Вдали от обезумевшей толпы Гарди Томас

Глава XXX

Пылающие щеки и полные слез глаза

Спустя полчаса Батшеба вернулась домой и зажгла свечи. Ее лицо так и пылало от возбуждения, что, впрочем, теперь случалось с ней довольно-таки часто. В ушах у нее все еще звучали прощальные слова Троя, проводившего ее до самых дверей. Расставаясь с ней, он сообщил, что уезжает на два дня в Бат навестить своих друзей. И он снова поцеловал ее.

К чести Батшебы следует упомянуть об одном обстоятельстве, тогда еще неизвестном Оуку: хотя Трой появился в тот вечер на дороге как раз в нужный момент, они вовсе не условились заранее о свидании. Он было заикнулся о встрече, но Батшеба наотрез отказалась, и теперь она отослала Оука лишь на всякий случай, опасаясь, что он столкнется с Троем, если тот все-таки придет.

Батшеба опустилась на стул, взбудораженная и потрясенная всем пережитым. Но вдруг она вскочила на ноги, по-видимому приняв какое-то решение, и села за свой секретер.

За каких-нибудь пять минут, не отрывая пера и без единой поправки, она настрочила письмо Болдвуду, находившемуся в окрестностях Кэстербриджа; тон послания был мягкий, но твердый, она сообщала, что серьезно обдумала его предложение — ведь он предоставил ей время для размышлений — и окончательно решила, что не пойдет за него замуж. Она только что сказала Оуку, что подождет, пока Болдвуд вернется домой, и тогда даст ему ответ. Но теперь Батшеба была уже не в силах ждать.

Письмо можно было отослать лишь на следующий день, но оно жгло ей руки, и, спеша от него избавиться, она встала и отправилась на кухню передать его одной из служанок.

На минуту она остановилась в коридоре. Из кухни доносились голоса, разговор шел о Батшебе и о Трое.

— Ежели он женится на ней, она наверняка откажется от фермы.

— Развеселое будет житье, только после всех радостей как бы не хлебнуть им горя — вот оно что!

— Вот мне бы такого муженька!..

Батшеба была чересчур умна, чтобы принимать всерьез пересуды служанок, но слишком по-женски несдержанна, чтобы не отозваться на их слова, которые следовало бы оставить без внимания. Она вихрем влетела в кухню.

— О ком это вы толкуете? — спросила она. В смущении служанки замолкли. Потом Лидди чистосердечно призналась:

— Да мы тут говорили кое-что про вас, мисс.

— Так я и думала! Слушайте, Мэриен, Лидди и Темперенс! Я запрещаю вам делать такие предположения! Вы же знаете, что мне дела нет до мистера Троя! Я терпеть его не могу — это всякий знает. Да, — повторила своенравная девушка, — я ненавижу его!

— Мы знаем, что вы его ненавидите, — отозвалась Лидди, — да и мы тоже.

— Я страсть как его ненавижу! — выпалила Мэриен.

— Мэриен!.. До чего же ты фальшива! И у тебя хватает духу его бранить!.. — накинулась на нее Батшеба. — Еще нынче утром ты восхищалась им, превозносила его до небес! Разве не так?

— Да, мисс, но ведь и вы его нахваливали. Но он оказался сущим прохвостом, потому и опротивел вам.

— Никакой он не прохвост! Как ты смеешь мне это говорить! Я не имею права его ненавидеть, и ты не имеешь, да и никто на свете!.. Но все это глупости! Какое мне дело до него! Решительно никакого! Он мне безразличен, я не собираюсь его защищать. Но имейте в виду, если кто-нибудь из вас скажет хоть слово против него, мигом уволю!

Она швырнула письмо на стол и устремилась в гостиную с тяжелым сердцем и глазами, полными слез, Лидди побежала за ней.

— Ах, мисс! — ласково сказала Лидди, глядя с участием на Батшебу. — Прошу прощения, мы вас не поняли. Я думала, он вам мил, но теперь вижу, что совсем даже наоборот.

— Закрой дверь, Лидди. — Лидди затворила.

— Люди вечно болтают всякий вздор, мисс, — продолжала она. — Теперь я буду вот как им отвечать: «Да разве такая леди, как мисс Эвердин, может его любить!» Так прямо и выложу!

Батшеба взорвалась:

— Ах, Лидди, какая ты простушка! И до чего ты недогадлива! Где же у тебя глаза? Или ты сама не женщина?

Светлые глаза Лидди округлились от изумления.

— Да ты прямо ослепла, Лидди! — воскликнула Батшеба в порыве острого горя. — Ах, я люблю его до безумия, до боли, до смерти! Не пугайся меня, хоть, может, я и могу напугать невинную девушку. Подойди поближе, поближе. — Она обхватила Лидди руками за шею. — Мне надо высказать это кому-нибудь, я прямо истерзалась! Неужели ты меня не знаешь! Как же ты могла поверить, что я и впрямь от него отрекаюсь! Боже мой, какая это была гнусная ложь! Да простит мне Господь! И разве ты не знаешь, что влюбленной женщине ничего не стоит на словах отречься от своей любви? Ну, а теперь уйди отсюда, мне хочется побыть одной.

Лидди направилась к двери.

— Лидди, пойди-ка сюда. Торжественно поклянись мне, что он вовсе не ветрогон, что все это лгут про него!

— Простите, мисс, разве я могу сказать, что он не такой, ежели…

— Противная девчонка! И у тебя хватает жестокости повторять их слова! У тебя не сердце, а камень!.. Но если ты или кто-нибудь другой у нас в селении или в городе посмеет его ругать… — Она вскочила и принялась порывисто шагать от камина к дверям и обратно.

— Нет, мисс. Я ничего не говорю… Я же знаю, что все это враки! — воскликнула Лидди, напуганная необычной горячностью Батшебы.

— Ты поддакиваешь мне, только чтобы мне угодить. Но знаешь, Лидди, он не может быть плохим, что бы там о нем ни судачили. Слышишь?

— Да, мисс, да.

— И ты не веришь, что он плохой?

— Уж и не знаю, что вам сказать, мисс, — растерянно пролепетала Лидди с влажными от слез глазами. — Скажи я «нет» — вы мне не поверите, скажи «да» — вы разгневаетесь на меня!

— Скажи, что ты не веришь этому, ну, скажи, что не веришь!

— Я не думаю, что он уж такой плохой, как о нем толкуют.

— Он вовсе не плохой… О, как я несчастна! Как я слаба! — со стоном вырвалось у нее. Казалось, она забыла о Лидди и теперь говорила сама с собой. — Лучше бы мне никогда с ним не встречаться! Любовь — всегда несчастье для женщины! Ах, зачем только бог создал меня женщиной! И дорого же мне приходится расплачиваться за удовольствие иметь хорошенькое личико! — Но вот она пришла в себя и резко повернулась к Лидди. — Имей в виду, Лидия Смолбери, если ты кому-нибудь передашь хоть слово из того, что я сказала тебе, я никогда не буду тебе доверять, сразу разлюблю тебя и сию же минуту рассчитаю… сию же минуту!

— Я не стану ничего выбалтывать, — ответила Лидди с видом оскорбленного достоинства, в котором было что-то детское, — но только у вас я не останусь. Как вам угодно, а я уйду после сбора урожая либо на этой неделе, а то и нынче… Кажется, я ничем не заслужила, чтобы меня разносили и кричали на меня ни с того ни с сего! — гордо заключила маленькая женщина.

— Нет, нет, Лидди, ты останешься со мной! — вскричала Батшеба, с капризной непоследовательностью переходя от высокомерного обхождения к мольбам. — Не обращай внимания на мои слова, ты же видишь, как я взволнована. Ты не служанка, ты моя подруга. Боже, боже!.. Я сама не знаю, что делаю, с тех пор, как эта ужасная боль стала раздирать мою душу! До чего еще я дойду! Наверное, теперь не оберешься всяких напастей! Иной раз я думаю, что мне суждено умереть в богадельне. Кто знает, может, так оно и будет, ведь у меня нет ни одного близкого человека!

— Я больше не буду на вас обижаться и нипочем не покину вас! — громко всхлипывая, воскликнула Лидди и бросилась обнимать Батшебу.

Батшеба расцеловала девушку, и они помирились.

— Ведь я не так уж часто плачу, правда, Лидди? Но ты заставила меня прослезиться, — сказала она, улыбаясь сквозь слезы. — Постарайся все-таки считать его порядочным человеком, хорошо, милая Лидди?

— Постараюсь, мисс.

— Он надежный человек, хоть с виду и сумасбродный. Это лучше, чем быть, как некоторые другие, сумасбродом, но с виду надежным. Боюсь, что я именно такая. И обещай мне, Лидди, хранить тайну, слышишь, Лидди! Чтобы никто не узнал, что я плакала из-за него, это было бы для меня ужасно и повредило бы ему, бедняжке!

— Даже под страхом смерти из меня никому не вытянуть ни слова, хозяйка! По гроб жизни буду вашим другом! — горячо отвечала Лидди, и на глазах у нее блеснули слезы не потому, что ей хотелось плакать, а просто, обладая врожденным артистическим чутьем, она, как многие женщины в таких обстоятельствах, хотела быть на высоте положения. — Мне думается, господу богу угодна наша дружба, а как по-вашему?

— Я тоже так думаю.

— Но, дорогая мисс, вы больше не будете грозиться и распекать меня, правда? Я даже боюсь — вот-вот вы броситесь на меня, как лев… Думается, когда вы вот так разойдетесь, вы любого мужчину за пояс заткнете!

— Да что ты! — Батшеба усмехнулась, хотя ей не понравилось, что ее можно изобразить в виде этакой амазонки. — Надеюсь, я уж не такая грубиянка и не похожа на мужчину? — продолжала она не без волнения.

— О, нет, вы ничуть не смахиваете на мужчину, но вы такая сильная женщина, что иной раз можете нагнать страху. Ах, мисс, — продолжала Лидди, глубоко вздыхая и приняв скорбный вид. — Хотелось бы мне хоть вот настолечко иметь такой недостаток. Это немалая защита для бедной девушки в наши дни!

Глава XXXI

Упреки. Ярость

На другой день к вечеру Батшеба, сговорившись с Лидди, стала собираться в путь, она решила на время уехать из дому, чтобы избежать встречи с мистером Болдвудом, который вот-вот мог вернуться и прийти к ней для объяснения по поводу ее письма. Компаньонка Батшебы в знак примирения получила недельный отпуск и могла навестить сестру, муж которой с немалым успехом делал плетеные загородки и кормушки для скота; семья жила в очаровательной местности среди густых зарослей орешника, в окрестностях Иелбери. Мисс Эвердин обещала оказать им честь и погостить у них денек-другой, чтобы познакомиться с хитроумными нововведениями в изделиях этого обитателя лесов.

Наказав Габриэлю и Мэриен тщательно запереть на ночь все службы, она вышла из дому. Только что пронеслась гроза с ливнем, которая очистила воздух, омыла листву и придала ей блеск, но под деревьями было по-прежнему сухо. Живописные холмы и лощины источали напоенную ароматами прохладу; казалось, это было свежее, девственное дыхание самой земли; веселое щебетанье птиц придавало еще большую прелесть пейзажу. Перед Батшебой в громадах туч зияли огненные пещеры самых фантастических очертаний, говорившие о близости солнца, которое в разгаре лета садилось на крайнем северо-западе.

Батшеба прошла около двух миль, наблюдая, как медленно отступает день, и размышляя о том, как часы труда мирно переходят в часы раздумий, сменяясь затем часами молитвы и сна; вдруг она увидела, что с Иелберийского холма спускается тот самый человек, от которого она так отчаянно стремилась скрыться. Болдвуд шел к ней навстречу, но поступь его странно изменилась: раньше в ней чувствовалась спокойная, сдержанная сила, и казалось, он на ходу что-то взвешивает в уме. Сейчас его походка стала вялой, словно он с трудом передвигал ноги.

Болдвуд впервые в жизни обнаружил, что женщины обладают искусством уклоняться от своих обещаний, хотя бы это и грозило гибелью другому человеку. Он крепко надеялся, что Батшеба девушка положительная, с твердым характером, далеко не такая ветреная, как другие представительницы ее пола; он полагал, что она благоразумно изберет правильный путь и даст ему согласие, хотя и не смотрит на него сквозь радужную призму безрассудной любви. Но теперь от его былых надежд остались лишь жалкие осколки — так в разбитом зеркале отражается изломанный образ человека. Он был в такой же мере уязвлен, как и потрясен.

Он шагал, глядя себе под ноги, и не замечал Батшебы, пока они не подошли совсем близко друг к другу. Услышав размеренный стук ее каблучков, он поднял голову. Его искаженное лицо выдавало всю глубину и силу страсти, остановленной в своем разбеге ее письмом.

— Ах, это вы, мистер Болдвуд, — пролепетала она, и лицо ее залилось краской смущения.

Тот, кто обладает способностью молча высказывать упреки, умеет находить средства, действующие сильнее слов. Глаза выражают оттенки переживаний, недоступные языку, и мертвенная бледность губ красноречивее любого рассказа. В такой сдержанности и безмолвии есть своего рода величие и терпкий привкус скорби. Во взоре Болдвуда было нечто, не передаваемое словами.

— Как! Вы меня испугались? — удивился он, заметив, что она слегка отшатнулась в сторону.

— Зачем вы это говорите? — спросила Батшеба.

— Мне так показалось, — отвечал он. — И это меня чрезвычайно удивило: разве можно бояться человека, который питает к вам такое чувство?

Девушка овладела собой и устремила на него спокойный взгляд, выжидая, что будет дальше.

— Вы знаете, что это за чувство, — медленно продолжал Болдвуд. — Оно сильно, как смерть. Вы не можете его оборвать своим торопливым отказом.

— Ах, если бы вы не испытывали ко мне такого сильного чувства, — пролепетала она. — Вы слишком великодушны. Я, право же, этого не заслуживаю. И сейчас я не в силах вас слушать.

— Слушать меня? А что мне остается вам сказать? Вы не пойдете за меня, вот и все! Из вашего письма это яснее ясного. Нам с вами не о чем больше говорить.

Батшебе никак не удавалось найти выход из ужасающе неловкого положения. В смущении она пробормотала: «До свидания», — и двинулась дальше. Но Болдвуд быстро нагнал ее, ступая большими, тяжелыми шагами.

— Батшеба, дорогая моя… неужели вы окончательно мне отказываете?

— Да, окончательно.

— О Батшеба!.. Сжальтесь надо мной! — простонал Болдвуд. — Ради бога!.. Ах! Я дошел до такого… до последнего унижения… прошу женщину о пощаде! Но ведь эта женщина вы… вы!

Батшеба умела управлять собой. Но у нее невольно вырвались не совсем внятные слова:

— Вы не слишком-то высокого мнения о женщинах. — Она проговорила это чуть слышно — было невыразимо печально и мучительно видеть человека, ставшего игрушкой страсти, и потеря мужского достоинства вызывала в ней инстинктивный протест.

— Вы свели меня с ума, — продолжал он. — Я потерял всякую власть над собой. И вот я умоляю вас! Ах, если б вы знали, как я вас боготворю! Нет, вам этого не понять. Но все же из простого милосердия не отталкивайте меня, ведь я так одинок!

— Как я могу вас отталкивать? Ведь вы никогда не были мне близки… — Сейчас ей стало ясно, что она никогда его не любила, и на минуту она позабыла о вызове, опрометчиво брошенном ему в тот февральский день.

— Но было время, когда я вовсе не думал о вас, и вы первая обратили на меня внимание! Я не упрекаю вас, ведь я понимаю, что, не привлеки вы меня к себе тем шутливым письмом в Валентинов день, было бы еще хуже — я жил бы как сыч в своем холодном дупле, — хотя знакомство с вами и принесло мне несчастье. Но, повторяю, было время, когда я не знал вас и не думал о вас, и это вы завлекли меня. Не говорите, что вы и не думали меня обнадеживать, все равно я вам не поверю!

— Да разве я вас обнадеживала! То было сущее ребячество, и я от скуки затеяла эту игру. Потом я горько раскаивалась, да, горько, даже плакала. И у вас хватает духу напоминать мне об этом?

— Я не виню вас, я скорблю об этом. Я принял всерьез то, что, по вашим словам, было шуткой. А теперь, когда я хочу услыхать от вас, что вы отказали мне в шутку, вы подтверждаете свой отказ до боли, до ужаса серьезно. Ваши желания идут вразрез с моими. Как было бы славно, если б мы оба испытывали одинаковые чувства — горячую любовь или полное равнодушие! Если бы я мог тогда предвидеть, какие мучения принесет мне ваша вздорная проделка, — я возненавидел бы вас! Но теперь я не могу вас проклинать, потому что слишком вас люблю!.. Я стал тряпкой и совсем раскис! Ах, Батшеба, вы первая женщина, которую я полюбил, и я так привык считать вас своей, что меня как громом поразил ваш отказ! Ведь вы мне, можно сказать, дали слово! Но я вовсе не хочу вас разжалобить, омрачить вашу душу! Какой в этом толк! Я должен все вытерпеть. Мне не станет легче, если вы будете страдать из-за меня.

— Я жалею вас… от всей души!.. — горячо сказала она.

— Не надо! Не надо меня жалеть! Ах, Батшеба! На что мне ваша жалость! Мне нужна ваша любовь! И если вы перестанете меня жалеть, как уже перестали любить, мне от этого ни тепло, ни холодно. Сокровище мое! Как нежно вы говорили со мной у зарослей осоки, возле моечной запруды, и в сарае во время стрижки овец, и еще совсем недавно, в тот дивный вечерний час у вас в гостиной! Ведь вы надеялись полюбить меня, были твердо уверены, что со временем привяжетесь ко мне?.. И все это забыто! Забыто!..

Она справилась со своим волнением, посмотрела ему в глаза спокойным ясным взглядом и сказала своим твердым низким голосом:

— Мистер Болдвуд, я не давала вам никаких обещаний. Но неужели вы считали меня совсем бесчувственной, когда оказали мне величайшую честь, какую оказывает женщине мужчина, объяснившись ей в любви? Естественно, что во мне пробудились какие-то чувства, ведь я не какая-нибудь бездушная кукла! То были мимолетные чувства, приятное волнение. Для большинства мужчин любовь своего рода развлечение — и могла ли я думать, что для вас это вопрос жизни и смерти? Умоляю вас, образумьтесь и не судите так строго обо мне!

— К чему эти увещания? К чему? Мне ясно лишь одно: вы были почти моя, а теперь вы совсем не моя!.. Все изменилось, и только из-за вас, так и знайте! Раньше вы были для меня ничем, и я жил спокойно… Теперь вы опять стали ничем — но как ужасна для меня эта ваша отчужденность! Господи! Лучше бы вы меня не завлекали! Ведь вы так безжалостно отшвырнули меня!

При всем своем мужестве Батшеба стала чувствовать, что она и впрямь «сосуд скудельный». Тщетно боролась она со своей женской слабостью, непрошеные чувства нахлынули бурным потоком. Упреки сыпались на нее градом. Она старалась успокоиться, глядя на деревья, облака и на знакомые ей картины, но это ей не удавалось.

— Я не завлекала вас, честное слово, не завлекала! — отвечала она с мужеством отчаяния. — Ну, зачем вы так на меня нападаете? Пусть я не права, но скажите это мне не так сурово. О сэр, простите меня и отнеситесь ко всему этому благодушно!

— Благодушно! Неужели одураченный человек с разбитым сердцем может проявлять благодушие? Если я проиграл, разве я стану притворяться, что я в восторге? Боже мой, до чего вы бессердечны! Если б я только знал, какую горькую участь вы мне готовите, я избегал бы вас, ни разу бы на вас не взглянул и не заговорил бы с вами. Вот я всю душу перед вами выворачиваю, но вам-то что! Вам нет дела до меня.

Молча, с подавленным видом она качала головой, словно отбрасывая упреки, какими осыпал ее этот статный, бронзовый от загара человек с головой римлянина, в расцвете сил, весь трепетавший от возбуждения.

— Дорогая моя, любимая! Сейчас я сам не знаю, что мне делать, отказаться ли от вас в отчаянье или добиваться вас ценой любых унижений. Забудьте, что вы сказали «нет!» — и пусть все будет по-старому! Скажите, Батшеба, что вы только в шутку написали мне отказ, ну, скажите же мне это!

— Это значило бы солгать и ни к чему хорошему бы не привело. Вы приписываете мне слишком большую чувствительность. Уверяю вас, я по природе далеко не такая мягкая, как вы думаете. Я выросла среди чужих людей, испытала холод жизни и не способна к нежным чувствам.

Он возразил уже с раздражением:

— Может быть, отчасти это и правда, но вам не удастся меня убедить, мисс Эвердин! Вы совсем не такая холодная женщина, какой сейчас себя изображаете. Нет, нет! Вы не отвечаете на мое чувство вовсе не потому, что не можете полюбить. Конечно, вам хочется мне это внушить, скрыть от меня, что у вас тоже пылкое сердце. Вы способны любить, но только не меня. Я все знаю.

Ее сердце и без того учащенно билось, но тут оно заколотилось неистово, и она вся содрогнулась. Он добирается до Троя! Так он знает, что произошло? Через миг это имя сорвалось у него с губ.

— Как смел Трой посягнуть на мое сокровище! — яростно крикнул он. — Я не сделал ему никакого зла — как же смел он завладеть вашим вниманием! Пока он не начал увиваться за вами, вы были согласны выйти за меня. При следующей же встрече вы ответили бы мне: «Да!» Попробуйте это отрицать! А ну, попробуйте!

Батшеба медлила с ответом, но врожденная честность не позволила ей солгать.

— Не могу, — прошептала она.

— Конечно, не можете. А он вскружил вам голову в мое отсутствие, он ограбил меня. Почему не покорил он вас раньше? Тогда никто бы не страдал. Тогда никто не стал бы жертвою сплетен! А теперь все ухмыляются, глядя на меня… Мне кажется, даже небо и холмы смеются надо мной, и я краснею от стыда, сознавая свое безумие. Я потерял уважение людей, свое доброе имя, положение в обществе, потерял безвозвратно… Ну, что ж, выходите за него! Выходите!

— Ах, сэр!.. Мистер Болдвуд!..

— Кто же вам мешает? Я отступаюсь от вас! Лучше всего мне уехать куда-нибудь подальше, спрятаться от людей и молиться день и ночь. На свою беду, я полюбил женщину. Теперь я стыжусь этого. Когда я умру, обо мне скажут: «Бедняга! Его доконала несчастная любовь!» Боже мой! Боже мой! Если бы еще никто не знал о моем позоре, и я сохранил бы уважение людей! Но теперь все потеряно, он похитил у меня любимую! Бесчестный он человек! Бесчестный!

Он выкрикнул это в такой ярости, что Батшеба невольно отшатнулась от него.

— Я женщина, — прошептала она в испуге. — Не говорите со мною так.

— Вы знали, прекрасно знали, что убьете меня своей изменой! Вас ослепили медь и пурпур! Ах, Батшеба! Вот уж поистине женское безумие!

Она вспыхнула.

— Вы забываетесь! — гневно крикнула она. — Все, решительно все ополчились на меня! Как вам не совестно так нападать на женщину! Меня некому защитить. Как вы безжалостны! Что ж, издевайтесь надо мной, ругайте меня, но сколько бы вас ни было, хоть целая тысяча, — я не сдамся!

— Уж наверное вы будете судачить с ним обо мне. Похвастаетесь: «Болдвуд готов был умереть за меня!» Да, да! И вы поддались ему, хотя и знали, что он вам не пара! Он целовал вас, называл вас своей! Слышите: он целовал вас! Попробуйте-ка это отрицать!

Как бы ни страдала женщина, она всегда робеет перед страдающим мужчиной, и хотя Болдвуд отличался такой же страстной и пылкой натурой, как она, был ее двойником в мужском облике, лицо ее невольно передернулось.

— Оставьте меня, сэр! Оставьте! — прошептала она, задыхаясь. — Я для вас чужая. Пропустите же меня.

— Попробуйте отрицать, что он целовал вас!

— Я и не буду отрицать…

— А! Так он вас целовал! — хрипло простонал он.

— Целовал, — отчеканила она с вызовом, хотя и холодея от страха. — И я не стыжусь говорить правду.

— Будь он проклят! Будь проклят! — захлебнувшись от ярости, прошептал Болдвуд. — Я не смел коснуться вашей руки, а вы позволили этому наглецу целовать вас, хотя он и не имел на это никаких прав! Силы небесные! Он целовал вас! О! Когда-нибудь он раскается, что причинил другому человеку такие страдания, и тогда — уж я знаю! — он будет томиться, и терзаться, и проклинать, и тосковать… точь-в-точь как я теперь!..

— Ах, не проклинайте его, не желайте ему зла! — воскликнула она в ужасе. — Все, что угодно, только не это! О, будьте снисходительны к нему, ведь я его люблю!..

Гнев Болдвуда достиг уже такого накала, когда человек теряет способность рассуждать и разбираться в окружающем. Казалось, надвигавшийся мрак сгущался у него в глазах. Он уже не слушал ее.

— Я проучу его, клянусь честью, проучу! Вот повстречаюсь с ним и не погляжу на его мундир, отхлещу нахального юнца, который подло украл единственную мою радость!.. Будь их хоть сотни таких наглецов, всех отхлещу!.. — Внезапно голос Болдвуда сорвался, и он заговорил как-то неестественно тихо. — Ах, Батшеба, дорогая моя, вы убили меня своим кокетством! Но простите меня! Я бранил вас, запугивал, вел себя, как последний грубиян, — а ведь весь грех на нем! Он наплел вам всяких небылиц и завладел вашим сердцем!.. Счастье его, что он вернулся в свой полк, что его здесь нет! Надеюсь, он не так скоро сюда нагрянет. Дай бог, чтобы он не попадался мне на глаза, иначе я не ручаюсь за себя. Батшеба, не подпускайте его близко ко мне, ни за что не подпускайте!

С минуту Болдвуд стоял с таким убитым видом, словно выдохнул душу вместе со страстными словами. Потом он повернулся и медленно зашагал прочь, вскоре его фигура растаяла в полумраке, и звук шагов потонул в глухом шелесте листвы.

Батшеба, все это время стоявшая неподвижно, как статуя, вдруг закрыла лицо руками, пытаясь осмыслить разыгравшуюся перед ней сцену. Ее пугал этот взрыв бешенства, совершенно неожиданный у столь спокойного человека. Она считала его хладнокровным и сдержанным — и вдруг он так показал себя!

Угроз фермера приходилось опасаться в связи с одним обстоятельством, о котором было известно ей одной: ее возлюбленный через день-другой должен был вернуться в Уэзербери. Трой не поехал, как думал Болдвуд, в казармы, находившиеся довольно далеко, он попросту отправился погостить к своим знакомым в Бат, причем оставалась еще добрая неделя до конца его отпуска.

Она с тревогой размышляла о том, что если он в ближайшее время навестит ее и повстречается с Болдвудом, то не миновать яростной стычки. Она дрожала при мысли, что Трой может пострадать. От малейшей искры в душе фермера вспыхнет гнев и ревность, и он опять потеряет власть над собой. Трой начнет ядовито насмехаться, а рассерженный фермер свирепо расправится с ним.

Неопытная в жизни девушка до смерти боялась, что ее сочтут увлекающейся, и под маской беспечности скрывала от людей овладевшее ею горячее, сильное чувство. Но сейчас куда девалась ее сдержанность? Батшеба позабыла о цели своего пути и в крайнем возбуждении шагала взад и вперед по дороге, взмахивая руками, хватаясь за голову и глухо всхлипывая. Наконец она опустилась на кучу камней на обочине и стала размышлять. Так просидела она довольно долго. На западе, над темной линией горизонта, наплывали медно-красные облака, подобно песчаным берегам и мысам, окаймлявшие прозрачный зеленоватый простор небес. Пурпурные отсветы скользили по облакам, и ее взор, как бы увлекаемый неустанным вращением земли, устремлялся на восток; там картина была совсем другая — уже начали как-то неуверенно поблескивать звезды. Она смотрела, как они безмолвно трепещут, словно пытаясь разогнать разлитый в пространстве мрак, но все это скользило мимо ее сознания. Ее взволнованная мысль уносилась далеко — душой она была с Троем.

Глава XXXII

Ночь. Конский топот

В селенье Уэзербери было тихо, как на кладбище: живые, объятые сном, лежали почти столь же неподвижно, как мертвецы. Часы на колокольне пробили одиннадцать. Так велико было царившее кругом безмолвие, что можно было расслышать шипенье часового механизма перед тем, как раздался первый удар, и щелканье затвора, когда бой закончился. Мертвенные металлические звуки, как всегда, глухо разносились в темноте, отражаясь от стен, всплывая к разбросанным по небу облакам, проскальзывая в их разрывы и улетая в беспредельную даль.

В старом доме Батшебы с потрескавшимися от времени стенами на этот раз ночевала одна Мэриен — Лидди, как уже говорилось, гостила у сестры, навестить которую отправилась было Батшеба. Через несколько минут после того, как пробило одиннадцать, что-то потревожило Мэриен, и она перевернулась на другой бок. Она не могла бы сказать, что именно прервало ее сон. Мэриен тут же уснула, но вскоре пробудилась с каким-то смутным беспокойством: уж не стряслось ли что-нибудь? Вскочив с кровати, она выглянула в окно. К этой стороне дома примыкал загон для скота; в сероватом полумраке Мэриен разглядела, что к пасущейся в загоне лошади приближается какая-то фигура. Человек схватил лошадь за холку и повел в угол загона. Там неясно темнел какой-то большой предмет; она догадалась, что это экипаж, так как через несколько минут, в течение которых, видимо, запрягали лошадь, услыхала на дороге топот копыт и стук легких колес.

Из всех представителей рода человеческого только женщина или цыган способны были бы неслышно, как привидение, прокрасться в загон. О женщине, конечно, не могло быть и речи в столь позднюю пору, очевидно, то был конокрад, который пронюхал, что этой ночью в доме почти никого нет. Это было тем более вероятно, что в Нижнем Уэзербери разбили табор цыгане.

Мэриен побоялась крикнуть в присутствии грабителя, но, когда он удалился, расхрабрилась. Живо накинув платье, она сбежала по скрипучим, расшатанным ступенькам, бросилась к соседнему домику и разбудила Коггена. Тот кликнул Габриэля, который по-прежнему жил у него, и все трое устремились к загону. И в самом деле, лошадь исчезла!

— Шш! — шикнул Габриэль.

Все стали прислушиваться. В застывшем воздухе гулко разносился стук копыт — лошадь поднималась на холм у Лонгпадла, только что миновав цыганский табор в Нижнем Уэзербери.

— Ей-ей, это наша Красотка — узнаю ее бег, — заметил Джан.

— Батюшки мои! Уж и будет же нас распекать хозяйка, как воротится домой, дурачьем обзовет! — простонала Мэриен. — Ах, зачем это не приключилось при ней — тогда не быть бы нам в ответе!

— Мы должны его нагнать! — решительно заявил Габриэль. — Я буду за все в ответе перед мисс Эвердин. Скорей в погоню!

— Как бы не так, — возразил Когген. — Наши лошади тяжелы на ногу, все, кроме Крошки, но куда же она одна на двоих! Вот если б нам заполучить ту пару, что там за изгородью!

— Что это за пара?

— Да болдвудовские Красавчик и Милка.

— Постойте-ка здесь, я мигом слетаю, — сказал Габриэль и побежал по склону холма к ферме Болдвуда.

— Фермера Болдвуда нету дома, — заметила Мэриен.

— Вот и хорошо, — отвечал Когген. — Я знаю, по какому делу он отлучился.

Не прошло и пяти минут, как прибежал Оук, в руке его мотались два недоуздка.

— Где вы их разыскали? — спросил Когген и, не дожидаясь ответа, перемахнул через изгородь.

— Под навесом. Я знаю, где они лежат, — на ходу бросил Габриэль. — Умеете вы, Когген, скакать без седла? Некогда седлать.

— Скачу на славу! — похвастался Джан.

— Мэриен, ложитесь спать! — крикнул Габриэль, перелезая через изгородь.

Они спрыгнули с изгороди прямо на выгон Болдвуда и спрятали от лошадей недоуздки в карман. Видя, что к ним подходят с пустыми руками, лошади и не думали сопротивляться, — их схватили за холку и ловко взнуздали. За неимением мундштука и узды сделали из веревки импровизированную уздечку. Оук вспрыгнул прямо на спину своей лошади, а Когген взобрался на свою с бугра. Выехав за ворота, они поскакали галопом в ту сторону, куда умчался грабитель на лошади Батшебы. Они еще не знали, кому принадлежит экипаж, в который запряжена лошадь.

Через несколько минут они достигли Нижнего Уэзербери. Внимательно оглядели тенистую рощицу возле дороги. Цыган не было.

— Негодяи! — воскликнул Габриэль. — И след простыл! Куда же теперь?

— Куда? Прямо вперед, яснее ясного! — отвечал Джан.

— Что ж! Лошади у нас резвые, и мы наверняка их нагоним, — заявил Оук. — С богом!

Впереди уже не слышно было стука копыт. Когда они выехали за пределы Уэзербери, убитая щебнем дорога стала более глинистой и мягкой, прошедший недавно дождь придал ей известную упругость, однако грязи не было. Они подскакали к перекрестку. Вдруг Когген остановил Милку и спрыгнул наземь.

— В чем дело? — спросил Габриэль.

— Стука не слыхать, так надобно разыскать ихние следы, — заявил Джан, шаря у себя в карманах. Он чиркнул спичкой и нагнулся к земле. В этих местах ливень был еще сильнее, и следы пешеходов и лошадей, оставленные до грозы, были размыты, сглажены водой и превратились в крохотные лужицы, огонек спички отражался в них, словно в человеческих зрачках. Но одни следы были совсем свежие, не заполнены водой, и две колеи, в противоположность остальным, не превратились в маленькие канавки. По следам копыт можно было определить, каким аллюром бежала лошадь: следы были парные, с промежутками в три-четыре фута, причем отпечатки правых и левых копыт приходились друг против друга.

— Ровнехонькие! — воскликнул Джан. — По следам видать, что полный галоп. Не диво, что нам ничего не слыхать. А лошадь в упряжке, взгляните-ка на колеи!.. Стойте! Да это наша кобыла, она самая!

— Почем вы знаете?

— Старина Джимми Гаррис подковал ее на прошлой неделе, и я распознаю его ковку среди тысячи других!

— Остальные цыгане, видать, отправились раньше либо другой дорогой, — заметил Оук. — Вы здесь не приметили больше никаких следов?

— Нет.

Довольно долгое время они скакали в томительном молчанье. У Коггена был с собой старинный томпаковый репетир, унаследованный от какого-то именитого предка; репетир прозвонил час. Джан зажег вторую спичку и снова начал обследовать дорогу.

— Теперь это легонький галоп, — заявил он, отбрасывая горящую спичку. — Здорово швыряет двуколку. Ясное дело, загнали кобылу спервоначалу. Ну, теперь-то уж мы их нагоним.

Вскоре они въехали в Блекморскую долину. Часы Коггена пробили два раза. Когда они вновь поглядели на дорогу, отпечатки копыт тянулись прерывистыми зигзагами, совсем как фонари вдоль улицы.

— Это рысь, я уж знаю, — сказал Габриэль.

— Перешла на рысь, — весело отозвался Когген. — Дайте срок, мы их перехватим!

Они проскакали во весь дух еще две-три мили.

— Одну минутку! — воскликнул Когген. — Посмотрим, каким ходом она брала этот пригорок. Это многое нам скажет.

Он чиркнул спичкой по своим крагам, и началось обследование.

— Урра! — вырвалось у Коггена. — Она тащилась в гору шажком — трюх, трюх! Бьюсь об заклад, еще миля-другая, и мы застукаем их!

Промчались еще три мили, все время прислушиваясь. Нельзя было уловить ни единого звука, кроме глухого шума воды, падавшей в запруду сквозь промоину в плотине, и невольно рождались мрачные мысли о том, как просто уйти из жизни, бросившись в воду. Когда они подъехали к повороту, Габриэль соскочил с лошади. Теперь следы были единственной путеводной нитью, и приходилось тщательно их разглядывать, чтобы не смешать с другими отпечатками, только что появившимися на дороге.

— Что бы это было?.. А! Догадываюсь! — проговорил Габриэль, взглянув на Коггена, водившего спичкой над следами у самого перекрестка. Джан устал не меньше загнанных лошадей, но упорно рассматривал загадочные отпечатки. На этот раз виднелись следы только трех подков. Вместо четвертой — маленькая впадина. Так повторялось и дальше.

Он сморщил лоб и протяжно свистнул: «Фью!»

— Охромела, — сказал Оук.

— Да. Красотка охромела. На левую переднюю, — медленно добавил Когген, не сводя глаз со следов.

— Едем дальше! — воскликнул Габриэль, вскакивая на взмыленного коня.

Дорога почти повсюду была в хорошем состоянии и не уступала любому большаку, хотя это был самый обыкновенный проселок. Сделав последний поворот, они выехали на дорогу, ведущую в Бат. Когген воспрянул духом.

— Здесь мы его и сцапаем! — воскликнул он.

— Где?

— У Шертонской заставы. У этих ворот сторож такой соня, каких не сыщешь во всей округе, до самого Лондона. Звать его Дэн Рендал. Я знавал его, когда он служил еще на Кэстербриджской заставе. Лошадь охромела, да еще застава, дело наше верное!

Теперь они ехали медленно, с большой оглядкой. Они не проронили ни слова, пока не увидели перед собой на темном фоне листвы пять белых перекладин шлагбаума, преграждавших путь.

— Тсс! Подъехали, — прошептал Габриэль.

— Сворачивайте на траву, — бросил Когген.

Какой-то темный предмет резко выделялся на самой середине белого шлагбаума. Раздавшийся оттуда крик нарушил глубокое молчание ночи:

— Эй! Эй! Откройте ворота!