Вдали от обезумевшей толпы Гарди Томас
— А вы знаете, где он?
— Спит в риге.
— Он обещал мне позаботиться о стогах — а вот они в полном забросе. Нужна ли вам моя помощь? Лидди побоялась выйти из дому. И вдруг я нахожу вас здесь в такой поздний час! Я обязательно вам помогу!
— Вы можете подавать мне наверх снопы по одному, мэм, если только вам не боязно взбираться по лестнице в темноте, — отвечал Габриэль. — Каждая минута дорога, и в четыре руки дело пойдет быстрее. Да и не так уж темно, когда нет молний.
— Я справлюсь с этой работой, — решительно заявила Батшеба. И, взвалив на плечо сноп, поднялась до ступеньки, на которой стоял Оук, положила сноп возле пики и спустилась за следующим. Когда она взбиралась в третий раз, стог внезапно вспыхнул бронзовым блеском, как сверкающая майолика, — можно было различить каждый узелок на соломе. На откосе стога выступили два человеческих силуэта, черных, как агат. Но вот стог померк, и силуэты исчезли. На этот раз молния блеснула на востоке, за спиной Оука, а черные силуэты на стогу были тени его и Батшебы.
Грянул удар. Казалось прямо невероятным, что божественный свет породил такой дьявольский грохот.
— Как ужасно! — воскликнула она и схватила его за рукав. Габриэль повернулся и подхватил ее под руку, поддерживая на воздушном насесте. В следующий миг, когда он еще стоял спиной к стогу, опять вспыхнул яркий свет, и он увидел на стене риги как бы черный отпечаток стройного тополя, стоявшего на холме. То была тень дерева, упавшая туда при вспышке молнии на западе.
Вновь сверкнуло. На этот раз Батшеба стояла на земле, взваливая себе на плечо очередной сноп; ослепительный блеск и удар грома даже не заставили ее вздрогнуть, и она опять поднялась на стог со своей ношей. Четыре-пять минут кругом царило безмолвие, и снова стал слышен хруст соломы, в которую Габриэль торопливо вбивал колья. Ему подумалось, что гроза пошла уже на убыль. Но вот опять полыхнуло.
— Держитесь! — крикнул Габриэль и, сняв сноп с плеча Батшебы, снова схватил ее за руку.
Тут уж поистине разверзлись небеса. Вспышка была до того необычайна, что в первый момент они даже не осознали, как она опасна, их только поразило ее великолепие. Молнии сверкали и на востоке, и на западе, и на севере, и на юге. То была настоящая пляска смерти. В воздухе появились подобия скелетов, как бы сотканные из голубых огней, они плясали, дергались и прыгали, бешено метались но небу, перепутываясь в невообразимом сумбуре; с ними переплетались извивающиеся зеленые змеи — и все это на фоне трепещущего зарева. Со всех сторон растерзанного неба раздавались звуки, которые скорей всего можно было назвать воплями, хотя никакой человеческий вопль не мог бы с ними сравниться. Внезапно один из чудовищных призраков опустился на конец пики Габриэля, скользнул вдоль нее, перебежал на цепь и канул в землю. Габриэль был почти ослеплен и почувствовал, как теплая рука Батшебы дрогнула в его руке — новое и весьма волнующее ощущение; но любовь, жизнь и все земное казались мелкими и ничтожными перед лицом разъяренных стихий.
Эти впечатления еще не отлились в отчетливую мысль, и Оук даже не успел заметить, как причудливо в блеске молний алело перо на ее шляпке, когда высокий тополь на холме, о котором уже шла речь, вдруг вспыхнул белым пламенем, и новый вопль слился с раскатами замогильных голосов. То был разряд дикой, потрясающей силы, невыносимый для слуха удар, резкий, сухой, не сопровождавшийся отголосками, похожими на грохот барабана. В ослепительном сиянии, охватившем всю землю и необъятный купол небес, он увидел, что высокий стройный тополь расщеплен до самого корня и от него отлетела широкая лента коры. Половина дерева еще стояла, и на ней белела полоса обнажившейся древесины. Молния ударила в тополь. В воздухе распространился запах серы. Потом все смолкло и стало темно, как в преисподней.
— Мы были на волосок от смерти, — торопливо сказал Габриэль. — Вам лучше сойти на землю.
Батшеба ничего не ответила, но он улавливал учащенный ритм ее дыхания и шорох соломы — сноп за ее плечами отзывался дрожью на взволнованное биение ее сердца. Она спустилась с лестницы; после краткого колебания он последовал за ней. Мрак стал совершенно непроницаемым даже для самого острого зрения. Они молча стояли плечом к плечу у подножия стога. Батшеба, вероятно, думала только о непогоде, Оук в эту минуту — только о ней. Но вот он сказал:
— Ну теперь гроза как будто бы миновала.
— Мне тоже так кажется, — отвечала Батшеба. — Хотя еще сверкает со всех сторон — посмотрите!
Небо было озарено негаснущим светом — беспрестанные вспышки сливались в сплошное сияние, — так при частых повторных ударах гонга создается впечатление непрерывного звука.
— Ничего страшного, — сказал он. — В толк не возьму, почему это нет дождя. Но слава богу — ведь это нам на руку. Я опять полезу.
— Габриэль, вы слишком добры, я не заслуживаю этого. Я останусь и буду вам помогать. Ах, если бы здесь был еще кто-нибудь!
— Они бы наверняка пришли, если бы только могли, — неуверенно проговорил Оук.
— О, я знаю решительно все! — воскликнула она и добавила с заминкой: — Все они спят в риге мертвецки пьяные, а с ними мой муж. Так оно и есть, ведь правда? Не думайте, что я робкого десятка и не умею смотреть правде в глаза.
— А может, оно и не так, — сказал Габриэль. — Пойду-ка посмотрю.
Он направился к риге, оставив ее на гумне одну. Заглянул в дверную щель. Все как и прежде: непроглядная темнота и дружный храп, рокочущий со всех сторон.
Он почувствовал на своей щеке нежное дуновение ветерка и обернулся. То было дыхание Батшебы, которая последовала за ним и смотрела в ту же щель.
Он попытался уклониться от мучительной для обоих темы и сказал мягко:
— Если вы пойдете со мной, мисс… мэм, и малость мне поможете, то дело у нас пойдет.
Оук вернулся на гумно, взобрался на стог, сошел с лестницы, чтобы лучше работалось, и вновь принялся укрывать ячмень. Она поднялась вслед за ним, на этот раз без снопа.
— Габриэль, — заговорила она каким-то странным, взволнованным голосом.
Оук взглянул на нее. Она не проронила ни слова, пока они шли от риги. Освещенное мягким сиянием угасающих зарниц, ее бледное, словно мраморное лицо выделялось на фоне темного небосклона. Батшеба сидела почти на самой верхушке стога, подобрав под себя ноги и опираясь на верхнюю ступеньку лестницы.
— Да, хозяйка, — откликнулся он.
— Вы, наверное, подумали, когда я поскакала сломя голову в Бат, что я собиралась там обвенчаться?
— Мне так подумалось, да только не сразу… — отвечал он, озадаченный таким внезапным переходом на новую тему.
— А другие тоже так думали?
— Да.
— И вы осуждали меня за это?
— Пожалуй…
— Я так и полагала. Все же мне дорого ваше доброе мнение, и я хочу кое-что вам разъяснить. С тех пор как я вернулась, мне все время хотелось с вами поговорить, но вы так строго смотрели на меня. Ведь умри я — а я могу скоро умереть, — будет прямо ужасно, если вы навсегда останетесь в заблуждении. Так слушайте.
Габриэль перестал шуршать соломой.
— В тот вечер я отправилась в Бат с твердым намерением порвать с мистером Троем, с которым была уже помолвлена. Но после моего приезда в Бат обстоятельства так сложились, что… что я с ним обвенчалась. Ну, теперь вы видите все это в новом свете?
— Как будто бы так.
— Пожалуй, надо мне еще кое о чем рассказать, раз уж я начала. И я полагаю, это вас не огорчит, ведь вы, конечно, никогда не воображали, что я вас люблю, и охотно поверите, что я говорю вполне искренне, без всяких задних мыслей. Так вот, я очутилась одна в незнакомом городе, и лошадь у меня охромела. И я прямо-таки не знала, что мне делать. Я слишком поздно сообразила, что пострадает моя репутация, — ведь я встречалась с ним с глазу на глаз. Но все же я собиралась уезжать, когда он вдруг заявил, что видел в тот день женщину красивее меня, и мне нечего рассчитывать на его постоянство, если я не буду ему принадлежать… Я была уязвлена и взволнована… — Она кашлянула и на минуту остановилась, как бы переводя дыхание. — И вот в порыве ревности и в смятении чувств я вышла за него, — проговорила она горячим шепотом, с отчаянием в голосе.
Габриэль не ответил ни слова.
— Его нельзя осуждать, он сказал сущую правду, что он… что он видел другую женщину, — порывисто добавила она. — А теперь я не желаю слышать от вас ни слова об этом, не смейте говорить! Мне только хотелось, чтобы вы знали этот кусочек моей жизни, о котором так неверно судят, — придет время, когда вы уже ничего не сможете узнать. Подавать вам еще?
Она спустилась с лестницы, и работа закипела. Вскоре Габриэль заметил, что движения его хозяйки, сновавшей вверх и вниз по лестнице, замедлились, и сказал с какой-то материнской нежностью:
— Мне думается, вам лучше бы пойти домой — вы притомились. Я тут и один управлюсь. Ежели ветер не переменится, может, дождя и не будет.
— Если от меня нет толку, то я пойду, — сказала Батшеба усталым голосом. — Но как было бы ужасно, если бы вас убило!
— От вас есть толк, но я не хочу, чтобы вы уставали. Вы изрядно потрудились.
— А вы — еще лучше! — с благодарностью сказала она. — Я тронута вашей преданностью, тысячу раз вам спасибо, Габриэль! До свидания. Я знаю, что вы изо всех сил стараетесь для меня.
Она быстро скрылась в темноте; он слышал, как звякнула щеколда, когда она захлопнула за собой калитку. Он продолжал работать в глубокой задумчивости, размышляя обо всем, что она ему рассказала, и удивляясь, какие противоречия уживаются в сердце женщины: что побудило ее говорить с ним этой ночью с такой теплотой, какой она ни разу не проявляла к нему до замужества, когда свободно могла выказывать свое внимание?..
Его размышления прервал скрежет, донесшийся со стороны каретного сарая. Флюгер на крыше круто повернулся вокруг своей оси, и эта резкая перемена ветра говорила, что вот-вот хлынет губительный дождь.
Глава XXXVIII
Дождь. Встреча двух одиноких
Было пять часов утра, и уже занималась заря, окрашивая небо в желто-бурые и пепельные тона.
Температура понизилась, и началось сильное движение воздуха. Прохладные ветерки в незримом кружении обдавали лицо Оука. Ветер поднялся еще на один-два балла и заметно покрепчал. За каких-нибудь десять минут все ветры поднебесные разгулялись на просторе. На стогах пшеницы кое-где взметнулись покрышки, словно крылья фантастических птиц, и пришлось снова их натягивать, придавливая кусками железа, попавшимися под руку. Управившись с этим, Оук стал опять трудиться как каторжный, спасая ячмень. Крупная капля дождя упала на лицо, ветер завыл по всем закоулкам, деревья закачались чуть ли не от самых корней, и ветви их яростно заметались, сталкиваясь друг с другом. Вбивая колышки как можно чаще и куда попало, Оук дюйм за дюймом укрывал это внушавшее тревогу олицетворение семисот фунтов. Дождь все расходился, и вскоре Оук почувствовал, как холодные ручейки сбегают по его липкой от пота спине. Под конец он стал чем-то вроде глыбы мокрой глины, одежда его полиняла, и цветные струйки стекали с нее, образуя лужицу у подножия лестницы. Косой дождь прорезал мглистый воздух длинными текучими иглами, которые вылетали из облаков и вонзались остриями в его тело.
Внезапно Оук вспомнил, что на том самом месте восемь месяцев назад он так же отчаянно боролся с огнем, как сейчас с водой, — и все это из-за безнадежной любви ко все той же женщине. А она… Но преданный и великодушный Оук отогнал эти мысли.
Хмурым, свинцовым утром, около семи часов, Габриэль слез с последнего стога и воскликнул со вздохом облегчения:
— Дело с концом!
Он промок до нитки, был утомлен и печален, но все же усталость была сильнее печали, и его радовало сознание, что он успешно закончил важное дело.
Смутные звуки донеслись со стороны риги, он поглядел в ту сторону. Из дверей выходили поодиночке и по двое человеческие фигуры и брели, пошатываясь, со смущенным видом; только самый передний, на котором была красная куртка, шагал, засунув руки в карманы и посвистывая. Все остальные уныло плелись за ним, и чувствовалось, что их терзает совесть; процессия эта смахивала на вереницу теней с рисунка Флаксмена, направляющихся в преисподнюю под предводительством Меркурия. Угловатые фигуры потянулись к селению, а их вождь, Трой, вошел в двери особняка. Никто из них не оглянулся в сторону гумна — как видно, в эту минуту им не было дела до стогов.
Вскоре Оук тоже пошел домой, только другим путем. Впереди, на фоне тускло блестевшей от воды дороги, он увидел человека под зонтом, который шагал еще медленнее его. Человек обернулся и заметно вздрогнул: то был Болдвуд.
— Как вы себя чувствуете нынче, сэр? — спросил Оук.
— Да, денек серый… О, я чувствую себя хорошо, очень хорошо, благодарю вас, превосходно.
— Я рад это слышать, сэр.
Казалось, Болдвуд медленно пробуждался от сна.
— У вас усталый и больной вид, Оук, — сказал он, бегло взглянув на своего спутника.
— Я устал. А вы как-то чудно изменились, сэр.
— Я? Ничуть не бывало: я чувствую себя вполне хорошо. Откуда вы это взяли?
— Мне показалось, что вы выглядите не таким молодцом, как раньше, вот и все.
— Ну, так вы ошибаетесь, — бросил Болдвуд. — Здоровье у меня железное. Мне все нипочем.
— Я здорово поработал — укрывал наши стога и еле-еле успел с этим справиться. Сроду так каторжно не трудился. Ваши-то, конечно, в сохранности, сэр?
— Да-да. — Помолчав немного, Болдвуд прибавил: — А вы о чем меня спросили, Оук?
— Ваши стога уже все покрыты?
— Нет.
— Ну, а большие, что на каменных подпорках?
— И они не укрыты.
— А те, что возле изгороди?
— Нет. Я забыл сказать, чтобы их укрыли соломой.
— А маленький у перелаза?
— Не укрыт и маленький у перелаза. В этом году я упустил из виду стога.
— Тогда вам не сохранить и десятой доли вашего зерна, сэр.
— Возможно, что и так.
«Упустил из виду», — медленно повторил про себя Габриэль. Трудно передать, как трагически воспринял Оук слова фермера в этот момент. Всю ночь он трудился, сознавая, что оплошность, которую он старается исправить, явление ненормальное, исключительное и совершенно беспримерное во всей округе. И вот в это же самое время, в том же самом приходе погибает огромное количество зерна, а хозяину и горя мало. Несколько месяцев назад Болдвуду было так же невозможно забыть о своих хозяйственных делах, как матросу забыть, что он находится на корабле. Оуку подумалось, что хотя он сам тяжело пережил замужество Батшебы, но этот бедняга пережил еще тяжелее. Внезапно Болдвуд заговорил уже совсем по-другому, чувствовалось, что он жаждет излить душу.
— Оук, вы знаете не хуже моего, что мне здорово не повезло. Уж я должен в этом признаться. Я собирался прочно устроить свою жизнь, но мои планы, можно сказать, рухнули.
— Я думал, моя хозяйка выйдет за вас, — проговорил Габриэль. Будь ему известно, как глубока любовь Болдвуда, он, конечно, не стал бы касаться его дел, как решил не касаться своих собственных, крепко взяв себя в руки. — Да так оно и случается в жизни: нипочем не сбудется то, что нам желанно, — спокойно прибавил он, как человек закаленный в испытаниях.
— Должно быть, надо мной потешается весь приход, — продолжал Болдвуд. Эти слова как-то непроизвольно вырвались у него и были сказаны вымученным, нарочито небрежным тоном.
— Ну, нет, не думаю.
— Но, уверяю вас, она и не думала играть со мной, зря об этом говорили. Мы с мисс Эвердин вовсе не были помолвлены. Люди уверяют, что были, только это неправда: она никогда не давала мне слова! — Болдвуд вдруг остановился и повернул к Оуку искаженное страданьем лицо. — Ах, Габриэль, — продолжал он, — я жалкий безумец, не знаю, что со мной творится, никак не могу справиться со своим горем… У меня еще была слабая вера в милосердие божье, пока я не потерял эту женщину. Да, Господь бог повелел вырасти высокому растению, чтобы я мог укрыться в его тени, — и, подобно пророку, я благодарил его и радовался. Но на следующий день он создал червя, тот подточил растение, и оно засохло, и теперь я вижу: уж лучше мне умереть.
Наступило молчание. Болдвуд опомнился — миновал порыв откровенности, которому он поддался на несколько минут, — к нему вернулась его обычная сдержанность, и он зашагал дальше.
— Да, Габриэль, — закончил он с неестественной улыбкой, зловещей, как оскал черепа, — все это раздула молва, а на самом-то деле не было ничего серьезного. По временам я испытываю некоторое сожаление, но до сих пор еще ни одна женщина не забирала надо мною власти на сколько-нибудь продолжительный срок. Итак, до свидания. Надеюсь, что все это останется между нами.
Глава XXXIX
Возвращение домой. Крик
Между Кэстербриджем и Уэзербери, примерно в трех милях от города, большак проходит по Иелберийскому холму; это один из длинных крутых подъемов, какими изобилуют дороги в этой холмистой части Южного Уэссекса. Возвращаясь с рынка, фермеры и другая сельская знать, разъезжающая в двуколках, обыкновенно сходят в начале подъема и поднимаются на гору пешком.
Однажды субботним вечером в октябре экипаж Батшебы медленно всползал вверх по откосу. Она неподвижно сидела на втором месте двуколки, а рядом шагал стройный, хорошо сложенный молодой человек в одежде, какую носят фермеры в базарные дни, только на редкость изящного покроя. Он не выпускал из рук вожжей и временами для развлечения щелкал лошадь по ушам кончиком кнута. То был ее муж, бывший сержант Трой, который купил себе отпускное свидетельство на деньги Батшебы и постепенно превращался в фермера, весьма независимого, самого современного пошиба. Люди консервативного склада, встречаясь с ним, упорно продолжали называть его «сержантом», впрочем, он давал к этому повод, так как сохранил красиво подстриженные усики и солдатскую выправку, неразрывно связанную с мундиром.
— Да, если бы не этот проклятый дождь, я уж наверняка загреб бы две сотни, радость моя, — говорил он. — Понимаешь ли, дождь спутал все карты! Я как-то вычитал в одной книге, что в нашей стране скверная погода — это как бы само повествование, а ясные дни — лишь редкие эпизоды. Что, разве это не верно?
— Но в это время года погода всегда неустойчивая.
— Пожалуй. Но факт тот, что эти осенние скачки — прямо-таки бедствие для всех и каждого! Отроду не видывал таких скачек, как сегодняшние! Место открытое, сущий пустырь, невдалеке от прибрежных песков, и перед нами колыхалось бурое море — этакая мокрая напасть. Ветер и дождь! Великий боже! А темнота! Было черно, как у меня в шапке, еще до начала последнего заезда. Было только пять часов, а уже нельзя было разглядеть лошадей, разве что у самого столба, не говоря о цветах жокеев. Под копытами у лошадей грязь, тяжелая, как свинец, тут сам черт ногу сломит! Лошадей, жокеев, зрителей швыряло из стороны в сторону, как корабли в шторм. Три трибуны опрокинулись, и несчастные люди выкарабкивались из-под них на четвереньках, а по соседнему полю носилась добрая дюжина шляп. Знаешь, Пимпернель сплоховала в каких-нибудь шестидесяти ярдах от столба, а я как увидел, что Политика ее обгоняет, сердце у меня так и заколотилось о ребра, уверяю тебя, радость моя!
— И выходит, Фрэнк, — печально сказала Батшеба, ее голос, такой сочный и звонкий прошлым летом, теперь стал глухим и бесцветным, — выходит, что ты потерял за месяц больше ста фунтов на этих ужасных скачках! Ах, Фрэнк, как это жестоко! Прямо безумие с твоей стороны так разбрасывать мои деньги! Нам придется оказаться от фермы — вот чем дело кончится!
— Вздор! При чем тут жестокость! Ну вот, сейчас опять забьют фонтаны! Ты верна себе!
— Обещай мне, что не поедешь в Бедмут на следующей неделе! Обещаешь? — умоляла она. У нее бурно накипали слезы, но она сдерживала их усилием воли, и глаза оставались сухими.
— А почему бы мне не поехать? Признаться, я подумывал о том, чтобы взять тебя с собой, если выпадет погожий денек.
— Ни за что! Ни за что! Я готова сделать крюк в сто миль, лишь бы объехать это место! Даже его название мне ненавистно!
— Но дело-то вовсе не в том, буду ли я присутствовать на скачках или же останусь дома. Так и знай, ставки преспокойно заносятся в книгу задолго до начала скачек. Поедем мы туда или нет в будущий понедельник — от этого дело не изменится.
— Неужели ты хочешь сказать, что уже сделал ставку и на этих скачках! — воскликнула она, с отчаянием глядя на него.
— Да ну же, не будь дурочкой! Выслушай меня! Я вижу, Батшеба, ты растеряла всю свою былую отвагу и задор, и клянусь честью, если б я знал, какое у тебя цыплячье сердце под маской смелости, я бы ни за что… уж я знаю что!
В темных глазах Батшебы можно было уловить блеск негодования, когда она после этой реплики резко отвернулась от мужа. Некоторое время она продолжала ехать молча. Несколько увядших до срока листьев сорвались с ветвей, нависавших в этом месте над дорогой, и, покружившись в воздухе, упали на землю.
На гребне холма появилась женщина. Подъем был такой крутой, что она почти поравнялась с супругами, прежде чем они ее заметили. Трой подошел к двуколке, собираясь сесть в нее, и уже занес ногу на подножку, когда женщина прошла сзади него. Хотя сгущались сумерки и под деревьями было темно, Батшеба успела разглядеть, как бедно одета женщина и какое печальное у нее лицо.
— Скажите, пожалуйста, сэр, не знаете ли вы, в котором часу закрывается на ночь кэстербриджский Дом призрения? — обратилась она к Трою, стоявшему к ней спиной.
Трой заметно вздрогнул при звуках ее голоса, но быстро овладел собой и даже не обернулся в ее сторону.
— Не знаю, — глухо ответил он.
Услыхав эти слова, женщина подняла голову, впилась глазами в его профиль и узнала солдата, одетого фермером. На лице ее появилось какое-то сложное выражение, одновременно и радости и страдания. Она истерически вскрикнула и рухнула на землю.
— Ах, бедняжка! — воскликнула Батшеба, собираясь выпрыгнуть из двуколки.
— Сиди на месте и смотри за лошадью! — повелительно крикнул Трой, бросая ей вожжи и кнут. — Гони лошадь в гору. Я позабочусь о женщине.
— Но я…
— Слыхала? Н-но, Крошка!
Лошадь, двуколка и Батшеба тронулись дальше.
— Скажи, ради бога, как ты здесь очутилась? Я думал, ты уехала на край света или умерла! Почему ты не писала мне? — непривычным для него ласковым тоном торопливо спрашивал Трой, поднимая женщину.
— Мне было боязно.
— Есть у тебя деньги?
— Ни гроша.
— Великий боже! Какая досада, что я не могу тебе дать побольше! Вот возьми… Ах, да тут сущие пустяки! Это все, что у меня осталось. Понимаешь ли, у меня нет ничего, кроме того, что я получил из рук жены, и сейчас я не могу у нее попросить.
Женщина не отвечала ни слова.
— Слушай. У меня всего минута, — продолжал он. — Куда ты идешь так поздно? В кэстербриджский Дом призрения?
— Да. Я надумала пойти туда.
— Незачем тебе туда тащиться… Впрочем, постой. Да, пожалуй, только на эту ночь. Больше ничего не могу придумать… Проклятая судьба! Переночуй там и пробудь завтрашний день. В понедельник я свободен, и в понедельник утром, ровно в десять, мы встретимся с тобой за городом на Кэстербриджском мосту. Я принесу все деньги, какие удастся раздобыть. Ты ни в чем не будешь нуждаться… Уж я позабочусь об этом, Фанни. Я сниму тебе где-нибудь комнату. Ну, до свидания. Я — скотина, знаю. Но… до свидания!
Добравшись до перевала, Батшеба обернулась. Женщина уже стояла на ногах, и Батшеба видела, как она отошла от Троя и неверными шагами стала спускаться с холма, миновав верстовой столб, третий от Кэстербриджа. Трой быстро подошел к двуколке, уселся рядом с женой, взял у нее из рук вожжи и, не проронив ни слова, хлестнул лошадь и перевел ее на рысь. Он казался взволнованным.
— Ты знаешь, кто эта женщина? — спросила Батшеба, пытливо вглядываясь ему в лицо.
— Знаю, — отвечал он, смело выдерживая ее взгляд.
— Я так и думала. — И Батшеба с вызовом поглядела на него. — Кто же она?
Трой сообразил, что его откровенность не принесет пользы ни одной из этих женщин.
— Она мне чужая, — ответил он. — Я знаю ее только в лицо.
— Как же ее зовут?
— Откуда мне это знать?
— Мне думается, ты знаешь.
— Думай что угодно! Чтоб тебе… — Фраза закончилась ловким ударом кнута, который ожег бока Крошки, после чего лошадь пустилась бешеной рысью. Больше не было сказано ни слова.
Глава XL
На Кэстербриджской дороге
Довольно долгое время женщина шла вперед. Походка ее становилась все более шаткой, и она напрягала зрение, всматриваясь в уходившую вдаль пустынную дорогу, еле различимую в вечернем полумраке. Наконец она совсем ослабела и стала с трудом волочить ноги. Увидав ворота, за которыми стоял стог сена, она открыла их, опустилась на землю и сразу же забылась крепким сном.
Когда женщина пробудилась, вокруг нее темнела безлунная и беззвездная ночь. Тяжелый панцирь облаков закрывал небо, не оставляя ни единого просвета, а вдалеке над Кэстербриджем светлело зарево, которое казалось тем ярче, чем гуще был окрестный мрак. На это тусклое, мягкое сияние и устремила взгляд женщина.
— Ах, если бы мне только туда добраться! — прошептала она. — Повстречаться с ним послезавтра. Помоги мне, Господи!.. А может, к тому времени меня уже не будет в живых…
Из глубин мрака донесся звон — часы в соседней усадьбе слабо и приглушенно пробили один раз. После полуночи бой часов как будто теряет силу и полноту звучания, переходя в жидкий фальцет.
Вслед за тем где-то далеко в темноте блеснул огонек, два огонька, которые стали быстро вырастать. По дороге катилась коляска, и вскоре она проехала мимо ворот. Вероятно, там сидели какие-нибудь запоздалые гуляки. Луч фонаря на мгновение осветил скорченную фигуру женщины, и лицо ее отчетливо выступило из тьмы. Это было молодое лицо, но уже как бы тронутое увяданием, контуры были мягкими и округлыми, как у ребенка, но отдельные черты слегка заострились и утончились.
Путница поднялась на ноги, очевидно, в ней воскресла решимость, и она стала осматриваться. Вероятно, дорога была ей знакома, она зорко оглядела изгородь, медленно проходя мимо нее. Но вот впереди что-то неясно забелело, то был второй верстовой столб. Протянув руку, она нащупала на его поверхности цифру.
— Еще два! — вздохнула женщина.
Она прислонилась к столбу, не упуская возможности хоть минутку передохнуть, потом встрепенулась и двинулась дальше. Некоторое время она шагала довольно бодро, потом ноги у нее стали по-прежнему подкашиваться. Это произошло близ уединенной рощицы, где кучи белых щепок на усеянной листьями земле доказывали, что днем дровосеки здесь вязали хворост и плели решетки для изгородей. Теперь нельзя было уловить ни шороха, ни вздоха ветерка, ни шелеста ветвей, и она остро чувствовала свое одиночество. Женщина заглянула через калитку, открыла ее и вошла в ограду. У самого входа лежали вязанки хвороста и валялись рассыпанные сучья и палки различной длины.
Минуту-другую странница неподвижно стояла в напряженной позе, которая означает, что движение лишь приостановилось, но не замерло совсем. У нее был вид человека, который прислушивается либо к звукам внешнего мира, либо к мыслям, проносящимся у него в голове. Внимательно приглядываясь, можно было бы заключить, что она поглощена именно последним. Более того, как вскоре обнаружилось, она изощряла свою изобретательность в той области, в какой подвизался Жаке Дроз, остроумный конструктор автоматических заменителей человеческих конечностей.
Ощупывая руками груды сучьев при слабом свете зарева, женщина выбрала два крепких сука. Они были прямые, длиной в три-четыре фута и заканчивались развилкой в виде буквы V. Она села на землю, обломила тонкие верхние веточки, а палку прихватила с собой. Выйдя на дорогу, она подставила себе под мышки по палке на манер костылей, испробовала их прочность, потом опасливо оперлась на них всей своей тяжестью — крайне незначительной — и выбросила вперед свое тело. Женщина смастерила себе подпорки.
Костыли отвечали своему назначению. Теперь на дороге только и слышно было, что шелест шагов да постукивание палок. Путница уже давно миновала третий верстовой столб и стала напряженно вглядываться в даль дороги, словно ожидая увидеть следующий. Костыли, хотя и были ей в помощь, все же имели рабочий предел. Машина приводится в движение энергией, а сама не может ее вырабатывать, и общая сумма усилий не уменьшилась, только упор приходился теперь на туловище и на руки. Она выбилась из сил и еле-еле продвигалась вперед. Наконец она пошатнулась вбок и упала.
Она лежала на дороге, как ворох тряпья. Прошло с четверть часа. Утренний ветерок лениво потянул над равниною, и зашуршали сухие листья, всю ночь лежавшие неподвижно на земле. Женщина сделала отчаянное усилие, поднялась на колени и встала на ноги. Опершись на костыли, она попыталась сделать шаг вперед, потом другой, третий; теперь она пользовалась костылями лишь как палками. Она медленно спускалась с Меллстокского холма, пока не увидала еще один верстовой столб, а вслед за ним — чугунную ограду. Она дотащилась до первого столба ограды, ухватилась за него и начала оглядываться по сторонам.
Теперь в Кэстербридже уже были различимы отдельные огоньки. Приближалось утро, и можно было если не рассчитывать, то надеяться повстречать какую-нибудь повозку. Она стала прислушиваться. Не доносилось ни единого звука, говорившего о жизни, кроме самого заунывного и зловещего из звуков — лая лисицы, три глухие ноты раздавались каждую минуту, словно мерные удары погребального колокола.
— Меньше мили! — пробормотала женщина. — Нет, больше, — добавила она после некоторой паузы. — Отсюда миля до городской ратуши, а Дом призрения на другом конце Кэстербриджа. Еще миля с небольшим, и я буду там. — Минуту спустя она снова заговорила: — Пять или шесть шагов на ярд, верней, шесть. Мне надобно пройти семнадцать сот ярдов. Шестью сто — шестьсот. И еще на семнадцать. О, помоги мне, Господи!
Держась за перекладину изгороди, она продвигалась вперед, сперва хваталась одной рукой, потом другой, затем наваливалась на перекладину всем телом и подтягивала ноги.
Женщина не была склонна к монологам, но крайнее напряжение душевных сил сглаживает индивидуальные особенности у слабого, обостряя их у сильного. Она продолжала все тем же тоном:
— Мне верится, что через пять столбов я дойду до конца, и у меня достанет на это сил.
Поведение этой женщины показывает, что наполовину притворная и выдуманная вера лучше полного отсутствия веры.
Она насчитала пять столбов и задержалась у пятого.
— Я пройду еще пять, если поверю, что желанное место у пятого столба. Мне это под силу. — Миновала еще пять столбов.
— Нет, оно еще на пять дальше. — Прошла еще пять.
— И еще на пять. — Миновала и эти столбы.
— У этой вот каменной ограды кончается мой путь, — сказала она, увидав огороженную столбами насыпь, пересекавшую Фрум.
Она дотащилась до каменной ограды. Продвигалась она с неимоверным трудом, и каждый вздох, вырывавшийся у нее из груди, казался последним.
— Сейчас огляжусь, — проговорила она, опускаясь на землю. — Ну, вот, я вижу, мне остается меньше чем полмили.
Самообман, который она все время прекрасно сознавала, дал ей силы пройти полмили, что было бы невозможно, представь она себе сразу все это расстояние. Эта уловка доказывала, что женщина в силу какой-то таинственной интуиции постигла парадоксальную истину: иной раз слепота вернее приводит к цели, чем предвидение, близорукость оказывается плодотворней дальновидности, и для успешной борьбы скорее требуется ограниченность, чем глубокомыслие.
Последняя полумиля теперь маячила перед больной, изможденной женщиной, как некий беспощадный Джагернаут, олицетворяя полновластную бездушную необходимость. Дорога в этом месте пересекала Дерноверское торфяное болото, по обеим ее сторонам расстилались открытые просторы. Женщина обвела глазами обширное пространство, посмотрела на огни, на самое себя, вздохнула и легла у каменного столба на краю насыпи.
Кажется, никто на свете так не изощрял свою изобретательность, как эта странница. Она отчаянно ломала голову, перебирая в уме всевозможные способы, приемы, уловки, механизмы, которые помогли бы ей преодолеть эти последние, недоступные ей восемьсот ярдов, — и тут же отвергала их как неосуществимые. Она думала о палках, колесах, собиралась ползти, даже катиться по земле. Но последние два способа передвижения потребовали бы еще больших усилий, чем простая ходьба. Под конец ее изобретательность иссякла. Ею овладела безнадежность.
— Дальше не могу… — прошептала она и закрыла глаза.
От длинной полосы тени, лежавшей на противоположном краю дороги, вдруг оторвался клочок и выступил одиноким пятном на тусклой белизне дороги. Потом беззвучно скользнул к распростертой на земле женщине.
Внезапно она почувствовала, как что-то коснулось ее руки, что-то мягкое и теплое. Она открыла глаза, и это «нечто» коснулось ее лица. Ее лизала в щеку собака.
Это было огромное, грузное и кроткое создание; темная фигура собаки выступала на фоне низкого неба, возвышаясь на добрых два фута над головой лежащей женщины. Невозможно было определить, ньюфаундленд ли это, мастиф, ищейка или просто дворняга. Животное казалось таким необычным и загадочным и как будто не принадлежало ни к одной из общеизвестных пород. Огромный, могучий пес объединял в себе свойства, общие всем разновидностям собачьей породы. Измученной путнице померещилось, что ее ласкает сама ночь, принявшая образ черной собаки; в этом своем облике ночь не пугала ее, не сулила напастей, от нее веяло величавой грустью и благостью. Даже у самых незначительных и заурядных представителей рода человеческого в ночном мраке разыгрывается фантазия.
Опершись на локоть, женщина смотрела на собаку снизу вверх, как, бывало, раньше стоя глядела на мужчину. Когда она шевельнулась, бездомный пес почтительно отступил от нее на шаг-другой, но, видя, что его не гонят, снова лизнул ей руку.
В голове у женщины молнией пронеслось: «А вдруг собака мне поможет? Тогда я доберусь».
Она показала рукой в сторону Кэстербриджа, и собака покорно побежала в том направлении. Но, видя, что женщина не в силах следовать за ней, она вернулась назад и жалобно заскулила.
Тогда женщину осенила поистине гениальная мысль, несчастная поднялась на ноги, учащенно дыша, нагнулась над собакой, обхватила ее своими слабыми ручками и стала шептать ласковые слова. С тоскою в сердце она говорила веселым голосом, и удивительно было, что сильный нуждается в поощрении со стороны слабого, а еще удивительнее, что при крайнем унынии возможно так артистически изображать веселость. Ее друг тихонько двинулся вперед, а она мелкими шажками засеменила рядом с ним, опираясь на него всем телом. Порой она в изнеможении опускалась на землю, как это делала, когда шла на костылях и пробиралась вдоль ограды. Собака, уразумев, чего хочет женщина и как она беспомощна, бурно выражала свое отчаяние, тянула ее зубами за платье и забегала вперед. Женщина всякий раз подзывала ее к себе. Теперь бросалось в глаза, что она чутко прислушивается ко всяким звукам, опасаясь встречи с людьми. Было очевидно, что она почему-то не желает, чтобы ее застали здесь на дороге в таком жалком виде.
Разумеется, они продвигались вперед чрезвычайно медленно. Наконец они добрались до окраины Кэстербриджа. Городские фонари светились перед ними, как упавшие на землю Плеяды. Повернув налево, они пошли по темной пустынной дороге, обсаженной каштанами, обогнули предместье и наконец достигли желанной цели.
Перед ними высилось живописное здание. Первоначально то был просто ящик, предназначенный для жилья. Голые, без единого выступа стены выдавали убожество обитателей дома — так очертания трупа проступают сквозь саван.
Впоследствии природа, словно оскорбленная таким уродством, приложила сюда свою руку. Густо разросшийся плющ увил доверху стены, и строение стало напоминать какое-то древнее аббатство. Вдобавок обнаружили, что из окон его фасада открывается на море крыш Кэстербриджа великолепный вид, один из самых замечательных во всем графстве. Владевший по соседству землями граф как-то заявил, что отдал бы весь свой годовой доход, лишь бы любоваться из своих окон видом, каким наслаждаются обитатели Дома призрения. Но весьма вероятно, что эти обитатели охотно отказались бы от вида ради графского годового дохода.
Каменное строение состояло из центрального корпуса и двух флигелей, над которыми торчали, как часовые, тонкие трубы, издававшие на легком ветру какой-то заунывный звук. В стене виднелась большая дверь, а возле нее висела проволока, заменявшая ручку звонка. Стоя на коленях, женщина вытянулась изо всех сил и достала рукой до проволоки. Дернула ее и упала ничком, она лежала, скорчившись, прижав голову к груди.
Было около шести часов утра. Вскоре послышался шум шагов внутри дома, который должен был стать тихой пристанью для этой истомленной души. Рядом с большой дверью отворилась маленькая, и на пороге показался мужчина. Он приметил порывисто вздымавшуюся от дыхания кучу одежды, отправился за свечой и быстро вернулся. Потом снова удалился и на этот раз пришел с двумя женщинами.
Они подняли простертую на земле странницу и помогли ей войти в дверь, которую потом за ними запер мужчина.
— Как это она попала сюда? — спросила одна из женщин.
— Господь ее знает, — ответила другая.
— Там снаружи собака… — пробормотала изнемогающая путница. — Куда она девалась? Она помогла мне.
— Я отогнал ее камнем, — сказал мужчина.
Маленькая процессия двинулась вперед — во главе мужчина со свечой в руке, за ним две костлявые женщины, поддерживающие под руки третью, маленькую и хрупкую. Они быстро исчезли в глубине коридора.
Глава XLI
Подозрения. Посылают за Фанни
По возвращении с рынка Батшеба за весь вечер не сказала мужу почти ни слова, да и он не был расположен беседовать с ней. Состояние его было не из приятных: острое беспокойство и невозможность высказаться. Следующий день — то было воскресенье — они тоже провели в безмолвии. Батшеба ходила в церковь утром и после обеда. На другой день должны были состояться скачки в Бедмуте. Вечером Трой внезапно спросил:
— Батшеба, не можешь ли ты мне дать двадцать фунтов?
Лицо ее омрачилось.
— Двадцать фунтов? — переспросила она.
— Дело в том, что они мне нужны до зарезу.
На лице Троя легко можно было уловить непривычное для него выражение тревоги. Владевшие им весь день чувства достигли предела.
— А! Так это для завтрашних скачек? — Трой медлил с ответом. Ее ошибка была на руку человеку, который не желал, чтобы ему заглядывали в душу.
— Ну, допустим, они мне нужны для скачек, — процедил он наконец.
— Ах, Фрэнк! — воскликнула Батшеба со страстной мольбой в голосе. — Всего несколько недель назад ты меня уверял, что я тебе дороже всех твоих развлечений, вместе взятых, и обещал отказаться от них ради меня! А теперь неужели ты не можешь отказаться от одного развлечения, от которого больше неприятностей, чем радости! Сделай это, Фрэнк! Пойди ко мне, я зачарую тебя словами любви, нежными взглядами, не поскуплюсь на ласки, лишь бы ты остался дома! Скажи «да» своей жене! Скажи: «Да!»
Вся нежность и мягкость, заложенные в натуре Батшебы, непроизвольно вырвались наружу, когда она домогалась его согласия. Куда девалась ее наигранная холодность, к которой она прибегала в спокойные минуты в целях самозащиты! Редкий мужчина мог бы устоять перед вкрадчивыми и полными достоинства мольбами прекрасной женщины. Батшеба слегка откинула головку и хорошо известным ему движением протянула к нему руку, выражая свои чувства красноречивее всяких слов. Не будь эта женщина его женой, Трой немедленно бы сдался, но тут он решил больше не вводить ее в заблуждение.
— Эти деньги нужны мне вовсе не для оплаты долгов по скачкам, — сказал он.
— А для чего? — спросила она. — Меня очень беспокоят эти твои таинственные обязательства, Фрэнк.
Трой колебался. Он уже не так сильно любил жену, чтобы всецело поддаться ее обаянию. Однако необходимо было соблюдать учтивость.
— Ты оскорбляешь меня своей подозрительностью, — проговорил он. — Мы совсем недавно поженились, а ты уже начинаешь меня распекать, на что это похоже!
— Я думаю, я имею право немного поворчать, раз мне приходится платить, — сказала она, капризно надувая губки.
— Вот именно. Но первое уже позади, так приступим ко второму. Шутки в сторону, Батшеба, не донимай меня, а то как бы тебе потом не пришлось кое о чем пожалеть.
Читать бесплатно другие книги:
