Сумерки зимы Марке Дэвид

Глава 4

Макэвой стоял, прислонясь к одной из красных кирпичных колонн элегантного портика у раздвижных стеклянных дверей.

— Детектив-сержант Макэвой?

Обернувшись, он увидел высокую, тонкую женщину с короткой стрижкой. Теплый жилет поверх белой больничной униформы. Женщина протянула бледную руку без колец, и Макэвой ответил осторожным пожатием.

— Меган Страуб.

Они улыбнулись друг другу.

— Я лечащий врач Энн, — сказала Меган Страуб и жестом предложила последовать за ней в теплое нутро ультрасовременной клиники. — Кажется, ваш визит немного расстроил кое-кого из наших функционеров, — заметила она, когда двери с шелестом закрылись за ними.

— Как я уже объяснял, мы ведем расследование убийств…

— Вот-вот, что-то такое они и говорили. — И доктор Страуб со смешком добавила: — Сложно представить, чтобы Энн подозревали в чем-то подобном.

— Конечно, нет…

Макэвой замолчал, потому что доктор остановилась у одной из дверей и положила пальцы на ручку.

Дверь открылась.

Свет лился в комнату из сияющего прямоугольника окна под потолком; стены выкрашены в темно-малиновый цвет и украшены рисунками в массивных рамках.

На кованой кровати с пологом лежала Энн Монтроуз. Руки ее покоились на гладком золотисто-кремовом покрывале, на подушке озерцом расплавленного золота пылали волосы.

Капельница с питательным раствором и дренажное устройство были спрятаны за двумя высокими торшерами в стиле рококо; пробежав по ним, взгляд Макэвоя уперся в резной ночной столик у кровати. Из того же светлого дерева был и низкий книжный шкаф у стены, над ним — большое зеркало, из-за которого комната казалась еще просторнее и светлее.

— Она похожа на принцессу, — прошептал Макэвой.

Доктор Страуб рассмеялась:

— Семьи наших пациентов иногда предпочитают сами обставлять палаты. Не могу сказать, делается это ради них самих или ради пациентов, но эта палата совершенно точно любимая у всех нас.

— А этот свет сверху…

— Там оборудованы лампы, — объяснила Меган Страуб. — Даже если погода хуже не придумаешь, здесь светло, как в солнечный день.

— Недешевое удовольствие.

— Ее счета всегда оплачиваются без задержки, как я понимаю, — сдержанно ответила доктор Страуб, подошла к кровати и улыбнулась неподвижной пациентке. — И когда мы хотим испробовать новый подход, который может обойтись чуть дороже, проблем не возникает.

— Не сомневаюсь, подполковник Эммс весьма великодушен, — сказал Макэвой, наблюдая за лицом Страуб.

— А вот это не в моей компетенции, — сказала она с улыбкой.

Макэвой подошел к кровати и осторожно склонился над спящей Энн Монтроуз — точно в бездну заглянул. Идеальная ухоженная кожа. Ни морщинки на лице. Блестящие волосы.

— Она словно…

— Спит? Да. Близким это труднее всего принять. Они оплакивают того, кто все еще с нами.

— А Энн еще с нами? — Он понизил голос до шепота: — Она может вернуться?

— Некоторых мы возвращаем. Не всегда в точности такими, какими они были прежде, но порой возвращаем.

— И Энн?..

— Надеюсь, — вздохнула Страуб. — Хотелось бы мне познакомиться с ней. Судя по истории болезни, у нас немало общего, хотя, боюсь, та работа, которую Энн выполняла за границей, выше моих сил.

— Вы знаете о ее благотворительной деятельности?

— Я лечащий врач, — подняла брови доктор Страуб, — и я должна делать все возможное, чтобы добиться отклика.

— И вы беседуете с Энн о том, кем она была прежде?

— Кем она остается, — резковато поправила Страуб. — А в чем, собственно, дело, сержант?

Макэвой собрался успокоить ее заученной скороговоркой о стандартных процедурах и обычной полицейской рутине, но в последний миг передумал.

— Думаю, кто-то убивает людей, выживших после нападений и катастроф, — сказал он, — и, думаю, это имеет какое-то отношение к Энн.

— Вы считаете, ей может что-то угрожать?! — Переменившись в лице, Меган Страуб безотчетно вскинула ладонь ко рту.

— Это не исключено.

— Но…

Макэвой лишь плечами пожал. Он слишком устал, чтобы вновь разматывать цепочку догадок, приведших его в мир доктора Страуб.

— Ее часто навещают?

— Мать. — Голос докторши еще нервно подрагивал. — Изредка сестра. Конечно, здесь бывают врачи со стороны, студенты…

— Я слышал, она была помолвлена.

— Да. Когда Энн перевели в нашу клинику, с ней поступили и личные вещи. Я много общалась с семьей, чтобы разобраться в деталях ее жизни. Она была влюблена в солдата, которого встретила в Ираке. Насколько я помню, он служил в полку капелланом. Сильное чувство, похоже. Жаль, что эта связь была так беспощадна разорвана.

— И все эти сведения вы используете в терапии, верно?

— Все, что только можем.

Макэвой оглядел книжные полки:

— Читаете ей вслух?

— И это тоже, — кивнула доктор Страуб. — Женские романы. Поэзию. Разговариваю с ней о политической ситуации в Ираке.

Недоумение на лице Макэвоя заставило ее улыбнуться.

— Мы используем все, что может ее заинтересовать, сержант. Этажом выше лежит пациент, который, по-моему, отдаляется все дальше, если не рассказывать ему, как сыграли «Шеффилд Уэнсдей». Наши пациенты остаются людьми. Просто они попали в западню, оказались заперты в камере своего сознания. Мы пробуем все, чтобы подобрать ключ. Пытаемся распутать этот узелок, сотворить чудо…

Макэвой провел языком по пересохшим губам. Снова посмотрел на женщину в кровати. Закрыл глаза. Вгляделся внутрь себя. Скрипнув зубами, вдавил массивный кулак в лоб, будто пытаясь ухватить ниточку, которая совсем рядом…

— Сержант, вы в порядке?

У него потемнело в глазах. Комната начала раскачиваться. Ноги сделались ватные, словно не способные удержать груз его скачущих мыслей.

— Подождите здесь, — встревоженно сказала доктор Страуб, помогая ему опуститься на пол и привалиться к стене. — Я принесу воды.

Стукнула дверь, и Макэвой остался наедине с женщиной в коме. Его могучее тело поникло — вылитый ребенок: ноги вытянуты на деревянном полу, тяжелая голова бессильно свесилась на грудь.

Он собрался и поднял голову. Сфокусировал взгляд на книжном стеллаже: романы, поэтические сборники, сказки, мифы.

Протянул руку, наугад снял с полки томик.

Название расплывалось перед глазами. Он сморгнул. Сосредоточился.

Библия.

Он тихо рассмеялся и открыл книгу.

Страницы осыпались точно жухлые листья. На коленях Макэвоя лежала горка из разорванных листков. Он с изумлением перевел взгляд на пустую картонку раскрытой обложки.

Яростно неровными буквами там были написаны три слова, многажды и с силой процарапанные в бумаге, — с силой достаточной, чтобы вспороть человеческую плоть.

НЕПРАВЕДНОЕ РАЗМЕЩЕНИЕ ЧУДЕС

И посреди этой мантры, в хаосе злобных букв и взбесившихся каракулей, — библейский текст, вдавленный в картон все той же разъяренной рукой:

И возгорится гнев Мой на него в тот день, и Я оставлю их и сокрою лице Мое от них, и он истреблен будет, и постигнут его многие бедствия и скорби, и скажет он в тот день: «не потому ли постигли меня сии бедствия, что нет Бога моего среди меня?» (Втор. 31:17).

Макэвой с натугой встал; клочки Библии ссыпались на пол, когда он рывком распрямился.

Тяжело дыша, он силился осмыслить эту ярость, впившуюся в строки Писания.

Новым взглядом посмотрел на женскую фигуру в кровати.

Лихорадочно пролистал уцелевшие в переплете страницы; смятые даты маниакального календаря.

Среди них — лист, расчерченный переплетающимися плавными линиями, точными, завершенными.

Он перебрал листки; среди свирепых слов и пляшущих каракулей обнаружились рисунки тушью — абстрактные сплетения, в которых угадывалась идеальная точность.

В глазах у Макэвоя снова все расплылось, на сей раз от набухших слез, и только рисунки оказались в фокусе этой недолговечной линзы.

На всех рисунках была Энн Монтроуз. Эти замысловатые, с изумительным тщанием выписанные абстрактные линии на самом деле складывались в ее лицо, улыбающееся, живое.

В точности как на недавно виденном рисунке.

Он перебрал, разглядывая, листки. Поэзия, которую Энн пробудила в рисовальщике. Улыбается. Смеется. Спит…

Макэвой поднес поближе к глазам последний рисунок. Тщательные линии и штрихи покрывали листок, вырванный из блокнота.

Спящая Энн Монтроуз на кованой кровати под пологом — руки покоятся на покрывале, волосы рассыпаны по подушке.

В нескольких местах рисунок размылся. Слезами?

Макэвой перевернул листок.

Подпись и дата — чуть более недели тому назад.

Он бросился к двери.

Выдернул из кармана мобильник.

Набрал номер единственного человека, у которого достанет умения воскресить мертвого.

Глава 5

Три часа спустя Макэвой подъехал к больнице в Уэйкфилде. Снег пока не добрался до этого форпоста Западного Йоркшира. Холод продирал до костей, а липкий мокрый воздух будто выдохнули больные легкие.

Макэвой отбросил волосы с глаз. Поежился, поднял воротник.

Глотнув напоследок ледяного киселя, решительно шагнул в автоматические двери, пересек линолеумное пространство цвета горелого жира. У регистратуры приемного отделения кто-то не поленился развесить рождественские украшения, но все эти флажки выглядели непристойностью на фоне осыпающейся штукатурки и потолка в бурых потеках.

Он старательно изображал, будто знает, куда идет. Миновал стойку, даже не повернув головы, наугад выбрал коридор и, судя по табличкам, оказался в отделении онкологии. Решив, что это не самое удачное направление, свернул в другой коридор, уходивший влево. И вжался в стену: две полнотелые нянечки, сплошь тугие округлости, обтянутые голубой униформой, едва не переехали его тележкой со стопками постельного белья.

— Поберегись, — пропыхтела старшая; вязкий йоркширский говорок.

— Тесновато у нас, а? — хихикнула вторая. Рыжие волосы классического йоркширского оттенка, на носу — лет десять как вышедшие из моды очки с круглыми стеклами.

— Ну, будь мне суждено угодить под колеса, более симпатичную пару убийц и представить нельзя. Можно поинтересоваться, я правильно иду в отделение интенсивной терапии?..

Пять минут спустя Макэвой вышел из лифта на третьем этаже. В нос ударили запахи крови, хлорки и больничной пищи. Толстяк в форме тюремного охранника потягивал что-то из мерного стаканчика, водрузив локоть на стойку дежурной медсестры. Его маленькие, похожие на побеги цветной капусты уши торчали на бугристой картофелине обритой головы, как две ручки на одной чайной чашке.

Макэвой в упор посмотрел на него. Впервые со времен студенческих состязаний в регби он постарался казаться как можно больше и сильнее — дабы внушительный облик придал весомости.

Вытянутое из кармана удостоверение заставило охранника выпрямиться.

— Чандлер, — деловито сказал Макэвой, — где он?

Недоумение длилось доли секунды, удостоверения и резкого тона было достаточно, чтобы указать охраннику место в пищевой цепи, и ему даже в голову не пришло поинтересоваться, зачем Макэвою это знать и откуда он.

— В частной палате, вон там, — ответил он, и опытное ухо Макэвоя уловило в его говорке намек на Приграничье.

— Гретна? — с тенью улыбки спросил он.

— Эннен, — довольно ухмыльнулся охранник. — А вы?

— Шотландские горы. За Эдинбургом и почти всем остальным.

Двое шотландцев нашли друг друга в коридоре йоркширской больницы и улыбнулись друг другу, связанные внезапным чувством родства.

— Совсем плох, да?

— Не настолько, как сперва показалось. Все эти кровавые лужи. Ошметки шеи прям на честном слове держались. А ведь сидел-то в одиночке. Никого рядом.

— В сознании?

— Едва. Его подлатали по прибытии, но доктора талдычат про какую-то микрохирургию, если швы не справятся. Еще недавно лежал в отключке, лицо замотано, как у мумии. Я вот выскочил глотнуть кофейку. Напарник тоже перекусывает, скоро вернется. Нас не предупредили насчет посетителей.

Макэвой кивнул и одним махом отмел ожившие подозрения охранника.

— Я должен его увидеть. В отключке он или нет.

Охранник собрался возразить, но прочел в глазах Макэвоя свирепую решимость и одумался. И верно, что худого в том, чтобы удовлетворить вежливую просьбу?

Макэвой оценил его покладистость и наградил величественным кивком. Сердце тяжело ухало, но он заставил себя успокоиться, сделав несколько глубоких вдохов и на пару мгновений закрыв глаза.

Ботинки неожиданно бесшумно ступали по линолеуму.

Тишина тут царила почти жутковатая. Зловещая. Макэвой невольно подумал о собственных последних часах. Умрет ли он среди людской суматохи, болтовни и гама? Или это будет единственный выстрел, а за ним — абсолютное ничто?

Он шагнул в палату Чандлера.

Занавески той же теплой расцветки, что и в родильном отделении Королевской больницы Гулля, но все здесь какое-то линялое, безжизненно-серое.

Чандлер лежал без движения. Жалкий. Искусственная нога подпирала стену у кровати, пижамная штанина пуста. Никто не озаботился подвязать ее под культей, и штанина перекрутилась — будто нога вывернута в нелепо-бесстыдной позе.

Горло Чандлера было обмотано бинтами. Трубка бежала от пакета с прозрачной жидкостью к игле, торчавшей из правой руки. Другая трубка, потолще, приклеенная к скуле, исчезала во рту; над полоской пластыря уже подсохла слюнявая корочка.

Макэвой выудил из внутреннего кармана склянку. Ройзин предупредила, что прикасаться к ней можно только в перчатках. Сказала, запах намертво въестся в подушечки пальцев и никогда в жизни его не смыть. Поддернул рукав пальто, спустил манжету рубашки. Обернул ею ладонь. Держа флакон одной рукой, другой острожно отвинтил крышку. Вонь хлынула невероятная. Даже на расстоянии вытянутой руки он ощутил резь в глазах, накатила дурнота: нашатырь.

В три широких шага он оказался у кровати. Сунул склянку под нос Чандлеру.

Один…

Два…

Три…

Забинтованная фигура вздрогнула. Под слоями марли пробежала волна, глаза открылись, и крошечный участок лица, остававшийся неприкрытым, исказился в гримасе. Рука дернулась ко рту, чтобы отодрать трубку. Судорожный кашель с шипением вырвался из глотки. Единственная нога засучила по матрасу.

Макэвой подался вперед. Взялся за дыхательную трубку, потянул. Мокрая, в слизи, она выскользнула изо рта, и Макэвой с отвращением выронил ее.

Чандлер приподнялся на подушке, сгусток желчи упал на ворот пижамы. Продолжая кашлять, вцепился в бинты.

Лицо Макэвоя было безучастно. Он наблюдал. Подарил Чандлеру несколько мгновений паники, агонию смятения. Ужас пробуждения в кромешной тьме.

Ждал, пока Чандлер не обретет голос. Смотрел, как кончик его языка по-змеиному стремительно шарит по сухим губам над заляпанными слизью бинтами. Потом склонился ближе:

— Вы выжили, сэр.

— Сержант… — Голос едва слышен. — Сержант Макэвой?

Закрутив пробку, Макэвой осторожно опустил флакон с прозрачной жидкостью во внутренний карман.

— Я сожалею о том, что сделал, мистер Чандлер, — тихо сказал он и тяжело сел на край койки. — От вас мне нужно услышать только «да» или «нет», сэр. Вы многое перенесли. Сейчас вы в больнице. Попытка самоубийства, если помните.

Веки Чандлера затрепетали. Он болезненно сглотнул, и Макэвой налил стакан воды из графина на столике, поднес к его губам. Сделав несколько глотков, Чандлер обессиленно обмяк.

— Вы уже поняли, не так ли? — тихо спросил Макэвой, не отрывая взгляда от лица мумии. — Вы знаете, кто и почему.

Чандлер едва дернул веками.

— Это я виноват, — просипел он. — Моя болтовня…

— Он все равно сделал бы это, — сказал Макэвой. — Нашел бы причину. То, что таилось у него внутри, рано или поздно прорвалось бы наружу.

— Но он хороший человек, — выдавил Чандлер. — Меня понесло. Пьяный бред. Я не убеждал его…

— Скорбь творит ужасные вещи, — согласился Макэвой.

— Но не убийство, — возразил Чандлер.

Оба молчали. Макэвой встал. Подошел к окну, собираясь с мыслями. Бросил взгляд за желтые занавески, на мокрую парковку за ними, раскачивающиеся деревья, мокрые машины, семенящих прохожих. Никогда еще он не чувствовал такой тяжести. Он в ответе за этих людей внизу, за иссеченный дождем мир за окном. Он повернулся к кровати — надо поскорее покончить с этим.

— Симеон Гиббонс, — тихо произнес он. — Где он сейчас?

Имя повисло в воздухе. Губы Чандлера напряглись, но тело словно расслабилось. Макэвой смотрел, как язык снует по губам.

— Не знаю.

— Когда вы виделись в последний раз?

— Минут за десять до моего ареста.

— Он был там? В Линвудской усадьбе?

— Он там живет. Постоянно. Счета оплачивают армейские друзья.

— Подполковник Эммс? Владелец небольшой охранной фирмы на Ближнем Востоке?

— У Спарки глубокие карманы. Гиббонс определил меня в исповедники, а сам ни черта не рассказывал.

— Как это вышло? Что привело вас к догадке?

— Инспектор Рэй. На допросе зачитал список имен. Люди, которым Симеон мог навредить. Это вы его и составили. Там была женщина. Фамилия Монтроуз.

— И она показалась знакомой?

— Я знал, что ее звали Энн. Остальное само вроде как сошлось.

— Гиббонс рассказывал вам про Энн?

— Стонал во сне, произносил ее имя.

— А о том, что произошло в Ираке, рассказывал?

— Он говорил о своей жизни. Люди рассказывают мне о себе. Считают, я могу прославить их. Напишу книгу, и они станут что-то значить…

— Но Гиббонса это не интересовало?

— Ему просто хотелось с кем-то пообщаться. Все полетело кувырком. Вы же видели его, когда приходили потолковать со мной? Хотя нет, он не подошел. Его лицо, сержант. Нет живого места, сплошь ожоги и шрамы. Из-за взрыва. Того самого, который едва не убил его.

Может, и убил, подумал Макэвой. Лечение тоже оплачивал Эммс? Скорее всего.

— Я писатель, сержант. Задаю вопросы. Когда Симеона подселили ко мне, нам пришлось разговаривать.

— И вы стали друзьями?

— Пожалуй что. Началось все с бокса. Я рассказывал про свою книгу. Ту, про путешественника, я говорил вам о ней. Он упомянул, что боксировал в армии. Так все и пошло.

— Гиббонс тоже лечился от алкоголизма?

— Нет. Что бы ни держало его на плаву, он не желал притуплять это чувство.

— Значит, от депрессии? Посттравматического расстройства?

— Возможно. Я знал только, что мой сосед — очень печальный человек.

— И Энн?

— Мы разговорились о прошлых влюбленностях. Мне и вспомнить-то было почти нечего, а он сказал, что любил всего лишь раз в жизни. Что она пострадала при взрыве. Сам он сумел оклематься, а она так и не проснулась. Я уж решил, он пытается сказать, что она погибла. Ничего подобного. Выяснилось, что она в коме. В частной клинике. Я не знал, что и сказать. Сострил что-то насчет Спящей красавицы. Ему понравилось. Улыбнулся впервые за все время нашего знакомства. Вроде как оттаял немного. Начал говорить. Рассказывал о вещах, которые узнал в той поездке. В пустыне. Как открылось его сознание.

— Открылось чему?

— Всему. Вы когда-нибудь задумывались о боли? О страданиях, что ей сопутствуют? О том, почему кому-то везет, а кому-то — нет? Вы когда-нибудь спрашивали себя, что будет, если исцелить одного человека от боли? Перейдет ли она к кому-то другому? Есть ли в мире какое-то конечное, заранее определенное количество страдания? Вот о чем он рассуждал. Вот что изводило его и мучило. Кажется, я потворствовал. Позволял говорить. Он приносил мне выпивку…

— Вы рассказывали ему о своей работе? О людях, с которыми беседовали? Забавные случаи?

— Мы просто болтали о том о сем.

— Фред Стейн? Тревор Джефферсон?

Чандлер закрыл глаза.

— Энжи Мартиндейл?

Еще одно движение век.

— Дафна Коттон?

Чандлер молчал. Только облизывал губы, опять и опять.

— Те, что чудом спаслись, так?

Чандлер молчал.

Они вслушивались в шум ветра и дождя, которые без устали колотили в грязные больничные стекла.

— Когда Гиббонс решил убить их? — спросил наконец Макэвой.

Лицо Чандлера страдальчески перекосилось. Макэвой дал ему воды, снова сел рядом.

— Мы разговорились как-то вечером, — зашептал Чандлер. — Он любил послушать мои истории. Про людей с необычной судьбой. Мне кажется, такие судьбы заставляют нас задумываться. Увидеть полную картину мира.

— А Гиббонс был верующим, так?

— Паренек из хорошей семьи. По воскресеньям — церковь, в школе-пансионе — молитвы на ночь.

— Но верил ли он?

— Не думаю, что он ставил под сомнение веру, пока не случился взрыв. А потом уже ничто в его жизни не имело смысла. И он обрел собственную религию.

— В Линвуде он по-прежнему молился?

— Не при мне.

— Так что же это было, мистер Чандлер? Чем он наполнил себя?

Долгая пауза, сиплое дыхание.