Слепой секундант Плещеева Дарья

На сей раз Эрнеста дома не случилось, и Граве говорил по-русски.

— Круглым дураком надо быть, чтобы жениться на такой девице! — неожиданно заявил он.

— А что?

— К ней хоть роту десятских приставь — вокруг пальца обведет! Хоть самого полицмейстера!

Андрей знал, что Гиацинта доктору понравилась, но не предполагал, что тот уже до брачных планов додумался.

— Да что она такого натворила?

— Змея, как есть змея!

Оказалось — пока Граве вез Гиацинту на Захарьевскую, она в возке шутила и кокетничала, едва ли не вгоняя его в краску. Стоило ей ступить на крыльцо — ссутулилась, опустила взор, придала себе убогий облик и говорить принялась жалобным спотыкающимся голоском. Графиня, надо думать, немало сироток повидала, а эта была сиротливее всех прочих и сподобилась поцелуя в щеку и обещания позаботиться о судьбе.

— Так это и прекрасно, — сказал Андрей. — Девица станет отменной артисткой. Вы сами, господин доктор, еще будете бить в ладоши, увидев ее на сцене.

— И помрет под забором.

Андрей не стал докапываться до причин такой злости, а попросил кофея и чего-нибудь скоромного — очень хотелось. Граве, изображая немца, православных постов не держал, и в его хозяйстве, разумеется, были и хороший кусок окорока, и бочонок солонины, и сыры — как выяснилось, дорогие швейцарские.

— Кабы вы не были моим пациентом, я бы заветную бутылочку достал, — произнес Граве. — Супруга профессора Майера готовит изумительно крепкую наливку. Как сделается тошно… Когда-нибудь женюсь на хорошей хозяйке — может, Майерша к тому времени овдовеет, — и каждый вечер буду утешаться наливочкой… пока не сопьюсь к чертовой матери!

— Что с тобой, доктор? Эк тебя разбирает!

По звукам Андрей понял, что Граве быстро добыл из тайника свою заветную бутылочку, наплескал в стакан наливки и единым махом выпил.

— Так… хорошо, отменно… Соломин, тебе не понять… Ты — офицер, дворянин, ты помещик, ты барин… твоего батьку не пороли…

— Сядь, доктор. А то тебя носит, как конфетную бумажку ветром.

— Я тебя вылечу, а ты после того на улице мне поклона не отдашь. Потому что ты — барин, а я — Васька Турищев… Поймают — барам вернут!

— Дурак ты, доктор.

— Дурак, — согласился Граве. — Экий вздор себе в голову посадил! Соломин, у меня ничего более нет, души нет, сердца нет, одна голова, и она сейчас полна вздора! Слушай, вот что… Выпей и ты! Тогда ты меня поймешь!

— Наливай, — согласился Андрей. — И говори дальше.

— Ты думаешь, тебе плохо? Вот ты ничего не видишь — и тебе плохо? — опять забулькало в стакане, и Андрей понял, что заветная бутылочка на самом деле — преогромный штоф мутно-зеленого стекла. — Ты счастливый человек, Соломин! Ты всего лишь зрения лишился! У тебя — душа, а у меня — одна голова, я душу бесам продал… Пей, говорю тебе! Я только одно могу — про лекарства говорить! Только об одном могу! Я, Соломин, я говорить боюсь!.. Честное слово! Я же заговорю — и себя выдам! Я ехал с ней, она говорила, а я ответить толком не мог… Соломин, я ее обругал…

— Как обругал?

— Не помню!

Эта содержательная беседа продолжалась часа два — пока не пришел Эрнест. Андрей сдал ему с рук на руки пьяного Граве и велел найти своих людей. Оказалось — Еремей уже смиренно сидел в прихожей перед кабинетом, слушая докторовы восклицания.

— Корежит его, — сказал Андрей дядьке. — Коли уж мне позавидовал. Дурак, да не в этом дело…

— А ты наливку пил?

— Не ворчи, дяденька, сам знаю, что нельзя. А только на душе малость полегчало…

— Сдается мне… Мало ты выпил. Тебе бы, коли по уму, напиться до пьяных соплей. И как следует полегчало бы. По себе знаю… Нешто я не вижу…

— Будет тебе.

Спорить Еремей не стал — чтобы питомец и вовсе не закаменел в своем упрямстве.

Переночевали в трактире — мало ли, что обнаружат Фролка с Фофаней, так чтоб сразу же можно было действовать. С утра заехали к Валеру. Тот сидел дома в расстройстве чувств — не получив записочки от Элизы, волновался, что богатая вдова может, как большинство дам, поискать более денежного жениха.

— Я столько лет ее ждал… — со вздохом произнес Валер.

— И это ожидание было главным вашим занятием?.. — Андрей не мог понять, как мужчина в расцвете сил, неглупый, одаренный и статный, мог всего себя, всю свою жизнь, посвятить любимой женщине.

Сам он не представлял себя в такой роли — хотя оставался бы верен своей единственной, но в верности была бы порядочная порция упрямства. И любовь не мешала бы ему служить, коли не в полку, так в каком-либо департаменте. В глубине души он полагал, что утренние страдания Валера в основном от безделья; пришлось бы ему по морозцу ехать в присутствие — не перебирал бы, сидя в шлафроке и колпаке, последние слова своей любезной, сказанные впопыхах и означающие только то, что ее голова занята вопросами практическими.

— Одевайтесь! Не то вы, сударь, совсем закиснете тут. Прогулка не помешает.

— Какая прогулка, зачем?

— Поедем к особняку Венецких, убедимся, что вымогатели не крутятся возле него. Береженого Бог бережет.

На Захарьевской по случаю мороза уличные разносчики попрятались, один какой-то отчаянный предлагал гороховый кисель с конопляным маслом — самое что ни есть постное лакомство — но глотать ледяной кисель на морозе охотников не находилось. Пробегали бабы с салазками — которая везла бочонок, которая — дрова, которая — двоих детей. Пролетали извозчичьи санки — не Невский, чай, где не протиснуться, тут можно и разогнать лошадку.

Возок встал, Валер приоткрыл дверцу со своей стороны.

— Где там наш Фофаня? — спросил Андрей.

— Что-то не вижу. Может, затаился. Тимоша, где он там?

Тимошка встал. Стоя на передке возка, он был выше Валера. Но, оглядев окрестности, он соскочил и сунулся к той дверце, у которой сидел Андрей.

— Барин добрый, дозвольте отлучиться на миг… — прошептал он.

Тимошка отбежал было и снова приник к приоткрытой дверце:

— Там тот детина, будь ему пусто… — зашептал кучер. — Тот, что меня в Воскресенской обители брязнул! Я нарочно поближе подошел — так я его признал, а он меня — нет… Тот же, что госпожу Венецкую выкрал, и барин его с ним…

— Слава богу, — сказал Андрей. — Так я и думал — они за Гиацинтой охотятся. Валер, поглядите, куда Тимошка показывает. Что там?

— Санки в переулке. Возле саней стоит верзила, в санях кавалер, совещаются.

— Валер, вас эта парочка, статочно, не знает. Пройдитесь мимо них, сделайте круг и возвращайтесь с другой стороны. Я хочу, чтобы вы мне их описали.

— Но я…

— Вперед. Живо. Ну?!

Валер предпочел покинуть возок. Скрипя сапогами по утоптанному снегу, он прошел мимо санок, исподтишка оглядев верзилу и кавалера, устремился вперед, не сразу придумал, где поворачивать, и вернулся к Андрею не скоро. Тот уже сопел от нетерпения и сжимал кулаки.

— Где вас нелегкая носит? — сердито спросил Андрей. — Разглядели?

— Разглядел. Высокий детина — молодец лет двадцати двух, не более, красавец в пейзанском вкусе, кровь с молоком. Гиацинта русскую песню разучивала, там — «Ванюшка белый, Ваня кудреватый, девушкин приятель…» Так это он самый и есть. Из-под шапки кудри колечками, не у всякой щеголихи такие растут.

— А кавалер?

— А там не понять, кутается в шубу, один нос виден. Но, я полагаю, ростом невысок — или же от холода скукожился. Чернобров и, сдается, черноглаз. Да и какой он кавалер? Недоросль…

— На переодетую женщину похож?

— Да, вот как раз на нее и похож — или на парнишку лет пятнадцати.

— Ах, черт, хоть за Граве посылай. Он бы опознал свою Евгению… Еремей Павлович, будем брать.

— Среди бела дня? — осведомился Еремей.

— А что, много ли на улице прохожих?

— Прохожих-то немного… Погоди, сударик, к ним еще третий кто-то подходит… Тот уж точно мужчина… Над недорослем склонился, что-то ему, видать, докладывает… — Еремей вгляделся. — Да еще с каким почтением! И руками делает вот этак — словно бы оправдывается, я-де не виноват…

— Надо брать, пока четвертый и пятый не объявились.

— Сдается, так. Но, баринок мой разлюбезный…

— Молчи. В которой стороне Нева? Опиши мне местность.

Еремей кое-как описал.

— Надобно их спугнуть и гнать к реке. А там и брать. Но так спугнуть, чтобы этот третий в сани прыгнуть не смог, да и верзила — тоже. Пусть проклятый маркиз сам улепетывает… Господин Валер, я вам рекомендую отойти в сторонку. Тут сейчас будет стрельба, — холодно сказал Андрей.

— Да за кого вы меня, право, принимаете? — возмутился Валер. — По-вашему, я последний трус?

— Фрол, Тимоша, Еремей Павлович! — позвал Андрей. — Нужно отсечь этих двоих от переодетой девки… — и он изложил диспозицию, не обращая внимания на Валера.

Тот пытался вставить слово о своей дворянской чести и прочих добродетелях, но Андрей к слепоте прибавил еще и глухоту.

Меж тем третий, являвший маркизу де Пурсоньяку всяческую покорность, явно выслушал от него нагоняй и поспешил прочь, в курдонер особняка. У саней остался здоровенный детина и тихо совещался с маркизом.

— Ну, Господи благослови, — сказал Андрей и достал из-за спинки сиденья турецкий пистолет, попорченный глиняными пулями, но от пистолета требовался грохот выстрела, не более.

Валер был в растерянности. Бросив службу, живя мирной жизнью, Валер о многом знал разве что из книг и журналов. Когда маркиз де Пурсоньяк увез девушку, а перепуганная Элиза потребовала что-то предпринять, он собрался с силами и вернул дочь; в богадельню он тоже успешно проник, на чем дело и застопорилось; но все свои подвиги Валер совершал в одиночку. У него давно уже не было товарищей, с которыми он бы ссорился и мирился, коли не считать соратников по ломберному столику. И он забыл некие важные для любого мужчины вещи… Но воспитан-то он был правильно.

Когда Тимошка хлестнул коней и возок покатил к санкам; когда Андрей, выставив пистолет наружу, выпалил в небо, а дядька, соскочив наземь, кинулся на верзилу; когда Фролка помог повалить верзилу на снег и началась катавасия; когда маркиз де Пурсоньяк хотел было броситься на помощь своему слуге, а Тимошка дважды огрел кнутом запряженную в санки лошадь, так что та пошла машистой рысью, а маркиз шлепнулся обратно на сиденье, — вот как раз тогда Валер присоединился к Еремею и Фролке.

— Догоняй барина! — велел он Еремею. — Живо!

Тот кивнул, вскочил и успел прыгнуть на запятки возка. Фофаня уже сидел рядом с Тимошкой.

— Речка — там! Туды его гони! — командовал Фофаня. — Сворачивать не давай! Уй-й-й-й-й!!!!!!

Видно, в дальних Фофаниных предках числился какой-нибудь татарский сотник, приведенный на Русь ханом Батыем. Человеку славянской крови так вроде визжать не полагается — а от Фофаниного визга прохожие шарахнулись едва ли не в большем ужасе, чем от пистолетного выстрела.

Маркиз де Пурсоньяк, опомнившись, схватил вожжи и попытался править лошадью. Но Тимошка, кучер милостью Божьей, успел нагнать, загородить возком поворот влево, опять отстал — и санки выкатили на набережную. Тимошка позволил неумелому маркизу спуститься и погнал неприятеля дальше, прочь от островов, где по льду были проложены целые улицы, в сторону Охты.

Еще совсем недавно тут шумели масленичные гулянья, а теперь о них напоминал разве что сор, ореховая скорлупа, конфетные бумажки, выложенные из снега стенки с воткнутыми елочками, горки с невысокими барьерами, уже лишенные ступенек для подъема, какие-то будки и шесты. Петербург отдыхал — самое начало Великого поста еще не стало обременительным, и город притих.

Андрей рассчитал правильно — и с каждой минутой приближался к цели, за которой столь долго гонялся.

— Ну, с Богом! — скомандовал Фофаня, очень гордый, что ему доверено командовать военной операцией.

Андрея качнуло, и он понял, что возок покатил на сближение с санками. Похоже, маркиз не имел ни пистолета, ни карабина. Однако у него мог быть с собой клинок — скорее всего, шпажонка из тех, что можно приобрести в модных лавках. Еремей, предполагая такую беду, все же вызвался взять маркиза живьем, сказав:

— Даже самая лихая баба ножом орудует, как кухарка, а я все ж таки мужчина, и не хилый. Ну поцарапает, эко горе…

Андрей, не желая ставить глупые опыты, снабдил пистолетом Тимошку, и все прошло, как будто в театральной комедии, которую перед премьерой полсотни раз репетировали.

Возок поравнялся с санками, санки приняли вправо, тогда возок стал прижимать их к берегу, и в нужную минуту Еремей, стоя на запятках, одной рукой вцепился в спинку санок, перешагнул на полоз и зажал другой рукой горло маркиза. Все это произошло быстро, и далее он ехал, стоя разом и на запятках возка, и на полозе санок; это было страх как неудобно, и он призывал на помощь Фофаню.

Андрей даже не понял, в чем беда, но понял Тимошка и пригрозил маркизу, что при попытке бегства будет стрелять. Маркиз выпустил из рук вожжи, всем видом показывая смирение перед злой судьбой, лошадка замедлила бег, Тимошка щегольски уравнивал скорость своих караковых со скоростью лошадки, пока возок и санки не остановились. Маркиза просто выдернули из санок и закинули в возок, сверху тут же сел Фофаня.

— Вот мы и встретились, господин де Пурсоньяк, — по-французски сказал Андрей и перешел на русский: — Или прикажете называть вас господином Дементьевым?

— Это вы! — воскликнула незнакомка. — Я до смерти перепугалась, а это были вы, господин Соломин! Но зачем? Почему? Что это все значит?

— Значит лишь то, что ваша игра окончена, сударыня, и вы никому более не причините вреда, — Андрей подумал и добавил: — Мадмуазель Евгения.

— Евгения? С чего вы взяли?

— С того, что этим именем вас окрестили.

— Тут какое-то страшное недоразумение!

— Сударыня, вы попались. Вы и ваши сообщники отдадите все компрометирующие письма, какие у вас скопились, и мнимые, и настоящие…

— Но у меня нет никаких писем!

— Вы отдадите их. Все, сколько накопили, подвизаясь в роли маркиза де Пурсоньяка, или Александра Дементьева, или хоть китайского мандарина. Удивительно, как вы, со своим голоском, умудрялись заставить девиц поверить, будто вы мужчина. Но, говорят, есть пределы у вселенной и нет пределов у человеческой глупости.

— Я притворялась мужчиной — но для чего?

— Перестаньте, Евгения. Тогда, в трактире, вы и меня к себе расположили — и если бы слуга мой не опознал Марью Беклешову, я бы по сей день был убежден, что беседовал с милой и благовоспитанной девицей, которой пришла блажь играть мужскую роль.

— Но с чего вы взяли, будто я — Евгения и соблазняю девиц? — собеседница уже начала сердиться. — Пустите меня! — она попыталась скинуть с себя Фофаню.

— Я пущу, а у нее чингалище[12] за пазухой! И меня порешит, и до вас, барин, доберется, — возразил Фофаня. — Нет уж, я на ней сидеть буду и молитву творить. Так потихоньку до дому и доедем.

— Я не обязан перед вами отчитываться, сударыня. Марья Беклешова сразу опознает в вас своего соблазнителя. Сперва вы отправили ее будущей свекрови письма, потом украли ее из Воскресенской обители и отправили в Гатчину…

— Маша была в полнейшем отчаянии!

— А ваши клевреты Решетников и Вяльцев но случаю этого отчаяния пили как сапожники и покусились на Машу…

— Боже мой!.. Я знала, что во всем этом есть какое-то страшное вранье, — сказала Андреева собеседница, — но не могла понять… Вот теперь все сходится…

Разговор этот, в котором пленница решительно все отрицала, прервался, когда приехали домой. Там встал вопрос, как ее лучше разместить. Да и что с ней делать дальше — Андрей никак не мог изобрести. Она же, видя, что ей не верят, сперва замолчала, не отвечая на вопросы, потом потребовала, чтобы ее показали соблазненным девицам.

— Беклешова сразу скажет вам, что вы ошиблись, господин Соломин!

— Скажет — оттого, что вас связывают какие-то непонятные отношения. Вы погубили ее счастье, и она вынужденно бежала с вами… Евгения, я догадываюсь, кто покровитель ваш и для чего надобны деньги. Вы ввязались в опасную политическую игру, сударыня. Но мне дела нет до политики, и я доведу это дело до конца, даже ежели мне придется доставить вас к господину Шешковскому.

Андрей понимал, что добычу такого рода нужно везти именно Степану Ивановичу Шешковскому, начальнику Тайной экспедиции, ведавшей политическим сыском. Но он сам с собой вступил в противоречие. Когда опытный по части воровских затей Фофаня предложил свою версию происхождения шкатулы с деньгами в богадельне, Андрей согласился с ней, потому что она избавляла от беспокойства. Но о политической он все же помнил…

— Прекрасно, везите меня к Шешковскому! — воскликнула пленница. — Да поскорее!

Андрей сам себе не желал признаваться, что снова, как в истории с похищением Граве, находится в положении охотника из всем известной байки, что орет на весь лес: поймал-де медведя! Товарищи отвечают: ну так иди с ним сюда! И слышат от него: не могу, он меня держит! Он затосковал об армии, где все было куда как проще. Однако признавать свои ошибки никак не желал.

Еремей видел, что история повторяется: сперва наломано дров, потом непонятно, как с ними дальше быть. В Маше питомец вообще сомневался. Гиацинте сейчас положено сидеть в позе сиротки у ног графини Венецкой, и выманивать ее для опознания из особняка — значит рисковать всей затеей. Граве! Вот кто мог бы опознать Евгению, хотя не видел ее более десяти лет.

— Вы встретите человека из своего прошлого, сударыня, — сказал питомец пленнице, — и тогда уж перестанете отпираться.

— Очень хорошо. Если этот человек точно из моего прошлого, то ошибка сразу разъяснится, — заявила пленница.

— Еремей Павлович, следи за этой госпожой, Тимошу пошли за доктором, а мы с Фофаней — в сарай, пострелять.

Стрельба, хоть и оглушала, помогала привести мысли в порядок. Андрей палил и на звон, и на стук, и на шорох, а план допроса с участием Граве складывался все отчетливее. Нужно, чтобы Евгения рассказала о своей жизни после побега из Твери. Без всяких обвинений и угроз — просто добиться связного рассказа о ее жизни. Ведь не сама же девица осуществила все интриги, связанные с вымогательством! Не сама же наняла на службу Дедку с подручными. Для таких подвигов надобно быть мужчиной во плоти. И не окажется ли, что есть некто, нанявший Евгению для поганых дел или взявший в долю?..

Когда они вернулись в дом, Еремей кормил пленницу овсяным киселем с постным маслом. Андрей определил угощение по запаху.

Хождения в деревню по всяким надобностям привели к закономерному итогу: на Еремея, мужчину крепкого и плечистого, положили глаз местные вдовушки, числом — четыре. Они норовили понравиться угрюмому кавалеру: одна сошьет из лоскутьев половик-дорожку, другая порадует полудюжиной яичек. Та, кому густой овсяный кисель хорошо удавался, отрезала кусок фунта на полтора да еще полила конопляным маслицем. Еремей принимал дары без показных восторгов и тем еще больше увлекал вдовушек.

Не успел Андрей высказать своего мнения о времени трапезы, как услышал отдаленный конский топот, вскоре — и скрип полозьев по снегу, и лай Шайтана. Он повернулся к двери, ожидая явления Граве и уже готовясь сказать доктору что-то вроде: садись к столу и поешь ты наконец по-русски! Но Граве ворвался с возгласом:

— Ну и заварил же ты кашу, Соломин! Сам теперь расхлебывай!

И ведь не поспоришь. Андрей представил себе постное настроение графини Венецкой.

Графиня в пост прекращала всякую светскую деятельность, ходила на службы, читала душеспасительные книги, но ей хотелось не просто приютить и выдать замуж сиротку, а принести Господу «достойный плод покаяния». О том, чтобы раздать все имущество бедным, речи не шло: покаяние тоже имеет границы. А вот совершить такое, чтобы и душе польза, и Господу — радость, а всему Санкт-Петербургу — на полгода разговоров, ей хотелось.

Доктора Граве графиня Венецкая знала уже года три. Все это время он служил ей тайно, ни разу не проболтался о ее болезни, был немногословен и в меру любезен. Когда же он попросил графиню приютить попавшую в беду сиротку, она удостоверилась, что у сухого немца — чувствительное сердце.

— Послушай, сударь, — сказала Венецкая доктору по-французски. — Довольно тебе жить одному. Коли ты хочешь стать в свете своим, тебе нужно жениться на русской девушке и взять за ней богатое приданое. А ежели ты перейдешь из своей веры в православную… — графиня разъяснила Граве все преимущества этого брака: и сиротка будет пристроена, и доктор счастлив, и приданое попадет в хорошие руки, и карьера обеспечена.

Граве растерялся и не посмел возражать.

— Графине взбрело на ум, что она, приведя немецкую душу к православию, спасет свою собственную! Когда девица узнает, что за женишка ей приискала графиня, вместо кроткой сиротки явится разъяренная фурия! И как же мне теперь быть? — спрашивал он в отчаянии, хотя в отчаянии каком-то подозрительном.

— Ты бы сперва поговорил с девицей, — сказал, выслушав, Андрей.

Еремей в это время безмолвно покатывался со смеху, а Фофаня крестился и бормотал: «Господи Иисусе, милостив буди нам, грешным».

— А что говорить? Я с ней, когда вез ее к графине, говорить пробовал… Нос задирает! Ты ей — слово, она тебе — десять! Сиротка!

— Угомонись ты. И глянь, кто сидит за столом. Господь сжалился над нами, и мы изловили Евгению.

Граве, озабоченный сватовством, влетел и выкладывал свою беду, даже не раздевшись и не глядя по сторонам. Наконец он повернулся и увидел пленницу. Молчание затянулось.

— Это — Евгения? — спросил Граве. — Соломин, ты что-то путаешь. Это не она.

— Ты просто не узнаешь ее — столько лет спустя. Ты и тогда-то на нее не заглядывался, даже не вспомнил о ней. А теперь постарайся воскресить обрывки воспоминаний, — Андрей говорил спокойно, так, как положено приказывать подчиненному, который умен, надежен, но не сообразителен.

Еремей зажег лучину от свечки. Граве подошел к столу.

— Это не она, — уверенно повторил доктор.

— Как — не она?

— Я не узнал бы Евгению в лицо. Но ей тогда было столько же, сколько и мне. Мне же тридцатый год, ей — соответственно. А этой особе года двадцать два, не более. И еще — Евгения высока ростом, а эта — правильного дамского сложения, невысока… Еремей Павлович, что тут у вас творится? — спросил Граве. — Кажется, не я один угодил в переделку.

— У дома Венецкой изловили, — Еремей укачал на пленницу. — Ну ей-богу, все совпадало! А вишь ты…

— Пусть так! — стоя лицом к темной стенке, сказал Андрей. — Пусть не Евгения. Но эта особа похитила Машу и околачивалась возле особняка Венецких, чтобы выследить Гиацинту. — Андрей не мог признать себя виновным в недоразумении, и его это раздражаю безмерно.

— Нет, я как раз Машу искала, — возразила пленница. — Я матушке Леониде слово дата, что со мной она будет безопасна. Я думала, что эти два бездельника, Решетников и Вяльцев… Вперед будет мне наука: не всяк, кто в гостиной романсы поет, достоин доверия! Разве могла я знать, что эти два щеголя — пьянчужки, каких свет не видел?! При мне-то они были трезвы, как два ангела!

— Коли так — вы непременно смольнянка, — сказал Граве. — Их там двенадцать лет держат, обучая наукам и не позволяя видеть все низменное.

— Погоди, доктор, — вмешался Андрей. — Притвориться простодушной смольнянкой нетрудно. А тут — вторая ниточка, ведущая к «малому двору». Первая — что вымогателя приютили в беспоповской богадельне, а беспоповцы — известные смутьяны, и твои деньги, доктор, пошли на политическую интригу. Вторая — что эта особа не нашла ничего лучше, как спрятать Машу в Гатчине. Вот и размышляй!

— Ежели бы все российские пьянчужки вдруг занялись политическими интригами, то Россия развалилась бы на тысячу княжеств, наподобие германских, — возразила пленница.

— Но отчего Гатчина?! А?

— Оттого, что на порядочном расстоянии от столицы! А Решетников за мной махал, бывал у дядюшки и на все был готов, чтобы угодить. Кто же мог знать, что у себя, в Гатчине, он по вечерам пьет и безобразничает?

— Кто ваш дядюшка?

— Сие вам знать не обязательно, — отрубила пленница. — Вы полагаете вымогательницей меня. А вдруг вы потребуете у дядюшки выкуп за меня?

— Она по-своему права, — заметил Граве. — Послушай, Соломин, дадим этой особе возможность оправдаться. Но сперва сядем и подумаем, как быть мне! Я ведь должен что-то ответить Венецкой! — и доктор пустился пересказывать речь графини в подробностях.

— Знаешь ли, доктор, эти дела так быстро не делаются, — наконец прервал его Андрей. — Сейчас пост, не венчают, и ты еще можешь какое-то время поторговаться из-за своего вероисповедания…

— Но графиня торопит со сватовством! Я воображаю, как у девицы глаза на лоб полезут! А поскольку ей приходится играть роль, она должна будет дать свое согласие, смириться.

Вот уж что-что, а смирившуюся Гиацинту Андрей представить себе не мог.

— Ты умеешь писать по-русски, доктор? — спросил он.

Граве развел руками — по-немецки и малость по-французски умел, а русской грамоты почитай что не знал.

— Фофаня, доставай перо и чернильницу, — велел Андрей. — Мы сейчас составим письмо к Гиацинте. Пусть она мужественно играет роль сиротки до той поры, пока не найдет письма, компрометирующие Машу, и не разведает о госпоже Поздняковой…

— Ты ничего не понял, Соломин, ты ничего не понял! Она станет изображать невесту по принуждению, она мое общество с трудом переносит. Я не обучен говорить комплименты… Она же избалована, изнежена, привыкла к комплиментам! Она не в состоянии оценить прямую натуру, а у меня натура прямая.

— Еремей Павлович! — позвал Андрей.

— Чего тебе, сударик?

— Есть у нас водка?

— Как не быть… Грешен, люблю начать обед с чарочки, сам знаешь.

— А скоромное осталось?

— Я бочонок с солониной в подпол поставил.

— Вытаскивай штоф и наливай господину доктору стакан, а Фофаня слазит за солонинкой. Доктор у нас немец, поста не держит, ему можно. Трезвого его понять я не в состоянии, может, спьяну будет говорить вразумительнее.

Тут пленница рассмеялась.

— Да куда ж вразумительнее? — спросила она. — Господин доктор хочет сказать, что девица ему совершенно голову вскружила.

— Нет, отнюдь нет! — воскликнул Граве. — Как могла вскружить голову мне — мне! — легкомысленная щеголиха, у которой в голове одни модные ленточки, бантики, пух и перья?!

— Но ведь именно этим щеголиха и может вскружить голову человеку положительному. О том и в книгах пишут! А ей следовало цитировать по памяти философические труды? Сударь, это было бы еще хуже. Мне доводилось цитировать по-французски статьи господина д’Аламбера, речь шла о способах познания. И ответ ему господина Дидро. Но что из этого вышло? Два кавалера, сидевшие со мной рядом, исчезли так скоро, что я ощутила лишь легкой ветерок, словно от крыльев пролетевшей пташки. А я ведь старалась говорить так, чтобы это было понятно даже петиметру[13]…

Андрей невольно рассмеялся.

— Кабы вы оправдались перед нами, было бы любопытно побеседовать с вами о философии, — сказал он. — Меня не удивляет склонность дам к этой науке, я видел даже французскую книжицу «Тереза-философ» у приятеля…

— Боже мой! Ради бога, не упоминайте в приличном обществе, что вы брали в руки эту книжонку. Место ей — в помойной яме.

— Я открывал ее, — признался Граве. — Это чтение не для девиц. Но мне как врачу полезно было знать, какие штуки проделывают с собой женщины… впрочем, бог с ними…

Андрей, опозорившись, не пожелал продолжать этой щекотливой беседы.

— А ведь говорят, что сочинил этот кошмар маркиз д’Аржан, философ с европейским именем, — ответила доктору пленница. — Я сама выросла почитай что в монастыре и знаю, что девицы любопытствуют узнать о нежных чувствах между дамами и кавалерами, но дурных и нелепых опытов над собой, как Тереза, не делают.

— Так вы читали?

— Несколько страниц всего…

— Вы, кажется, собирались оправдаться? — перебил Андрей. — Мы готовы слушать. Говорите.

— Допустим… — помолчав, сказала пленница. — Я действительно смольнянка прошлого выпуска. Вы ведь знаете, что выпуски случаются не каждый год. Покинув Воспитательное общество, я сперва поселилась у дальней родственницы, которая хотела повенчать меня со своим сыном. Однако сын, несколько раз побеседовав со мной, венчаться передумал, хотя…

— Хотя вы богатая невеста? — с неожиданным презрением спросил Андрей.

— Да, пожалуй… У меня есть сильный покровитель, очень сильный, который, узнав, что сватовство не состоялось, обещал сам решить мою судьбу. И первое, что было сделано, — я переехала к дядюшке, который сперва не слишком хотел этого, но потом мы подружились. Скорее всего, он желал угодить моему покровителю. И вот я уже четвертый год живу такой жизнью, какая мне нравится…

Андрей, имея дело лишь с голосами и запахами, стал очень чуток по этой части. Веселые и бодрые интонации обманули бы его раньше — а теперь он уловил некую фальшь.

— Кто дядюшка ваш? — строго спросил он. — У кого мы можем получить сведения о вас?

— Я уже пояснила, почему не хочу выдавать этого…

— Верить вам я не могу, — сказал на это Андрей. — Тем более — вы не желаете открывать свое имя. Может, потому, что покровитель ваш — великий князь Павел Петрович?

— Позвольте… Великому князю нужны надежные люди, чтобы снабжать его деньгами. Но тут одно противоречие. Те деньги, которыми могла откупиться Марья Беклешова, для великого князя совершенно незначительны…

— А деньги госпожи Поздняковой? Машу наказали, чтобы Позднякова знала, что бывает с ослушницами.

— Вы хотите сказать, что вымогатели пристали к Аграфене Поздняковой?

На сей раз фальши в голосе Андрей не уловил, и это его рассердило.

— Изволь радоваться, доктор, перед нами удивительная актерка. Гиацинте до нее далеко, — сказал он.

Но Граве, видимо, проникся сочувствием к пленнице.

— Выслушай эту даму до конца, Соломин, и тогда уж суди. Пусть объяснит, для чего она увезла Беклешову из Воспитательного общества и отчего явилась туда в мужском платье, — потребовал доктор.

— Это объяснить несложно. Воспитанницы разучивают для государыни комедию. А девица, которой дали мужскую роль, не справляется. Маман… то есть госпожа де Лафон, решила пригласить другую, которой как раз мужские роли отменно удавались. И это оказалась я. Я приезжала туда на репетиции. А костюм надевала дома — это мой собственный костюм, для маскарадов. Чтобы не тратить времени на юбки и шнурованье. И я после репетиции забегала к матушке Леониде. В тот день я увидела у нее Машу. Матушка умоляла помочь — она не могла держать Машу у себя. Я согласилась, и мы с Павлушей… Павлуша — лакей в дядюшкином доме и мой молочный братец, вы же знаете, какими тесными бывают связи между молочными братом и сестрой… Мы вдвоем вывели ее и увезли. Просто счастье, что я взяла с собой Павлушу, — ведь на нас напали и пытались Машу отбить! Потом же, когда она пропала из Гатчины, я перепугалась до полусмерти и стала ее всюду разыскивать. Я знала, что она должна была венчаться с графом Венецким… эту грустную историю Маша успела мне рассказать… Я подумала, графиня могла бы сжалиться над бедной девушкой! И я, взяв с собой Павлушу и Вяльцева… Прочее вам известно, господин Соломин!

— Одно не исключает другого, — упрямо отвечал Андрей.

— Так давай покажем ее госпоже Гиацинте, — вдруг предложил Граве. — Только не думай, что я ищу предлога лишний раз увидеть эту взбалмошную девицу. Но если мы остановимся на своем недоверии к этой особе, то можем проворонить истинного соблазнителя или соблазнительницу!

— Да, Гиацинта очень зла на маркиза де Пурсоньяка, — согласился Андрей. — Но черт их, баб, разберет! Сегодня — зла, завтра — простила, а потом — вообще из-за него в монастырь пошла! — и Андрей замолчал надолго. Он сам не понимал, почему эта переодетая женщина вызывает в нем такую ярость.

— Но как мне устроить, чтобы Гиацинта увидела эту особу, как? — вдруг заголосил Граве. — Мне придется опять ехать к Венецкой, искать встречи с Гиацинтой, и она бог весть что себе вообразит! Она меня на смех подымет, девчонка!

Еремей, созерцая странную беседу, понимал все яснее: и разлюбезного баринка, и ошалевшего доктора неплохо бы свезти в бешеный дом, где, сказывали, лечат обертываниями в мокрые простыни и цепью приковывают за ногу к койке.

— Да это ж совсем просто! — сказала пленница. — Привезите меня к особняку Венецких, я, шапку снявши, встану на видном месте, а девица пусть поглядит из окошка и скажет.

— Разумно, — согласился вместо питомца Еремей. — Андрей Ильич, что, коли мы отпустим эту барыню под докторским присмотром? Да и я могу с ними поехать. Коли что — скрутим вдвоем и привезем обратно.

Андрей не ответил. Он осознал беду. Голос незнакомки в те мгновения, когда она не восклицала, а говорила рассудительно, делался иногда похожим на голос Катеньки. Это раздражало и было невыносимо. Ока не смела так говорить!

— Андрей Ильич, что с тобой? — забеспокоился Еремей.

— Ничего. Поезжайте. Эту особу… ее отвезите к господину Валеру. Ежели невинна… прошу простить великодушно… — это он произнес совсем тихо.

— Я принимаю ваши извинения, господин Соломин, — ответила пленница, — потому что ежели не приму — явлю себя бестолковой дурой. Я готова ехать куда угодно и сделать все что угодно, потому что… я же знаю свою невинность и знаю, что мы не встретимся более… Только скажите мне, что с Машей, и расстанемся.

— Маша повенчалась со своим женихом, и он теперь ее будет защищать, — вместо Андрея ответил Граве. — Господь привел их к браку оттого, что они долго друг друга любили, вопреки сумасбродству знатной барыньки!