Шла шаша по соше (сборник) Неволошин Макс
– Ладно.
Мой друг повторил этот трюк четырежды. И всякий раз мы слышали примерно тот же диалог. Эдик заскучал. Он понял, что надо форсировать события и долбанул Вову рейкой по голове. Вова повернулся и навесил Аркадию мощную оплеуху. На двадцатилетнем юбилее выпуска я напомнил Аркадию эту историю. Он даже не улыбнулся.
У Аркадия был самый тяжёлый в классе портфель. Именно его Эдик установил на верхней кромке двери в мужскую раздевалку. Он не ждал такой удачи, что войдёт физрук. Физрук, человек без затей, вычислил и больно наказал хозяина портфеля. Думаю: стоит ли рассказывать об этом Аркадию на тридцатилетнем юбилее?
Учителем пения в нашей школе работал алкаш с длинным оранжевым носом по кличке Буратино. Он заставлял нас петь всякие глупости. Эдик раздобыл где-то лобзик и перепилил по диагонали ножку стула, на который должен был усесться Буратино с аккордеоном. Не окончательно перепилил, а так, чтобы держалась на соплях. В этот день Буратино, как назло, долго ходил по рядам, терзая инструмент и следя, чтобы все открывали рты. «И Ленин такой молодой, и юный Октябрь впереди!..» – ревел он похмельным голосом. Сейчас я понимаю, как ему было тошно. Наконец бедняга сел. После наша классная – химичка Елена Ивановна – разукрасила дневники всем без исключения. Никто не выдал Эдика, хотя классная, понятно, догадалась, чья это работа.
Помню, намечалась контрольная по химии. Мы с Эдиком разбирались в химии, как зайцы в биноме Ньютона. Я твёрдо знаю только одну химическую формулу: це-два-аш-пять-о-аш. Уверен, что Эдик даже её не знает, хотя соединение регулярно принимает внутрь. В общем, контрольная была нам в облом. Мой друг сгонял в кабинет труда за отвёрткой. Открутил два винтика на шляпке замка. Вложил туда трёхкопеечную монету и снова завинтил. Елена Ивановна, опытный педагог, недолго шуровала ключом в замке.
– Редькин, Неволошин! Быстро марш за отвёрткой!
– Почему сразу мы?
– Бегом, я сказала! И потом дневники мне на стол!
Отвёртка лежала у Эдика в кармане. Тем не менее мы послушно направились в сторону кабинета труда. По пути завернули в туалет. Не спеша покурили. Обсудили, как там, возле закрытого кабинета, мечет икру Елена Ивановна. И как радуются одноклассники. Несколько раз попили водички. В итоге контрольную пришлось отменить.
Уроки физкультуры мы с Эдиком часто проводили в раздевалке. Физрук любил волейбол, а мы – наоборот. Когда в голову летит тяжёлый мяч, нормальному человеку хочется отойти подальше. Однажды в раздевалку заглянул Юра Платонов, известный всей школе отморозок. Мы напряглись. Платон серьёзно враждовал с головой.
– Мамая ищу, – недобро сказал Платон. – Видели?
– Нет.
– Ды?… Хм… классные говнодавы. А мне как раз приспичило.
Юра метко помочился в чьи-то высокие зимние ботинки и ушёл.
– Отличная идея! – возбудился Эдик.
И пописал ещё в несколько ботинок. Затем – в несколько портфелей. Когда хозяева размазывали нас по стенке, Эдик убедительно кричал, что всё это сделал Платон.
Мой друг обожал подвалы и чердаки. Как-то раз мы залезли в подвал районного ОВД и вынесли оттуда… Нет, об этом, пожалуй, не надо. Подвал собственной хрущёвки Эдик изучил, как свои двадцать пальцев. Он выдумал игру: бегать в догонялки по подвалу. Главная фишка заключалась в том, чтобы вовлечь в игру нового человека. В комнатушке, где отовсюду торчали ржавые краны, Эдик рассыпал по полу два мешка желудей. Когда новенький оказывался в подвале, его хитро заманивали туда и сразу вырубали свет.
Коротко о банальных приколах Эдика – иначе объём этого текста увеличится втрое. Мой друг устраивал по нескольку пакостей в день, ну как тут сохранить оригинальность? Например, завязывал чужие шарфы на семь узлов. Выворачивал рукава у пальто. Натирал кромку учительского стола мелом. А доску – мылом. Кстати, история с музруком выработала у наших учителей забавный рефлекс – всегда тестировать стулья на прочность.
Эдик регулярно исправлял с помощью снега анонсы в кинотеатре «Чайка». А также протягивал ночью верёвку через тротуар. Особый цирк – если идёт поддатая толпа. Валятся кучно, один на другого. Визг, ор, мат-перемат… А мы угараем в кустах – на безопасной дистанции. Разок наказали так Платона с компанией его друзей-бандитов. После долго бежали. Я резвее никогда не бегал.
Вдоль дороги из школы росли кусты боярышника с длинными, острыми иглами. Некоторые – сантиметров до пяти. Эдик отломил веточку, задумался. А перед нами идут одноклассницы, Марина и Лена. Вдруг Эдик говорит: «Слабо уколоть Марину в зад?» Марина сидела со мной за одной партой. Классная рассаживала нас по принципу наибольшего антагонизма. Марина, худая высокая девочка, похожая на фотомодель, откровенно меня презирала. Мы дразнили её за худобу. По нынешним меркам она считалась бы красавицей. В общем, я подкрался и уколол Марину. Та взвизгнула и помчалась ябедничать моим родителям. Она жила в доме напротив и знала, где наша квартира. Эдик обогнал девочек, заблокировал подъездную дверь. Не впускал их, пока я, сбросив ранец, не вышел гулять. Когда я вернулся… Ладно, дальше неинтересно.
В июне нашему классу организовали поездку в Ленинград, Сопровождали нас Елена Ивановна и кто-то из родителей. Ехали в плацкартном вагоне. Ночью меня разбудил шёпот Эдика: «Вставай! Дел полно!» Он сунул мне тюбик зубной пасты. Измазали всех. Включая Елену Ивановну, родителей и себя. Чистым остался только Петя Солдатов – лучший ученик школы, будущий золотой медалист. Петя спал. В каждой руке он сжимал по выдавленному тюбику пасты. Утром Эдик первым «заметил» это. И заорал: «Вот он! Мочи его, пацаны!»
Нас устроили в каком-то пансионате и ежедневно гоняли на экскурсии. Обед выдавали сухим пайком. Булочка, яблоко и плавленый сырок. Мой друг нашёл сырку лучшее применение. Подложил его в мыльницу Лёше Карасимову. А мыло выбросил. Наутро важно было отследить момент, когда Лёша пойдёт умываться. Сырок к тому времени малость раскис, и полусонный Карась шикарно в него вляпался. Все немного посмеялись. Смеялся ли Карась, не помню.
B день отъезда в мужской туалет выстроилась длинная очередь. Ночью кто-то с помощью швабры измазал дерьмом все умывальники, кроме одного. А также все стены. К единственному умывальнику стояла очередь. Я понял, кто это сделал – без вариантов. «Зачем?» – спросил я Эдика. «Да откуда я знаю… – вздохнул мой друг. – Зашёл ночью отлить, смотрю – полный унитаз говна. И рядом швабра…»
Заключительную историю, связанную с Эдиком, я впоследствии прочёл у одного автора. Превосходного стилиста, виртуоза, гения – тогда, разумеется, запрещённого. То есть это бродячий сюжет. Ведь даже если б того автора публиковали, Эдик вряд ли читал бы его. У моего друга была масса занятий гораздо увлекательнее чтения книг. Итак.
С ранней юности или позднего детства моей обязанностью был вынос мусора. Я не знаю, почему. У мамы наверняка имелись какие-то соображения по этому поводу. Но спросить её, увы, невозможно. Досадно – как много интересных вопросов образуется к тому времени, когда задать их уже некому. В нашем доме за всеми, кроме младшей сестры, были закреплены те или иные обязанности. Например, отец, авиационный инженер, регулярно чинил смывной бачок унитаза. А я выносил мусор.
По степени отвратительности эта процедура уступала только хождению в школу. Мусоропроводов тогда не было. Даже слова этого вроде не было. А была такая избушка или сарайчик – один на пять дворов. С лестницей и «окном» наверху, куда надлежало опорожнить ведро. До сих пор морщусь, вспоминая зловонную смесь хлорки и пищевых отходов. Раз в неделю приезжал грузовик. У избушки открывалась стена. Два человека с угрюмыми лицами выгребали мусор. В ногах у них метались потревоженные крысы…
Однажды зимним вечером друзья ждали меня – играть в футбол. Никто из моих приятелей не любил хоккей, а в футбол играли все, даже зимой, неловко гоняя мяч тупоносыми валенками. Только у Егора Канатского не было валенок. Егор выходил на поле в массивных кирзовых сапогах. Играл он плохо, но с энтузиазмом. Когда делились на команды, с ним обычно возникала проблема. Никто не хотел играть против Егора. Короче, друзья меня ждут. А у меня – ежевечернее ведро мусора. И дорога неблизкая, а потом ещё обратно. Эдик говорит: «Тут в соседнем доме – открытый подвал. Выбросим туда и – ноги». Выбросили.
На первом этаже того дома жил дворник. И зачем-то пялился в окно. Мы потом этому дворнику устроили концерт по заявкам. Долго рассказывать, и так композиция на пределе. Дворник с фонариком спустился в подвал. Расшвыряв мусор, обнаружил… мою школьную тетрадь. С именем, фамилией и адресом. Когда я явился домой, меня ждали ведро, совок и две затрещины от отца.
С тех пор сгинула такая уйма лет, что даже приблизительную цифру мне боязно вспоминать. Но и теперь, выбрасывая письма или счета, где указан наш адрес, я рву их на мелкие части. Зачем? Ведь наш адрес легко найти в телефонной книге. Да и мусор я выношу строго куда положено. Здесь уместно какое-нибудь изящное размышление с оттенком фрейдизма. Жаль, ничего не приходит в голову.
Не менее занятно само происхождение школьных дружб. Сочиняя этот рассказ, я задумался: почему из множества детских физиономий ты выделяешь одну? Или она – тебя? Или это происходит одновременно? Вообще-то, нас в компании было четверо. Я, Эдик и ещё двое. Десять трудных лет мы продержались вместе, как мушкетёры. Но тех ребят я знал по детскому саду. Попав в один класс, мы естественно потянулись друг к другу.
А Эдик ходил в другой садик. И жил не очень близко. Почему же мы стали друзьями? Как это произошло? Не могу ни вспомнить, ни объяснить. Ну да, мы оба были тощими, закомплексованными мальчиками с неинтересной внешностью. Не имели успеха у девочек. Не любили высоких, плечистых и крепких жлобов. Но ведь этого мало, чтобы соединить людей на долгие годы…
Вчера я заговорил об этом с женой. Я знал, что у неё будет ответ на мой вопрос. Жена – кандидат философских наук и умеет, в отличие от меня, водить машину. Кроме того, она мастерски владеет фотоаппаратом Nikon D90. Кнопок и рычажков на нём больше, чем в автомобиле. Жена напомнила мне английское слово «chemistry». Оно переводится как химия (опять химия…). Но есть и другой перевод, который означает бессознательное влечение людей друг к другу. На уровне запахов, жестов, тембра голоса и так далее. Понятно, что в юности эта штука работает эффективнее, чем в зрелости, когда ей мешают жизненный опыт и старческий цинизм. Я легко согласился с женой и перестал думать об этом. Мне определённо везёт на умных женщин. Недаром я выношу мусор уже сорок (ох, вырвалась эта жуткая цифра!)… нет, тридцать с хвостиком лет.
Дом литераторов
Когда-то я работал школьным учителем – в селе за Волгой. Интересно, что когда говорят «за Волгой», обычно подразумевают менее цивилизованный берег. На другом берегу, в городе, жили мои родители и сестра.
Как молодому специалисту, мне полагалась комната в учительском доме. Условия там были на минус одну звёздочку. Но главное – туалет внутри. И родители далеко. В каком-то старом фильме озвучена правильная мысль о том, что родителей надо любить издалека. Чем дальше, тем сильнее. Я это понял лет с двенадцати. И с тех пор мечтал уехать куда-нибудь подальше. Сначала я уехал за Волгу, потом в Татарскую ССР. Затем в Москву, через пять лет в Германию и, наконец, в Новую Зеландию, дальше которой только Антарктида. Если меня спрашивают, отчего я уехал на этот край земли, я называю разные причины. Кроме, может быть, единственно верной. Мне хотелось посильнее любить родителей.
Жизнь в учительском доме напоминала бездарный любительский спектакль. Учителя – люди нервные, большей частью пьющие. Два-три года войны с малолетними подонками – и человек либо уходит, либо… Перемещается в другую, очень хрупкую реальность. Где работа – единственное, что можно (и даже хочется) терпеть. А больше – ничего. Почти ежедневно в одной из комнат вспыхивал скандал. Иногда с битьём лиц и посуды. И каждый вечер, чтобы обсудить это дело, ко мне заглядывал историк Николай с банкой разведённого спирта. Рядом с деревней находился спиртзавод, где у местных всё было прихвачено.
На следующий год в школу распределили двух выпускниц пединститута и учителя литературы Ивана с беременной женой.
– Максим Леонидович, – сказал директор, – я не могу вам приказывать, но… Уверен, что вы пойдёте навстречу. Мы вам подыщем комнату в частном доме, рядом со школой. Любовь Дмитриевна как раз сдаёт. Она – бывший директор, заслуженный учитель и так далее.
«Э-э… туалет на улице», – подумал я. И ответил:
– Хорошо, но есть два условия. Первое: никакого классного руководства в этом году. И второе: только младшие и старшие классы. Шестой, седьмой, восьмой – отпадают. Пусть молодые с ними закаляются. Договорились?
– Ладно.
Я поселился у Любови Дмитриевны. Туалет, действительно, оказался на улице. Так что если внезапно приспичит – бежать через двор и огород. Хозяйка, мумифицированная бабуся, смотрелась почти вменяемо. В селе говорили, что она была любовницей прокурора Вышинского. И, разумеется, сотрудником НКВД. Мало того, рассказывали, что во время эвакуации знаменитый сталинский палач арендовал ту самую комнату, где теперь жил я. Ещё у бабы Любы жили семь кошек, все – дальние или близкие родственники. Если не ошибаюсь, среди них процветал инцест. Я люблю кошек до тех пор, пока они не испражняются в мои ботинки. Особенно – если это происходит систематически. С наступлением холодов уличный туалет стал мне окончательно чужд. Я не отказался от комнаты, но большую часть недели жил у родителей.
В зависимости от времени года, добираться до школы приходилось разными способами. На пароме – двадцать минут. Пешком по льду – около часа. Издалека движение людей смотрелось как неровный тёмный шов на белой простыне. Помню обычный вопрос:
– Как лёд на той стороне?
– Нормально… пройдёте.
По надёжно вставшему льду брали ямщика или частника на машине. Это минут десять-пятнадцать. Три недели в году, когда лёд дрейфовал, единственным средством передвижения был вертолёт. Двадцать человек в кабине. Несколько минут грохота, доза адреналина и шикарных видов. Весь этот транспорт стоил одинаково – рубль.
Особенно мне нравились вертолёт и сани. Когда был выбор – легковушка или сани, – я, минуя озадаченных бомбил, уверенно шёл к ямщику. В санном пути через Волгу таилось что-то… Метафизическое? Сюрреалистическое? Трудно сказать. Но, если заходит разговор о ностальгии, мне вспоминается именно он. Я с детства безразличен к русской архетипической символике вроде колосящихся полей, берёзок или хохломы. Однако вот эта снежная дорога что-то трогает, задевает какой-то «шнудок» – там, внутри. Без усилий вспоминаю крепкий запах лошади и мёрзлого сена. Отпечатки копыт в рыхлом снегу. Тихое звяканье сбруи, поскрипывание саней на ухабах. И вот уже город становится акварельным, теряет контуры, исчезает. А другой берег ещё не виден. Всюду бело. Только сани, кряхтя и покачиваясь, движутся сквозь метель – вне времени и пространства. Бог знает куда.
А вертолёт меня однажды здорово подвёл. Но – по порядку.
В институте я увлёкся писательством. Сочинял всё подряд: лирику, рассказы, очерки, газетные заметки. Один раз написал соболезнование. Что-то вроде надгробного слова. Помню, занёс в редакцию молодёжной газеты короткий рассказ.
– Это ты удачно зашёл, – обрадовался редактор, – ты слышал, Андропов умер? Только что сказали по радио.
– Ну и что?
– В завтрашнем номере публикуем соболезнования от граждан и организаций. Ты мне напишешь от благодарного студенчества.
– Сейчас?
– Нет, через месяц. Конечно, сейчас. И чтоб без формализма – со слезинкой, с человечинкой. Окей?
– А рассказ?
– Обещаю. Дадим на следующей неделе.
За «слезинку» мне заплатили три рубля. За рассказ – не помню, кажется, четыре.
Из-за неразборчивости в жанрах я записался одновременно в три секции городского литобъединения. В секции журналистики меня хвалили. Убеждали профессионально заняться второй древнейшей. Рассказы вызывали у менторов более-менее одобрительное хмыканье. А вот стишата часто критиковали – за вторичность и отсутствие гражданской позиции. Или авторской позиции. Кстати, ни той, ни другой у меня с тех пор не прибавилось. Я мог бы уйти из секции поэзии, но в ней занимались самые красивые девушки. Более того, почти каждое заседание оканчивалось выпивкой. Естественно, в узком кругу «своих», где вскоре, благодаря отсутствию всяческих позиций, оказался я. Чтобы выглядеть в этой тусовке адекватно, пришлось по-быстрому освоить Маркеса, Борхеса, Кафку и Сартра. На последнем я, увы, сломался. Плюс обязательного Бродского, которого все знали наизусть и цитировали с любого места. Здесь под водку и чай с тортом договаривались о публикациях и знаках будущих рецензий. Именно здесь решили, кто из молодых авторов будет представлять секцию на ежегодном вечере поэзии в Доме литераторов. В списке из трёх человек я с удовольствием обнаружил любимое словосочетание.
Я отобрал с десяток наиболее удачных стихотворений. Читал их перед зеркалом, репетируя жесты. Записал на магнитофон и слушал, выявляя неверные интонации. В эти дни пошёл лёд, что было кстати. Я рассчитывал прилететь в школу, отвести уроки и – назад, в город, двухчасовым вертолётом. Дома – отдохнуть, нарядиться и ехать на концерт. Оставался ещё час на кафе, где мы с братьями по паркеру договорились треснуть по сотке для вдохновения.
К обеду шум вертолёта подозрительно затих. И погода изменилась. Налетел снег, временами похожий на дождь. Задёргал ветер, небо потемнело. Я в пальто нараспашку сидел в учительской и ждал вертолёта. Я ещё не понимал, что случилась катастрофа. С большим трудом дозвонился в аэропорт.
– Сегодня не полетим, – услышал я сквозь помехи. – В лучшем случае – завтра.
– Как завтра?! Мне срочно надо в город!
– Бесполезно, синоптики запретили. Вы что, погоду не видите?
До моста тридцать километров. И ещё надо поймать машину. По-любому – опоздал.
В Доме литераторов минут пятнадцать было занято. Неожиданно ответили, и я сбивчиво закричал что-то про метель и вертолёт. На том конце меня успокоили, сообщив, что в зале будет известный поэт Андрей Чумаков. Который, в случае моей неявки, охотно прочтёт что-нибудь своё. Чумакова я немного знал по областному книгоиздательству, где он трудился заместителем редактора. И где, по удачному стечению обстоятельств, выходила его третья книга. Говорили, что он пишет как минимум один стих в день. И готов декламировать себя безостановочно, даже когда его не просят. Из многотомного наследия Андрея я помню четыре строки: «Тесть нашёл работу, тёща носит мясо, золотые шпроты, пиво и колбасы».
Шпроты и колбасы вертелись у меня в голове всю дорогу – до спуска к реке. Я очутился перед транспарантом «Проход по льду строго запрещён. Опасно для жизни». В этих фразах чувствовался неуловимый парадокс. Значит, если какой-нибудь безумец, вроде меня, пройдёт по льду, его ожидают арест и штраф. А если не дойдёт, тогда…
«Ну что, – подумал я, – слабо рискнуть? За творчество и чудотворство?…»
В двух-трёх метрах от берега лёд выглядел толстым и прочным. Хотя временами потрескивал и как будто стонал. Ближе чернели припудренные снегом лужи. Допустим, здесь я найду проход, но что на той стороне?
Я вообразил наполненный светом и праздником зал Дома литераторов. Волнующий запах парфюма, аплодисменты, студентки филфака… Знакомые и незнакомые журналисты, может даже, киношники. Ведущие до последней минуты ждут, что я успею. Но нет! И вместо меня на сцену лезет замшелый графоман Чумаков. Отчаяние и злоба раздирали меня. Хотелось плакать, орать, выть. «Блядь, блядь! Блядь!!! – крикнул я в ночь и метель. – Сука! Ну почему?! Ну почему, почему сегодня?…»
Не помню, как долго я стоял на берегу. И как оказался перед дверью историка Николая.
– Ты откуда такой мокрый? – удивился Николай. – Ты вроде в город улетел?
– Не улетел. Спирт есть?
– Уже нет. Но можно достать самогон – трёшник бутылка. Тут недалеко. A что за праздник?
– Потом расскажу. Пошли, я угощаю. И к девчонкам зайдём. Хорошо бы у них посидеть.
– Может, Ивана с Натальей захватим?
– Обязательно.
Через полчаса молодые учительницы – Света и Лариса – жарили картошку. Иван открывал банку солёных помидоров. Николай разлил самогон. Я выпил полстакана, налил ещё и сказал:
– Ребята. Сейчас – вот в эту минуту – я должен читать стихи. B Доме литераторов. Но эта… б… Короче – я не смог улететь. Значит… так уж получается, что сегодня вы будете моим домом литераторов. Давайте выпьем. И я вам почитаю стихи.
Коллеги, подняв стаканы, изумлённо молчали. Они не подозревали о моём хобби.
– Ну? – сказал я.
Мы стукнулись и выпили. Я начал читать.
Так хорошо я не читал стихов никогда в жизни. Незаметно мне полегчало. Дом литераторов уплыл куда-то вбок, словно использованная театральная декорация. Почти безразличными сделались журналисты, киношники, знакомые с филфака. Тем более – Андрей Чумаков. Пятеро деревенских учителей стали лучшей аудиторией в мире. Возможно, здесь помог самогон. Стихи, которые я читал, мне позднее разонравились – обычное дело. Но тогда…
Как я читал!
А так, что все бывшие в компании дамы тотчас влюбились в меня. Включая тяжело беременную жену Ивана. В её взгляде мелькала готовность уйти от Ивана ко мне хоть сегодня. Я даже забеспокоился. К счастью, это с ней быстро прошло. Через месяц Наташу увезли в роддом, где она – беспроблемно и вовремя – создала нам мотив для грандиозной пьянки. Виновнице торжества, понятно, стало не до флирта. Лариса, фигуристая блондинка, учительница пения, также недолго хранила чувства ко мне. Летом она увлеклась местным хулиганом, за которого, по слухам, осенью вышла замуж. Говорили, что брак оказался неудачным. Сомневаюсь, что брак с хулиганом вообще может оказаться удачным. Со Светой, учительницей немецкого, всё не так просто. Света домогалась меня несколько лет. Приезжала в ТаССР и даже в Москву. В итоге у нас образовалось нечто похожее на вялотекущий роман. Который постепенно заглох из-за нехватки романтизма с моей стороны. А может – его изначального отсутствия. Надеюсь, что Света меня простила.
Подстава для Кэролайн
С воспитательницей детсада Кэролайн случилась беда. Её – подло, мерзко, ни за что – обвинили в сексуальных домогательствах к четырёхлетнему ребёнку.
Кэролайн из тех барышень, которых хочется утешить или защитить от чего-нибудь. Желательно, обняв за плечи. Стройная шатенка, чуть осветлённые волосы забраны в хвостик. Джинсы и топ акцентируют всё, что надо. Красная «Хонда» то и дело в ремонте. Съёмная квартирка недалеко от центра. Мечта получить диплом и стать настоящим воспитателем, а не ассистентом, как теперь. А там, глядишь, и директором садика.
В тот день, который уничтожил эти мечты, у вечерников отменили лекции. Закончив работу, Кэролайн сразу поехала домой. Долгов по заданиям у неё почти не осталось. Одно эссе про Штайнера, но его можно написать в выходные. Кэролайн предвкушала нечастый ленивый вечер. Она накормила кота, переоделась в халат и шлёпанцы. Разогрела в микроволновке ломтик пиццы. Достав из холодильника бутылку вина, отнесла всё это на журнальный столик перед телевизором. Кот мягко запрыгнул в свободное кресло. И разлёгся с победительным видом, будто сказал: «То-то же».
Совсем недавно кот оспаривал это место у Такаши, последнего бойфренда Кэролайн. Такаши, аспирант, исследовал какие-то премудрости лингвистики (а может, филологии) английского языка. Он водил Кэролайн по японским ресторанам. Научил ловко обращаться с «хаси» – палочками для еды. Интересно рассказывал о своей родине.
– Японцы, – говорил Такаши, – нация очень закрытая. Замкнутая на себе. Причём на обоих уровнях – индивида и социума. Ещё лет двадцать назад европейца у нас воспринимали как инопланетянина. Больше того, японец, проживший несколько лет за границей, дома становился изгоем.
– А как же ты?
– Так это было давно, – не слишком уверенно отвечал бойфренд, – теперь всё по-другому. В любом случае работу я найду без проблем. Английский везде нужен.
Всем был хорош Такаши: сдержан, улыбчив, аккуратен. Не увлекался пивом и регби. И в постели – молодец. Но постепенно он… Не то чтобы наскучил Кэролайн. А просто как-то стало не до него. Работа в две смены и учёба проделывают с человеком такие фокусы. А как иначе? А иначе – вечные долги, страх конвертов в почтовом ящике, звонки из банка: «Вы знаете, что превысили разрешённый минус?» Нет, уж лучше работать до упаду и не психовать, чем «отдыхать» в ежедневной нервотрёпке. В общем, Такаши звонит, а Кэролайн устала. Или уже спит. Или «абонент недоступен» – значит, на лекциях. А в выходные сидит над домашними заданиями. Их вечерникам никто не отменял.
Однажды Такаши оставил Кэролайн сообщение. Она его сохранила и прослушивала иногда. «Привет, Кэри. Я думаю, не стоит больше тебе звонить. Но я буду ждать твоего звонка. И надеюсь дождаться. Только не затягивай слишком долго. Ты знаешь, почему». Кэролайн знала. Через полгода у Такаши защита и отъезд в Японию. Как-то он обмолвился, что не возражал бы жениться на Кэролайн и забрать её с собой. Кэролайн сомневалась, радоваться ей такому предложению или наоборот.
– Позвонить, что ли? – сказала она коту.
– Думаю, это лишнее, – ответил взглядом кот. – Разве нам плохо вдвоём?
В сумочке ожил мобильник. Неужели Такаши? Вот совпадение! На дисплее, однако, высветилось: «Гленда». Директриса.
– Привет, что-нибудь случилось?
– Случилось… – тяжело выдохнула начальница. – Кэролайн, ты… м-м-м… завтра на работу не приходи. И вообще какое-то время… не приходи.
– Почему?
– Тут вот какое дело… Мне звонили из полиции. Родители одного ребёнка обвинили тебя в… э-э… неправомерных действиях по отношению к нему. И я вынуждена…
– Обвинили в чём? – шёпотом перебила Кэролайн. – Что за бред! Ты ничего не путаешь?
– В действиях… сексуального характера. И пока идёт следствие, я вынуждена отстранить тебя от работы. Зарплату будешь получать, как обы…
– Подожди. Я не понимаю. Какие родители? Какой ребёнок? Это же бред, абсурд, подстава! Как ты могла поверить в такое?!
– Конечно, я не верю, успокойся. Кто ребёнок, я не знаю, мне не сказали. Завтра тебе позвонит следователь, кажется Вильямс, и всё объяснит. Эх, зря они сразу в полицию бросились. Лучше бы ко мне. Разобрались бы по-тихому, а сейчас…
Боже мой. Мне позвонит следователь. Мне. Позвонит. Следователь. Неужели этот кошмар происходит со мной? Неужели я сейчас не проснусь и всё не станет как обычно? Кэролайн взглянула на мобильник в руке. Быстро набрала Такаши и, услышав его голос, заплакала.
– Нда, ситуация вонючая, – сказал последний бойфренд. – Вот что. Тебе срочно нужен адвокат. Завтра утром мы это решим. А сегодня… хочешь, я приеду?
– Приезжай. По дороге купи сигарет.
– Ты же бросила.
– Значит, опять начала.
Только к утру Кэролайн смогла задремать. Но тонкий сон её был встревожен хаотичными видениями. Слабые просветы в тёмном небе легко разбудили её. Она проснулась, и с первой мыслью представился ей весь ужас её положения. Из кухни донеслись уютные звуки и аромат кофе. Кэролайн немного воспряла духом. В спальню заглянул Такаши.
– Проснулась?
– Не знаю.
– У тебя есть бренди?
– Зачем?
– Хочу добавить в кофе.
– Посмотри в шкафу, над холодильником.
«Как хорошо, что он остался, – думала Кэролайн за завтраком, – я б одна…»
Вдруг позвонили. Кэролайн запаниковала.
– Это они! Ответь ты.
– Какой смысл?
– Ну, пожалуйста!
Такаши взял трубку.
– Алло.
– Городское управление полиции. Лейтенант Гленн Вильямс. Могу я поговорить с Кэролайн Джонс?
– Можете.
– Да…
– Здравствуйте, мисс Джонс. Я лейтенант Вильямс, – произнёс усталый, монотонный голос, – занимаюсь расследованием поданной на вас жалобы.
– Это не жалоба, а подстава… – всхлипнула Кэролайн. – Ничего такого не было, вы слышите?! Ничего! Я не знаю, что они вам наго…
– Успокойтесь, Кэролайн, – мягко перебил голос, – мы здесь для того и сидим, чтобы разобраться. Можно называть вас Кэролайн?
– Мне всё равно.
– Так вот, мы хотели бы пригласить вас на интервью. Послезавтра в одиннадцать устроит?
– Устроит.
– У вас есть адвокат?
– Нет, но сегодня будет.
– Непременно возьмите его с собой. Можно ещё кого-нибудь – родственника или друга.
В городской юридической службе Кэролайн объяснили, что бесплатного защитника ей, как работающей, не полагается. Надо идти в частную контору. Тут же подсказали – куда. Порекомендовали опытного, не слишком дорогого адвоката. Вот его карточка. Не слишком – это полтораста долларов в час. Примерно столько Кэролайн зарабатывала в день.
В кабинете адвоката (его звали Стюарт Хьюз) она сразу заговорила о деньгах. О том, что вряд ли сможет полностью…
– Минуточку, – остановил её юрист. – Мы ещё не подписали договор, а значит, вы мне ничего не должны. Например, сейчас мы с вами общаемся абсолютно бесплатно. Кроме того, мне нет смысла обирать вас до нитки. Скорее, наоборот. А теперь подробно расскажите, что случилось. Хотите воды? Или кофе?
Адвокат, невысокий брюнет в костюме с серо-зелёным отливом, выглядел как новенькие полтораста долларов в час. От него вкусно пахло букетом коньяка и дорогого лосьона. Крупный нос. Вьющаяся шевелюра поблёскивает от геля. Запонки в цвет ухоженных ногтей. Он, не перебивая, слушал Кэролайн, иногда быстро записывал что-то. Затем сказал:
– Кэролайн, попробуйте вспомнить всё необычное, что случилось на работе за последнюю неделю. Пусть даже не с вами. Нештатная ситуация, конфликт…
– Ничего, – подумав, ответила Кэролайн. – Самая обычная неделя.
– В туалете детям помогали?
– Да, но у нас там нет двери – специально, чтобы не обвинили ни в чём таком. И ещё – взрослые всегда в поле зрения друг друга. Это правило.
– Так уж и всегда?
– Ну… бывает, отойдёшь на пару минут.
– Вот в полиции об этом не надо. Особенно если не спросят. Всегда – значит всегда. Напарница это подтвердит?
– Конечно.
– Очень хорошо, – адвокат достал органайзер. – Так… угум… это мы перенесём… Встречаемся послезавтра в одиннадцать утра. Думаю, за час уложимся. Адрес управления знаете?
– Найду.
– Непременно возьмите своего друга. (Такаши кивнул.) На вопросы отвечаем коротко и по существу. Да, нет, не знаю. Если не уверены, что сказать, требуйте разговора со мной наедине. Они должны выйти… Теперь о деньгах. Заплатите мне только за визит в полицию. Сто пятьдесят наличными. Остальное – про боно. Однако в случае получения вами каких-либо компенсаций наша фирма удерживает двадцать процентов. Обычная практика. Вот здесь прочитайте и распишитесь.
У двери Кэролайн обернулась:
– Мистер Хьюз, могу я задать вопрос?
– Конечно. И пожалуйста – Стюарт.
– Хорошо. Стюарт. Почему я? За что?…
Адвокат покачал головой:
– Кэролайн, послушайте. Я понимаю ваши эмоции, но… вы не о том беспокоитесь. Сейчас главное – вытащить вас из этого… извините, дерьма. И чистенькую – то есть без последствий. Это моя работа. А кто и за что – пусть сыщики думают, если у них есть чем. Завтра, кстати, узнаем.
Лейтенант Вильямс оказался похожим на Брюса Виллиса. И не только лысиной и фамилией. Больше – усталой гримасой спасителя человечества на типично полицейской версии лица. Он скупо кивнул, обменялся невнятными репликами с адвокатом и пригласил всех в кабинет. Там не было ни решёток на окнах, ни видеокамеры, ни хитрого зеркала одностороннего наблюдения. Только стенографистка с ноутбуком. Все официально представились. Стенографистка зашелестела клавиатурой.
– Кэролайн, – начал Вильямс, – расскажите, как вы устроились в детский сад «Ягодка». Давно ли? Чем занимались?
Кэролайн справилась за две минуты. Там и рассказывать-то нечего. Училище. Детский сад. Затем другой, где предложили большую нагрузку.
– Часто помогаете детям в туалете?
– Иногда. Всё по правилам.
– Что за правила?
– Открытая дверь. У нас она вообще снята. Взрослые в поле зрения друг друга.
– Нарушали?
– Боже упаси.
– То есть нет?
– Нет.
– Что такое групповые занятия на красной линии?
– А, это… незадолго до прихода родителей. Дети собираются внутри такого специального круга. И кто-то из воспитательниц поёт с ними хором или книжку читает. А другая в это время убирает в комнате.
– Дети сидят рядом с воспитателями? Может, у них на коленях?
– Нет, это запрещено.
– В течение прошлой недели – способны вспомнить какие-либо эпизоды, инциденты на работе, которые могли бы вас обеспокоить?
– Нет.
– В течение этого времени помогали детям в туалете?
– Нет.
– В течение этого периода оставались ли вы с кем-либо из детей наедине?
– Нет.
– Как долго вы знаете Мэтью Хадсона?
Мэтью?… Тихий, незаметный ребёнок… переведён в этом году из младшей группы. Старший брат, хулиган Дэниел, с облегчением выпихнут в школу. Джейн – мать-одиночка. Дети от разных пап. Ретивая общественница. Председатель родительского совета.
– Кэролайн, как долго вы знаете Мэтью Хадсона?
– С начала учебного года.
– Были ли у вас с ним какие-нибудь проблемы?
– Нет.
– Можете вспомнить, какая одежда была на Мэтью во вторник четвёртого апреля?
– Вроде бы джинсы и футболка. Но точно не помню.
– Хорошо. Теперь я вам кое-что зачитаю. Копии позже будут отправлены вашему адвокату. Во вторник, четвёртого апреля сего года, Джейн Хадсон забрала Мэтью из садика. Она заметила, что ширинка на его джинсах расстёгнута. Вечером, когда Джейн помогала Мэтью в туалете, ребёнок пожаловался, что у него там болит. На внутренней стороне левой ягодицы Джейн увидела красное пятно. Она спросила, тут ли болит. Ребёнок ответил: «Да, это сделала Кэролайн». Мэтью рассказал, что во время групповых занятий на линии Кэролайн прижала его к столу, запустила руку в джинсы и ущипнула. Она прекратила это, как только Мэтью сказал, что там больно. В среду наличие лёгкой травмы в указанном месте подтвердил врач. Кэролайн, что вы можете сообщить по поводу этого обвинения?
– Могу сообщить, что это полнейший нонсенс. Абсурд. Разве вы сами не…
Адвокат чуть заметно качнул головой. Кэролайн замолчала.
– Вы это делали или нет? – спросил Вильямс.
– Конечно, нет!
– Можете назвать ваши или чьи-либо действия, способные вызвать такую реакцию мальчика?
– Нет.
– Хотите что-нибудь добавить?
– Да. Допустим я – сексуальная извращенка…
Адвокат снова покачал головой. Кэролайн игнорировала его.
– …нет, просто гипотетически, так? Скажите, зачем мне проделывать это на глазах у двадцати свидетелей? И среди них опытный воспитатель. Кстати, вы с Рэчел говорили?
– Нет пока. Но поговорим обязательно. А ваш вопрос… Знаете, четырёхлетний ребёнок способен легко перепутать время и место. Бессознательно или намеренно. Поэтому я вас и спрашивал про туалет.
– А-а-а. Ну, конечно, перепутать туалет с групповыми занятиями… Офицер Вильямс, можно узнать, сколько лет вы занимаетесь подобными делами?
– Зачем вам?
Читать бесплатно другие книги:
