Ангелы-хранители Кунц Дин

Подготовившись морально к веселым шепоткам, если не к откровенному смеху зевак и уговорив себя, что лишь мнение Трэвиса имеет для нее значение, Нора переоделась в платье от Дайан Фрайс.

Сейчс Нора уже жалела, что испортила укладку, сделанную Мелани пару дней назад. Возможно, стильная прическа поправила бы дело.

Нет, с модной укладкой Нора выглядела бы еще более нелепо.

Когда она спустилась в гостиную, Трэвис улыбнулся:

– Ты выглядишь прелестно.

Нора так и не поняла, действительно ли кухня в «Ток оф зе таун» настолько хороша, как о ней говорят. Ведь Нора практически ни до чего не дотронулась. И потом она даже не могла вспомнить интерьер ресторана, хотя лица других посетителей, включая актера Джина Хэкмена, отпечатались в памяти, поскольку Норе казалось, будто все кругом пялились на нее с явным удивлением и презрением.

В середине обеда Трэвис, догадавшись, насколько ей здесь некомфортно, поставил бокал с вином и наклонился к Норе:

– Нора, ты действительно прелестно выглядишь, что бы там о себе ни думала. И если бы у тебя был опыт в подобных вещах, ты бы поняла, что большинство мужчин здесь не сводят с тебя глаз.

Однако Нора знала, в чем дело, и не боялась признать горькую правду. Если мужчины и пялились на нее, Нору, то вовсе не из-за ее неземной красоты. Люди всегда будут смотреть на индюка с метелкой из перьев вместо хвоста, который корчит из себя павлина.

– Даже без косметики, – сказал Трэвис, – ты выглядишь лучше любой женщины в этом зале.

Никакой косметики. Вот еще одна причина, почему на нее пялились. Когда женщина надевает в дорогой ресторан платье за пятьсот долларов, то старается по возможности себя приукрасить с помощью помады, подводки для глаз, пудры, румян и бог его знает чего еще. Однако Нора даже не подумала о косметике.

Поданный на десерт шоколадный мусс, наверняка изумительный на вкус, показался Норе клейстером и не лез ей в горло.

Последние пару недель они с Трэвисом много беседовали, обнаружив при этом, что им на редкость легко делиться друг с другом интимными переживаниями и мыслями. Нора узнала, почему, несмотря на приятную внешность и относительную финансовую обеспеченность, Трэвис до сих пор одинок, а он понял, откуда у Норы столь низкая самооценка. Поэтому, когда Нора, так и не справившись с муссом, слезно попросила прямо сейчас отвезти ее домой, Трэвис тихо произнес:

– Если существует высшая справедливость, то Виолетта Девон наверняка корчится на сковороде в аду.

Потрясенная словами Трэвиса, Нора ответила:

– Ой, нет! Она была не такой уж плохой.

На обратном пути Трэвис о чем-то напряженно размышлял.

Высадив Нору у дверей дома, он взял с нее обещание устроить встречу с Гаррисоном Дилвортом, адвокатом Виолетты Девон, который теперь вел дела Норы.

– Судя по твоим рассказам, – произнес Трэвис, – Дилворт знал твою тетку лучше, чем кто-либо другой. И я могу голову дать на отсечение, он способен сообщить тебе нечто такое, что ослабит мертвую хватку, которой она продолжает держать тебя из могилы.

На что Нора ответила:

– Но у тети Виолетты не было никаких темных секретов. Она была именно такой, какая есть. Очень прямолинейной женщиной. Правда. Только очень несчастной.

– Несчастной, как же! – хмыкнул Трэвис.

Уступив настояниям Трэвиса, Нора согласилась встретиться с Гаррисоном Дилвортом.

И уже позже, поднявшись в свою спальню, Нора начала раздеваться и внезапно поняла, что ей не хочется снимать платье от Дайан Фрайс. Там, в ресторане, Норе не терпелось вылезти из этого маскарадного костюма, поскольку платье действительно смотрелось на ней маскарадным костюмом. Но теперь, оглянувшись назад, она ощущала теплое сияние сегодняшнего вечера, очарование которого хотелось продлить. В результате Нора, совсем как сентиментальная школьница, уснула в платье за пятьсот долларов.

Офис Гаррисона Дилворта отличался изысканной отделкой, призванной продемонстрировать респектабельность, стабильность, надежность. Красивые резные дубовые панели. Тяжелые темно-синие шторы на латунных карнизах. Полки уставлены книгами по юриспруденции в кожаных переплетах. Массивный дубовый письменный стол.

Сам адвокат представлял собой интересное сочетание между живым воплощением Чести и Достоинства и Санта-Клаусом. Высокий, довольно упитанный, с густыми серебристыми волосами, Гаррисон предпочитал костюмы-тройки и галстуки приглушенных цветов. На вид лет семидесяти с хвостиком, адвокат, уже достигнувший пенсионного возраста, активно продолжал вести свою практику. И хотя он уже давным-давно стал калифорнийцем, его глубокий, ровный голос культурного человека выдавал в нем выходца из высших слоев общества Восточного побережья, где он родился, вырос и получил образование. Но в его глазах определенно горел озорной огонек, а улыбка была живой, теплой и действительно похожей на улыбку Санта-Клауса.

Он не стал отгораживаться от посетителей письменным столом, но расположился вместе с Норой и Трэвисом в одном из удобных кресел вокруг кофейного столика с дорогой хрустальной вазой в центре.

– Я не знаю, что вы надеетесь от меня услышать. У вашей тети не было секретов. И никаких скелетов в шкафу, откровения о которых могли бы круто изменить вашу жизнь…

– Да, я все понимаю. Извините за беспокойство.

– Погоди, – остановил Нору Трэвис, – позволь мистеру Дилворту закончить.

Тем временем адвокат продолжил:

– Виолетта Девон была моей клиенткой, а адвокат обязан хранить секреты своих клиентов, даже после их смерти. По крайней мере, это мое мнение, хотя некоторые представители моей профессии не склонны вечно соблюдать подобные долговременные обязательства. Но поскольку я сейчас разговариваю с ближайшей родственницей Виолетты Девон и ее наследницей, полагаю, мне не стоит что-либо от вас утаивать, разве что совсем немного, если, конечно, у вашей тети вообще было что скрывать. Но я определенно не вижу моральных препятствий честно высказать свое мнение о вашей покойной тетушке. Даже адвокатам, священникам и врачам позволено иметь свое суждение о людях. – Он сделал глубокий вдох и нахмурился. – Мне она никогда не нравилась. Я считал ее ограниченной, эгоцентричной женщиной и, скажем так, психически не совсем устойчивой. И ее методы воспитания вас, Нора, на мой взгляд, были преступными. Нет, не настолько негуманными с точки зрения закона, чтобы привлечь внимание властей, и тем не менее преступными. И крайне жестокими.

Сколько Нора себя помнила, все ее жизненно важные органы и артерии были затянуты тугим узлом, что держало девушку в постоянном напряжении, препятствуя току крови, заставляя жить с зажатыми в кулаке чувствами и преодолевать невзгоды, словно машина, которой не хватает мощности. Слова Гаррисона Дилворта неожиданно разрубили этот порочный узел, и впервые за долгое время Нора почувствовала, как ее омывает полноводный поток жизни.

Нора понимала, что сделала с ней Виолетта Девон, но одного лишь понимания было явно недостаточно, чтобы нивелировать последствия деспотичного воспитания. Норе нужно было услышать слова осуждения в адрес Виолетты Девон из уст постороннего человека. Трэвис уже обвинил Виолетту, отчего у Норы на душе стало чуть-чуть легче. Впрочем, Трэвис не был знаком с тетей Виолеттой, а потому его мнение не могло считаться вполне обоснованным. Но поскольку Гаррисон Дилворт был хорошим знакомым Виолетты Девон, его авторитетное суждение помогло Норе освободиться от психологической зависимости.

Нору трясло как в лихорадке, по щекам текли слезы. Однако она не замечала их, пока Трэвис в знак утешения не положил ей руку на плечо. Нора принялась судорожно шарить в сумочке в поисках носового платка.

– Простите, – пролепетала она.

– Моя дорогая, – сказал Гаррисон, – не стоит извиняться за то, что вам удалось пробить железную оболочку, окружавшую вас всю вашу жизнь. Впервые за все время нашего знакомства вы смогли преодолеть застенчивость и дать волю эмоциям. Мне, как вашему адвокату, весьма приятно это видеть. – Повернувшись к Трэвису, чтобы дать Норе вытереть слезы, адвокат спросил: – Что еще вы надеялись от меня услышать?

– Есть некоторые вещи, которых Нора не знает, но непременно должна узнать. Поэтому я очень надеюсь, что вы нас просветите. Полагаю, это не нарушит ваших строгих установок относительно конфиденциальности.

– Что именно вас интересует?

– Виолетта Девон никогда не работала, – начал Трэвис, – но при этом жила в достатке, не испытывая материальных затруднений. Она оставила Норе солидную сумму, которой должно хватить до конца жизни. По крайней мере, пока Нора будет жить отшельницей в том старом доме. Откуда у Виолетты такие деньги?

– Откуда? – повторил вопрос Гаррисон Дилворт. – Нора наверняка в курсе.

– Но она ничего не знает, – покачал головой Трэвис.

Подняв глаза, Нора обнаружила, что Гаррисон Дилворт смотрит на нее с неприкрытым удивлением. Он моргнул и сказал:

– Муж Виолетты был весьма обеспеченным человеком. Он умер совсем молодым, и Виолетта унаследовала его состояние.

Нора открыла от удивления рот. У нее перехватило дыхание, и она с трудом выдавила:

– Муж?

– Джордж Олмстид, – подтвердил адвокат.

– Никогда не слышала такого имени.

Гаррисон снова заморгал, словно ему в глаз попала соринка:

– Неужели она никогда не упоминала о муже?

– Никогда.

– Но возможно, какой-нибудь сосед говорил…

– Мы не общались с соседями, – ответила Нора. – Виолетта их не одобряла.

– И действительно, – задумчиво произнес Гаррисон, – если хорошенько подумать, то к тому времени, как вы переехали к Виолетте, соседи с обеих сторон могли смениться.

Нора высморкалась и убрала платок. Ее продолжало трясти. Неожиданное избавление от психологической зависимости дало выход эмоциям, которые теперь мало-помалу улеглись, уступив место любопытству.

– Все в порядке? – спросил Трэвис.

Она кивнула, затем пристально посмотрела на Трэвиса:

– Выходит, ты знал о существовании мужа? Ты поэтому привез меня сюда?

– Я подозревал, – ответил Трэвис. – Если бы она унаследовала состояние от родителей, то непременно упомянула бы об этом. Но тот факт, что она не говорила, откуда у нее деньги, по-моему, мог свидетельствовать лишь о наличии мужа, причем, скорее всего, мужа, с которым у нее были проблемы. Что представляется еще более логичным, если вспомнить, как плохо она думала о людях вообще и о мужчинах в частности.

Адвокат настолько разволновался, что не мог усидеть на месте. Он вскочил с кресла и принялся расхаживать возле огромного старинного глобуса, подсвеченного изнутри и, похоже, сделанного из пергамента.

– У меня просто нет слов. Значит, вы вообще не понимали, почему Виолетта была таким мизантропом и почему подозревала всех в самых низменных помыслах.

– Нет, – ответила Нора. – Я об этом как-то не задумывалась. Она всегда была такой.

Продолжая нервно мерить шагами комнату, Гаррисон произнес:

– Да. Все верно. Зачатки паранойи наверняка появились у нее еще в юности. Ну а потом, когда Виолетта обнаружила, что Джордж изменял ей с другими женщинами, ее переклинило. Она стала еще хуже.

– Но почему Виолетта оставила девичью фамилию Девон, если она вышла за Олмстида? – спросил Трэвис.

– Она больше не желала носить фамилию мужа. Она ненавидела эту фамилию. Она отправила его паковать чемоданы, а потом чуть ли не палкой выгнала из дому! Она уже собиралась подавать на развод, но Джордж Олмстид неожиданно умер, – сказал Гаррисон. – Как я уже говорил, она узнала о его интрижках с другими женщинами. Она была в ярости. Вне себя от злости и стыда. Должен сказать… я не могу осуждать беднягу Джорджа, потому что дома он не видел ни любви, ни ласки. Он понял, что совершил ошибку уже через месяц после свадьбы.

Гаррисон остановился у глобуса, положив руку на вершину мира, мысленно вернувшись в прошлое. Если раньше адвокат выглядел моложе своих лет, то сейчас морщины на его лице, казалось, стали глубже, а голубые глаза моментально выцвели. Он покачал головой и продолжил:

– Так или иначе, но тогда были совсем другие времена. Женщина, которой изменил муж, становилась объектом жалости и насмешек. Но даже для того времени реакция Виолетты, по-моему, была избыточной. Она сожгла всю одежду Джорджа Олмстида, поменяла все замки в доме… Она даже убила спаниеля – любимую собаку мужа. Отравила пса. И отправила мужу посылкой.

– Боже правый! – ахнул Трэвис.

– Виолетта взяла обратно девичью фамилию, потому что больше не желала носить фамилию мужа, – сказал Гаррисон. – По ее словам, одна мысль о том, что ей до конца жизни придется быть Виолеттой Олмстид, вызывала у нее отвращение, даже после его смерти. Она была неумолимой.

– Вы совершенно правы, – согласилась Нора.

– Когда Джордж погиб, она даже не потрудилась скрыть свою радость. – Гаррисон неодобрительно поморщился.

– Погиб? – В глубине души Нора была готова услышать, что Виолетта убила Джорджа Олмстида, но каким-то образом избежала наказания.

– Да. В автомобильной аварии, сорок лет назад, – объяснил Гаррисон. – Потерял управление, когда возвращался домой из Лос-Анджелеса по Тихоокеанскому шоссе, и свалился вниз. Тогда там еще не было ограждения. Высота насыпи была шестьдесят-восемьдесят футов, склон очень крутой, и автомобиль Джорджа, большой черный «паккард», несколько раз перевернулся, прежде чем упасть на скалы. Виолетта унаследовала все его имущество, потому что, хотя она и начала бракоразводный процесс, Джордж так и не удосужился изменить завещание.

– Итак, Джордж Олмстид не только предал Виолетту, но и, отойдя в мир иной, лишил ее объекта для ненависти. Поэтому она возненавидела весь мир в целом, – подвел итог Трэвис.

– И меня, в частности, – добавила Нора.

В тот же день Нора рассказала Трэвису о своих картинах. Раньше она не упоминала об увлечении живописью, а Трэвис никогда не был в ее спальне и не видел мольберта, шкафчика с художественными принадлежностями и чертежной доски. Нора и сама толком не знала, почему утаила от Трэвиса эту часть своей жизни. Она рассказала о своем интересе к искусству, и он водил ее по картинным галереям и музеям. Однако Нора никогда не говорила о собственных работах, возможно, из опасения, что они не слишком впечатлят Трэвиса.

А вдруг он найдет, что у нее нет таланта?

Ведь, кроме книг, позволявших уйти от реальности, еще одной вещью, которая помогла Норе выдержать мрачные годы одиночества, были занятия живописью. Нора верила, что ее работы хороши, даже очень хороши, но была слишком застенчива и ранима, чтобы хоть кому-нибудь в этом признаться. А что, если она ошибается? А что, если у нее нет таланта и она впустую тратит время? Ее живопись была основным способом самовыражения. У Норы не имелось других возможностей укрепить слабую самооценку, и поэтому ей отчаянно хотелось верить в свой талант. Мнение Трэвиса имело для Норы колоссальное значение, и, если ему не понравятся ее работы, она будет морально раздавлена.

Однако, покинув офис Гаррисона Дилворта, Нора поняла, что пришло время рискнуть. Правда о Виолетте Девон оказалась ключиком, открывшим эмоциональную тюрьму, в которой находилась Нора. Ей потребуется еще много времени, чтобы, выбравшись из камеры, пройти по длинному коридору во внешний мир, но путешествие неизбежно продолжится. И поэтому Норе придется сделать шаг навстречу любому новому опыту, который предлагает ей жизнь, включая ужасную возможность горького разочарования из-за неприятия ее работ. Но кто не рискует, тот не пьет шампанского.

Вернувшись домой, Нора подумала было пригласить Трэвиса подняться наверх и показать ему пять-шесть последних работ. Но мысль пустить мужчину в свою спальню, даже с самыми невинными намерениями, страшила Нору. Конечно, откровения Гаррисона Дилворта раскрепостили девушку, границы ее мира стремительно расширились, однако она пока не чувствовала себя настолько свободной. Поэтому Нора решила усадить Трэвиса с Эйнштейном на один из огромных диванов в заставленной мебелью гостиной, а затем принести сюда несколько своих работ. Нора включила свет, раздвинула тяжелые шторы и сказала:

– Сейчас вернусь.

Поднявшись наверх, она в смятении перебрала десять последних работ, не в силах решить, какие картины показать Трэвису в первую очередь. Наконец она остановилась на четырех работах, хотя нести сразу все четыре оказалось довольно тяжело. Но, начав спускаться по лестнице, Нора остановилась на полдороге и решила вернуться, чтобы отобрать другие картины. Поднявшись обратно на четыре ступеньки, Нора поняла, что так можно колебаться до бесконечности. Напомнив себе, что риск – благородное дело, она сделала глубокий вдох и быстро спустилась вниз с четырьмя работами, отобранными первыми.

Трэвису работы понравились. Даже больше чем понравились. Он был в полном восторге.

– Боже мой, Нора! Это вовсе не любительская мазня. Это настоящее. Это искусство.

Нора установила холсты на четырех стульях, и Трэвису захотелось изучить их получше. Он вскочил с дивана, подошел к картинам и принялся переходить от одного полотна к другому.

– Ты потрясающий фотореалист! Я, конечно, не искусствовед, но, клянусь Богом, ты ничуть не хуже Эндрю Уайетта! Но меня немного удивляет одно… Есть нечто леденящее кровь в этих двух работах…

Комплименты Трэвиса вгоняли Нору в краску. Нора тяжело сглотнула, чтобы вернуть себе дар речи:

– Решила добавить немного сюрреализма.

Нора принесла два пейзажа и два натюрморта. Все они были типичным образцом фотореализма, но в двух явно чувствовался налет сюрреализма. На натюрморте, например, стаканы для воды, кувшин, ложки на столе были выписаны с удивительной точностью, и на первый взгляд картина казалась удивительно реалистичной, но, приглядевшись, можно было заметить, что один из стаканов расползается по поверхности, а кружочек лимона проникает в стенку стакана, словно стекло было отлито вокруг него.

– Твои картины великолепны, просто великолепны! А другие у тебя есть?

Есть ли у нее другие?!

Совершив еще две вылазки в спальню, Нора принесла шесть картин.

С каждой новой работой возбуждение Трэвиса усиливалось. Его восторг был совершенно искренним. Поначалу Норе казалось, что он ее разыгрывает, но вскоре она убедилась, что он не пытается скрыть истинные чувства.

Переходя от картины к картине, Трэвис не уставал твердить:

– Твое чувство цвета просто уникально.

Эйнштейн ходил хвостом за Трэвисом, тихо подтявкивая каждому восторженному замечанию хозяина и энергично виляя хвостом, словно выражая свое полное согласие с высокой оценкой картин.

– В твоих работах чувствуется настроение.

– Гав!

– Твое владение кистью поражает. У меня нет впечатления, будто я вижу тысячу мазков. Такое ощущение, будто картина волшебным образом появилась на холсте.

– Гав!

– Ты не только сможешь себя этим прокормить… Думаю, на этом ты сможешь сделать себе имя!

Нора не осмеливалась признаться себе, насколько серьезно она относится к своей работе, и поэтому нередко писала одну картину поверх другой, снова и снова используя один и тот же холст. И в результате многие работы были утрачены навсегда. Однако на чердаке Нора хранила более восьмидесяти своих лучших картин. И вот теперь по настоянию Трэвиса они спустили вниз большую часть завернутых полотен и, сорвав коричневую бумагу, установили картины на предметах меблировки гостиной. Впервые на памяти Норы гостиная выглядела столь ярко и приветливо.

– Любая галерея будет счастлива выставить твои работы, – сказал Трэвис. – И правда, давай завтра погрузим в мой пикап часть твоих картин и покажем в нескольких галереях. Посмотрим, что они скажут.

– Ой нет! Ни за что!

– Обещаю, Нора, ты не будешь разочарована.

Неожиданно у Норы от волнения сжалось сердце. Несмотря на захватывающую перспективу сделать карьеру в области искусства, Нора отчаянно страшилась совершить столь смелый шаг. Для нее это было аналогично тому, чтобы броситься с обрыва.

– Не сейчас, – ответила Нора. – Через неделю… а может, через месяц… мы погрузим картины в твой пикап и отвезем их в какую-нибудь галерею. Но не сейчас, Трэвис… Я не могу… Я еще не готова…

– Снова эмоциональная перегрузка? – улыбнулся Трэвис.

Эйнштейн потерся о ногу Норы, бросив на нее такой умильный взгляд, что невозможно было сдержать улыбку.

Нора почесала у пса за ушами:

– Столько всего сразу навалилось. Мне всего этого не переварить. Голова идет кругом. Я как будто на карусели, которая, потеряв управление, крутится все быстрее.

Нора сказала правду, хотя это было не единственной причиной, почему она не спешила выставлять напоказ свои картины. Ей просто хотелось идти вперед чуть помедленнее, чтобы до конца прочувствовать свое грандиозное преображение. Если слишком торопить события, превращение нелюдимой старой девы в полноправного гостя на этом празднике жизни пройдет слишком стремительно и словно в тумане. Нора жаждала насладиться каждой секундой своей удивительной метаморфозы.

Подобно инвалиду, с рождения заточенному в темной комнате, набитой системами жизнеобеспечения, но буквально чудом исцелившемуся, Нора Девон крайне осторожно открывала для себя новый мир.

Выходом из психологического заточения Нора была обязана не только Трэвису. Эйнштейн сыграл не менее важную роль в ее трансформации.

Ретривер определенно решил, что Норе можно доверить секрет его выдающихся умственных способностей. После журнала «Модерн брайд» и истории с младенцами в Солванге ретривер мало-помалу демонстрировал Норе работу своего отнюдь не собачьего мыслительного аппарата.

Трэвис, перехватив у Эйнштейна инициативу, рассказал Норе, как нашел ретривера в лесу и как кто-то страшный, кого они так и не увидели, преследовал Эйнштейна. Затем Трэвис перечислил все удивительные вещи, которые с тех пор успел продемонстрировать Эйнштейн. Трэвис также рассказал Норе о периодических приступах тревоги, случающихся у ретривера в середине ночи, когда он стоял у окна, вглядываясь в темноту и как будто опасаясь, что неведомое существо из леса его непременно найдет.

Как-то вечером Трэвис с Норой несколько часов просидели на кухне у Норы за кофе с домашним ананасовым тортом, пытаясь найти объяснение удивительному интеллекту ретривера. Пес, периодически отвлекаясь на выклянчивание кусочков торта, с большим вниманием прислушивался к разговору, словно понимая, о чем, собственно, идет речь. Время от времени он поскуливал и нетерпеливо ходил взад-вперед по кухне, точно сожалея, что речевой аппарат собаки не дает возможности говорить. Правда, в основном Нора с Трэвисом переливали из пустого в порожнее, поскольку у них не было гипотез, которые стоило обсуждать.

– Я верю, Эйнштейн мог бы сказать нам, откуда он появился и почему так чертовски не похож на других собак, – заявила Нора.

Эйнштейн деловито помахал хвостом.

– Я в этом не сомневаюсь, – ответил Трэвис. – Он обладает почти человеческим самосознанием. Эйнштейн знает, что он другой, и, похоже, понимает почему. По-моему, он бы с удовольствием нам все рассказал, если бы нашел способ, как это сделать.

Ретривер коротко залаял, отбежал в дальний конец кухни, вернулся назад, посмотрел на Нору с Трэвисом, повертелся волчком в приступе почти человеческого отчаяния, рухнул на пол и, положив голову на передние лапы, принялся поочередно фыркать и тихо поскуливать.

Нору крайне заинтриговал рассказ о реакции Эйнштейна на домашнюю библиотеку Трэвиса.

– Он понимает, что книги – это средство общения, – задумчиво протянула Нора. – И возможно, чувствует, что можно использовать книги для заполнения пробела в общении между нами.

– Но как? – спросил Трэвис, поднося ко рту очередной кусочек торта.

– Ну, я не знаю, – пожала плечами Нора. – Хотя, возможно, проблема в том, что у тебя оказались не те книги. Ты говорил, романы?

– Да. Художественная литература.

– Тогда, может, нам нужны книжки с картинками, чтобы он мог реагировать на образы. А что, если подобрать различные книжки с иллюстрациями и журналы с картинками, а потом разложить их на полу и поработать с Эйнштейном? Может, тогда мы найдем способ общения с ним.

Ретривер вскочил на ноги и подбежал к Норе. Судя по выражению его морды и проникновенному взгляду, предложение ему понравилось.

Решено. Завтра Нора соберет с десяток книг и журналов, после чего попробует воплотить свой план в жизнь.

– Тебе потребуется много терпения, – предупредил ее Трэвис.

– У меня море терпения.

– Это тебе так кажется. Но иногда, когда имеешь дело с Эйнштейном, слво «терпение» приобретает совсем другое значение.

Повернувшись к Трэвису, ретривер презрительно фыркнул.

После первых занятий с Эйнштейном в среду и четверг перспективы более прямого общения оставались весьма туманными, но настоящий прорыв был уже не за горами. В пятницу вечером, четвертого июня, они наконец нашли способ, и после этого их жизнь уже не могла быть прежней.