Смертельно опасны Антология

Неделю спустя Джилл Франклин позвонила мне после полудня, извиняясь так страстно, что я не могла вставить и слова. Я поняла только, что она говорит что-то о том, что некоторые люди тяжело переживают смерть близких, особенно первую смерть.

– Первую смерть? – прервала я ее. – Вы говорите о моей матери?

– О нет, нет, нет, ваша мать в порядке! – быстро отреагировала она. – Это ваша сестра…

– Моя сестра? – Внезапно желудок свело, словно он наполнился ледяной водой. – Что-то случилось с Глорией?

– Нет, нет, она в порядке, – сказала Джилл Франклин. – Ну, вообще-то не в порядке…

– Она жива? – требовательно спросила я.

– Да, конечно, она жива. – В ее извиняющемся тоне появился оттенок недоумения. – Но… в общем… вам нужно приехать и забрать ее. Она не сможет вести машину.

Я заверила ее, что уже выезжаю, и повесила трубку, не добавив, что добираться придется чуть дольше, чем хотелось бы, потому что сначала нужно поймать такси, и хотя я жила не в какой-то глухомани или темном пригороде, все-же это был не Манхэттен. Я добралась до пансионата за полчаса – быстрее, чем предполагала.

Джилл Франклин ждала меня за столиком в регистратуре, лицо ее выражало беспокойство.

– Я так рада, что вы здесь, – сказала она, улыбнувшись, но я услышала упрек в ее голосе. Регистраторша, сидевшая неподалеку, сделала вид, что не подслушивает наш разговор, пристально рассматривая бумаги на своем столе.

– Извините, мне пришлось ловить такси. – Я постаралась изобразить раскаяние или по крайней мере робость. – Я не уверена, что понимаю, что происходит. Вы сказали, что моя мать в порядке…

– Да, она в полном порядке, – Джилл Франклин энергично кивала, сопровождая меня через входные двери и далее по коридору, ведшему к комнате матери. – Глория сейчас с ней.

Я увидела их обеих, сидящих рядом на маминой кровати. Мама обнимала сестру, которая явно плакала не так давно. Лили Романо тоже была там, озабоченная и взволнованная. Она вышла, как только я вошла в комнату, и, проходя мимо, молча кивнула мне. Я нахмурилась. Мне хотелось, чтобы она осталась, но я не успела попросить ее об этом – да и особенных причин на то у меня не было.

– Что тебя задержало? – спросила мама нетерпеливым тоном.

– У нас одна машина, – сказала я, – и сейчас она у Глории. Мне она обычно не нужна. Что случилось, Светлячок?

Глория подняла на меня взгляд, и мне показалось, что она в ярости от того, что я при всех произнесла ее детское прозвище. Потом она встала, обхватила меня руками и зарыдала.

Когда мы дошли до машины, она уже успокоилась и всю дорогу домой молчала, за что я была ей благодарна. Уже начался час пик, и мне не хотелось пробираться сквозь поток машин под аккомпанемент рыданий Глории, разрывавших мне сердце. Двенадцать лет назад желание никогда не ездить в час пик стало одной из причин моего ухода из фирмы по оформлению налоговых деклараций и обустройства бизнеса на дому; теперь же я решила, что это было главной причиной.

Однако домой мы добрались живыми. Вместо того чтобы в знак благодарности поцеловать землю у родного порога, я сунула пиццу в духовку и прошла в гостиную к Глории. Она сидела в дальнем углу дивана, обхватив колени и прижав их к груди, словно желая превратиться в маленький комочек. Мне в голову пришла шутка об опасностях полетов на диване, но, к счастью, я подумала прежде, чем раскрыть рот.

– Я не знаю, что сегодня произошло, – сказала я после паузы. – Джилл Франклин не успела рассказать мне, и я подумала, что лучше привезти тебя домой, чем самой болтаться по пансионату.

Она бросила на меня мимолетный взгляд, но мы обе не заговорили и не пошевелились. Я подождала еще чуть-чуть и вышла на кухню проверить пиццу. Как раз вытаскивала ее из духовки, когда услышала слова Глории:

– Я не могла ее спасти.

Я обернулась и увидела, что она уже сидит за кухонным столом. Я порезала пиццу на восемь частей и положила блюдо на пластину с подогревом прежде, чем взять себе стул справа от Глории.

– Они дали мне кофе, наверное, с шестью пакетиками сахара. – Она хмуро покосилась на блюдо, стоявшее перед ней, словно увидела на нем не зимнюю сцену в синем и белом цветах, а бог знает что еще. Мы выросли с этими блюдами. За тридцать с лишним лет разбились только два. – Сказали, что это полезно при шоке. Я не думала, что у меня был шок, но, наверное, все-таки был. – Она повернулась ко мне. – Я никогда, никогда, никогда не представляла, каково это: делать кому-то СЛР – и чтобы… чтобы… – Она с трудом сглотнула слюну. – И чтобы она не сработала.

– О, сестренка, мне очень жаль. – Я встала и обняла ее. Какое-то время она сидела не шевелясь. Потом я почувствовала, как она тоже обняла меня. – Я даже представить не могу.

– Не так это должно было произойти. Миссис Будро должна была бы сейчас играть в бридж с сыном и друзьями. А вечером смотреть кино. Позавтракать наутро и потом… просто… жить счастливой жизнью несколько лет. Как мистер Сантос и другие.

Последние три слова глухо отозвались в моих ушах, но я была слишком занята, чтобы вспомнить умершую женщину. Продолжая держать Глорию за ладони, я, подождав, снова села и сказала:

– Прости, Глория, не могу вспомнить ее. Женщину, которая умерла. Миссис Будро?

Сестра печально кивнула:

– Она поступила пару недель назад. Не думаю, что ты вообще ее видела. – Она судорожно вдохнула. – Я обещала ее сыну, что присмотрю за ней. Я обещала ей, что присмотрю за ней. А потом ее сын смотрел, как я нарушила данное обещание.

– Ты хороший человек, сестренка. – Мои мысли беспорядочно смешивались, как фрагменты паззла, пытающиеся собраться воедино. – Ты заботилась о ней, как только могла. Но как бы ты ни старалась, СЛР – не удостоверение, освобождающее человека от смерти.

Как только я произнесла эти слова, мне захотелось дать себе пинка. Глория нахмурилась, и я ждала, что она сделает мне новую дырку в заднице за такую идиотскую шутку. Но вместо этого она сказала:

– Ты не понимаешь. Миссис Будро действительно не должна была умереть. Она даже в пансионат прибыла ненадолго. До конца месяца, – добавила она, отвечая на мой вопросительный взгляд. – Потом она должна была переехать к сыну и его семье. Они уже обустроили для нее комнату в доме. Еще не полностью закончили. А теперь у них будет лишняя комната, в которой некому будет жить.

Я едва не ляпнула, что лишняя площадь в доме при любых обстоятельствах не будет бесполезной, но сдержалась. Опыта у Глории, выросшей в малонаселенном доме, в этом плане не имелось, а кроме того, такая фраза прозвучала бы гадко.

Шаг за шагом я вытащила из нее всю историю. В основном это был опять-таки мистер Сантос, с несколько иными участниками, и без хэппи-энда, – не помог даже портативный дефибриллятор.

– Дефиб – это распоследнее средство из всех последних средств, – сказала Глория, откусывая кусок пиццы. Хороший знак, подумала я. – С ним легко наломать дров, даже если ты обучен работать с такой штуковиной. А я с ним никогда не работала. – Она сделала паузу и склонила голову набок. – Господи, я только сейчас услышала, что я говорю. «Я обучена делать дефиб, но никогда этого не делала». Как будто это рутинная процедура. Пока я не стала волонтером, я ведь по-настоящему и СЛР не делала. Ни разу.

Я попыталась придумать, что бы на это сказать, но тут она уронила ломтик пиццы и зажала ладонью рот.

– И я никогда даже не думала, что кто-то может на самом деле умереть. Мистер Сантос с дочерью называли меня героиней, старшая медсестра внесла благодарность в мой файл, мое имя появилось в бюллетене СЦВ – «Самый ценный волонтер» – за этот месяц. Я не думала: «Что, если кто-то умрет?» – потому что до сих пор никто не умер. Я ни единой секунды не предполагала, что миссис Будро может умереть, я ждала, что медсестры вот-вот скажут, что у нее есть пульс.

Я нахмурилась. Делала ли Глория СЛР кому-нибудь, кроме мистера Сантоса?

– Глория, а сколько раз…

Она не слышала меня.

– Даже после того, как ей дали электрошок, я просто ждала, когда кто-нибудь скажет, что она ожила. – Глория снова закрыла рот ладонью. – Обожежмой, я все еще жду, что Джилл позвонит и скажет, что кто-то в больнице решил попробовать последний раз и вернул миссис Будро к жизни.

И я ждала новой волны слез или даже того, что ее стошнит на стол. Однако Глория доела свой кусок пиццы и потянулась за следующим. Хорошо, что она отходит от этой трагедии, подумала я. Мой аппетит испарился начисто.

Старшая медсестра, которая позвонила на следующее утро, чтобы проверить, как там Глория, была новенькой. У Селесте Акинтолы был дружелюбный, но деловитый голос, какой бывает у всех дипломированных медсестер с определенным опытом работы. У Джилл Франклин такого голоса не было, и я не думаю, что он когда-либо появится. Я отогнала от себя эту мысль и сконцентрировалась на знакомстве с новой старшей медсестрой. Точнее, на том, чтобы попытаться выяснить, как часто Глория применяла свои таланты по части СЛР, но сделать это так, чтобы Акинтоле не показалось, что я лезу не в свои дела. Или что мне приходится это делать.

Селесте Акинтола дружелюбно, но деловито высказалась о конфиденциальности состояния пациентов, добавив, что она ожидает, что весь штат, включая волонтеров, будет уважать приватность жизни обитателей пансионата. Я сдалась, передала трубку Глории и стояла рядом, бестыдно подслушивая, – но все, что я слышала, было «да» и «о’кей». Повесив трубку, Глория сказала, что получила строгий приказ взять две недели отгула, прежде чем у нее появится хотя бы мысль вернуться к работе. Но и тогда она будет исполнять свои обязанности не чаще трех раз в неделю, во всяком случае, в начале. Моя сестра не имела ничего против, что уже было большим облегчением. И немного удивляло – а может, и нет. Она была подавлена и погружена в свои мысли.

И, если честно, мне самой стоило хорошенько подумать насчет того, чтобы принимать Глорию всерьез. Я, старшая и предположительно более мудрая сестра, никогда не спасала ничьи жизни и не была свидетельницей ничьей смерти. Глория спасла жизнь одному человеку, а другой умер практически у нее на руках, – и всего за несколько недель. Жизнь и смерть – серьезнее не бывает.

Я хотела сказать ей об этом, но не знала, как начать. Любая моя фраза звучала бы банально, если не скользко. Глория, напротив, сделалась более красноречивой. А может, это было в новинку только для меня.

– Я боялась, что ты это скажешь, – поделилась она со мной позже. – У меня все шло так хорошо, понимаешь? Я была нужна всем – я, лично я. Конкретно я. А потом случилось это. Мне так хотелось, чтобы ты пришла и была мамой-младшей, но в то же время я думала, насколько это жалко – быть такой развалиной в тридцать восемь. И потом ты пришла, и просто… – Она пожала плечами. – Тебя заботила только я. И я поняла, что есть лишь один человек на всем белом свете, который всегда появится, в каком бы разболтанном состоянии я ни была. Ты не стала разыгрывать более умную, более взрослую, более мудрую и не вела себя так, словно все это всего лишь шутка. – Она сделала паузу. – Хотя вот это твое: «СЛР – это не удостоверение, освобождающее человека от смерти», – было неплохо.

– Нервничая, люди иногда шутят, – сказала я.

– Да, я это поняла, – сказала она. – Видишь? Я взрослею.

Но не слишком, надеялась я, чтобы понять, насколько жестко ты пригвоздила старшую сестру.

Это были приятные две недели. Я взяла время на отдых и позволила Глории познакомить меня с крутым миром шопинга на блошиных рынках, включая уроки торговли с неуступчивыми продавцами. Она даже вынудила меня признать, что это было весело – и действительно было, – хотя я не представляла, что могла бы делать все это без нее. Она сказала, что чувствует то же самое, когда смотрит «Красный рассвет».

Я навещала маму одна и вскоре поняла, что приходить стоит по утрам, когда она живее, оптимистичнее и гораздо больше похожа на себя прежнюю. После полудня ее энергия ослабевала и ей было сложнее концентрироваться, независимо от того, спала она после ланча или нет. Джилл Франклин сказала, что это называется «закат – вечерняя спутанность сознания». Ее выражение сочувствия не было формальным, но в нем просматривалось что-то профессиональное, почти отрепетированное. Может, все дело в тренинге, где ее обучали, как обсуждать подобные вещи с родственниками пациента.

А может быть, подумала я с внезапным стыдом, просто от частого повторения. Сколько раз она объясняла это встревоженным родственникам? Мне действительно нужно научиться воздавать людям должное, подумала я, иначе я начну орать «Вон с моего газона!» на каждого человека младше шестидесяти.

После своего двухнедельного перерыва Глория готова была вернуться к работе – или «работе», – и я была рада, хотя и боролась с искушением намекнуть ей о поисках реальной оплачиваемой работы. Потом я подумала о маме; то, что Глория снова будет рядом, пойдет ей на пользу, хотя приходить к маме она будет не так часто, как прежде.

Однако после первой недели Глория заявила, что собирается ходить в пансионат каждый день.

– Акинтола сказала, что я могу волонтерствовать три дня в неделю, – сказала она, отвечая на мой вопрос. – Что ж, прекрасно. В остальные дни я буду просто навещать маму.

Она улыбнулась так, словно разрезала гордиев узел тупыми ножницами.

– Я не пытаюсь доставать тебя, повторяя, что я старше и мудрее, – сказала я, поморщившись, – но я уверена, что это искажает смысл приказа.

– Она не хочет, чтобы я была волонтером, значит, я не буду волонтером, – упрямо отреагировала Глория. – Четыре дня из семи я буду сидеть рядом с мамой как дама на досуге.

– Не думаю, что тебе следует ездить туда семь дней подряд…

Глория нетерпеливо фыркнула.

– Ты видела маму в последнее время?

У меня сердце оборвалось.

– Я знаю, что ты…

– Ты всегда приезжаешь утром, верно? Кто сказал тебе о «закате» – Джилл? – Я попыталась что-то ответить, но она меня перебила: – Это кодовое обозначение того, что маме становится хуже по мере того, как день идет к концу. Они используют это слово в беседах с родственниками пациентов, потому что оно настраивает их мысли на прекрасный заход солнца после чудесного дня – словно человек начинает чувствовать себя с утра хорошо. Но это не так. Они чувствуют себя по утрам лучше – что не значит «хорошо».

Я смотрела на сестру с некоторым испугом и попыталась его скрыть, сказав первое, что пришло мне в голову:

– Я думала, ты сегодня не волонтерствовала.

Она нахмурилась:

– Ну да.

– Значит, если у мистера Сантоса случился бы очередной сердечный приступ – или у кого-то другого инфаркт, – ты просто стояла бы в стороне и позволила профессионалам заниматься этой проблемой?

– Ты с ума сошла? – резким голосом спросила она. – Думаешь, я бы просто смотрела, как человек умирает, только потому, что у меня нерабочий день?

– Не всякий человек. Только те, у кого записано НР, «не реанимировать». Как у мамы.

Ее словно громом поразило, а я хотела откусить свой язык и выбросить его к чертям.

– Если ты не знаешь наверняка, то предполагаешь, что человек хочет жить, пока не убедишься в обратном, – сказала она тихим жестким голосом, и я могла поклясться, что она пытается подражать деловому тону Акинтолы.

– А если это и есть та самая обратная ситуация? – спросила я, стараясь, чтобы ей не показалось, что я хочу спорить.

Она ничего не ответила.

– Ты же знаешь, что можешь вляпаться в серьезные неприятности, делая СЛР, когда не должна этого делать? И не только ты, но и врачи, и медсестры, и все, кто работает там, включая всех волонтеров. – Я не была уверена, что так оно и есть, но это не было абсолютной ложью. – Тебя могут даже арестовать за нападение, и я не думаю, что семья пациента будет ждать, пока ты выйдешь из тюрьмы, чтобы подать на тебя в суд за причиненный ущерб.

Глория подняла бровь на запредельную высоту.

– Комплект DVD «Закон и порядок» не включает в себя диплом о юридическом образовании. Я делаю то, что считаю правильным.

– Я просто спросила: а что, если бы ты знала наверняка…

– Как с мамой? – сказала она, почти выплюнув последнее слово. – Ну давай, произнеси это вслух: с мамой. Что, не можешь сказать, что на самом деле имеешь в виду? Или ты действительно боишься, что мама предъявит мне иск? Потребует уголовного расследования? Или и то, и другое? – Глория коротко хохотнула. – Я просила у тебя денег на то, чтобы внести залог? В последнее время? – добавила она. – Нет, не просила. Дело закрыто.

– Так что, ты всегда угадывала верно? – Я нахмурилась. – Сколько же раз это происходило?

Она заколебалась.

– Считая мистера Сантоса и миссис Будро? Пять.

У меня челюсть отвисла.

– А почему ты не сказала мне?

– Я была зла на тебя.

– Но тогда почему мама не… стоп, вычеркни. Почему никто вообще не сказал мне?

– Может, они думали, что ты в курсе. – Она пожала плечами. – Они же все называли меня героиней.

Мне захотелось биться головой о стол.

– А ты не думаешь, что я сказала бы что-нибудь, если бы я знала?

– Я была зла на тебя, – повторила она. – Помнишь?

– Да. И я также помню почему. Я спросила тебя, почему ты думаешь, что в пансионате что-то не в порядке. – Я исподлобья посмотрела на нее. – Оначает ли это, что ты изменила мнение на сей счет?

Она переступила с ноги на ногу и тяжело вздохнула.

– Тебе действительно нужно сделать из этого проблему?

– Эй, это была твоя идея, – отозвалась я, когда она выходила из комнаты.

Если Глория изменила мнение, то изменила свое мнение и я, хотя я не сразу это осознала. Осознание проникало в меня в леденящем замедленном движении. Мои посещения стали более частыми – вместо трех в неделю они превратились в ежедневные. Я думала, что это осознание смертности – в особенности моей матери, – вызванное открытием того, сколько раз Глория использовала свои блистательные способности по части СЛР. Нет, поправила я себя: сколько раз Глория проводила СЛР в экстренных ситуациях. Принять ее всерьез означало бы отказаться от мудреных терминов в вопросах жизни и смерти.

Я даже была готова признать, что все дело в моих нервах – не рвалась признать, но была готова, – однако она никогда меня об этом не спрашивала. Это озадачивало: она должна была задумываться над тем, почему я так резко изменила свой график посещений, разве нет? Я ждала, но она не пыталась заговорить со мной ни во время моих визитов, ни дома, где я теперь работала по вечерам, которые мы раньше проводили вместе.

Спустя неделю я уже не могла это выносить и вызвала одну из своих временных сотрудниц. Глория удивленно приподняла брови – это не была первая половина апреля[105], – но ни о чем не спросила. Она не произнесла ни слова и на подъездной дорожке.

– Ты возьмешь меня с собой, уезжая домой, или мне ехать с Лили? – спросила она, когда я парковала машину на свободном месте стоянки для посетителей.

Я сердито фыркнула:

– Пытаешься запалить газовый фонарь[106], да?

– А что это такое? – Глория выглядела озадаченной.

– Ладно, ты не любишь старые фильмы. Это значит, что ты хочешь довести меня до белого каления, – сказала я.

– С чего ты это взяла? – вежливо поинтересовалась она. Мое страстное желание влепить ей пощечину было, похоже, слишком очевидным. – Ну брось, я серьезно, – торопливо добавила она. – Ты же сама ведешь себя странно, работая целыми ночами, чтобы иметь возможность каждый день…

– А ты ни разу не поинтересовалась почему. Тебе это было совсем неинтересно?

– Конечно, было, – сказала она таким тоном, словно более тупого вопроса в жизни не слышала. – Но я решила, что не стоит тратить время. Ты никогда ни черта мне не говоришь, только тогда, когда тебе самой этого хочется. Что означает: почти никогда.

Я почувствовала, как щеки у меня снова запылали.

– Что случилось? – спросила она нетерпеливо. – Это ведь правда, разве нет?

Я сдалась:

– О’кей, о’кей. Я нервничаю из-за мамы. Когда я узнала, сколько раз ты делала СЛР… – Я пожала плечами. – Думаю, это выбило меня из колеи.

– Серьезно? – Моя сестра скептически приподняла бровь. – И когда же? После того как ты задумалась о юридических последствиях того, что я случайно верну маму к жизни?

– Я никогда ни с кем не делала СЛР – я даже не знаю, как это делается, – поэтому до меня не сразу дошла реальность факта, что мама может… ты понимаешь. Умереть. – Я едва не поперхнулась, произнося это слово.

Моя сестра с шумом выдохнула, глядя через лобовое стекло куда-то вдаль. И потом сказала:

– Если тебе от этого станет легче – в ближайшее время маме сердечный приступ не грозит. Сердце у нее в хорошем состоянии. Честно говоря, я больше волнуюсь о том, что она упадет, о ее приступах головокружения. К счастью, она уже не отказывается от кресла-каталки с таким упрямством, как прежде, так что и здесь беспокойства стало меньше. Но если ты хочешь по-прежнему приходить каждый день, я не стану тебя отговаривать, – добавила она с внезапной улыбкой. – Потому что это, похоже, действительно помогает ей пребывать в ясном уме.

– А как же «закат»?

– Об этом и речь! – Улыбка Глории стала еще более сияющей. – Бывают дни, когда я вообще не могу заметить этого.

– Новое лекарство? – спросила я.

– Нет, то же самое, в тех же дозах. Некоторые из пациентов получают гораздо больше и не чувствуют себя настолько хорошо.

– Может быть, потому, что она стала лучше питаться? – сказала я.

Глория пожала плечами:

– Это, конечно, не вредит. Ну что, пойдем в здание, или ты хочешь сидеть здесь и, как говорит мама, когда думает, что ее никто не слышит, целый день дуться как жопа?

Она была права. Маме стало лучше. Но доктор Ли предупреждала меня, что такие периоды почти выздоровления, когда пациенты словно стряхивают туман, которым прежде были окутаны, вовсе не признаки реального улучшения, а проявления самой болезни – одна из особенно жестоких сторон слабоумия.

Но это не сделало маму менее здравомыслящей. Она снова начала талдычить мне об отпуске и, услышав мой отказ, время от времени впадала в такую ярость, что я вынуждена была отходить от нее, чтобы она могла успокоиться.

– Если хотите знать правду, – сказала Лили Романо, выходя со мной из здания после полудня, – она, похоже, боится ваших ежедневных визитов. Она думает, что, может быть, умирает, а врач не хочет ей об этом говорить.

– Серьезно? – Я была в шоке. – Мне и в голову такое не приходило. Глория ничего не говорила об этом.

Лили Романо пожала плечами:

– Она не знает. Пациенты не всё и не всегда говорят своим родным. Иногда им легче довериться кому-то, кто не настолько близок, особенно когда…

– Когда?.. – после короткой паузы попыталась я вернуться к теме разговора.

Она вздрогнула:

– Когда речь заходит о чем-то, что их семья, как им кажется, воспримет как глупость или паранойю.

Или когда семья не принимает их всерьез, – подумала я, тоже вздрогнув.

– И часто моя мать доверяется вам? – Вопрос явно заставил ее почувствовать неловкость, и поэтому я быстро продолжила: – Забудьте о том, что я спросила, это не важно. Как ваша головная боль?

На какой-то момент она была озадачена.

– О, да, прекрасно, у меня уже давно ее не случалось.

Я могла бы упомянуть о найденной мной в подошве кроссовки таблетке, просто на удачу, но мы как раз подходили к выходу, и она всем своим видом демонстрировала, что ей-пора-возвращаться-кработе. Я сделала ментальную пометку: позднее поговорить с Глорией о возможных тревогах мамы. Но день оказался занятым; Глорию подбросила домой одна из сиделок, так что мне пришлось ехать за продуктами, и где-то между гастрономическим отделом и вечным выбором между пластиковым и бумажным пакетами утомление выдуло все ментальные пометки, прилепленные мной на дверцу моего ментального холодильника.

Только гораздо позднее, ночью другого дня, после нескольких часов за компьютером, воспоминание об этом вернулось ко мне. Моя рабочая этика убеждала меня, что это может обождать, а мой внутренний канительщик настаивал, что это прекрасная возможность. С последним я согласилась.

Я открыла дверь и увидела, что у порога стоит Глория с поднятой рукой, готовая постучать.

– Извини, я знаю, что тебе нельзя мешать…

– Все в порядке, – сказала я. – Думаю, на сегодня с меня достаточно. В чем дело?

– У меня дилемма, – сказала она с озабоченным лицом, – и мне нужен совет.

– Я принесу «Шираз», а ты уступишь мне место на диване.

– Ты решишь, что это глупость, – сказала она, пока я наливала вино в ее бокал.

– С этим делом сейчас эпидемия. Не бери в голову, – добавила я, заметив ее озадаченный взгляд. – Просто рассказывай. Мы решим, глупость это или нет, позднее.

Она колебалась, неуверенно поглядывая на меня. Потом сделала глубокий вдох:

– О’кей. В Брайтсайде есть определенные вещи – то есть определенные правила, которым должны подчиняться все, в любой ситуации, под угрозой увольнения. Даже медсестры. Даже уборщики. Даже садовники.

Я кивнула.

– Железные правила, и если ты видишь, что их нарушили, – она скривилась, произнося последнее слово, – то должна сообщить об этом. Но это, типа, – она закатила глаза, – кому охота быть стукачом? Я в том смысле, что если бы я увидела, как кто-то причиняет боль пациенту, то орала бы во всю глотку. Но…

– Ты что-то видела? – мягко спросила я.

Она кивнула:

– Это одно из таких дел, которые, если ты осторожна, сходят тебе с рук. Наверное, каждый проделывал подобное хотя бы раз, но за это увольняют с ходу, даже если ничего плохого не случилось.

Я покачала головой:

– И что же это за невероятно дурной поступок?

– Иметь при себе неутвержденные регламентом лекарства во время твоей смены. – Она нахмурилась. – Я думала, что говорила тебе об этом. Нам нельзя носить даже аспирин в кармане.

– Почему нельзя? – спросила я.

– Потому что это опасно для обитателей пансионата.

– Только если они заберутся тебе в карман, – сказала я с легким смешком.

– Никого не волнует. – Глория мотнула головой. – Тотальный запрет. Единственный способ быть абсолютно уверенным, что пациент не примет то, что н должен принимать, сделать так, чтобы при нас вообще ничего не было.

– Это жестче, чем в больнице, разве нет? – сказала я, размышляя вслух.

– Понятия не имею. Да оно и не важно – это их правила.

– Так что ты увидела кого-то… – Я оборвала фразу, уже зная, кто это мог быть.

– Лили Романо, – сказала она со скорбным вздохом. – Поймала на горячем. Я даже не могла сделать вид, что ничего не видела. Она обходила палаты с кувшинами с водой…

Я подняла руку.

– Я была там, сестренка.

– О чем ты говоришь? – спросила она, снова включая режим сомнения и готовясь мгновенно рассердиться.

– Я тоже прихватила Лили Романо с таблетками, – сказала я печально. Я вкратце рассказала сестре о той встрече в маминой комнате, добавив: – Я не помню, говорила ли ты мне об этом правиле «никаких лекарств»? Если и говорила, то в тот день я забыла об этом.

– Она умоляла тебя никому не говорить? – спросила Глория прежним расстроенным тоном.

– Да, но не об этом. – И я рассказала ей все остальное.

– Это странно. С чего бы ей просить тебя промолчать о том, что она меняла постель, но не о таблетках?

На мгновение я задумалась.

– Потому что она поняла, что я не знаю это правило, и не хотела меня просвещать на сей счет. Заставила меня думать, что я просто выручаю ее в неловкой ситуации, что было умно. По-настоящему умно.

– Она шла на серьезный риск, – сказала Глория.

Я помотала головой:

– Ведь я не сказала даже тебе, не так ли?

Глория снова вздохнула:

– Она повела меня к своему шкафчику, и я смотрела, как она кладет таблетки в свою сумочку, все время умоляя меня никому не говорить и обещая никогда больше этого не делать. Мне было ее жалко: кластерная головная боль – просто убийца…

– Да, мне она тоже это сказала, – отреагировала я. – Но когда я спросила ее сегодня о ее самочувствии, она ответила, что в последнее время болей нет. – Я принесла таблетку из комнаты. – Эта прилипла к моей подошве, – пояснила я, протягивая таблетку Глории на кончике пальца. – Ты видела такие же?

– Самих таблеток я не видела, только пластиковый контейнер, – сказала она, беря принесенную мной таблетку большим и указательным пальцами. – Это не таблетка от головной боли. Это метилфенидат.

Я нахмурилась:

– Это тот мет, который в метамфетамине?

– Метилфенидат, который риталин, – сказала она. – Ну знаешь, СДВГ?[107] Нет, не знаешь. Прости, что я скажу это, Вэл, но ты слишком стара. Ты выросла до того, как яйцеголовые принялись излечивать детей от детства. Минимум половина детей, с которыми я ходила в школу, постоянно глотали риталин, или адерол, или что-то еще.

Я была в ужасе.

– И мама с папой…

– О, черт, нет. – Глория рассмеялась. – Но многие школьники дополняли карманные деньги, полученные от родителей, тем, что продавали все, что им было не нужно, детям, у которых рецепта не было. Они покупали эту дрянь, чтобы сбросить вес или зубрить всю ночь перед экзаменом, и я даже слышала, что один шестиклассник снабжал этими таблетками пару учителей. – Она нахмурилась. – Но их никогда не пьют от головной боли. Они тебя наградят головной болью.

– Ладно, укажем на очевидное: Лили Романо не школьница. Зачем ей их принимать? – спросила я.

– Взрослый синдром СДВГ, полагаю?

– Не парься. Думаю, нам лучше поехать назад в пансионат и поговорить с дежурными сестрами.

Глория поймала меня за руку, когда я уже вставала.

– О’кей, но что мы им скажем?

– Начнем с того, что нам известно, и дадим им додумывать остальное.

Глория была удивлена не меньше моего, когда мы обнаружили Джилл Франклин во главе ночной смены. Я подумала, что это логично: незаметна, но достаточно компетентна для того, чтобы все могли спать спокойно. Джилл Франклин, увидев нас, была поражена еще больше. Мы шли по главному коридору жилого отделения по направлению к сестринскому посту, когда дверь слева открылась внезапно, но очень тихо, и она вышла в полутемный коридор. Она была к нам спиной, но я узнала ее силуэт и осанку балерины. Она остановилась – по-прежнему спиной к нам. Мы с Глорией замерли на месте и посмотрели друг на друга. Я пожала плечами и прокашлялась.

Джилл Франклин резко крутнулась и щелкнула кнопкой фонарика, ослепив нас обеих.

– Обожемой!

Она произнесла это резким шепотом. Фонарь погас, оставив нас с Глорией по-прежнему ослепшими, а Джилл шла по направлению к нам, и ее обувь издавала негромкий звук: «скрип-скрип-скрип».

– Что вы обе делаете здесь в такое время? Должно быть, уже за полночь. Вы что, с ума сошли?

– На какой вопрос отвечать сначала? – Я нервно рассмеялась, и Джилл Франклин шикнула на меня. Она повела нас вдоль по коридору к сестринской станции, – как я было подумала, – но прежде чем мы дошли до нее, втолкнула нас в открытую справа дверь, торопливо – и с силой, которой я никак не ожидала от ее тоненьких ручек балерины. Глория, похоже, была огорошена не меньше моего; она потирала плечо.

– Прошу меня извинить за это, – произнесла Джилл Франклин отнюдь не извиняющимся тоном. – Если кто-нибудь еще увидит вас, то позвонит Акинтоле, и у нас всех будут серьезные проблемы. Так что вы здесь делаете?

Я быстро проморгалась, чтобы лучше видеть, и обнаружила, что мы находились в кабинете Селесте Акинтолы. Джилл Франклин удивила меня еще раз, усевшись за стол начальницы и жестом указав нам на стулья по другую сторону стола. Сев, мы с Глорией обменялись взглядами, и она кивнула мне: начинай ты.

Джилл Франклин сидела, выпрямившись, в кресле с высокой спинкой, слушая меня с беспокойным выражением лица, кивая время от времени, но не говоря ничего. Я закончила и повернулась к Глории, которая колебалась, ожидая хоть какой-то реакции, но медсестра продолжала хранить молчание, даже не смотрела на мою сестру.

Глория говорила слабым, неуверенным голосом, временами делая паузы, чтобы посмотреть на меня. Каждый раз я делала едва заметный жест: продолжай. Она продолжала, но в ее голосе не осталась и следа уверенности, и я не могла понять почему. Может быть, она здорово смущена всем этим «стукачеством», – подумала я. Только это было вовсе не то же самое, что наябедничать учительнице – у Лили Романо было с собой больше таблеток, чем ей могло понадобиться. Гораздо больше.