген. Но тогда Ганнибал господствовал в Италии, а теперь его город осажден ромеями. Египет раздираем враждой между двумя братьями. Сирия? Что о ней говорить? Остаются два соседа: северный — Фракия и южный — Ахайя. С ними отношения македонян ранее были враждебными. Но теперь фракийцы и ахейцы понимают: угроза их свободе и существованию исходит не от Македонии, а от Рима. Во Фракию надо направить послов теперь. В Ахайю — позднее, когда там произойдут перемены и власть окажется в руках тех, кого ромеи семнадцать лет держали у себя, или у их сыновей.

И снова в сенате

Весть о том, что, казалось бы, навсегда поверженная Македония вновь подняла оружие, взбудоражила весь Рим. Распространялись слухи, что в Альбе Фуцинской пятнадцать лет назад похоронили не Филиппа, а другого мальчика и сын Персея, похищенный македонянами, ныне занял трон и движется с несметными полчищами на Италию. Тревожное настроение подогревалось вестями о странных происшествиях, в которых видели проявление гнева богов: в Капуе будто бы из-под ворот появился кровавый ручей, а в Брундизии волк сожрал ночного сторожа и унес его копье.

В связи с воцарением в Пелле Филиппа был созван сенат. Открывая заседание, претор Ювенций Фална, председательствовавший за отсутствием консулов, повернулся лицом к стоящей перед возвышением для ораторов бронзовой статуе Катона. Цензор был изображен в широченной тоге старинного образца со вздернутым подбородком и вскинутой правой рукой.

— О, Марк Катон! Если бы ты дожил до этого дня, тебе было бы дано первое слово и ты, как всегда, сумел бы дать нам самый разумный совет. Ныне же придется принимать решение без тебя. Пусть начнет старший из нас, Секст Элий Пет.

— Отцы-сенаторы! — произнес Элий с места. — Случилось то, чего удавалось избегать нашим предкам — войны с двумя врагами одновременно. Консульские армии в Карфагене, и нам не обойтись без объявления призыва в легионы. Надо затушить пожар, пока он не охватил всю Грецию и Македония не объединилась с Карфагеном.

— Сципион Назика, — объявил претор.

— Много лет я спорил с тобою, Катон, — проговорил Назика, повернувшись к статуе. — Теперь я буду спорить с твоей политикой, которую мы приняли от тебя в наследство. Не тебе ли, Катон, мы обязаны тем, что остались без двух консульских армий, отправленных в Карфаген, и вынуждены идти в Грецию с необученными новобранцами, пусть против таких же необученных, но воодушевленных мыслью об освобождении своей родины македонян. Твоя политика, Катон, принесла нам и другие горькие плоды. Семнадцать лет ты, упершись, как бык, возражал против возвращения на родину незаконно задерживаемых ахейцев и тем самым испортил наши отношения с Ахейским союзом городов, обладающим военной силой, достаточной, чтобы подавить в зародыше македонский мятеж. И все же нам не обойтись без помощи ахейцев, питающих к нам недоверие, если не ненависть. Надо будет уговорить ахейцев послать армию против лже-Филиппа.

— Сульпиций Гал! — вызвал претор.

— Я, — начал Сульпиций, — поддерживаю предложения и о наборе легиона, и о направлении в Ахайю посольства с просьбой о военной помощи. Да, в нынешних условиях это нелегкая задача, и выполнить ее сможет лишь такой опытный дипломат, как Сципион Назика. Я хочу добавить только одно. Поскольку мы собираемся вести войну с Македонией, нам следует выяснить до конца всю ситуацию. Действительно ли тот, кто называет себя Филиппом, самозванец? Можем ли мы быть уверены в том, что вместо Филиппа в Альбе Фуцинской не захоронили другого мальчика и нам не придется иметь дело с настоящим Филиппом?

— Я предусмотрел этот вопрос, — произнес претор. — Впустите центуриона Орбилия.

По проходу, отделяющему правую половину зала от левой, выпятив грудь, прошагал человек средних лет. Остановившись перед претором, он вскинул свою почти квадратную голову.

— Орбилий! — спросил претор. — Правда ли, что ты возглавлял стражу, охранявшую в Альбе Фуцинской Персея?

— Так точно! — выкрикнул Орбилий.

— И видел ли ты в лицо младшего сына Персея Филиппа?

— Как не видеть? Он вместе со своим братом Александром приходил к отцу на свидания, пока не помер, заболев животом.

— И ты был на похоронах?

— Как не быть? Я приводил на кладбище прощаться царя. Филипп и Эвагор лежали в открытых гробах.

— Кто это — Эвагор?

— Воспитатель царских сыновей.

— Ты уверен, что в гробу лежал Филипп, а не какой-нибудь другой мальчик?

— Это был он самый, — ответил центурион. — Персей плакал, а Телекл произнес речь и тоже плакал.

— А кто такой Телекл?

— Ахеец, сосланный в Альбу Фуцинскую, — ответил центурион, — потом он тоже помер.

— Можешь идти, Орбилий.

Когда центурион вышел из курии, снова взял слово Сульпиций Гал.

— В тот год, когда в Альбе Фуцинской умер Персей, я был консулом, — сказал он. — И мне стало известно, что Персей умер не своей смертью, как было доложено сенату, а был убит этим Орбилием. Ему показалось скучным пребывание в захолустном городке, и он лишил пленника жизни, несколько дней не давая ему спать. Есть пословица: «Обманувшему раз больше не верят».

— Разумно, — согласился Ювенций. — Я полагаю, что следует создать сенатскую комиссию для выяснения обстоятельств, связанных с Филиппом или лже-Филиппом, кем бы он ни был.

Предложения о наборе легиона, отправлении посольства в Ахайю и создании комиссии были поставлены на голосование и прошли единогласно. Главой комиссии назначили Элия.

Ахейский синод[99]

Залитые солнцем улицы древнего Коринфа, столицы Ахейского союза, были пусты. «Где же шумная коринфская толпа? — недоумевал Полибий. — Хорошо, что я помню дорогу к дому Телекла, — думал он. — А то спросить не у кого. Мой бедный Телекл, ты предчувствовал, что не увидишь сына. Интересно, какой он, Критолай? Ведь когда я был в Коринфе последний раз, ему было не более десяти лет. Остаться без отца в таком возрасте! Отсюда его озлобленность».

Вот и дом Телекла. Полибий остановился, не решаясь дернуть рукоятку звонка. «Что сказать юноше? — думал он. — О том, как мы встретились с его отцом в Альбе Фуцинской? Нет! По порядку. Как мы выбрали эту могилу царей! Воспоминание об отце и нашей дружбе смягчит его душу. И потом — попытаться его убедить, что он неправильно понял смысл моего труда».

Полибий дернул рукоять. Прошло немало времени, пока на пороге показался заспанный раб.

— Критолай дома? — спросил Полибий.

— Это дом Пифодора, — ответил заспанный раб, зевая.

Полибий вздрогнул. Ему стало все ясно. Негодяй Пифодор, словно мало было ему собственных богатств, воспользовавшись правами опекуна, присвоил имущество Телекла.

— Мой господин сейчас на заседании синода, — сказал раб, заметив, что незнакомец расстроен. — Там ты найдешь и Критолая.

Полибий повернулся и, погруженный в раздумья, двинулся к агоре. Ему вспомнились обвинения старца на корабле. «Мы готовы винить во всех наших бедах ромеев, — думал он. — Да. Они погубили Телекла. Но его соотечественник Пифодор, ратовавший перед сенатом о справедливости, воспользовался несчастьем и ограбил его сына».

И вот Полибий уже стоит в толпе, слушая сменяющих друг друга ораторов. Неизвестные имена. Резкие движения. Нетерпимость. Выкрики. Ахейский ли это синод или афинская экклесия[100] времен Клеона?

По проходу, разделяющему скамьи для представителей городов Ахейского союза, неторопливо шел человек в гиматии военного покроя. Что-то в его походке показалось Полибию знакомым. «Да это же Пифодор!» — догадался он. И тотчас в его памяти возник грекостазис. Он вспомнил беседу с послами. «Если бы ромеи нас отпустили сразу, — подумал он, — наше отечество не было бы в таком плачевном состоянии. Но тогда бы и не родилась моя история, дочь ахейской беды».

— Сенат ромеев, — начал Пифодор, — просит нас участвовать в войне против нашего исконного врага Македонии и того, кто вопреки законам стал ее царем. Я не могу понять, почему у всех выступавших до меня почетная для нас просьба ромеев вызвала такое негодование. Надо передать через посла Сципиона Назику, что мы согласны.

По площади прокатился возмущенный рев. Полибий оглядел своих соседей, неистово оравших и размахивавших кулаками, и сокрушенно покачал головой: «Что понимают в политике эти крикуны, чья одежда пахнет дымом, а руки черны от копоти? Они знают пропорции, в которых надо смешивать медь, олово и серебро, чтобы получить коринфскую бронзу. Но мир и война складываются из множества поступков, решений, действий и даже мыслей. Их нельзя пощупать руками, но можно лишь ощутить чутким и опытным разумом. Правы ромеи, когда они подготавливают ответственные решения за закрытыми стенами, взвешивая, как они говорят, «про» и «контра». Так было и у нас, пока был жив Филопемен».

К ораторской трибуне решительной походкой шел человек лет тридцати, не более. По внезапно наступившей тишине, прерываемой приветственными возгласами, Полибий почувствовал, что синод знает и любит этого оратора.

— Как-то я пристал к отцу, — начал оратор издалека, — «Скажи, чем умный человек отличается от глупца?» — Ошибаются все, — ответил отец, — но глупый много раз спотыкается об один и тот же камень».

Полибий вздрогнул. Это была любимая поговорка Телекла.

— Умный, — почти выкрикнул оратор, — учится на ошибках, чужих и своих собственных. Глупец на это не способен. Не прошло и года, как послы ромеев явились в Карфаген и потребовали, чтобы карфагеняне не воевали с нумидийским царем, который сам же на них нападал. Карфагеняне пошли на уступки и даже осудили на смерть полководца, который нанес нумидийцам поражение. И что же? Разве им это помогло?

По площади прокатился гул одобрения.

— Вытягивая у карфагенян уступку за уступкой, — продолжал оратор, — ромеи обезоружили великий город и теперь хотят его уничтожить. Такая же судьба постигнет и наш Коринф, если мы споткнемся о тот же камень. Ромеи требуют, чтобы мы оказали им помощь в войне против Филиппа, сына Персея, объявив его самозванцем. А я считаю, что надо объединиться с Филиппом и изгнать ромеев из Эллады. Македоняне были нашими врагами пятьдесят лет назад. Теперь наши враги — ромеи. Они, как разбойники, ворвались в наш дом и увели к себе в Италию наших отцов. Семнадцать лет мы бессмысленно слали посольство за посольством. Теперь же, когда из тысячи увезенных в расцвете сил вернулось менее трехсот состарившихся на чужбине, у Рима хватило наглости обратиться к нам за помощью. Семнадцать лет мы терпели произвол ромеев! Неужели же и теперь, как рабы, по первому окрику выполним повеление самозваных господ?

Последние слова потонули в восторженном реве. Сосед Полибия, судя по одежде и облику — ремесленник, закричал:

— Молодец, Критолай!

В голове у Полибия помутилось.

«Критолай, сын Телекла… Твой отец морщился при одном слове «бой». Ты вырос бойцом. «Из нашего страдания что-нибудь родится», — сказал Телекл. Он имел в виду творения духа — картину Александра, мою историю, а родился гнев. Дочерью гнева стала страсть. Страсть породила красноречие. Из бушующего красноречия, как из пламени, летят искры. Они могут сжечь города».

Полибий закрыл лицо руками: «Нет! Нет! Здесь мне нечего делать! К Мениллу! В Египет! В Египет!»

Военный совет

В то утро начальники отрядов собрались в царском шатре. Николай, облаченный в кольчугу, начал первым:

— Теперь у нас семь тысяч обученных воинов. На подходе отряд прославленного фракийского воителя Барсабы. И еще пятьсот молосских псов.

— Откуда в моем царстве столько этих могучих животных? — поинтересовался Андриск. — Ведь это собаки Эпира.

— Именно поэтому их так много, — ответил Николай. — Когда ромеи превратили четырнадцать свободолюбивых племен Эпира в одно племя рабов, стада остались без людского присмотра. Македонские пастухи, перейдя Пинд[101], увидели овец и коз, охраняемых одними собаками. Верные животные терпеливо ожидали хозяев, никого не подпуская к стаду. Стоило немало трудов приручить собак, ставших еще более свирепыми.

— Прекрасно! — воскликнул Андриск. — Эпирцы были союзниками моего отца Персея. Теперь же в моем войске будут сражаться с ромеями эпирские псы. Но не разбегутся ли они, когда их спустят с поводка?

В глазах старого моряка зажглись искорки.

— Будь уверен, повелитель. На эпирских псов можно положиться. К тому же в нашем лагере никого не кормят чесноком и луком.

Шатер наполнился хохотом. Но внезапно стало тихо. Стражи впустили человека в запыленном гиматии. На вид ему можно было дать лет сорок с небольшим, впрочем, годы ему могла прибавить усталость, сквозившая во всем его облике.

— Я вижу, у тебя новости, друг, — сказал Николай, положив ладонь на плечо незнакомца.

— Это так! — выдохнул незнакомец. — В Пирее высадился легион, носящий у ромеев третий номер. Им командует претор Ювенций Фална. Не дав воинам отдыха, он повел их через Афины в Беотию.

Андриск наморщил лоб, делая вид, что вспоминает.

— Третий легион… Кажется, в битве при Пинде им командовал легат консула Сципион Назика.

— Да, государь, — подхватил Николай. — Это тот легион, который решил исход несчастного для Македонии сражения. И сразу же Эмилий Павел, чтобы вознаградить отличившихся воинов, направил его в Эпир, где были разрушены десятки городов. Затем, отягощенные добычей, воины вернулись в Беотию и разбили лагерь близ Фив.

— Не туда ли меня привели с отцом и братом? — спросил Андриск.

— Туда! — сказал Николай.

— Многое выветрилось из памяти, — проговорил Андриск. — Но мне не забыть оскала злорадных усмешек. Один легионер толкнул меня, когда я задержался, выходя из палатки Эмилия Павла. Вместе с консулом был его сын, юноша лет шестнадцати.

— Теперь он, принявший имя усыновителя — Публий Корнелий Сципион, — избран консулом и направлен под стены Карфагена, — сказал Николай.

— Не поэтому ли против нас послан лишь один легион? — спросил Андриск.

— Не думаю! — отозвался Николай. — Вряд ли в Риме догадываются, что нам удалось собрать армию. Ювенций Фална идет к нам в Македонию, словно бы перед ним мятежники. Он не рассчитывает на серьезное сопротивление.

— Недавно, — сказал Андриск, — в мои руки попала история, написанная эллином Полибием. Мне запомнилась битва при Тразименском озере, в ходе которой было уничтожено консульское войско Гая Фламиния. Гай Фламиний двигался, не соблюдая предосторожностей. У нас, как я понимаю, сходная ситуация. Ювенций Фална торопится как можно быстрее попасть в Македонию. Поэтому разумнее всего будет выйти ему навстречу и дать ему бой в Фессалии.

— Прекрасная мысль! — воскликнул Николай. — В Македонию ромеи могут пройти двумя путями, через Перребийские горы и через Аскуридское болото.

— Да! Да! — подхватил Андриск. — В этих Перребийских горах мой отец был обойден Эмилием Павлом и отступил к Пидне. Сейчас у претора Ювенция лишь один легион, и об обходе не может быть и речи. В Перребийских горах следует устроить засаду, чтобы у ромеев не осталось времени для отступления или постройки лагеря.

Страницы: «« ... 7891011121314 »»

Читать бесплатно другие книги:

Бесстрашный Хуан Кабрильо, бывший агент ЦРУ, а ныне агент секретных спецслужб, и его команда «Орегон...
Что делать, если ты прожила с мужем полжизни, а он вдруг покидает супружеское ложе – навсегда?Когда ...
Энергия лунных дней влияет на состав формулы крови человека и на все органы. Именно на них направлен...
Северная Корея начала ХХI века. В стране, где правит культ личности Ким Чен Ира, процветают нищета, ...
Мадикен живёт в большом красном доме возле речки. Лучшего места, чем это, на всём свете не сыскать, ...
В эту ненастную майскую ночь на кладбище произошло ужасное событие: дрогнула земля, раскрылась могил...