Рыцарь курятника Капандю Эрнест

– Значит, в доме было два выхода.

– Нет, ваше превосходительство. Я внимательно изучил это место. У дома только один вход и выход – тот, который выходит на площадь Мобер. Дом находится у Кармелитского аббатства, а дома, находящиеся по правую и по левую его сторону, даже не сообщаются друг с другом – я в этом удостоверился.

– Однако, – сказал Беррье, – куда могли выходить люди, которые входили в дом?

– Этого я еще вчера не знал, а узнал только прошлой ночью. Эти постоянные визиты в одни и те же часы показались мне странными, и я внимательно наблюдал за ними. Я часто замечал, что эти люди приходили по двое; я их подстерегал, подслушивал: они говорили на воровском жаргоне, который мне знаком. Среди них я узнал Исаака, бывшего раньше в шайке Флорана и не знавшего, что я теперь служу в полиции. Решившись, на другой день (это было в восемь часов вечера) я переоделся и пошел в кабак, смежный с таинственным домом, я притворился пьяным, но не спускал глаз с запертого дома.

Пробило восемь часов; ночь была темна. Я узнал Исаака и его друга, проходивших мимо кабака. Стоя в дверях, я запел; он меня узнал. Я предложил возобновить нашу прежнюю дружбу – он согласился и вошел в кабак со своим другом; мы откупорили несколько бутылок. Начались признания. «Что ты собираешься делать?» – спросил он меня. «Не знаю, – отвечал я. – Я ищу работу». «Работай с нами». – «Каким образом? Что значит «с вами»?» – «Хочешь, я тебя сегодня представлю тетушке Леонарде? Ты узнаешь все». – «Хорошо, – сказал я, – я тебе верю». – «Идем же, я представлю тебя!»

Мы направились к дому. Он постучался условным стуком – дверь отворилась, мы вошли. Мы находились в узком сыром коридоре, плохо освещенном сальной свечкой. В конце коридора Исаак обратился к своему спутнику: «Мы поднимаемся или спускаемся?» – спросил он. «Спускаемся, – отвечал тот. – Внизу лучше забавляются»! Мы спустились в пещеру, очевидно, находящуюся под площадью Мобер и о существовании которой не подозревает никто. В пещере за столами сидело множество людей, они ели, пили, играли и пели. Я перетрусил – боялся, что меня узнают, но, к счастью, так переоделся, что этого не случилось. Изможденная старуха, похожая на скелет, прислуживала всем. Я смешался с присутст-

вующими. Исаак со своим товарищем оставили меня. Старуха, которую все находившиеся тут называли Леонардой, подошла ко мне.

«Ты здесь новичок?» – спросила она меня. «Да», – отвечал я. «Кто тебя привел?» – «Исаак и его друг». – «А-a, Зеленая Голова! Ты не принят?» – «Еще нет». – «Ты будешь представлен нынешней ночью. Ты давно в Париже?» – «Три дня». – «Откуда ты?» «Из Нормандии». – «Ты уже промышлял?» – «В шайке Флорана». – «У тебя есть наши пароли?»  Я тотчас вынул из кармана несколько вещиц, которые дал мне Флоран, когда приехал в Париж; они должны были убедить любого вора, что я с ним одной породы.

«Ступай вперед!»– сказала она мне. Я вошел в залу, ярко освещенную, и увидел там людей, так искусно переодетых, что их невозможно было узнать. Позвали Исаака и Зеленую Голову, которые поручились за меня. Тогда я был принят и записан: мне дали имя и внесли меня в книгу. Я стал членом этого общества. Все шло хорошо. Наконец я захотел уйти, но, выйдя, не смог найти дорогу к двери, в которую вошел, хотя раньше мне казалось, что я все внимательно рассмотрел и легко найду выход, но не тут-то было. Тогда я решился отыскать старуху Леонарду и спросить ее, как мне уйти.

«Здесь никто не возвращается назад, – сказала она мне, – здесь все идут вперед. Пойдем, я тебя проведу». Старуха взяла меня за руку, и мы вышли из залы; идя в полной темноте, мы поднимались и спускались с одной лестницы на другую. В какой-то момент старуха велела нагнуться и завязала мне глаза. Я повиновался и пошел с завязанными глазами, пока наконец не услышал, как отворилась дверь. Струя холодного воздуха ударила мне в лицо, повязка спала, и я очутился напротив монастыря Св. Иоанна Латранского, а возле меня стояли Исаак и Зеленая Голова.

– Ты стоял напротив этого монастыря, – продолжал Беррье, – а вошел с площади Мобер?

– Да, на углу улицы Галанд.

– Но от угла улицы Галанд и площади Мобер до монастыря Св. Иоанна Латранского несколько десятков домов!

– Значит, под этими домами есть подземелье. Продолжай, – обратился Фейдо к Жакоберу.

– Я хотел оставить моих товарищей, – продолжал агент. – Исаак взял меня под руку, говоря, что он и Зеленая Голова проводят меня до дома. Я все понял и повел их в свою комнату на Пробитой улице. Все, что они там увидели, должно было их убедить, что я сказал правду. Исаак казался довольным.

«Ты будешь хорошим товарищем, – сказал он, – но не волнуйся, если завтра тебя станут испытывать». «Завтра? – спросил я. – Где? Когда? Как?» – «В восемь часов на площади Мобер, в кабаке, а потом перед Рыцарем Курятника!» Не дав мне времени сказать хоть слово, они ушли. С той минуты я не видел никого, но принял такие меры предосторожности, что теперь, говоря с вами, ваше превосходительство, уверен, что проведу любую слежку. Сегодня утром я три раза переодевался и гримировался.

– Итак, сегодня вечером, – продолжал начальник полиции, – ты пойдешь в кабак на площади Мобер.

Беррье многозначительно взглянул на начальника.

– Пройдите в кабинет номер семь и ждите, – сказал Фейдо агенту, – через десять минут вы получите мои распоряжения.

Жакобер поклонился и отворил дверь; в передней стоял вестовой.

– Семь, – просто сказал Фейдо.

Вестовой кивнул утвердительно. Дверь затворилась. Беррье стоял на другом конце коридора; он отворил вторую дверь в ту самую минуту, как первая затворилась, и позвонил. Вошел человек.

– Жакобер не должен встречаться ни с кем – сказал он и запер дверь. Начальник полиции и секретарь остались одни.

– Каково ваше мнение? – спросил Фейдо.

– Велите наблюдать за этим человеком до вечера, так чтобы были известны каждое его слово, каждый поступок. Расставьте теперь же, в разных костюмах, двадцать пять преданных агентов в домах поблизости от площади Мобер и вели-

те дозорным ходить по улицам, смежным с этими двумя пунктами. В восемь часов дайте Жакоберу войти в дом на площади Мобер, а в половине девятого велите напасть и на этот дом, и на тот, который находится напротив монастыря Св. Иоанна Латранского. Когда дозорные окружат весь квартал, никто из них не сможет убежать.

– Я совершенно согласен с вами. Мне остается добавить к вашему плану только еще одну деталь. Сделайте все необходимые распоряжения, но Жакоберу они не должны быть известны. Вызовите его в свой кабинет и спросите, каким способом он хочет достичь цели. Предоставьте ему возможность действовать самостоятельно, так же как и нам.

– Слушаю.

– Вы одобряете этот план?

– Я нахожу его превосходным.

– Если так, любезный Беррье, приступайте!

Беррье вышел из кабинета. Фейдо, оставшись один, подошел к камину и остановился в глубоком раздумье. Постучались в дверь; вошел лакей, держа в руках серебряный поднос, на котором лежало письмо с пятью печатями.

– Кто это подал? – спросил Фейдо, рассматривая печати, на которых не было никакого герба.

– Лакей, но не ливрейный, – отвечал слуга.

Начальник полиции сорвал печати, открыл конверт и

p>распечатал письмо. В нем заключались только две строчки и подпись. Фейдо вздрогнул.

– Ждут ответа? – спросил он.

– Словесного, ваше превосходительство.

– Скажите: «Да».

– Герцог де Ришелье! Чего он от меня хочет?.. «Важное дело, не терпящее отлагательства», – повторил про себя Фейдо, перечитывая письмо в третий раз. – Придется ехать.

Он позвонил.

– Лошадей, – приказал он вбежавшему лакею.

Потом сел за бюро и, быстро написав несколько строк на

листе очень тонкой бумаги, сложил лист таким образом, что его можно было спрятать между двумя пальцами. Он раскрыл

перстень, который носил на безымянном пальце левой руки, вложил листок внутрь и закрыл его.

– Карета подана! – объявил лакей.

Фейдо взял шляпу и перчатки и вышел.

На лазоревом фоне золотыми буквами сияла надпись:

Вывеска красовалась над лавкой, помещавшейся на нижнем этаже дома, находившегося между улицами Сен-Рош и Сурдьер, напротив королевских конюшен.

Посередине лавки, очень кокетливо убранной, была стеклянная дверь с красной шелковой занавеской, а по обе стороны двери – тумбы, на которых красовались восковые женские головки с оригинальными прическами. Около каждой из них располагался двойной ряд париков всех видов и форм, напудренных добела, позади париков стояли склянки с духами, различные вазы и ящики с пудрой, мушками и румянами.

Лавка принадлежала Доже, придворному и самому модному парикмахеру.

«Доже, – говорят мемуары того времени, – не знал равного себе в своем мастерстве. Гребень его хвалили больше, чем кисть Апеллеса или резец Фидия. Он владел искусством подбирать прическу к типу лица, он умел придать взгляду особую выразительность посредством одного локона, лицо расцветало улыбкой под рукой мастера».

Старость – эта великая победительница кокетства (уверяли современники) – и та отступала под искусной рукой Доже. Он был парикмахером герцогини де Шатору: с ее легкой руки он пошел в гору. Доже имел свою лавку в Париже, но постоянно пребывал в Версале.

Впрочем, он громогласно заявлял, что не согласился бы причесывать никого и нигде, кроме как в королевской резиденции. Буржуазия и финансовый мир были предоставлены его подмастерьям, которых он называл своими клерками.

Это было унизительно для парижан и в особенности для парижанок, но репутация Доже была так высока, что парижские дамы охотно соглашались причесываться у его клерков.

Причесываться «у Доже» было уже само по себе очень престижно. Клиенты и клиентки толпами валили к лавке придворного парикмахера.

В тот день, когда в кабинете Фейдо де Марвиля происходили вышеописанные события, толпа желающих была больше обыкновенного, так что не все могли поместиться в лавке, и половина ожидающих собралась группками на улице. Все были встревожены и обеспокоены. Ясно было, что руководило всеми не одно лишь желание поправить парик или завить себе шиньон.

Внутри, как и снаружи, царило такое же оживление: все переговаривались между собой, спрашивали друг друга, отвечали вполголоса и как бы по секрету.

В одной группе, стоявшей напротив полуоткрытой двери лавки, шел особенно оживленный разговор.

– Какое несчастье, милая Жереми, – проговорила одна из женщин.

– Просто ужасно, – подхватила вторая.

– А мэтр Доже еще не возвращался?

– Может быть, ему вовремя не дали знать, любезный месье Рупар.

– Как не дали знать, мадам Жонсьер? Ну уж простите, вы в самом полном отступлении от предмета, в самой ясной аберрации, как говорит д'Аламбер.

– В чем это я нахожусь? – переспросила мадам Жонсьер, которая решила, что ей так послышалось.

– Я говорю: в аберрации…

– Помилуйте, месье Рупар, я совсем здорова.

– Я не говорю, что вы больны с материальной точки зрения, как говорят философы; я говорю с точки зрения умственной, ибо, поскольку разум есть вместилище…

– Что такое с вашим мужем? – спросила мадам Жонсьер соседку. – Когда он говорит, ничего нельзя понять.

– О! Он сам себя не понимает. Не обращайте внимания на его слова.

– Что это он несет такое?

– Он поставщик Вольтера и его друзей, которые все ему должны. С тех пор, как мой муж стал продавать им чулки, он вообразил, что стал философом.

– Бедняжечка, – пожалела его мадам Жонсьер, пожимая плечами. – Однако это не объясняет нам сегодняшнего происшествия.

– Говорят, что Сабина едва ли останется жива…

– Да, говорят.

– У нее ужасная рана?

– Страшная!

– Кто ее ранил таким образом?

– Вот это неизвестно!

– Что же она-то говорит?

– Ничего. Она не в состоянии говорить. Бедная девочка находится в самом плачевном состоянии. С тех пор как мадемуазель Кино – знаете, знаменитая актриса, которая теперь уже не играет, – привезла сюда Сабину, девушка не произнесла ни одного слова.

– Да… Да…

– Как это удивительно!

– И до сих пор ничего не известно?

– Решительно ничего.

– Доже не возвращается, – продолжал Рупар.

– Если он в Версале, то еще не успел вернуться.

– Что бы ни говорили, – возразил Рупар, – здесь скрывается какая-то страшная тайна.

– Главное, что толком ничего не известно, – вслух размышлял кто-то другой.

– А когда ничего не известно, ничего и не узнаешь, – продолжал Рупар.

– Кто мог подозревать, что такое случится? – сказала Урсула.

– Еще вчера вечером, – продолжала Жереми, – я целовала милую Сабину как ни в чем не бывало, а сегодня утром ее принесли окровавленной и безжизненной.

– В котором часу вы расстались с ней вчера?

– Незадолго до пожара.

– И она вам сказала, что выйдет из дома?

– Нет.

– Отца дома не было?

– Доже? Он был в Версале.

– Значит, она вышла одна?

– Кажется!

– А ее брат?

– Ролан, оружейный мастер?

– Да. Его также не было с нею?

– Нет. Он работал в своей мастерской целую ночь над каким-то заказом, не терпящим отлагательства. Он расстался со своей сестрой за несколько минут до того, как она простилась со мной.

– Но подмастерья-то и слуги что говорят?

– Ничего, они изумлены. Никто из них понятия не имел, что Сабина выходила.

– Как это удивительно!

– И никто не знает ничего больше нас.

– Может быть, когда Доже вернется, мы узнаем или догадаемся…

Слова Рупара были прерваны толчком, который чуть не сшиб его с ног.

– Что это?

– Будьте осторожнее, – колко сказала г-жа Жонсьер.

Сквозь группу разговаривавших протиснулся какой-то

человек, который прямо направился к лавке придворного парикмахера.

Он был высокого роста и закутан в длинный серый плащ. Войдя в лавку, растолкал всех мешавших ему пройти, не обращая внимания на ропот, и, быстро вбежав на лестницу, находившуюся в глубине первой комнаты, вошел в первый этаж.

На площадке стоял подмастерье с расстроенным выражением лица, с веками, покрасневшими от слез. Пришедший указал рукой на небольшую дверь, сделанную в стене, рядом с другой, более высокой дверью. Подмастерье утвердительно кивнул. Человек в плаще осторожно положил руку на ключ в замке и, тихо отворив дверь, вошел в комнату с двумя окнами, выходившими на улицу. В этой комнате стояли кровать, стол, комод, стулья и два кресла. На кровати, под простыней, запачканной кровью, лежала Сабина Доже, дочь парикмахера, раненая девушка, которую Таванн поднял прошлой ночью на снегу напротив отеля Субиз. Лицо ее было мертвенно-бледное, глаза закрыты, черты сильно заострились, и дыхание едва прослушивалось. Она походила на умирающую. Возле нее, в кресле, сидела другая девушка, с заплаканным лицом, казавшаяся сильно огорченной.

В ногах кровати, положив руку на спинку стула, стоял молодой человек лет двадцати пяти, очень стройный, красивой наружности, с лицом, выражавшим глубокое горе.

Перед комодом женщина, щегольски одетая, готовила лекарство. Зеркало, прибитое над комодом, отражало миловидное лицо мадемуазель Кино.

Две служанки стояли у входа в комнату и, по-видимому, ждали приказаний.

Остановившись на пороге, пришедший обвел глазами комнату. Взгляд его остановился на раненой, и лицо покрылось чрезвычайной бледностью. Как ни тихо он вошел, но шум растворившейся двери заставил девушку, сидевшую в кресле, повернуть голову. Она вздрогнула и поспешно встала.

– Брат! – воскликнула она, подбежав к только что вошедшему человеку, который остался неподвижен. – Вот и ты наконец.

Молодой человек также обернулся. Вошедший медленно подошел и печально поклонился мадемуазель Кино, потом приблизился к кровати и остановился. Лицо его выражало глубокую печаль. Он вздохнул.

– Значит, это правда? – спросил он.

– Да, Жильбер, правда, – сказал молодой человек, в отчаянии качая головой. – Мою бедную сестру чуть не убили сегодня.

– Кто мог совершить подобное преступление? – продолжал Жильбер; глаза его вдруг сверкнули. – Кто мог ранить Сабину?

– Без сомнения, разбойники, разгуливающие по Парижу и наводящие ужас на парижан.

Вошедший рассматривал Сабину с пристальным вниманием. Молодая девушка приблизилась к нему.

– Брат, – сказала она, бросаясь ему на шею, – как я несчастна!

– Не теряй мужества, Нисетта, не теряй мужества! – подбодрил Жильбер. – Не надо отчаиваться.

Тихо высвободившись из объятий девушки, он взял за руку молодого человека и увлек его к окну.

– Ролан, – сказал он решительным тоном, – не подозреваешь ли ты кого-нибудь?

– Абсолютно никого!

– Говори без опасения, не колеблясь. Я должен знать все, Ролан. – И прибавил после минутного молчания: – Ты знаешь, что я люблю Сабину так же, как люблю Нисетту. Ты должен понять, какое горе, беспокойство и жажду мщения испытываю я.

Ролан пожал руку Жильберу.

– О! Я чувствую то же, что чувствуешь ты, – ответил

он.

– Отвечай мне откровенно: не внушила ли Сабина кому-нибудь такой же любви, какую чувствую я?

Жильбер пристально смотрел на Ролана.

– Нет, – отвечал тот твердо.

– Ты в этом уверен?

– Так же уверен, как ты в том, что Нисетта не любит другого.

На улице послышался шум приближающейся кареты; толпа зашевелилась.

– Перед домом остановилась карета, – сказала одна из служанок.

– Это вернулся Доже, – добавил Жильбер.

– Нет, – возразила Кино, которая подошла к окну и смотрела на улицу, – это герцог Ришелье.

– И Фейдо де Марвиль, начальник полиции, – прибавил Ролан.

– И еще двое других, – сказала Нисетта.

– Это доктор Кене и виконт де Таванн.

– Боже мой! Зачем они сюда приехали? – спросила Нисетта с любопытством.

– Вот другая карета! Это мой отец! – вполголоса произнес Ролан.

– Бедный Доже! – сказала Кино, возвращаясь к постели. – Как он, должно быть, огорчен.

Приезд двух карет, герцога Ришелье и начальника полиции, произвел впечатление на толпу, окружавшую дом. Жильбер сделал шаг назад, бросив в зеркало быстрый взгляд, как бы желая рассмотреть свое лицо; потом, закинув на стул плащ, которого он до сих пор не снимал, стал ждать. Сабина не делала ни малейшего движения; она не поднимала глаз. Ступени лестницы заскрипели под ногами людей, приехавших к придворному парикмахеру.

Человек с бледным лицом, выражающим страшное горе, вбежал в комнату.

– Дочь моя!.. – произнес он, запинаясь. – Дитя мое!..

– Батюшка! – воскликнул Ролан, бросаясь к Доже. – Будьте осторожны!

– Сабина!..

Он подошел к постели. В эту минуту герцог Ришелье, начальник полиции и доктор Кене вошли в комнату. Мадемуазель Кино пошла к ним навстречу.

Доже наклонился над постелью Сабины; он взял руку девушки и прижал ее к груди. Глаза его, полные слез, были устремлены на бледное лицо больной. Глаза Сабины были полузакрыты. Она лежала совершенно неподвижно.

– Боже мой! – прошептал Доже. – Боже мой! Она меня не видит, она меня не слышит! Сабина! – продолжал он, наклонившись к ней. – Дочь моя… мое дитя… неужели ты не слышишь голоса твоего отца? Сабина, взгляни на меня! Сабина!.. Сабина!..

Подошедший доктор тихо отстранил Доже.

– Доктор!.. – прошептал придворный парикмахер.

– Отойдите, – сказал Кене тихим голосом. – Если она придет в себя, малейшее волнение может быть для нее гибельно.

– Однако я…

– Перейдемте в другую комнату. Успокойтесь и предоставьте действовать мне.

– Уведите его, – обратился доктор к Ролану и Нисетте.

– Пойдемте, батюшка, – сказал Ролан.

– Через пять минут вы вернетесь, – прибавил Кене.

Нисетта взяла за руку парикмахера.

– Пойдемте, пойдемте, – сказала она. – Жизнь Сабины зависит от доктора, будем повиноваться ему.

– Боже мой! – вскричал Доже, увлекаемый Нисеттой и Роланом. – Как это случилось?

Все трое вышли в сопровождении двух служанок, которых доктор отослал движением руки.

Кино стояла возле кровати. Жильбер остался у окна, самого удаленного от кровати, и под полуопущенной занавеской не был замечен доктором. Начальник полиции и герцог подошли к кровати и внимательно посмотрели на девушку.

– Как она хороша! – воскликнул Ришелье.

Кене рассматривал раненую. Он медленно покачал головой и обернулся к герцогу и начальнику полиции.

– Она может говорить? – спросил Фейдо.

– Нет, – отвечал доктор.

– Слышит ли она по крайней мере?

– Нет.

– Видит ли?

– Нет. Она в летаргии, которая может продолжаться несколько часов.

– Вы приписываете эту летаргию полученной ране?

– Не столько полученной ране, сколько случившемуся с нею происшествию. Я убежден, что эта девушка испытала какое-то сильное волнение – гнев или страх и что это волнение потрясло ее организм и могло внезапно лишить ее жизни. Рана нарушила кровообращение и ослабила больную, отчего она погрузилась в глубокий сон, в спячку.

– Спячку? – повторил Ришелье. – Что это значит?

– Оцепенение, первая степень летаргии. Больная не видит, не слышит, не чувствует. Летаргия неполная, потому что дыхание ощущается, но спячка дошла до такой степени, что, повторяю, больная лишена всех чувств.

– Это очень странно! – высказал свое мнение Ришелье.

– Следовательно, – продолжал Фейдо де Марвиль, – мы можем разговаривать при ней, не боясь, что она услышит наши слова?

– Можете.

– Но сон ее может прекратиться?

– Без сомнения. Я не удивлюсь, если через несколько минут она раскроет глаза и произнесет какие-то слова, но глаза ее не будут видеть, а слова не будут иметь никакого смысла.

– Сколько времени может продолжаться эта летаргия? – спросил Ришелье.

– Трудно сказать. Приступ летаргии произошел в силу исключительных обстоятельств, и я не могу сказать ничего определенного. Потеря крови истощила силы, и я не хочу употреблять обычные средства, чтобы привести ее в чувства. С другой стороны, немедленное и даже естественное пробуждение от этого сна может вызвать смерть, и смерть скоропостижную: больная может раскрыть глаза и в ту же минуту скончаться.

– Боже мой! – сказала Кино, сложив руки.

– Продолжительная летаргия, давая телу полный покой и снимая нервное напряжение, является необходимой для спасения больной.

– Неужели?

– Да. Все зависит от пробуждения. Если за пробуждением не последует немедленной смерти – больная будет спасена.

– А по вашему мнению, что случится, доктор?

– Я не знаю.

– Итак, я не могу ни сам говорить с нею, ни заставить ее говорить?

– Нет.

– Составьте протокол, доктор, а герцог окажет вам честь подписать его как свидетель.