Женщина с большой буквы «Ж» Барякина Эльвира
Толпа недоверчиво молчала.
– Если мы прекратим войну, то террористы уверуют, что нас можно задавить! Нас всех! Они не будут разбирать, кто из нас выступал против войны, а кто «за». Мы для них враги просто потому, что мы американцы!
– И что ты предлагаешь? – насмешливо спросил Дин. – Пусть война продолжается?
Тот отступил на шаг.
– Тут надо придумать какое-то здравое решение.
– Оно у тебя есть?
– Нет, но…
– А у нас есть! – гаркнул ему в лицо Дин. – Наше решение – это гражданское неповиновение. Мы не можем поехать в Ирак и встать на пути завоевателей. Но мы можем встать на пути чиновников, принимающих решения за солдат. Мы можем не пустить их в их офисы! Мы можем не дать им работать!
Толпа взорвалась аплодисментами. Милитаристов толкнули. Кто-то вырвал их плакат, и десятки рук разодрали его в клочья.
В этот момент я поняла, что мне никогда не стать настоящим политиком. Для этого нужно уметь передергивать карты. Тебе задали вопрос, на который ты не можешь ответить? Смени тему на нечто понятное. И тогда не останется неразрешенных проблем.
– Полиция! – вдруг завопил кто-то.
Со стороны Тёрк-стрит на нас двинулась фаланга полицейских со щитами. Я оглянулась на Дина.
– Держи копов на своем углу! – кричал он в мобильник. – У нас сейчас будет столкновение – не дай им подбросить резерв! Делайте баррикады! Пусть Жульет сагитирует своих йогов помедитировать на мостовой.
Дин заметил мой взгляд.
– Надевай бандану!
– Немедленно освободите проезжую часть! – гудел полицейский громкоговоритель. – В случае неповиновения мы вынуждены будем арестовать вас!
– Город Сан-Франциско сегодня не работает! – заорал Дин, доставая из рюкзака упаковку с яйцами. – Все закрыто до прекращения войны!
Яйцо сочно чмокнуло по полицейской каске. Желтые сопли потекли по забралу.
Вдохновленная толпа принялась швырять в копов булки, газеты и собственные кроссовки.
Довести полицейских не стоило особого труда. Они принялись хватать демонстрантов. Народ бросился на выручку, завязалась драка.
Дин дернул меня за рукав.
– Отходим!
Удрать нам не удалось: полицейские перегородили все входы и выходы. Два копа подхватили меня под мышки и без церемоний запихнули в автобус, где вповалку, как дрова, валялись другие демонстранты. Я разыскала в общей куче Дина и от души вмазала ему по роже.
– На хрена ты начал кидаться яйцами?! Смотри, что ты наделал!
Дин ухмыльнулся:
– Нам нельзя без насилия – это наша реклама. Если мы будем «хулиганить», пресса сама раскрутит нас – точно так же, как Бен Ладена и его Аль-Каеду.
– Зашибись! Так ты у нас террорист?
– Я использую их методы для наших целей. На месте правительства я бы давно запретил показывать нас по телевизору. Но оно никогда не пойдет на это: для Белого дома свобода слова дороже мозгов. А журналюги тем более от нас не откажутся: как только мы что-нибудь затеваем, у них поднимаются тиражи. Людям нужны злодеи! Они готовы расплачиваться своей жизнью за право видеть чужую смерть.
Места в полицейских участках не хватало, и нас препроводили в ангар на 27 пирсе. Когда-то тут был товарный склад: бетонный пол, под потолком – висячие лампы.
Сидели до вечера – без жратвы, без права позвонить домой. Дин подбил соратников на бунт, но охранник пригрозил им пожарным шлангом.
Дин был прав – без насилия тебя никто не заметит. Кому был нужен Ирак до войны? Никого не интересовало, как жили его граждане. А вот их смерть – весьма интригующее событие.
Мы все – и иракцы, и демонстранты на улицах, и я – были похожи на гладиаторов… Мы показывали друг другу шоу, и, если в нем не было привкуса секса и смерти, на нас не покупали билеты.
К заграждению подошли несколько копов. Следом появился офицер с огромной стопкой поляроидных фотографий.
– Кто готов назвать свое имя, подойти сюда!
Дин почти на четвереньках перебрался ко мне.
– Надеюсь, ты не взяла с собой документы? – тихо спросил он. – Сейчас они начнут идентифицировать задержанных. Отказывайся называть свое имя. И ни за что не узнавай себя на фотографиях.
– А что, нас фотографировали?
Дин кивнул.
– Они не имеют права задерживать нас, если нам не предъявлено обвинение. А доказать что-либо в этой свалке можно только одним способом: если они успели заснять тебя за преступлением. У них заранее по всему центру были расставлены люди с поляроидами. Полиция тоже готовилась к демонстрации: места в тюрьмах освобождали, людей вызывали из отпусков, наручники со складов выписывали…
Дин засмеялся. Ему ужасно нравился этот переполох.
– Если копы найдут тебя на снимках и будут спрашивать, ты это или не ты, всегда отвечай: «Не знаю. Трудно сказать». К ночи нас отпустят.
Я саркастически посмотрела на него.
– Что-то ты слишком доволен. Тебя арестовали, дело не сделано…
– Ты так думаешь? – Брови Дина поползли наверх. – Мы заявили о себе – и это главное! Завтра сообщения о нашей демонстрации будут во всех информационных лентах. Ну и, кроме того, мы заработали кучу денег на новые акции. У наших спонсоров в Сан-Франциско две охранные фирмы, и за эти дни они сделали колоссальные бабки. Владельцы даже самых захудалых лавчонок всегда нанимают охрану на время манифестаций. Так мы собираем дань с буржуев на наши проекты.
Дело с опознанием продвигалось медленно. Арестованные упорно отказывались сотрудничать с властями.
– Я шел по улице, и тут на меня набросились полицейские, – повторял каждый.
Около одиннадцати на допрос вызвали и меня.
За столом сидел немолодой человек в форме – под глазами круги, шея взмокла от пота. Чувствовалось, что он и спрашивает, и слушает уже на автомате.
– Как ваше имя?
– Я не буду его называть.
Полицейский не отреагировал на мои слова.
– Просмотрите эти фотографии и попытайтесь найти на них себя или кого-либо из ваших знакомых.
Он вывалил снимки на стол – поверх обертки от сэндвича и потрепанной Библии.
Я смотрела на огненные глаза и вдохновленные лица… Один в один – христианские мученики, готовые на все ради веры.
Революционеры не придумали ничего нового. Они всего лишь воссоздали великий миф Средиземноморья и Среднего Востока: к человечеству должен прийти Спаситель, страдания которого очистят и возродят мир.
Я вспомнила Дина, едущего на плечах соратников.
В христианстве роль помазанника исполняет Христос, в учении революционеров – пролетариат, партия, новая нация…
Я держала в руках портреты мучеников, вышедших сражаться со злом. Они были сильны своей решимостью, силой духа и желанием подвига. Но все это утекало в песок – без смысла и без следа.
Когда меня отпустили, была уже глубокая ночь. Сияли окна небоскребов, за спиной вздыхал залив.
Меня подобрала падчерица.
– Все папе расскажу! – пообещала она, открывая дверцу машины.
Ехали молча. События дня крутились перед глазами.
Мученики – счастливейшие из смертных. Они знают ответ на вопрос: зачем я? Они ни в чем не сомневаются и уверены, что их жертвы пойдут на пользу.
А я так не могла. Я сомневалась. И потому не было мне счастья.
К северу от границы, на запад от солнца
Ходила вместе с Барбарой в церковь. Ей вчера сообщили, что семья ее двоюродного брата погибла при пересечении американо-мексиканской границы. Контрабандисты засунули в фургон около двадцати человек – мужчин, женщин, детей – и повезли через пустыню. Дело было в августе. 113 градусов в тени[11]. Машина сломалась, и водитель, не открыв двери, бросил фургон на произвол судьбы.
Душегубку нашли через сутки: все уже были мертвы.
Не первый случай. И далеко не последний. Ежегодно десятки тысяч мексиканцев нелегально переходят границу США. Выбор у них простой: решишься – и, возможно, вырвешься из нищеты. Не решишься – и ничего не изменится: все пойдет по тому же кругу, что и у тысячи тысяч твоих предков.
Каждый день пограничники ловят насмерть перепуганных нелегалов и отправляют их обратно. Несколько сотен ежегодно гибнет в пустыне.
Мексиканское правительство поощряет незаконную иммиграцию: те, кто прорывается в Штаты, присылают домой деньги, составляющие немалую часть национального дохода. Публикуются специальные брошюры, описывающие, где и как пересекать границу. На возмущение американских дипломатов чиновники только руками разводят: «Да-да, сплошное безобразие…» И все остается по-прежнему.
По большому счету Америка нуждается в нелегалах: иначе кто будет строить, убирать, мыть посуду и собирать клубнику под палящим солнцем? Кто будет делать это за деньги, ради которых ни один гражданин задницу от стула не оторвет?
Но для Хосе и Мигелей эти гроши – целое состояние, поэтому они вгрызаются в американскую землю, как только могут. Снимают дом и живут в нем по пять-шесть семей. Покупают раздолбанные машины за 300 долларов и ездят без прав – пока полиция не остановит. А как остановит, бросают все и убегают. Они работают на трех работах: утром стригут траву, днем моют тарелки, вечером разносят пиццу. Зато ко дню конфирмации у их дочерей будут красивые платья. Зато старенькой маме будет на что купить мазь от варикозного расширения вен.
Каждый имеет право на достойное существование, на достойно оплачиваемую работу, на свободу от нищеты и начальственного произвола. Только есть одно «но»: Америка может «переварить» лишь определенное количество иммигрантов, и если этот лимит будет превышен, то вольно или невольно США превратятся в Мексику, и тогда некуда будет ехать за американской мечтой. Арабы поглотили золотой Египет, османы – роскошную Византию, пришельцы из Европы – индейские цивилизации… Пришли, осели и растворили в себе хозяев. Примеров тому – тьма.
Барбара стояла у алтаря и плакала. Я молча держала ее за руку. Бог не смотрел на нас. У истории свои ценности – и наши жизни далеко не первые в этом списке.
«Остров сокровищ» (мемуары)
С мужем № 3 мы поссорились, да так и не помирились. Год жили порознь, потом я подала на развод.
Мелисса долго выпытывала, что именно произошло между нами, но я не говорила.
Через пару месяцев мы поехали в Лас-Вегас. Остановились в гостинице «Остров сокровищ», спустились вниз в казино.
Крупье тасовал карты.
– Вам где больше везет? В картах или на автоматах? – спросил он Мелиссу.
Та фыркнула:
– Да на автоматах никогда не выиграешь!
– Нет, это вполне реально. Все автоматы изначально запрограммированы на выигрыш и рано или поздно выдают нужную комбинацию. Надо только набраться терпения и ставить на кон не меньше четырех долларов. Поставишь доллар – выиграешь несколько тысяч. Поставишь пять – получишь миллион.
– Ага, – пробурчала я. – Только неизвестно, что быстрей приключится: твой инфаркт или джекпот.
Крупье улыбнулся в подкрученные усы.
– У нас был такой случай. Одна леди упорно ставила по четыре бакса. Сидела всю ночь, проиграла, наверное, тысяч семь, не меньше. Ей уж и есть хотелось, и в дамскую комнату сходить… А как бросишь игру? Вдруг кто-нибудь займет твой автомат и выиграет все, что ты ему скормила? В конце концов она позвонила мужу: «Покарауль. Я сейчас вернусь». Сидеть просто так было скучно, и он решил сыграть на доллар – просто так, без всякой задней мысли. Леди не успела дойти до туалета, как на всех табло замигала надпись, что кто-то выиграл джекпот. Сумма выигрыша соответствовала ставке: семь тысяч ровно. От мужниного горла даму оттаскивали с охраной.
– Знаешь, как ее звали? – шепнула я на ухо Мелиссе. – Мардж Тенш. После этого она потеряла веру в игровые автоматы и высшую справедливость.
– А супруг что? – вытаращив глаза, спросила Мелисса.
– Макс отделался легким разводом.
Это был повод, а причина была следующей: я начала скучать по Лос-Анджелесу гораздо больше, чем по Максу. На деньги, доставшиеся от бабы Капы, я купила дом в Северном Голливуде и зажила в гордом одиночестве.
Дама с собачкой
Зиму в наших широтах можно разглядеть только при помощи бинокля: она как раз на горизонте, в горах. В долине – плюс двадцать, а наверху снежок и приятный морозец. Ехать из лета в зиму ровно два с половиной часа.
На Новый год Зэк подбил меня покататься на лыжах.
– Снимем домик в Биг Беар! Пять комнат, три туалета. Можно моих друзей-актеров позвать – в складчину дешевле.
Мелиска нашу затею не одобрила.
– Ага, десятка треф, – сказала она, раскинув картишки. – Так я и знала. Знаешь, что это?
– Что?
– Печаль и меланхолия! Ты либо лыжи потеряешь, либо шею сломаешь!
Как всегда, мы провозились и прибыли в Биг Беар самыми последними. К этому времени все пять комнат в доме уже были заняты актерами. Нам достался гараж, переделанный в жилое помещение. Зэк окинул взглядом печку-буржуйку, бильярдный стол и гребной тренажер.
– Вау, какой сексодром!
Дом был роскошный: огромный камин, головы оленей на стене.
– Сейчас будем делать барбекю, – сказал Хэрри – упитанный мальчик с двуспальной рожей. – Я уже договорился с хозяином насчет углей. Он в эти выходные тоже сюда приехал: дом сдал нам, а сам гостит у друзей.
Раздался звонок в дверь, и я пошла открывать. На пороге стоял невысокий дядька в расстегнутом пальто и с мешком угля на плече.
– Привет! Меня зовут Пол.
– А я – Мардж, ответственный квартиросъемщик.
Мы пожали друг другу руки. Его глаза выглядели смутно знакомыми.
– Мы раньше встречались? – спросила я.
– Не уверен. Я к вам приставал?
– Вроде нет…
– Тогда это точно был не я.
Мы посмеялись… Внезапно его лицо изменилось. Он смотрел через мое плечо в комнату. Ронский-Понский сидел на кожаном диване и самозабвенно жрал подлокотник. На ковре валялись остатки сладки – драные лоскуты и щепки.
…Пол велел нам выметаться в течение часа. А куда мы пойдем? Ронский-Понский забился под диван и глядел растерянно и покаянно: извините – бес попутал.
Актеры жаждали крови: Ронского – на первое, моей – на десерт.
– Зачем ты взяла эту скотину? – орал Зэк. – Теперь нам залог не отдадут.
Народ шумел и ругался и в конце концов отправил Зэка на переговоры.
– Ты скажи ему, что мы из башки Ронского чучело сделаем, – шумел Хэрри. – Пусть вешает себе на стену.
Пока Зэк отсутствовал, я изобретала Ронскому наказания:
– На выставку тебя отведу! Посажу в клетку рядом с ротвейлером. Знаешь, как он на тебя будет смотреть? С аппетитом! Он подумает, что ты биологическая подкормка. А потом скажу детям, что ты не кусаешься. А потом потащу на соревнования – ты попробуешь сбежать, а фиг: я на тебя медалей навешаю. Все пять фунтов!
Зэк вернулся с условно хорошими новостями:
– Пол взял залог и разрешил нам остаться. Но Ронского велел убрать.
– Да куда ж я его дену? – возмутилась я. – На улицу в мороз выкину?
– Оставь пока тут. Только смотри, чтобы он никому на глаза не попался.
На всякий случай мы отогнали мою машину на другую улицу – типа я уехала вместе с Ронским. Настроение было подавленное, и мы решили немного подлечиться текилой.
После третьего тоста нам стало весело. Девки полезли танцевать на столы, но тут Бьянка навернулась и разбила локоть. Кто-то принес медицинский клей, и все понеслось по новой.
С утра я проснулась от дикого крика. Оказалось, что пузырек с клеем опрокинули на ковер, на котором Шон и Стейси упражнялись в любви. А спина у Шона очень волосатая. И ладно бы к ковру прилипли только волосы. Медицинский клей – серьезная штука: отдирается только с мясом.
– Отвезите меня к врачу! – вопил Шон.
Ковер был большой – метра три на три. Мы закатали в него Шона, в дверь он пролез – ногами вперед, а в машину – никак.
Было решено вырезать из ковра силуэт. Резали вшестером: Стейси – маникюрными ножницами, я – походным топориком, остальные – кухонными ножами. За этим делом нас и застал Пол.
Вообще-то я понимаю его чувства: голый мужик лежит на ковре, вокруг него вооруженные до зубов люди.
– Полиция!!!
Я догнала Пола на улице.
– Стойте! Да стойте вы, господи!
Он поскользнулся на льду, шлепнулся, я побыстрее насела на него, чтобы он не удрал и не натворил еще больших бед.
– Я вам заплачу за ковер!
Пол смотрел на меня дикими глазами.
– Э-э-э… Так вы что, не уехали?
– Уехала. То есть это уехала моя сестра-близнец со своей собакой.
В этот момент из распахнутой двери выскочил Ронский-Понский и помчался меня спасать.
– А это брат-близнец той собаки?
В общем, на нас с Зэком подали в суд.
Преступление и наказание
Когда мне хорошо, я пишу прозу, когда плохо – поэзию. Поэтому почти все мои стихи депрессивны и посвящаются злодеям.
- Кто изгрыз мою туфлю?
- Я кому сейчас ввалю?
- Кто зачем-то вырвал с корнем
- Традесканцию мою?
- Коврик в ванной, провода,
- Почтальонова нога…
- Что сожрать не получилось,
- Понадкусано слегка.
- Скромный вид, невинный взгляд:
- «Я ни в чем не виноват!»
- Вот отдам тебя корейцам,
- И они тебя съедят!
Завтра была война
Пришло письмо от бабушки, Вероники Захаровны, – так трогательно! Старинная открытка, еще времен моего детства, – с палеховской росписью и трехкопеечной маркой в углу.
«Очень по тебе скучаю и жду в гости. Жалко, совсем старой стала: ничего не вижу. А была бы помоложе, так съездила б в твою Америку. Очень мне хочется знать, как ты живешь».
Мне трудно представить бабушку молодой. Как-то не верится, что когда-то она была голопятой девчонкой, влюбчивой девушкой, молодой мамашей…
Между тем все было… Она родилась в деревне. Жили богато: корова, коза, дом о трех комнатах. А потом наступил колхоз. Приехал какой-то, сказался председателем и приказал делиться. Вероника помнила, как все плакали. Корову провожали как в последний путь. И не напрасно: председатель оказался запойным, скотину загубил, кассу растратил, а самого в 1936 году расстреляли.
В деревне ловить было нечего, и Вероника отправилась в Порхов – блестящий райцентр, где имелось и кино, и больница, и даже уличные фонари. В железнодорожный техникум Веронику не приняли из-за химии: она брякнула на экзамене, что водородный показатель – это заплаканные глаза. Вероника уже собралась назад в деревню, но встретившаяся в очереди девица подговорила ее пойти в школу медсестер.
– Там химия не требуется. Стипендия четырнадцать рублей и общежитие!
Сорок человек в комнате, кухни нет, еда всухомятку…
Будущие медсестрички весьма котировались среди танкистов и пехоты, расквартированных в Порхове. Крутить романы было престижней с танкистами:
- Не ходи за пехотинца —
- Он с войны не возвратится.
- А танкист придет домой
- Трезвый, целый и живой.
С танкистами ходили в клуб, слушали концерты в фойе кинотеатра и расписывались в комендатуре.
Зима 1940/41 года была самой счастливой в жизни Вероники. Мама отдала ей трофейную шубку, привезенную отцом с варшавского похода: верх панбархатный, низ – белка. На танцы Вероника собиралась как на бал: брови выбрить в ниточку, покрасить урсолом, на губах помада – смесь вазелина с толченым карандашом. На голых ногах, затемненных чаем, нарисовать швы – как на фильдеперсовых чулках.
Витя Антошин – комсомолец и танкист – не смог пройти мимо такой красоты.
К тому времени Вероника уже сделала карьеру: ее перевели из медсестер в клинические лаборанты (делать анализы анализов) и дали ставку в 40 рублей.
Поженившись с Витей, зажили барами – сняли себе комнату на частной квартире. С печкой! С окошком!
– Любила его до слез, – рассказывала Вероника. – Проснусь с утра, смотрю на него, а сердце – тук, тук… Витенька, родненький ты мой!
Было воскресенье. Вышли с утра на улицу, а там репродуктор на столбе надрывается: «От Советского информбюро. Сегодня 22 июня в 4 часа утра гитлеровская Германия вероломно, без объявления войны, напала на Советский Союз»…
– Испугалась? – спросила я.
– Нет. Витя сказал, что скоро все кончится. Мы же знали, что мы непобедимая страна.
Веронику мобилизовали на следующий день. Обрадовалась – служить направили в Витин полк. Санитарок, лаборантов и акушерок срочно переучивали на хирургических медсестер. Потом погрузили всех на автобусы и повезли куда-то в лес под Лугу.
Лагерь разбивали обстоятельно – здесь должен был быть полевой госпиталь. Все ждали наступления.
Витина рота размещалась по соседству. Иногда получалось урвать минутку и встретиться.
– Что штабные-то говорят? Когда наступать будем? – спрашивала Вероника, глядя из-под ладони в небо. Над лесом стаями шли немецкие бомбардировщики – бомбить Ленинград.
Витя понятия не имел, что происходит, и только повторял слова начальника штаба Сергеича: «Это пока военная тайна».
– Ты не боись, у Сергеича прямой провод со Сталиным. Нам сообщат, когда…
Стали прибывать раненые. Операционные работали круглосуточно, но все равно не справлялись с потоком.
От раненых скрывали, что медсестры ни черта не умели. Веронике запомнился мальчик, умерший от аневризмы аорты: никто не знал, как остановить кровь, а доктор был занят на ампутации.
Солдаты целыми днями рыли землянки для раненых и могилы для покойников.
Досидели до октября. Поток раненых внезапно иссяк, и опять потянулись странные путаные дни. Однажды на рассвете кто-то ворвался в землянку: «Немцы!» Вероника вскочила, в чем была, и выбежала… Небо загудело, завыло. И тут разверзся ад.
Лес полыхал, по земле катались горящие люди… Несколько раз Веронику швыряло взрывной волной – об дерево, в чей-то труп, снова об дерево. Бежали черной обезумевшей толпой – по лесу, без дороги. Ноги стерли так, что кровь из сапог выливали. Но все-таки вырвались из окружения.
Вероника металась меж людей: «Антошина никто не видел? Товарищ, постойте, товарищ… Витя…»
Никто не видел, никто ничего не знал.
После разгрома под Лугой остатки 21-й танковой дивизии отправили в Вологду на расформирование. Жили в недостроенном льнозаводе. Продуктовый паек – 200 грамм масла, 200 грамм печенья, 200 грамм сахара, несколько банок консервированной лососины и американской тушенки. Англичане присылали белые шерстяные гольфы, которые госпитальные девчонки перевязывали в шарфы. А еще давали пачку табаку. Свой табак Вероника выменивала на бумагу и все писала, писала запросы по инстанциям: Виктор Михайлович Антошин, пропал без вести в октябре 1941 года…
Неужели убили? Не верю! Где ты, Витенька?
В 1945 году вслед за войсками госпиталь передвинули в Польшу. Победа застала Веронику в Торуне. Рано утром началась стрельба. Она выскочила на улицу. Думала, прорвался немецкий десант. Кругом было полно народу. Все палили в воздух: «Конец войне! Победа!»
Летом Веронику направили в лагерь для военнопленных, где началась эпидемия брюшного тифа. Немецкие врачи не особо доверяли русским медсестрам и относились к ним почти презрительно. А рядовые, наоборот, заискивали: тощие были, замученные… Некоторые медсестры подкармливали их, но не все. Были и такие, которые считали, что с ними надо поступать так же, как они с нашими, – в газенваген, и вся недолга.
– Ты бы знала, какая у них чистота в лагере была, – рассказывала Вероника. – У нас так на Красной площади никогда не бывало. И ведь видно, что культурные и совсем незлые люди. Как они могли учинить с нами ТАКОЕ?
Там же, при лагере, Вероника познакомилась с моим дедом Алексеем Александровичем, очень представительным юношей, на четыре года ее моложе. Он заведовал складом трофейного оружия. В должность прибыл на фаэтоне, с четырьмя чемоданами трофейного барахла.
Вероника никогда не задавалась вопросом, была ли у них любовь. Алеша был плечист, нордически красив и имел виды на будущее. К тому же он был целый – со всеми руками-ногами. После войны найти мужа было ой как нелегко. Калеки, пьяницы, лечившие душу водкой, ловеласы, охреневшие от обилия вдовушек…
Кроме того, у Алеши был доступ к благам. В 1946 году буханка белого хлеба из-под полы стоила 200 рублей, а зарплата у медсестры – 72 рублика.
Была ли Вероника счастлива с мужем? Когда как. Когда рождались дочери – была. Не была, когда Алеша взял в любовницы машинистку Тоську (ему по майорскому статусу полагалось).
Когда у него обнаружили опухоль в желудке, ни Тоська, ни ее последовательницы ни разу не заглянули к Алеше в госпиталь. Выхаживала его Вероника. И только после этого он оценил, какое золото – его жена.
Перевод в Ташкент, страшное землетрясение 1966 года, когда их чуть не прибило рухнувшей кровлей. Перевод в военный городок, по которому Вероника щеголяла в шляпке с перьями и огромных резиновых сапогах. Пенсия, возраст, дети детей.
…Однажды Вероника включила радио и услышала мужской голос. Ветеран войны Антошин Виктор Михайлович рассказывал, как в 1941 году их часть разбомбили под Лугой, он был ранен, попал в плен, потом, после освобождения, оказался в советском лагере (в то время всем военнопленным давали 10 лет «за измену Родине»). Выйдя на свободу, Виктор поступил учителем в школу в Арзамасе.
Вероника сидела, не смея передохнуть. Прошло 50 лет.
– Прошу откликнуться моих однополчан, – звал голос по радио. – Мой адрес…
– Алеша! – Вероника вскочила, кинулась искать ручку и бумагу. – Там! Антошин по радио выступает! Дай, чем адрес записать!
Дед появился из своей комнаты – сгорбленный, помертвевший.
– Ты его до сих пор помнишь?
У Вероники опустились руки. О чем она могла написать Антошину? О том, что она вышла замуж за другого, о том, что пролетела целая жизнь, о том, что она сожгла Витину фотографию, чтобы не травить сердце?
Алеша смотрел на нее, как будто ждал приговора. У него был рак, и он знал, что не доживет до весны.
– Извини, – прошептала Вероника. – Мне показалось…
– Ты так и не записала его адрес? – спросила я.
– Я запомнила. Все до единой строчки.
– И?
– Я не стала ничего писать. Он помнил меня молодой. А тогда я уже была старухой.
– А почему «помнил»? Думаешь, он забыл тебя?
– Нет. Просто он недавно умер.
– Как ты узнала?