Карфаген должен быть разрушен Немировский Александр

Возвращение Филарха

Филарх приоткрыл дверь. Его взгляд столкнулся со взглядом сидевшего за столом Деметрия. За год царь еще более обрюзг и стал удивительно похож на своего отца Селевка в последние годы его жизни.

— А, это ты, Филарх, — проговорил Деметрий с таким безразличием, словно бы расстался со своим секретарем вчера. — Кто-то мне говорил, что корабль попал в бурю и ты утонул вместе с самозванцем…

— Мало ли что болтают! — проворчал Филарх. — А дело было так: в открытом море наварх[102] Николай напал на меня и, связав, доставил в Остию, где по твоему письму сдал претору вместо лже-Филиппа.

Глаза у Деметрия округлились.

— Ха-ха! Вместо самозванца. Но ведь ты старик… А он… Ха! Ха!

Его толстые щеки тряслись, как желе из свиных ножек.

— Что тут смешного? — произнес Филарх обиженно. — В твоем письме не было указания примет. А ромеи верят написанному. Меня отпустили лишь через месяц. Тогда уже была осень, и навигация прекратилась. Пришлось зимовать в Риме. Дав событиям такой оборот, судьба оказала тебе, царь, великое благодеяние.

— Мне? — удивился Деметрий. — Странная мысль! Тебя спутали с самозванцем, а благодеяние оказали мне?

— Совсем не странная! — возразил Филарх. — В Риме я узнал о кознях твоих врагов, а через меня о них узнаешь ты.

— У меня враги всюду! — произнес Деметрий заученно. — На Тибре, на Тигре, на Ниле и на Оронте.

— Раньше они действовали порознь, а теперь объединились, — продолжал Филарх. — Апамеец Гераклид, один из прихвостней твоего дяди Антиоха, представил сенату десятилетнего Баласа как сына Антиоха.

— Постой! — перебил Деметрий. — Дядя умер двенадцать лет назад. Откуда у него десятилетний сын?

— Как будто ты не имел дело с ромеями! — воскликнул Филарх. — Они признают все, что идет им на пользу. Ведь объявили же они карфагенянам войну под тем предлогом, что те напали на Масиниссу, хотя Масинисса по их же наущению стал разорять владения Карфагена.

— Вот тебе благодарность! — устало проговорил Деметрий. — Я им выдал самозванца, а они принимают у себя другого самозванца.

— Если бы только приняли! Большинством голосов сенат постановил (я привожу точные слова): «Разрешить Баласу, сыну Антиоха, вернуться на царство отца».

Деметрий схватился за голову:

— Что же мне делать? Увеличить войско? Или лучше бежать в Индию? Что же ты молчишь?! Скажи, что мне делать?

— Давай подумаем вместе, — проговорил Филарх после паузы. — Если ты выступишь против самозванца, ты только увеличишь его силы — твои воины при первом удобном случае перебегут на его сторону, так же как воины младшего Антиоха после твоей высадки в Лаодикее стали твоими воинами. Не буду тебя обманывать: ты не пользуешься симпатией антиохийцев. Они любят твою сестру Лаодику. Ведь, признав самозванца своим сыном, она, женщина, объявила ромеям войну. Ты же попытался купить их благоволение и ничего не достиг. Если бы ты разделил власть с сестрой, твоими сторонниками стали бы те, кому она дорога…

— Никогда! — выкрикнул Деметрий. — Лаодика меня ненавидит. Она не может мне простить, что я вернулся, а ее супруг и сыновья остались в Италии.

— Тогда жди кораблей самозванца. Я их обогнал на четыре дня.

— Согласен! — выдохнул Деметрий. — Делай, что хочешь! Но спаси!

На следующий день царское казначейство выпустило новую золотую монету с женским и мужским профилями. Надпись по краю гласила: «Царствующие Деметрий и Лаодика».

Во дворце Птолемеев

— Полибий! — Менилл обнял друга. — Какому из богов принести жертву за то, что он направил тебя по истинному пути?

— Эриде[103], — ответил ахеец, грустно улыбаясь. — Это она отвратила меня от родины и заставила вспомнить о твоем любезном приглашении. А путь мой был не прямым и не легким. Помнишь, у Гомера — «Длинным и трудным путем возвращался в Египет».

— Добавь «славным», — вставил Менилл. — Во время твоего первого посещения Египта ты был безвестным юношей, о котором могли сказать: «Смотрите, это сын Ликорты, стратега Ахейского союза». Теперь же я приветствую на земле Александрии знаменитого историка, трудом которого зачитываются и эллины, и варвары. Мой царственный повелитель, еще не зная о нашей дружбе, стал меня расспрашивать, не встречал ли я в Риме Полибия, написавшего историю. Я рассказал, как давно мы знакомы. Царь обрадовался и выразил надежду, что ты приедешь в Египет и он сможет оказать тебе гостеприимство. Сегодня это произойдет…

— Сегодня? — удивился Полибий. — Ведь я прямо с корабля.

— Ну и что?! Завтра Птолемей отправляется в плавание вверх по Нилу. От этого обычая не отступал ни один из двухсот сорока царей Египта. Три тысячи лет подряд после новолуния в этом месяце каждый из них спешил склонить голову перед богами в облике крокодила, шакала, льва, сокола…

— Но ведь Птолемей македонянин, — удивился Полибий. — Почти эллин.

— Никто не сможет управлять этой самой древней в мире державой и ее трудолюбивым народом, — продолжал Менилл, — если не будет чтить египетских богов. Именно поэтому персам не удалось удержаться в Египте. Александр же начал с того, что совершил паломничество в храм Аммона и провозгласил себя его сыном. Но зачем я говорю это тебе, знатоку истории.

— Но не египетской, — добавил Полибий. — Я очень мало знаю об этой великой стране. Поэтому считай меня послушным учеником, а себя — учителем. И если ты сочтешь, что мне надо посетить царя сегодня, я готов.

И вот они в тронном зале. Полибий едва опомнился, как Менилл уже подвел его к ряду кресел перед троном и усадил в одно из них.

— Что ты делаешь! — шепнул Полибий. — Сажаешь меня, скромного путника, в кресло, а столько почтенных людей в гиматиях, шитых золотом, ждут стоя.

— Где же твое послушание? Это кресла для ромейских послов. Только им разрешено сидеть в присутствии его величества. Будем считать, что ты ромей, раз ты друг Рима. Да, кстати, — добавил он с улыбкой, — как только выйдет царь и эти почтенные люди упадут, кто на колени, кто на живот, ты поднимешься, склонишь голову и снова сядешь. Впрочем, я буду с тобой рядом. Я доложу царскому секретарю о твоем прибытии и вернусь.

Ожидая царского выхода, Полибий с удивлением разглядывал убранство огромного зала. Здесь не было кричащей роскоши царского дворца в Антиохии. Поражали рельефы с изображением древних египетских богов во весь рост по обе стороны двери. Нельзя было отвести глаз от трона. Его массивные ножки из золота были сделаны в форме львиных лап, в деревянную спинку вставлена золотая плита, на которой художник изобразил царя в челне с высокой короной на голове, натягивающего огромный лук, тростники и стаю гусей. «Вот бы и мне так поохотиться на Ниле! Видимо, египтяне понимают в охоте толк», — подумал Полибий.

— Будет доложено! — послышался над ухом удовлетворенный шепот Менилла. — Царь немного запаздывает, и я тебе успею кое о чем рассказать.

Вдруг по толпе придворных прошло движение. Из-за трона вышел черный зверек чуть поменьше зайца. Он сладко потянулся, как после сна, выгнул спину и неторопливо двинулся к креслам.

— Осторожно! — предупредил Менилл. — Не наступи на хвост, а то вызовешь переполох.

Полибий следил за животным одними глазами, не поворачивая головы.

— А как его зовут?

— Этого — «Услаждающий взор его величества». А вообще — кот.

Дойдя до кресел, зверек, принюхавшись, лег у ног Полибия.

— Ради богов, не шевелись! — испуганно зашептал Менилл. — Два года назад один ромейский торговец нечаянно убил бродячего кота. Толпа его растерзала. С тех пор, если чужестранец увидит мертвую или даже спящую кошку, он вопит, что есть сил: «Это не я! Это не я!»

— А как отнесся к гибели римского гражданина сенат? — спросил Полибий.

Менилл не успел ответить. Растворилась дверь, и оттуда торжественным шагом вышли два воина в полном вооружении, а за ними выкатился толстяк с такой же высокой короной на голове, как у царя-охотника на спинке трона.

Придворные пали, как им положено, на колени и на живот. Зверек, мяукнув, двинулся к трону.

Не повернув головы, Полибий увидел Менилла стоящим на коленях. Тот кивком головы показал, что пора вставать.

Толстяк тем временем тяжело опустился на трон. В облике царя не было ничего неприятного или отталкивающего, и, если бы не чрезмерная полнота, его можно было бы назвать привлекательным.

Царь показал придворным рукой, что процедура приветствия окончена, и повернулся лицом к подбежавшему секретарю, сухощавому подвижному человеку. Тот что-то ему докладывал, и царь кивал головой.

Внезапно лицо Птолемея расплылось в улыбке. Он обвел взглядом зал и столкнулся глазами с Полибием. Секретарь выпрямился, и Полибий окончательно убедился, что речь шла о нем.

— Иди! — шепнул Менилл.

Полибий встал и медленно прошагал к трону. Остановившись в нескольких шагах от него, он еще раз поклонился.

— Как я рад приветствовать тебя, Полибий, сын Ликорты, в Александрии! — начал царь, и Полибий отметил, что у него приятный голос и чистое эллинское произношение. — Я получил огромное наслаждение, читая твою историю, — продолжал Птолемей, внимательно рассматривая Полибия. — Я бы сказал, это лучший исторический труд в моей библиотеке. И ты заслуживаешь нашей благодарности.

Он взглянул в сторону секретаря, и тот мгновенно протянул изящную деревянную коробочку. Царь раскрыл ее и вытащил массивный золотой перстень с геммой.

— Это портрет моей матери, любовь к которой я сохранил на всю жизнь, — сказал он, поворачивая перстень так, чтобы гемма была видна Полибию.

— Твоя мать Клеопатра, — проговорил Полибий, — была мудрой женщиной. Сам Сципион Африканский с похвалой отзывается об ее уме.

— Откуда тебе это известно? — удивился Птолемей.

— Мне был доступен дневник Сципиона и его переписка с ее отцом, твоим дедом Антиохом Великим.

— Тем более мне приятно, что ты будешь владеть этим перстнем, — проговорил Птолемей. — Это на память о нашей первой встрече.

Полибий взял коробочку и поклонился.

— Я надеюсь, — продолжал Птолемей, — что мы еще встретимся после моего возвращения в Александрию. Тогда мы всласть поговорим о твоей истории, и я выскажу тебе некоторые мои пожелания. Во время моего отсутствия Менилл — он останется с тобой — покажет все достойное твоего просвещенного внимания. И ты сможешь вместе с другими учеными жить у меня во дворце и заниматься в библиотеке.

— Благодарю тебя, Птолемей Филометор, — проговорил Полибий с чувством. — Пользоваться твоим покровительством — великое счастье. А заниматься в твоей библиотеке — моя давняя мечта.

Полибий еще раз склонил голову и, повернувшись, зашагал к сиявшему от восторга Мениллу.

Атриум Весты

Элия бросила в алтарь несколько щепок, и пламя, приняв их в свои объятия, воинственно вскинуло острые алые флажки.

Уже пять сотен лет горит это ненасытное пламя, и девять тысяч девушек сменяли друг друга у этого алтаря, не сводя с него глаз. В нем сгорала их одинокая, лишенная любви юность. К концу службы прекрасные лица покрывались морщинами и становились похожими на кору старого дуба.

Великий понтифик обладал списком всех жриц. Перед некоторыми именами имелись пометки: одна или несколько черточек и очень редко — крест. Каждая черточка означала порку, которой подвергалась та или иная весталка за нарушение установленной в атриуме Весты дисциплины. Крестик был знаком страшной казни, постигшей ту, которая потеряла девственность. Нарушительницу этого обета сажали в носилки, плотно закрытые и завязанные ремнями таким образом, что снаружи не был слышен голос или плач. Четверо ликторов брали носилки на плечи и несли их к Коллинским воротам по безмолвному ночному Риму. За ними шли остальные пять весталок и великий понтифик. У Коллинских ворот весталку, закутанную с ног до головы, бледную, почти задохнувшуюся, снимали с носилок и под слова страшной молитвы подземным богам, произносимой понтификом, ставили на лестницу, ведущую в заранее вырытый склеп, где уже была постлана постель, зажжена лампа, поставлен хлеб и кувшин с водой и молоком. По лестнице весталка должна была спуститься сама. Затем опускалась крышка, и на нее наваливались камни, насыпалась земля.

Чистым должно было быть не только тело жрицы Весты, но и ее помыслы. Ей предписывалось, глядя на огонь, желать благоденствия сенату и римскому народу, возносить молитвы во славу римского оружия. Но даже самому проницательному из великих понтификов не дано было знать, какие мысли роятся в голове девы.

Вчера, встретившись с отцом, Элия узнала о появлении в Македонии самозванца. Мгновенно прояснились казавшиеся ей темными намеки Андриска и его поспешное бегство. «Великий народ, потерявший своих царей, вручит мне корону», — конечно же, он имел в виду Македонию и Персея с сыновьями. Тогда дракон о семи головах — это Рим. Значит, Андриск надеется сделать то, чего не удалось ни его соотечественнику Пирру, ни самому Ганнибалу, — войти в Рим победителем…

Элия бросила в пламя кусок коры и закрыла глаза. В памяти ее возник Андриск, но не таким, каким она его помнила, а с гордым взглядом, глазами, принявшими блеск короны. «Сотер![104] — прошептала она. — Мой сотер! Мир не знал подобных тебе царей! Всем им власть доставалась как наследственная болезнь. Ты же добыл корону ради нашей любви. И что мне до сената и римского народа. Лишь бы ты был жив, мой Андриск!»

На берегу Стримона

Могучий Стримон на пути своем к морю раздвигает горные хребты и образует равнины. Одна из них, раскинувшаяся под откосами известняковых холмов, носила имя Бег Коней. Во многих ее местах виднелись углубления, как бы вдавленные гигантскими копытами. Если верить преданиям, это следы коней Диомеда, фракийского героя, кормившего своих лошадей мясом пленников. Оттого-то и выросли кони гигантами, а их ржанье заглушало рев падающей воды. Когда же сюда проник бесстрашный Геракл, чтобы спасти людей, обреченных на съедение, напуганные кони-людоеды перемахнули через Стримон и исчезли.

Весной ямы заполнялись талой снеговой водой и превращались в болотца. К середине лета, когда от зноя все вокруг выгорало, в выбоинах буйно зеленела трава. Овцы и коровы находили здесь корм, и это было известно пастухам, которые стали воинами. От них-то и узнал Андриск о Беге Коней и выбрал это место для засады.

С вечера в ямах обосновались поводыри с молосскими псами. Тогда же ущелье между холмами заняли македонцы и фракийцы.

— Пора высылать разведку! — подсказал царю Барсаба.

— Собери пастухов! — приказал Андриск.

Когда пастухи, вооруженные копьями, выстроились, Андриск объяснил им задачу и предложил выйти тем, кто хорошо знает эти места.

Из строя вышли двое: один — высокий, белобрысый, другой — коренастый, темноволосый.

— Мы оба знаем эти места, — сказал высокий. — Но видишь, — он показал на свои ноги, — я босой, а он обутый.

Раздался хохот.

— Что тут смешного? — удивился Андриск.

— Позволь, царь, я объясню, — вмешался Николай. — Есть такая притча. Послали в разведку босого и обутого. Босой шел медленно, прощупывая подошвами каждую неровность. Обутый торопился: для него вся земля была покрыта кожей. Поэтому он напоролся на вражескую засаду и погиб. Босой же вернулся, разведав все, что нужно.

— Прекрасная притча! — похвалил Андриск. — Но идите оба. Башмаки всегда можно снять.

Воины ответили одобрительным смехом.

Стемнело. Воины полудремали, усыпляемые треском цикад. Но сторожевые посты зорко охраняли равнину, ожидая возвращения босого и обутого. Собаки лежали, высунув языки. Они крутили головами и беззвучно зевали. Казалось, предстоит охота на волков и животные ждали рассвета.

Рано утром с низин в горы пополз туман, вскоре заполнивший всю равнину. В белых клубах пара нельзя было ничего разглядеть. Но было все слышно: позвякивание вражеского оружия, приглушенные голоса центурионов, стук калиг о камни.

Когда первые манипулы, пройдя равнину, достигли ущелья, где прятались македонцы, раздался условный сигнал — крик совы.

Тотчас была спущена первая свора собак. О том, что они достигли цели, можно было судить по отчаянному реву укушенных. Никакое правило римского воинского устава не предусматривало, как действовать в подобных случаях. Наступило полное замешательство. Кто пытался отбиться от псов, кто бросился бежать. В тумане многие падали в ямы, и там их ждали другие псы. Они рвали беглецов, прокусывали им руки и ноги.

В это время раздался воинский клич. В бой вступили фракийцы. Решив, что дорога перерезана сзади и спереди — хотя на самом деле впереди никого не было, — ромеи, преследуемые собаками, бросились к известняковым холмам. Здесь их во всеоружии ожидали македоняне. Даже одинокий римский воин страшен в рукопашном бою. Но до рукопашной не дошло. Римляне наткнулись на лес сарисс. Македонская фаланга шла вперед, сметая все на своем пути.

Поднималось солнце, рассеивая утренний туман. Андриск в сопровождении Николая медленно проходил по полю боя. Бледные лица, неподвижные, обращенные к небу глаза, страшные раны от собачьих клыков.

— Вот! — воскликнул Николай, показывая на мертвеца в серебряной пекторали. — Претор Ювенций Фал на.

— Я думал, — проговорил Андриск, остановившись, — ромеи послали военачальника, умудренного опытом. Но я вижу, это был человек моих лет. И он слишком торопился.

Из низины послышался шум голосов. И прежде чем показались головы кричавших, стал виден раскачивавшийся на шесте серебряный орел, знак третьего легиона.

— Клянусь Мелькартом, это твои фракийцы, — воскликнул старый моряк, — они отыскали орла. Теперь твоя победа стала полной.

— Наша победа! — поправил Андриск.

Барсаба был без плаща. На его обнаженной, бронзовой от загара груди пламенела голова барса, чье имя носил он и его соплеменники.

Николай, встав на колено, снял с претора пектораль. Андриск понял его намерения. И когда Барсаба и фракийцы были шагах в двадцати, царь взял из рук старого моряка доспехи римского военачальника. И в тот момент, когда Барсаба швырнул под ноги царя римского орла, Андриск протянул фракийцу драгоценный трофей.

Барсаба приложил пектораль к своей груди, и торжествующий рев победителей потряс горы.

А потом подвели пленных. Их было человек двадцать.

— Что с ними делать? — спросил Николай.

И вдруг один из ромеев выбежал вперед и бросился в ноги Андриску.

— Ты помнишь меня, Филипп? Я тебе из коры вырезал кораблик, и меня прогнали. А тот, — он показал на ромея с бычьей шеей и руками мясника, — центурион Орбилий. Это он замучил твоего отца Персея. Он хотел отравить и тебя, но добрые люди тебя увели и похоронили другого мальчика.

Николай взглянул на царя. Он был бледен. На его лбу выступили капли пота.

— Тебе плохо, царь? — спросил он. — Принесите кто-нибудь воды.

— Не надо! — проговорил Андриск глухо. — Я старался замкнуть свою память от воспоминаний. Но вот отыскался очевидец, и всплыло все страшное, что было со мной все эти годы.

Андриск внимательно изучал лица ромеев. Видимо, никто из них не понимал эллинского. Только на физиономии Орбилия появились следы беспокойства.

— Я узнал этого негодяя. Это начальник стражи. Зверь.

Андриск сделал паузу, ожидая реакции ромея, знавшего эллинский.

И тот понял, что от него требовалось.

— Да! Да! Его поставили над нами. А потом, я слышал, его вызывали в сенат отчитываться.

Андриск кивком подозвал телохранителя.

— Этого, — он ткнул пальцем в Орбилия, с тупым изумлением уставившегося на него, — пусть отведут в Эги и содержат под строгой охраной.

— Будет исполнено. А остальных?

— Остальных продать, кроме этого. — Он показал на ромея, стоящего на коленях. — Его отпусти. Должны же в Риме узнать о своем поражении.

Оставшись наедине с Николаем, Андриск сказал ему доверительно:

— Наша первая удача, но, как бы мы ею ни гордились, надо думать о будущем. Теперь ромеи пошлют против нас несколько легионов во главе с более опытным полководцем.

— Но у нас будет передышка в несколько месяцев, — заметил Николай. — Надо увеличивать наше войско. Ведь многих, пришедших в лагерь, мы отослали. Теперь, услышав о победе, явятся и новые.

— Все равно одни мы с Римом не справимся. Надо не повторить ошибок моего отца. Ты мне говорил, что в Коринфе избран стратегом взамен Диэя Критолай, сын Телекла.

— Да, государь. Я слышал, что он уже давно призывает ахейцев отвергнуть союз с Римом.

— Вот наш союзник. Нам во что бы то ни стало надо договориться о совместных действиях. Я хотел бы сам встретиться с Критолаем, но это невозможно. Надо отправить в Коринф надежного человека, наделив его чрезвычайными полномочиями, и при этом о нашем посольстве не должны узнать ромеи.

— Доверь мне это дело, государь, — внезапно проговорил Николай.

— Нет! Нет! — возразил царь. — Ведь ты же мой главный друг и помощник. Через несколько месяцев могут высадиться ромеи.

— А я обернусь за месяц, — сказал Николай. — У меня есть план.

Они прошли к берегу Стримона и продолжали беседу, глядя на пенящуюся воду. Рев могучей реки заглушал звуки человеческой речи.

С птичьего полета

— Но ты мне обещал показать город, — заметил Полибий, когда Менилл повел его к гавани. — Ведь когда я был послом, я ничего не видел.

— Мои планы не изменились, — ответил Менилл, улыбаясь. — Я покажу тебе Александрию с высоты.

Он протянул руку к находящейся шагах в двухстах от гавани громаде маяка.

Полибий внимательно осмотрел маяк с подножия до вершины, вокруг которой кружились едва видимые птицы.

— Кстати, — спросил он, — я что-то не помню: кто соорудил это чудо света?

— Если бы ты спросил меня два года назад, я бы ответил: Птолемей Филодельф. Ибо надпись на основании маяка гласила: «Птолемей Филодельф на века». А теперь могу сказать — маяк построил Сострат из Книда.

— Нашли в архиве расписку о получении этим Состратом вознаграждения? — предположил Полибий.

— Вовсе нет, обвалилась известка, на которой было написано царское имя, и под ней обнаружилась надпись, выбитая на камне: «Воздвиг Сострат-книдянин ради спасения мореходов». Весь день у маяка стояла толпа, и все удивлялись находчивости архитектора.

— Великолепно! — воскликнул Полибий. — Поучительная история. Жаль, что историк Тимей не написал свой труд на известке…

— Но мы, Полибий, пришли! — перебил Менилл.

И вот уже они поднимаются по винтообразной лестнице, устроенной таким образом, что через каждые сто двадцать — сто пятьдесят ступеней имелась площадка для обзора.

На первой площадке Менилл рассказал о районе близ гавани.

— Видишь этот дворец, — показал он на здание, сверху имевшее форму геммы. — За ним кучка деревьев и круглое озерцо с островком посередине. Это внутренняя искусственная гавань, сооруженная по образцу карфагенской. Вход ее в большую гавань с этой стороны не виден. У островка стоят военные суда. Чтобы их нельзя было сосчитать, на маяк не пускают чужеземцев.

— Но ведь меня пустили! — вставил Полибий.

— Тебя — да. Ведь не каждому Птолемей дарит перстень с портретом своей возлюбленной матушки! Но продолжим осмотр. Как ты думаешь, что это за зеленый квадрат с причудливо рассыпанными домишками? Вон там, за изгибом Нила?

— Наверное, загородные виллы придворных? — предположил Полибий.

— Не угадал. Это царский некрополь. Тот домик, что к нам ближе, мавзолей Александра. Ты же знаешь, что тело его в Египте.

— Конечно! Его похитил первый из Птолемеев, пока спорили о власти остальные полководцы!

Они долго еще стояли на первой площадке, и Полибий жадно расспрашивал о каждом здании, словно бы спеша восполнить то, что не успел прочитать в свитках библиотеки Персея.

Со второй площадки открылась вся Александрия, напоминавшая брошенную на землю плашмя полосатую македонскую хламиду, опоясанную под грудью голубым пояском канала.

Менилл протянул руку влево:

— Александр прибыл сюда, в Ракотиду. Это было жалкое поселение рыбаков и волопасов. Македонец призвал архитекторов. Линии улиц размечали мелом, и, как говорят, его не хватило. В ход пошла мука, запасенная для строителей.

— Да, я знаю эту басню, — произнес Полибий.

— Разумеется, это басня, — подхватил Менилл, — но она призвана объяснить, почему Александрия стала кормилицей ойкумены. Три четверти хлеба, производимого на продажу, идет через этот канал, доступный для плоскодонок, и перегружается в порту.

— Смотри! — Полибий показал в сторону моря. — Суда плывут вереницей, как стая диких уточек. Как же должны быть богаты те, кто продает это зерно!

— Скажи лучше — «тот»! — воскликнул Менилл. — Продажей зерна ведает царь, и все доходы достаются ему одному!

— Сколько же у него земли и рабов, чтобы получать столько зерна!

— Почти вся пахотная земля принадлежит у нас царю, — с гордостью ответил Менилл. — А живущие на этой земле испокон веков ее обрабатывают и сдают почти весь урожай, оставляя себе самую малость. Они не рабы, но от этого им не легче.

— Я и не представлял, как богат Птолемей, — заметил Полибий.

— Да разве только в этом его богатство! Царю достаются также и доходы от продажи масла и папируса, да и чистое золото поступает во дворец без всякой торговли. Ведь на юге Египта есть рудники, где рабы и государственные преступники под жгучими ударами плетей и палящими лучами солнца добывают золото для царя. Вот что потеряла Корнелия, отказав Птолемею и даже не захотев взглянуть на то, что он ей предлагает.

— Но дай она согласие, ты никогда бы не увидел меня здесь.

— Почему? — удивился Менилл.

— Видишь ли… Второй такой женщины нет в круге земель. И мое чувство…

— Да ты в нее влюблен! — перебил Менилл.

— Я не знаю, каким это назвать словом, но сознание того, что Корнелия живет в одном городе со мною, сделало мое изгнание не столь тягостным. К тому же она сама предложила мне писать об ее отце.

— Да. Но почему ты не сделал ей предложение, когда она овдовела?

— Потому, — ответил Полибий сердито, — что я не обладаю таким самомнением, как твой Птолемей. Услышать похвалу из ее уст — большее, на что я могу рассчитывать.

На третьей площадке, отстоящей от земли на двести локтей, было ветрено, и только здесь Полибий понял, почему Менилл посоветовал одеть облегающий тело гиматий и подпоясаться.

— Вот открывается Нил семиустый, — торжественно произнес Менилл, показывая влево.

— Менилл! — внезапно проговорил Полибий. — А ты мне еще не показал знаменитейшую из библиотек!

Кариец всплеснул руками:

— Да вот же она, почти под нами — вон то здание около дворца.

— Подумать только! Сверху коробочка коробочкой, но как вспомнишь о сокровищах, скрывающихся под этой крышей, охватывает дрожь!

Полибий показал на лестницу, и они стали спускаться.

— Все лучшее, созданное человеческим умом! — продолжал Полибий. — В книгах библиотеки Персея, казавшейся мне сначала огромной, я встречал немало имен историков, философов, поэтов, которыми не заинтересовались македонские цари. Искать их в Риме было бесполезно. И я уже тогда подумал, что они будут в библиотеке твоего города.

— Не сомневайся, — вставил Менилл. — Ведь в царской библиотеке семьсот сорок три тысячи свитков, и среди них, разумеется, и твоя история.

— Как я этим горжусь! — воскликнул Полибий. — Но мой труд — все равно что муравей в сравнении с этим маяком. Сколько мне предстоит еще прочитать и продумать, чтобы стать достойным звания историка. Я уже предвкушаю прохладу залов, наполненных запахом кедра.

— Почему кедра? — удивился Менилл.

— Кедровым маслом пропитывают книги от червеца, который проделывает норы в папирусе и пергаменте и превращает их в труху. Впрочем, еще более страшный враг человеческой мысли — война. Видел бы ты, какие страшные следы оставила она на книгах македонских царей!

— Забудь о войне! — проговорил Менилл. — От нас она далеко.

Полибий остановился:

— Ты думаешь? Но ведь она уже в Карфагене и Македонии. В Элладе воздух насыщен грозой и тяжело дышать.

— Не будут же ромеи воевать с нашим Птолемеем, когда он им в рот смотрит. Поверь, нам война не угрожает.

Так они спускались, беседуя о политике, войне и мире, о будущем, строили планы, и, будь Фаросский маяк впятеро выше, им бы все равно не наговориться.

Выйдя на дамбу, они увидели бегущего к маяку человека.

— Как ты думаешь, куда он так торопится? — спросил Полибий.

Менилл пожал плечами:

— Наверное, какой-нибудь приказ страже маяка.

Но подбежавший человек остановился перед Полибием.

— Только что из Коринфа прибыл корабль, — проговорил он, протягивая запечатанный свиток.

— Тебя, видимо, избрали стратегом Ахейского союза! — обрадовался Менилл.

Полибий вскрыл печать, разорвал свиток и погрузился в чтение.

— Ну как? — спросил Менилл. — Я прав?

Вместо ответа Полибий протянул другу свиток.

— Да-а! — протянул Менилл, опуская папирус. — Попал пальцем в небо, как говорят твои ромеи. И что им надо? За семнадцать лет так к тебе привыкли, что и года не могут без тебя обойтись! Погоди! — вдруг воскликнул он, поднося свиток к глазам. — Да ведь тебя вызывает консул Манилий!

— Ну и что?

— А то, что Манилий — консул прошлого года!

— Выходит, письмо искало меня больше года…

— Да, да! — подхватил Менилл. — А раз консул сменился, можешь оставаться!

Полибий забрал свиток и внимательно посмотрел на подпись.

— Нет! — произнес он. — Манилий — консул прошлого года, но письмо подписано стратегом этого года Диэем, и он настоятельно просит меня отправиться в Лилибей в соответствии с приглашением консула Манилия.

— И ты поедешь?

Полибий пожал плечами: