Демонолог Пайпер Эндрю

Глава 24

Гранд-Сентрал в пять часов пополудни, в час пик. Я пробираюсь по раскаленным пешеходным тоннелям в плотной массе человеческих тел, половина которых надеется поймать свободное такси, которых, когда мы выбираемся на улицу, на слепящее солнце, нигде не видно. Парочка копов, стоящих возле выхода, держится в тени, под металлическим навесом, обозревая прохожих в своем ритуальном исполнении долга бдительности. Вполне вероятно, что их приоритетной задачей на сегодняшний день является поиск некоего Дэвида Аллмана, которого в последний раз видели в идиотском облачении, в шмотках, прикупленных в заштатном универсальном магазине, и без большого пальца на правой руке. Если так, то эти парни отвратно выполняют свою работу. Они замечают, что я гляжу на них, и им на лица возвращается обычный взгляд нью-йоркского копа – давай-шагай-дальше-приятель, – а потом они продолжают обмениваться своими грязными шуточками, выискивая глазами террористов и мини-юбки.

Но даже при этом я сомневаюсь, что у меня осталось много времени, пока меня не выследили. Сейчас каждая минута, пока я тащусь по раскаленному бетону тротуара 48-й улицы по направлению к «Чейз-Манхэттен-банку» и пока никто не заорал у меня над ухом: «Эй, я видел этого малого в программе новостей!» – или из вдруг затормозивших рядом черных внедорожников «Сабербэн» не высыпались парни в сияющих флуоресцентными надписями «ФБР» бронежилетах и не сцапали меня, – это минута, на которую я совсем не могу рассчитывать. Однако вместо того, чтобы держаться в тени, ближе к стенам домов, я на каждом углу спрыгиваю с тротуара и машу руками, пытаясь поймать такси, и выставляю себя на обозрение пассажирам всех патрульных машин, что проезжают мимо. В конце концов я прихожу к решению, что пытаться сесть в такси гораздо более опасно, нежели просто топать прямо к банку, всеми силами маскируясь в движущейся толпе аналогичным образом разодетых туристов. От дневной жары я буквально варюсь в этой нейлоновой куртке, но продолжаю двигаться вперед, опасаясь быть обнаруженным, если мой поднятый воротник окажется недостаточно высок, чтобы скрывать нижнюю часть лица.

Войдя в банк, я тут же замечаю на потолке все камеры видеонаблюдения в черных конусообразных корпусах, всех охранников из службы безопасности с наушниками, вставленными в ухо. Скорее – к окошку «Обслуживание клиентов». И новые страхи, когда приходится назвать свое имя и потребовать выдать мне содержимое моей банковской ячейки. Младший менеджер – молодая женщина – выходит в зал, чтобы пожать мне руку (сюжет из репертуара театра мучительных усилий на ниве связей с общественностью), и предлагает «посидеть тут в прохладе». Но когда она возвращается на свое место, не оглядывается ли она на меня и кассира, который ведет меня в подвал? Когда она останавливается, чтобы переговорить с коллегой из отдела внешних связей, не смотрит ли она в мою сторону, случайно или намеренно?

Тем не менее пути отступления в любом случае уже отрезаны. Время уже близится к шести. Менее часа до того, как… до чего?! Я стараюсь не думать об этом, а просто иду дальше, к следующему этапу. Сейчас мое дело – заполучить документ.

Кассир приносит мне огромную коробку и уходит, закрыв за собой дверь, предоставив мне возможность достать свой портфель. Я дважды проверяю его, чтобы убедиться, что лэптоп и цифровая камера по-прежнему на месте. Оба аппарата, которые в полудюжине магазинов бытовой электроники в двух кварталах отсюда продадут любому за пару косых, на месте. В них малоценные прежние записи, не более важные, чем студенческие курсовые работы, а также снимки Тэсс в балетной пачке на весеннем школьном концерте. А теперь еще и запись, содержащая новую историю для всего мира.

Я защелкиваю замок портфеля и выхожу наружу, едва кивнув кассиру. Не спускаю глаз с вращающихся входных дверей, открывающихся на залитую солнечным светом улицу. Если глядеть только на двери, меня никто не остановит.

Вот никто меня и не останавливает. Пока что.

К тротуару прямо перед зданием банка подъезжает такси, и вот я уже сижу на заднем сиденье, ввалившись в салон через дверь со стороны проезжей части, пока предыдущий пассажир еще не успел расплатиться. После чего съеживаюсь и съезжаю ниже, чтобы в окно была видна только бейсболка. Глаза изучают ботинки, избегая взгляда водителя в зеркале заднего вида.

– Гранд-Сентрал, – говорю я ему, когда мы ввинчиваемся в поток движущихся бампер к бамперу машин. И вспоминаю, что когда в последний раз давал водителю такси этот адрес, то оказался в Дакоте.

Но теперь ничего такого не происходит. Мы никуда не едем. Стоим, зажатые в пробке: стремящийся по Пятой авеню в центр транспорт превратился в узкую парковочную площадку, забитую черными лимузинами, желтыми такси и разноцветными фургонами.

– Попробуйте другой маршрут, – говорю я водителю.

– Какой еще другой?!

Я сую пятидесятидолларовую банкноту сквозь отверстие в плексигласовом разделительном щитке, с лихвой покрывая девятидолларовую стоимость проезда. Вылезаю наружу и пробираюсь между бамперами к тротуару. Осматриваю улицу в обе стороны, не замечаю никакой полиции, после чего пускаюсь бегом.

Это тяжкий спринт на восток по 46-й улице до Парк-авеню. Люди на тротуаре вовремя отрываются от своих мобильников, чтобы отпрыгнуть в сторону и дать мне дорогу. Кто-то слегка удивлен («Хо-хо!») или чуть возмущен и выражается в манере, свойственной любому навидавшемуся видов ньюйоркцу («Мать твою так!»), остальные просто орут в приступе ярости («Ну-ка, поди сюда, засранец!»). Но никто не пытается остановить эту несущуюся стодевяностофунтовую массу, этого разъяренного небритого безумца – меня.

Не замедляя бега, я заворачиваю за угол и налетаю на медсестру, подталкивающую инвалидную коляску с пожилым мужчиной. Я чуть не сбиваю их с ног, и сестра визжит. Когда я пробегаю мимо, ее глаза, кажется, вспыхивают ярким блеском, как будто она прямо-таки весь день только и делала, что ожидала меня увидеть – с дико выпученными глазами, растрепанного, размахивающего руками.

Я не замедляю бега, пока не врываюсь в помещение вокзала. И только оказавшись внутри, я осознаю, что оставил бумажник в такси. Кредитные карты, удостоверение личности, все оставшиеся у меня наличные доллары. Теперь уже поздно бежать назад в надежде, что такси все еще стоит на том же месте. Да и неважно это теперь. Какой мне теперь прок от всего этого? Я вот-вот войду совсем в другое место. Туда, где деньги не имеют никакой цены. Где даже мое имя не имеет никакого смысла.

Вниз по ступеням, в главный зал вместе со всеми остальными, высматривающими выход к своему поезду или желающими сделать снимок на фоне гигантского флага – звезды и полосы свисают с потолка. Никто из толпящихся здесь людей не знает, что где-то среди них болтается древний дух, занимающий тело мертвеца. И что живой человек преодолел семь тысяч миль, чтобы с ним встретиться.

Я останавливаюсь возле киоска в центре зала, разворачиваюсь и первым делом оглядываю верхний этаж с его барами и ресторанами, высматриваю, не стоит ли там, у перил, дожидающийся меня Велиал. Но что именно я высматриваю? Какую форму он нынче принял? Я настороже, я жду повторения уже виденного. Нового появления Уилла Джангера или Тоби. Одной из старух Рейес. Тряпичной куклы. Но никого знакомого не видно, что среди живых, что среди мертвых.

Потом с внезапным приступом тошноты возникает мысль: «Я ошибся!»

Путеводные ниточки, улики и знаки оказались никакими не знаками; след, по которому я шел, всего лишь моя собственная выдумка. Демон, если он вообще был реальным, просто насмехался и радовался, наблюдая за моими бесконечными поисками, за этой круговой ездой по всему континенту. За человеком, во всех смыслах потерянным и заблудившимся в этом мире.

Это означает, что Тэсс для меня тоже потеряна.

Скоро сюда явится полиция. И найдет меня. Плачущего в толпе в зале вокзала, проклинающего свисающие с потолка звезды и полосы и того жестокого архитектора, который их туда навесил, словно приглашая всех живущих на Земле глядеть на эти узоры, которых изначально не существовало в природе.

Стало быть, прощай, надежда, а вместе с надеждой прощай, страх.

Он стоит под золотыми часами, на том самом месте, где всегда стояла О’Брайен, когда я приходил сюда на встречу с ней. Наблюдает за мной с выражением полного удовлетворения на лице, с таким выражением, которого у него никогда не было, пока он был жив.

Мой отец. Последняя шуточка Велиала.

Я подхожу к нему и ощущаю злобное торжество, так и исходящее от него – гнусный запах в воздухе, что вливается мне в легкие. Он не имеет привкуса, но тем не менее отвратителен. Однако выражение его лица остается все тем же. Маска родительской радости при виде сына после долгой разлуки. Так. Возвращение блудного сына.

– Ты даже представить себе не можешь, как долго я ждал появления кого-нибудь вроде тебя, – говорит мой отец своим собственным голосом, хотя его интонации, пусть безжизненно уплощенные и упрощенные, несомненно, принадлежат демону. – Другие подходили близко к решению проблемы, но у них никогда не хватало сил, чтобы выдержать все испытания. Но ты, Дэвид, явно человек необычных качеств, очень решительный и настойчивый. Настоящий, истинный ученик.

– Я не твой ученик, – говорю я, и мои слова едва слышны.

– А разве ты не откликнулся, когда тебя позвали? Разве ты не был свидетелем чудес? – Мой противник смотрит прямо вниз, на мой портфель. – Разве ты не стал обладателем нового евангелия?

Я не двигаюсь. Это борьба с наступающим затмением, попытка не потерять сознание. Темные точки, как тени, крутятся вокруг головы моего отца. Черная Корона.

– Давай это сюда, – говорит он.

Я неосознанно делаю шаг назад, подальше от его руки, теперь протянутой ко мне.

– Мне казалось, что ты хотел, чтобы я это обнародовал, – говорю я. – Чтобы выступил от твоего имени.

– Ты еще будешь говорить от моего имени! Но сперва этот документ – он войдет в этот мир перед тобой. А потом, когда наступит нужное время, ты расскажешь всем свою историю. Ты станешь личным, персональным воплощением этого документа, поможешь людям принять его.

– За мной гонится полиция. И еще другие.

– Подчинись мне, Дэвид, и я защищу тебя.

– Подчиниться? Как?

– Впусти меня в себя.

Отец делает всего полшага в мою сторону, но каким-то образом покрывает все расстояние между нами, так что теперь он полностью заслоняет мне обзор. Все, что я сейчас вижу перед собой, и все, что я слышу, – это он.

– То, как наша история будет явлена публике, не менее важно, чем то, что она из себя представляет, – говорит он. – Рассказчик должен создать свой собственный убедительный, захватывающий рассказ, а нет ничего более убедительного, чем самопожертвование. Милтон тоже сидел в тюрьме. Сократ, Лютер, Уайлд… И конечно же, никто более самого Христа не мог понять, что если представить свое сообщение миру, будучи в цепях, то это сообщение будет легче услышать и понять.

– Ты хочешь, чтобы я стал мучеником.

– Это единственный способ, которым мы выиграем нашу войну, Дэвид. Не с позиции превосходства, но с позиции сопротивления! Мы завоюем сердца женщин и мужчин, показав им, как Бог с самого начала подавлял их стремление к знанию. Расскажем правду о запретном плоде.

– Да! – продолжает мой отец. – Ты будешь потакать стремлению людей знать правду, мою правду, знать о нашем несправедливом наказании, нашем падении, о жестокости Бога и об освобождении, которое предлагает Сатана. О равенстве. Разве это не самое благородное дело? Демократия! Вот что я несу людям! Не чуму, не принуждение, не страдания. Но правду! Истину!

Он улыбается мне с теплотой, столь чуждой мышцам его лица, что его щеки дрожат от напряжения.

– И мужество – не уступать вовек.

– Именно так! – соглашается мой собеседник, широко раскрывая рот. – Таков обет нашего господа – Сатаны.

– Но ты забыл предшествующие строки.

– Как я тебе уже говорил, – теперь в голосе моего отца уже не слышно того пустого юмора, который в нем только что звучал, – Джон был вынужден маскировать свои истинные симпатии.

– Да нет здесь никакой маскировки. Здесь только месть. Ненависть. Вот единственные мотивы, что тобой движут. Прощай, Добро! Отныне, Зло, моим ты благом станешь!

– Игра слов!

– Так это именно то, чем ты занимаешься! Выворачиваешь смысл слов наизнанку. Ты не в силах заставить их выступать за то, что чувствуешь, потому что ты не чувствуешь ничего. Добро меняешь на зло, зло – на добро. Но тебе не понять различия между ними, это тебе не по силам.

– Дэвид…

– Велиал. Никчемный. Не имеющий никакой ценности. Самая большая ложь, которую ты изрек, это то, что ты – создание, симпатизирующее человечеству. Именно поэтому для тебя так важен тот, кто обнародует документ, не менее важен, чем сам документ.

Отец придвигается еще ближе. Его мощь и огромный рост так же доминируют надо мной, как тогда, когда я был ребенком. И тем не менее я не могу остановиться и произношу все, что хочу ему сказать. Высказать ему те заключения, к которым я прихожу прямо сейчас, когда эти слова слетают с моих губ.

– Все это время я считал, что меня выбрали из-за моей узкой специализации. Но это оказалось просто ширмой. Очковтирательством. Ты выбрал меня, потому что моя история – это история мужчины, который любит своего ребенка. А твоя – это история ни о чем. В ней нет никаких детей. Никакой любви. Никаких друзей. Во всем, что действительно имеет значение, ты попросту не существуешь.

– Будь осторожен! Не перегибай палку!

– Почему это? Ты не можешь вернуть мне Тэсс. Это с самого начала было ложью. Я выяснил твое имя, принес документ сюда, успел до новолуния. И ничто из всего этого не играет никакой роли.

– Дэвид…

– У тебя есть власть разрушать, но не создавать, не соединять. Неважно, где она сейчас, ты не в силах привести ее назад.

– Откуда у тебя такая уверенность?

– Оттуда, что я здесь совсем по другим причинам, чем из стремления оказать тебе помощь.

– Неужели? – говорит мой враг, внезапно снова обретая уверенность в себе, зная, что при таком обороте дела он выигрывает. – Ну тогда скажи мне по каким.

Ответа на этот вопрос у меня нет. Мне остается лишь оглядываться по сторонам, смотреть на бурлящую в огромном зале толпу. Слышать, словно в первый раз, не какофонию царящих здесь звуков, а хор человеческих голосов. Кто из них будет по мне скучать, если змий победит? Что будет означать конец без Тэсс? Без нее я тоже не буду иметь никакой ценности.

И все же, пусть я сейчас одинок, все те, кто проходит мимо меня, отнюдь не одиноки. Вот молодая мать одной рукой толкает перед собой прогулочную коляску, а другой держит за руку едва научившегося ходить карапуза, распевающего алфавит. Вот пожилая пара – они целуются, прощаясь, и пальцы мужчины гладят морщины на щеке жены. Две женщины в паранджах проходят мимо двух хасидов, и течение толпы на секунду соединяет обе эти пары, словно это тайная встреча всех-в-черном набожных людей этого города. Мужчина цокает мимо на высоких каблуках и в красном платье-коктейль, его парик а-ля Мэрилин Монро явно нуждается в помощи расчески…

Незнакомые люди идут по своим делам, своими путями, пересекая зал терминала. Но видеть их только под таким углом зрения – значит принять точку зрения демона. Забыть про их имена, про их собственные причины проявлять самопожертвование.

– Это не твое, – говорю я, крепко сжимая ручку портфеля обеими руками.

– Твоя дочь…

– Я не намерен…

– Твоей дочери БОЛЬНО!

Бьющий в уши выкрик. Его эхо разламывает каменные стены этого огромного зала. Но никто вокруг нас, кажется, его не слышит. Точно так же, как никто не слышит и последующих криков.

– Твоя дочь ГОРИТ, Дэвид!

Я делаю шаг к нему, подхожу еще ближе к лицу моего мертвого отца. Смотрю прямо на сущность внутри него, смотрю сквозь его глаза:

– Если Тэсс в аду, скажи ей, что я тоже скоро там буду.

Он собирается ответить с напором непредсказуемой силы. Он как сжатая пружина, готовая к насилию. Плечи приподняты, пальцы выставлены вперед, как когти. Но что-то иное – вовсе не мой демонстративный вызов и полное пренебрежение – останавливает это существо. Его голова поворачивается назад, словно он услышал чей-то предостерегающий крик.

Я делаю шаг назад, и отец смотрит, как я ухожу от него. Выражение ненависти на его лице такое же ясное и чистое, как у оголодавшего хищника, пожирающего собственное потомство.

Я поворачиваюсь к нему спиной, и визжащий вопль Велиала преследует меня. Вопль, похожий на металлический скрежет. Неслышный для всех, кроме меня. Но я ухожу.

Если я оглянусь и посмотрю на него, я пропал. Не потому, что он меня выследит и поймает, а потому, что тогда я пойду к нему сам. Я чувствую это как огромный груз, более огромный, чем вес портфеля, который цепляется сзади за мои ноги и содержимое которого внезапно стало тяжелым, как гранитная плита.

Поэтому я иду. Ухожу. Повернулся спиной к своему отцу и ощущаю, как меня охватывает удушающая печаль, которая отчасти принадлежит ему, а отчасти – той сущности, что сидит у него внутри.

Я уже прохожу половину пути к эскалаторам, когда вижу полицейских. Две пары в мундирах выходят из тоннеля, что ведет вверх от бара «Устрица». А затем, секунду спустя, с лестницы в противоположном конце зала спускаются трое мужчин в обычных костюмах, которые тихо разговаривают друг с другом, разрабатывая план дислокации. Они пришли сюда за мной.

Ни один из них, кажется, меня еще не заметил. И это означает, что мне нужно двигаться. Уходить.

Но я остаюсь стоять там, где остановился. Словно примерзший к месту под воздействием ужасного, мучительного вопля Велиала. Внешне это звук хаоса. Но в глубине, под его поверхностью, это всепонимающий голос, звучащий у меня в голове.

«Иди ко мне, Дэвид».

Звучит он более отечески, нежели когда-либо звучал голос моего отца. Только более фальшиво, с фальшивой любовью.

«Иди ко мне, Дэвид».

Выбора больше нет, отказаться я уже не могу. Я поворачиваюсь и иду обратно к отцу, который по-прежнему стоит под золотыми часами, но тут вижу женщину, которая выглядит очень знакомо, как человек, которого я хорошо знаю. То есть хорошо знал.

Я вижу ее только со спины. Мельком. Но в следующую секунду этого уже достаточно, чтоб понять, что это О’Брайен. Не та женщина, хрупкая и сгорбленная, какой Элейн была в конце, а высокая, стройная и спортивная молодая преподавательница из Коннектикута, которая никогда не теряет своих привычек и всегда остается башковитой, насмешливой отличницей, высокой и спортивной молодой женщиной из Коннектикута.

Она не смотрит в мою сторону. Она просто идет к билетным кассам, спиной ко мне. Прокладывает себе путь сквозь поток приезжающих, сплошь одетых в серые пальто, идет напрямую, не замедляя шага.

Я иду следом за ней, отчего визг Велиала превращается в громоподобный вой.

Женщина, которая так похожа на О’Брайен, покупает билет, а потом ныряет обратно в толпу, направляясь к выходу на перрон. Это вынуждает меня изменить курс, чтобы следовать за ней, идти кратчайшим путем, пересекая поле зрения полицейских в форме, которые сейчас подпрыгивают, чтобы видеть поверх голов, колыхающихся перед ними подобно волнующемуся озеру. Я не предпринимаю никаких усилий, чтобы спрятаться от них, решив, что пригибаться и убегать – это гораздо больший риск привлечь к себе внимание, чем если просто идти поспешным шагом с видом человека, опаздывающего на свидание. И при этом не выпускать из виду ту темноволосую женщину.

Когда я подхожу ближе к ней, завывания Велиала внезапно поднимаются на несколько октав выше, прежде чем разбиться на два потока звуков, причем один из них опускается до низкого регистра, ниже, чем грохот грома, до вызывающего тошноту баса на грани инфразвука. Он настолько громкий, что возникает чувство, будто бы демон сейчас сбросит нарисованные на потолке звезды нам на головы. Он побуждает невольно посмотреть вверх.

А когда я опускаю взгляд обратно на толпу, О’Брайен уже исчезла.

По крайней мере там, где она была секунду назад, ее уже нет. Однако я почти тут же снова замечаю ее футах в тридцати слева от того места, где она только что была. И как это она сумела преодолеть такое расстояние за пару мгновений? У меня нет времени раздумывать, что возможно, а что нет. Я уже снова иду следом за женщиной, расталкивая людей и бормоча «пардон», в то время как она каким-то образом прорезается сквозь такую же толпу, не касаясь никого.

Когда я догоняю ее, до меня слишком поздно доходит, что не следовало касаться рукой ее плеча.

Животная вонь, как со скотного двора. Как от заплесневевшей мокрой и гнилой соломы.

Она оборачивается. Точнее, это ее голова ровно поворачивается на шее, хотя все остальные части тела кажутся замороженными. Она словно восковая фигура, частично пробудившаяся к жизни. Такое ощущение, что ее лицо самым естественным образом смотрит назад, и она всего лишь причесала волосы на пробор, чтобы представить мне свои выпученные глаза, резко выступающие кости скул и подбородка и почерневшие у корней зубы.

– Ну что, пошли, профессор? – говорит Худая женщина.

Я начинаю отступать назад, прежде чем понимаю, что она держит меня за запястье. Сжимает его ледяной рукой, словно это кольцо наручников. Всякий раз, когда я пытаюсь вырваться, в локте и плече возникает резкая острая боль, и становится понятно, что кости отделяются друг от друга, а связки растягиваются до состояния тонких нитей, готовых превратиться в желе.

– Как странники, они рука в руке, – цитирует Милтона Худая женщина. Ее голос звучит спокойно, и она тянет меня обратно к золотым часам, где стоит Велиал, – Эдем пересекая, побрели пустынною дорогою своей.

Я двигаюсь, не делая ни одного шага, словно танцую, а мои ступни при этом прибиты сверху к ступням партнерши. За ее плечом, в расширяющемся проеме в толпе я вижу отца. Он ждет меня. Его болезненные, мучительные вскрики теперь превращаются в нечто иное. Словно тысяча детей смеется, наблюдая за спектаклем, глядя на боль избранной жертвы.

Я пытаюсь думать о молитве. Пытаюсь вспомнить имя Господа или слова Священного Писания. Но с губ не слетает ни единого слова: их словно нельзя произнести, одновременно веря в них. Мне ничего не приходит в голову, только имя дочери.

Тэсс.

Сперва это просто мысль. Потом я произношу это вслух. Шепотом, который и сам едва слышу. Тем не менее, это заставляет Худую женщину приостановиться и замедляет ее плывущую походку, ее продвижение вперед. И дает мне возможность ухватить свою руку другой рукой и выдернуть ее, одновременно пнув свою противницу ногой по голени.

Что-то взрывается у меня в основании шеи. Это ключица, – говорит кто-то, прежде чем я осознаю, что это сказал я сам. Потом следует боль, острая, сгибающая пополам.

Но я высвободился.

Я снова ощутил опору под ногами и отступаю назад, Худая женщина, кажется, очень удивлена, но потом ее безжизненная полуулыбка возвращается обратно. Она поднимает взгляд на часы, которые висят над головой Велиала. Минутная стрелка приближается к цифре десять, к пятидесяти минутам.

Две минуты до новолуния. До мгновения, когда Тэсс будет принадлежать ему.

– Иди ко мне, – снова убеждает меня отец. – Время пришло, Дэвид.

Я поворачиваюсь спиной к ним обоим и тут замечаю другую О’Брайен, которая исчезает под аркой выхода номер 4. Я уже не иду, я бегу рысью. И в этот момент Велиал опять начинает визжать. Громче, чем прежде.

Если я сумею добраться до выхода, они потеряют меня из виду. Нет сейчас ничего более важного, чем догнать Элейн, приблизиться к ней. Потому что с каждым шагом, на который увеличивается расстояние между мной и моим отцом, – и с каждым шагом, который приближает меня к выходу, – вой демона все больше стихает. Он теряет силы, словно уступает их кому-то другому.

Тихо.

Внезапная и полная тишина. Я выбираюсь из главного зала терминала на платформу вместе с другими пассажирами, заканчивающими свои телефонные разговоры и швыряющими пустые банки из-под содовой в урны, прежде чем сесть в вагон и найти себе удобное местечко. И еще снова слышу звуки живого мира. Шарканье подошв людей по каменному полу, их обещания: «Я скоро буду дома».

Ее здесь нет. Женщины, которую я принял за О’Брайен – но которая ею не была, не могла ею быть, – здесь нет. Это просто была какая-то другая, похожая на нее. Восставшее из памяти воспоминание о том, какой она была, какой приходила сюда, когда мы устраивали себе здесь свидания-которые-не-были-свиданиями.

Бесполезное видение, как и всякое видение, оно мне ничем не поможет. Пути назад нет. Если у меня и есть еще шанс убежать, то не здесь, не на вокзале, а сев в поезд. Но у меня нет билета – не было возможности его купить, – а это означает, что меня выкинут из вагона на первой же станции. Или сдадут охране. И все-таки мне удастся убраться отсюда. Прочь, подальше, хоть на несколько минут подальше от полиции! И от того монстра, который, я это точно знаю, чувствую, все еще стоит и ждет меня под часами.

Рука у меня на плече. Твердая и уверенная.

– Отличный прикид, профессор.

Я резко разворачиваюсь и обнаруживаю, что она стоит в нескольких дюймах от меня. Выглядит при этом отдохнувшей и здоровой. Более того, довольной и даже веселой.

– Элейн! Господи Иисусе!

– Ну что? Он тоже здесь?

Мне хочется обнять ее, но тут внезапно меня заливает холодная волна ужаса, которая чуть не поглощает меня.

– Пожалуйста, скажи, что ты не…

– Не волнуйся, – говорит моя подруга, ущипнув себя за кожу лица. – Здесь никого другого нет, только я сама.

– Но тебя здесь просто не может быть!

– У меня имеется решительное опровержение этого. – Она наклоняется достаточно близко, чтобы я почувствовал запах ее духов. – Я очень даже явно здесь.

– Так ты…

– Ни крыльев, ни нимба у меня нет, ничего такого мне не дали. Но, да, насколько я могу судить, я очень даже здесь.

Сотни вопросов, толкаясь, толпятся у меня в голове, и каждый требует внимания. И О’Брайен прочитывает все и отбрасывает их прочь, качнув головой.

– Сойдешь на станции «Маниту», – говорит она, протягивая мне билет, который успела купить. – Там будет стоять белый «Линкольн» на парковке. Ключи под левым передним колесом.

– Документ… Мне нужно время, чтобы спрятать его в безопасное место. Или уничтожить.

– Выбор за тобой.

– Они все же меня поймают.

– К северо-северо-востоку.

– Я не…

– Ты же Кэри Грант помнишь? Хороший, добрый человек, вляпавшийся в скверную историю. Его приняли за другого. Преследователь известен полиции, они знают все, что он натворил. А что касается тебя… Ты – профессор, который ничего никогда не нарушал, разве что иногда превышал скорость, но всегда аккуратно платил штраф. Ты защищался единственным способом, который знал.

– И это сработает?

– Разумное сомнение. Достаточно часто срабатывает в случаях с реально виновными. Но ты можешь считать, что у невиновных шансов на оправдание гораздо больше.

Элейн сжимает ладонями мое лицо.

– Ты очень хорошо все делал, – говорит она. – Не только после Венеции. Вообще всю жизнь. Я знала это и раньше, как мне кажется, но теперь я это вижу. Ты все время сражался, с самого детства.

– Сражался за что?

– За то, чтобы делать самое трудное, за то, что мы в большинстве считаем легким. Чтобы быть добрым. Ты никогда не отступал. Тебя испытывали, проверяли, и ты прошел все испытания, Дэвид.

Сейчас не время для объятий – я понимаю это по беглой улыбке своей коллеги. Но она все равно продолжает меня обнимать. Волна мощи, как сжатая пружина, проходит сквозь меня, облегчая вес портфеля у меня в руке.

– Тебе нужно сесть в этот поезд, – говорит Элейн, резко высвобождая меня из своих объятий. – В этот поезд. Прямо сейчас.

– Я…

– Да-да. Я знаю.

Я делаю, как она сказала. Вхожу в вагон через ближайшую дверь и слышу, как она закрывается за мной. Поезд уже начал двигаться.

Последний вагон, в котором я оказался, полон народу, и я иду по проходу, нагибаясь, чтобы выглянуть в окно на платформу, но О’Брайен там уже нет. Возле арки стоит коп и смотрит на уходящий в тоннель поезд. Он нюхает воздух, наверное, пытаясь учуять в застоявшемся воздухе над платформой чей-то запах, след.