Сумерки зимы Марке Дэвид

Глава 2

08.43. Куинс-Гарденс. Десять дней до Рождества.

Низинный уголок парка укрывало лоскутное одеяло снега, простеганное тропинками, голыми ветками шиповника, торчащим из клумб мусором.

Одна цепочка следов была особенно глубокой.

Вела к скамейке с отломанной спинкой.

Эктор Макэвой. Локти уперты в колени. Шляпа низко опущена на лицо. Глаза закрыты.

Он вытянул из кармана телефон: восемнадцать пропущенных звонков.

Макэвой прятался. Скрылся в снегах, не в силах наблюдать, как кто-то другой жмет руку главному констеблю и распивает виски в окружении хохочущих коллег.

Расс Чандлер.

В 06.51 ему предъявили обвинение в двух убийствах.

Расс Чандлер.

Безжалостно зарезал Дафну Коттон на виду у прихожан церкви Святой Троицы. Поджег Тревора Джефферсона, а затем еще раз — прямо в больничной палате.

Расс Чандлер. Человек, отвечавший «никаких комментариев» битых четыре часа, а затем нагромоздивший достаточно лжи, чтобы услышать обвинение в убийствах.

Три ближайших часа он проведет в камере в ожидании решения суда о своем аресте. Утекут месяцы, прежде чем обвинители наткнутся на нестыковки в его деле.

К тому времени следственный отдел сократят или отдадут под начальство Рэю, и Макэвой, по всей вероятности, уже будет перекладывать бумаги в глухомани, где его умение управляться с базами данных едва ли кого восхитит.

Он убрал мобильник. Поднял литровую бутыль с шипучкой, стоявшую между ног. Открутил пробку и жадно глотнул. Он пьет оранжад, как бездомные хлещут сидр. Уже сжевал три шоколадных батончика и пакетик желейных конфет. Сахар не давал успокоиться, и в прорехах между тоскливыми мыслями Макэвой уже пару раз помечтал о плотной мясной трапезе.

Он вытянул ноги. Расправил спину, потер окоченевшие бедра. Поерзал на скамейке и снова приложился к бутылке. Может, остаться здесь навсегда? Объявить этот укромный уголок Куинс-парка своим убежищем? Прямо здесь, в присыпанном снегом уединении. Пальто не спасало от ветра, шоколад таял на языке, озябшие кости ныли, а мозг свербила боль, сродни орудию дантиста, — проделывала пустоты в мыслях, лишая их цельности.

В парке тихо. В этот час, в это время года он пуст. Гулль и сам опустел. После череды морозных дней внезапно выпавший снег обратил городскую сеть ухабистых переулков и извилистых двухполосных улиц в отороченные сугробами ледяные катки, и Макэвой не исключал, что жители пригородов, по утрам стекавшиеся в городской центр, сегодня позвонят на работу и уведомят, что надумали нынче начать рождественские каникулы чуть пораньше. Иные, конечно, рискнут. Усядутся в старенькие автомобили с лысыми покрышками и немощными моторами и покатят по остекленевшему асфальту. Сегодня немало людей ждет беда. К ночи спасатели будут выпутывать сломанные конечности из смятых машин. Полицейские отправятся со скорбными вестями к рыдающим родственникам. Откроют новые уголовные дела. Журналистам раздадут пресс-релизы. И колесо закрутится дальше.

Неужто никому нет никакого дела, спросил он себя.

— Пингвинов кормишь, Макэвой?

Подняв взгляд, он увидел тощий силуэт Тома Спинка, хрустевшего к нему по снежной целине.

— Сэр, я… — начал было Макэвой и замолчал.

— Не стану тебя упрекать, — беззаботно сказал Спинк. — Посидеть на холодке бывает на пользу. Прочищает голову. И легкие в придачу, если куришь. Ничего, если присоединюсь?

Макэвой кивнул на скамью.

— Мокро тут, — буркнул он на случай, если Спинк не углядел слой снега, прикрывший скамейку.

— Сойдет. — Спинк уселся. — Прохладно. — На нем тонкая кожаная куртка поверх рубахи и вельветовые брюки. — В твоих краях, поди, и посерьезнее снегопады случаются, а?

Макэвой не ответил.

— Фарао успела доехать до моста Хамбер, — как ни в чем не бывало продолжил Спинк. — Сумела прорваться, несмотря на штормовое предупреждение. Добралась до Бутферри-роуд, когда зазвонил мобильник и начальство посоветовало не рисковать и отдохнуть несколько дней. У Колина Рэя все схвачено.

— И она послушалась?

— И да и нет. Не захотела портить им веселье. И поехала к себе на Прайори-роуд.

— Как она это приняла?

— Сам подумай. Сумела вовремя прикусить язык, но разыгрывать свою партию ей придется очень осторожно. Если не высовываться, финал устроит всех. Ведь это Фарао вела следствие, убийца схвачен, и все довольны. А начнет дергаться, поднимет хай — и ее личное дело сразу украсят ненужные пометки.

Заметив, что вминает сжатые кулаки в колени, Макэвой заставил себя расслабиться.

— Расс Чандлер не убийца. У меня было время подумать, пока я тут сидел. Ни о чем другом не думал. Это не он.

Спинк добрые полминуты вглядывался в лицо Макэвоя, словно пытался проникнуть в содержимое его головы. Затем отвернулся, приняв какое-то решение.

— Часто так и бывает.

Макэвой поморщился.

— Часто так и бывает, сынок. Ты и сам это знаешь, да получше других. Будешь и дальше рассуждать в том же духе — плохо кончишь, парень.

— Что плохого в том, что мне не насрать?

— Ничего, дружок. Ничего плохого в этом нет. Но за это приходится платить. Приглядись, и сам все поймешь. Увидишь копов, что приходят в участок, работают спустя рукава и отправляются домой, даже не оглянувшись. Ты, должно быть, видел, как они произносят тосты за никчемные выводы и сомнительные приговоры. И наверное, спрашивал себя: а я-то почему так не могу?

— Просто мне это кажется важным… — начал Макэвой, но слова застряли в горле.

— Это важно, Эктор. Важно, чтобы злодей оказался за решеткой, потому что тогда люди снова почувствуют себя в безопасности и успокоятся, зная, что парни в синей форме готовы ответить на вызов, уберечь их от психопатов. Вот почему это важно. И это важно для журналистов, потому что помогает продавать газеты. И это важно для начальства: статистика раскрываемости греет им сердце. И это важно для политиков: их избиратели не желают жить в обществе, где девчушку можно покромсать ножом в церкви прямо по ходу вечерни. А важнее всего это для копов. Они не желают получать по шее от вышестоящих, в придачу большинство из них пошли служить в полицию в надежде как-то изменить этот мир. Кроме того, есть еще люди вроде тебя, сынок. Люди, которым необходимо, чтобы это было важно на каком-то непонятном космическом уровне. Люди, которые ищут справедливость так, словно это один из прочнейших элементов нашего мира. Словно справедливость — какой-то редкий минерал, который можно добыть, вытащить на поверхность.

Спинк помолчал. Устало помахал рукой:

— Макэвой, сынок, на самом деле все не так. О да, так должно быть. Бог свидетель, было бы здорово, если бы весь мир разделял твое негодование. Если бы люди не могли ни есть, ни спать, не находили бы себе места, пока баланс не окажется восстановлен, а зло ликвидировано при помощи добра, или солидарности, или справедливости, называй как хочешь. Только люди не такие. Стоит им прочесть о страшном преступлении, и они говорят: «Это ужасно», они качают головой, повторяя, что мир катится к чертям собачьим, а потом включают ящик и смотрят «Улицу Коронации»[19]. Или выходят во двор погонять мяч со своими детьми. Или направляются в паб и пропускают кружку-другую. И я знаю, что тебе это не по нутру, сынок. Знаю, что люди вокруг заняты обычной рутиной и от этого ты злишься, тебя мутит, ты чувствуешь пустоту внутри из-за того, что они так бесчувственны и бездушны, когда им следовало бы подумать о мертвых, но если ты всю жизнь будешь дожидаться перемен, то сам умрешь разочарованным и сломленным человеком.

Макэвой не отвечал. Дергал пропущенный при бритье волосок под нижней губой. Пока совсем не выдернул. Его переполнял гнев. И возмущение. Этот человек, с которым он едва знаком, разложил его по полочкам, да еще смеет называть его «сынком».

Макэвой открыл рот и снова не сказал ни слова. Провел по лицу ладонью.

— На руках у Колина Рэя достаточно улик, сынок. Рэй и твоя интуиция могут не совпадать, и это наверняка страшно обидно, но если тот большой мешок справедливости, которую нужно рассеять по миру, еще при тебе, то признай: Расса Чандлера можно судить и, вероятно, даже приговорить за убийство.

Макэвой впился в него взглядом:

— Вы тоже думаете, что это он убил?

Игра в гляделки длилась недолго, Спинк первым отвел глаза.

— Неважно, что я думаю.

Макэвой сплюнул.

Встал. Постоял, глотая холодный воздух. Башней возвышаясь над пожилым мужчиной, сидевшим на скамейке.

— А что думаю я, все-таки важно.

Он процедил это сквозь стиснутые зубы, яростно, но вдруг с изумлением понял, что улыбается, что по телу растекается радость, наполняя его энергией, порождая в мозгу эндорфины, — радость от сознания своей правоты.

— Еще как, на хрен, важно.

Макэвой брел по снегу. Он родился в месте, где эта мозаика из лужаек и тротуаров, прикрытых шестью дюймами безупречной белизны, вызвала бы улыбку. Он вырос в краю, где сплошь глубокие расщелины, провалы, валуны, и все это полгода укутано снежным покровом.

Он помнит, как блеет овца, сломавшая ногу. Помнит тишину, наступавшую после того, как он избавлял ее от страданий. Перерезал горло карманным ножом, прикрыв ноздри и рот несчастного животного рукой в перчатке.

Он помнит, с какой ловкостью отец сворачивал беднягам шеи. Помнит его отношение к этому, его твердую решимость не получать от этого удовлетворения.

Он помнит слезы в глазах отца, когда после тот поворачивался к сыну. Помнит нежность, с какой он проводил рукой по овечьей шерсти. Как подносил ладонь к лицу и вдыхал влажный, мускусный запах овечки, которую растил с рождения и чью шею сломал, обрывая ее страдания.

В голубых глазах человека, выбежавшего из церкви Святой Троицы, было в точности то же выражение. Как и в глазах человека, вырезавшего свое имя на Энжи Мартиндейл. В слезах сидевшего подле нее, прежде чем приступить к делу.

Макэвой вел разговор с убийцей.

Значит, этим ты занят? Убиваешь из милосердия? Освобождаешь от муки? Просишь избавить от твоей собственной?

Макэвой огляделся. Погруженный в раздумья, он свернул не в ту сторону, бредя через парк.

Вибрация мобильника. Номер скрыт.

— Эктор Макэвой.

— Сержант? Привет, это Джонатан Фисби. Вы попросили меня перезвонить…

Макэвой потряс головой. Фисби. Репортер из «Индепендент». Парень, которому он отправил электронное письмо насчет раненной в Ираке женщины из благотворительной организации.

— Да, мистер Фисби. Спасибо, что вышли на связь.

— Да без проблем. — Живой, энергичный голос. Южный говорок. Веселый голос для этого унылого времени года.

— Мистер Фисби, я расследую убийство Дафны Коттон, и, как мне представляется, вы могли бы поделиться кое-какими сведениями, полезными для следствия.

В трубке удивленно присвистнули.

— Я? Ну конечно, чем могу. Но… это же Гулль, верно? Я никогда в жизни даже не бывал на северо-востоке.

— Это не совсем северо-восток, сэр. Гулль расположен на востоке Йоркшира.

— Точно, точно.

— Вы слышали об этой истории?

— Нет, имя услышал впервые. Но я только что набрал в поисковике «Гулль», «убийство» и «Макэвой», и выпала тьма ссылок. Но, полагаю, речь о свежем расследовании. Бедная девушка в церкви, верно? Жуть.

— Мистер Фисби, я хочу поговорить с вами о статье, которую вы написали какое-то время тому назад. Речь шла об Энн Монтроуз. Она была ранена во время теракта на севере Ирака. Как я понимаю, в тот момент вы там были как журналист-фрилансер и «Индепендент» предложила вам написать об инциденте…

На другом конце линии молчали.

— Мистер Фисби?

— Не уверен, что помню тот случай, — сказал Фисби.

Лжет.

— Сэр, я в неплохих отношениях с местной прессой, но коллеги из полиции вечно смеются над моей верой в человечество. Если я поговорю с вами в неофициальном порядке, вы сможете сохранить нашу беседу в тайне?

— Я один из тех редких журналистов, кто еще верит в подобную концепцию.

— Что ж, тогда я из тех немногих, кто еще верит в силу обещаний. Даю обещание: я крайне расстроюсь, если отрывки нашей беседы появятся в печати.

— Понимаю. Чем могу помочь?

— Я разрабатываю версию, по которой человек, убивший Дафну Коттон, выбирает в жертвы людей, переживших смерть. И такое чудесное спасение для убийцы неприемлемо. И он или она желает исправить ошибку судьбы, доведя дело до логического конца. В общем, я пытаюсь сообразить, чье еще имя может быть в списке намеченных жертв, если такой существует. Энн Монтроуз подходит по всем меркам: она выжила при взрыве, убившем всех, кто был поблизости. Мне нужно знать, что случилось с Энн после публикации вашей статьи. Хочу убедиться, что она в безопасности.

Снова молчание. Макэвой прислушался, нет ли шороха ручки о бумагу.

— Мистер Фисби?

— Если наш разговор конфиденциален, то это и меня касается, верно? — спросил Фисби. От былой веселости в голосе не осталось и следа. — Не хотелось бы подставить ни себя, ни кого-то еще…

— Понимаю.

Репортер выдохнул с присвистом.

— Вам, наверное, все равно, но если я говорю, что ничем подобным прежде не занимался…

— Я вам верю.

Макэвой и сам не знал точно, верит или нет, но знал, как вложить в слова искренность.

— В общем, я лишь однажды согласился не печатать уже готовый материал. За деньги. И это было продолжение той статьи об Энн Монтроуз.

— Почему?

— У меня появился шанс покончить с писаниной раз и навсегда.

Макэвой ждал.

— После той статьи о взрыве и о том, что произошло с Энн, на меня вышел один человек… — Голос у Фисби был отстраненным.

— Продолжайте.

— Он руководил компанией, которая зарабатывает деньги, восстанавливая загрязненные территории. Отстраивает заброшенные районы. Возводит школы и больницы. Этот человек сказал, что готов оказать услугу в обмен на мою сговорчивость.

— И что от вас требовалось?

— Больше ни строчки об Энн. За это газета получала эксклюзивное право освещать все, чем станет заниматься их компания…

— А вы лично?

Фисби вздохнул:

— Теплое местечко в совете директоров.

— Согласились?

— На бумаге я проходил как консультант по маркетингу, помогал выстраивать стратегию общения с прессой…

— А на деле?

— И пальцем не шевельнул. Получил жалованье за несколько месяцев, а после вернулся к журналистике. Это ведь то, что я действительно умею делать.

— Вам не было любопытно?

Макэвой представил, как Фисби разводит руками.

— Я все-таки репортер!

— И что же?

— Знаете, я лучше промолчу. Мне нужно хорошенько подумать, прежде чем я расскажу вам что-то еще.

Макэвой медлил с ответом. Не блефует ли журналист? Может, это лишь способ заполучить эксклюзивный материал в обмен на сведения?

Телефон пискнул, сообщая о параллельном звонке. Скорее автоматически, чем осознанно Макэвой переключился на него.

— Мистер Макэвой? Говорит Шона Фокс из Королевской больницы Гулля, мы уже давно пытаемся с вами связаться. Это насчет вашей супруги. Боюсь, возникли кое-какие осложнения…

И ничто другое уже не имело значения.

Глава 3

Первые двадцать семь часов Макэвой не спал. Не ел. Разве что сделал пару глотков из пластикового стаканчика, но выкашлял их назад, на и без того несвежую спортивную рубашку.

За окном Гулль замер, скованный морозом.

Первоначальная радость от Белого Рождества сменилась страхом перед суровой зимой. Снег выпал на смерзшуюся почву. И тоже смерзся. Снова выпал. Небо было как карандашная штриховка. Облака ссорились, сталкивались, извивались, клубились — черный мешок, полный змей.

Город замер.

Позже Макэвой расскажет дочери, что именно она разрушила зимние чары. Как только она открыла глаза, облака расступились, а вьюга вдруг прекратила свой лихорадочный танец. Что именно ей Гулль обязан первым Белым Рождеством за целое поколение. Что она вернула городу солнце. Конечно, это будет ложь. Но от этой лжи малышка будет улыбаться. И благодаря ей в памяти его не останется той пульсирующей боли в голове, что изводила его в те дни.

Сзади раздался шорох.

Макэвой обернулся:

— А ну быстро в постель…

— Ну я еще не совсем в форме, но если ты настолько меня хочешь… — Лицо у Ройзин бледное, глаза запали. На ней мешковатая желтая пижама, а немытые, слипшиеся волосы подвязаны розовой лентой, чтоб не падали на лицо. Жена кажется Макэвою бесформенной, до того он привык к выпуклой линии ее живота.

— Ройзин…

— Мне скучно, Эктор. Срочно нужен поцелуй.

Он снисходительно вздохнул:

— Иди сюда.

Нетвердой походкой она приблизилась к нему. Он сидел, втиснув массивное, медвежье тело в оранжевое деревянное кресло с высокой спинкой. Лицом к окну, но занавески, на которых разворачивалось психоделическое буйство зеленого и коричневого, были задернуты. Ройзин села к нему на колени, прижалась лбом к спутанным рыжим лохмам.

— Ты воняешь, — сказала она.

Впервые за несколько дней у Макэвоя вырвался смешок:

— Должен заметить, леди, вы и сами не благоухаете розами.

Маленькая влажная ладонь, коснувшись щеки Макэвоя, приподняла его лицо.

Они долго смотрели глаза в глаза, и нежное неистовство этой связи лишало смысла любые слова.

— Я так испугалась… — Они одни, но Ройзин произнесла это шепотом, точно опасаясь чужих ушей.

— Я тоже, — сказал Макэвой, и Ройзин успокоенно вздохнула, наклонилась к его лицу и поцеловала в губы. Поцелуй затянулся. Наконец они оторвались друг от друга, улыбнулись растворившимся страхам. И разом посмотрели на кровать.

Лила Ройзин Макэвой появилась на свет 15 декабря, в 06.03.

Схватки начались у Ройзин ровно в тот момент, когда всполошенный сообщением Макэвой выскочил из дома. Заранее собранная сумка с вещами для больницы осталась в багажнике минивэна, на котором он рванул в полицию.

Снова и снова Ройзин набирала его номер. Умоляла ответить. Тянулась к нему через окоченевший Гулль. Просила вернуться. Помочь. От ее плача проснулся Фин. Это он убедил Ройзин набрать службу «999». Это он объяснил, что папочка должен работать и что он не всегда может сидеть рядом. Это он держал ее за руку в «Скорой помощи», пока медики негромко переговаривались о том, что кровотечение никак не останавливается, что гололедица просто смертельная и что одна такая смена должна считаться за полторы.

Ройзин держалась. И пыталась удержать ребенка, пока медсестры вызванивали ее мужа. Но Лила рвалась наружу. Их дочь выскользнула в мир, осененная кровавой радугой, и была подхвачена лысым нигерийским педиатром, который положил малышку на ожидавший ее белоснежный стол и, поправляя очки, принялся колдовать с ее крохотным телом.

Ройзин казалось, будто он пытается вдохнуть жизнь в мертвую птаху.

Она отвернулась. Закрыла глаза. Стала ждать самого страшного.

Но услышала младенческий вопль.

Розовой и сморщенной Лиле было уже четыре часа от роду, кислородная маска закрывала ее лицо, а ручки и ножки утонули в пинетках не по размеру когда к пластику инкубационной камеры прижалось красное, мокрое от пота и слез лицо и пробормотало первое из тысячи покаянное слово.

Когда Макэвой принял дочурку из рук сестры, Лила оказалась точно по размеру его ладони. От этого зрелища Фин зашелся в хохоте. Спросил, неужели и он был таким лилипутом. Нет, ответил Макэвой, просто твоя сестра так спешила с тобой встретиться, что явилась на этот свет слегка раньше намеченного. И отныне ты старший брат и должен защищать ее.

Фин торжественно кивнул. Клюнул сестру в макушку и поспешил в комнату, полную видавших виды, пожертвованных кем-то игрушек. В то мгновение, когда его сестра издала свой первый крик, Фин возился там с колченогой пожарной машиной.

— Спит? — прошептала Ройзин.

— Без задних ног. Вся в мамашу.

— У нас с ней выдались непростые деньки.

— Да уж.

Ройзин выпрямилась, будто готовясь слететь с коленей мужа, но тут же снова обмякла в его руках.

— Пусть спит.