Никто, кроме президента Гурский Лев

54. БЫВШИЙ РЕДАКТОР МОРОЗОВ

«С утра я рад, чего-то жду. Ура-ура: я в цирк иду… С утра я рад, чего-то жду. Ура-ура… С утра я трам, тирьям-пам-пам…» Тьфу! Привязалась, проклятая!

Глупая детская песенка крутилась в мозгу, никак не желая пропадать. Точь-в-точь подлая липучая ириска «Золотой ключик», которая, однажды угодив в рот ребенка, потом долго-долго отказывается умирать насовсем и, в конце концов, соглашается покинуть этот мир только в обнимку с молочным зубом сладкоежки – на манер прямо-таки арабского террориста-смертника.

«С утра я рад…» Ох, достала! С утра я, конечно же, был совсем не рад. На то были две причины. Первая – серебряная змейка Сусанна Звягинцева, выпущенная на волю нашими добренькими, когда не надо, органами. Вторая и гораздо более веская причина – это мой культпоход, час которого приближался неумолимо с каждым оборотом секундной стрелки. Темпус фугит, как говорили латиняне. Время скачет. Тут уж не «ура-ура!», а сплошное «ой-ей-ей!».

В ожидании неизбежного я сходил к себе на базу и сообщил им, что вечернюю газетную вахту будет нести Дима. Затем пешком вернулся домой. Где пообедал плотно, четырьмя блюдами плюс десерт, но даже вкуса не ощутил. Однако упрямо наедался впрок. Ужинать вовремя сегодня явно не придется: спектакль будет длинным, три с лишним часа без антракта. Да еще раззолоченный билет очень мелким петитом по-русски и по-английски настоятельно советовал гражданам являться за час до начала. Как будто спектакль собирались играть не на основной сцене Большого театра, а… А, к примеру, на борту «Боинга-747» во время рейса. Перед которым надо пройти досмотр, предъявить визу и оформить багаж. Дичь какая-то! Я вдоль и поперек исследовал бумажку с золотым тиснением – нет ли там заодно указаний брать с собой тапки, военный билет и медицинские справки о прививках?

Похоже, Большой театр так долго вытягивал бремя главного Храма Искусств страны, что на этом поприще слегка надорвался. Нимб врос в череп, мозги немножечко слиплись, почтенный ветеран стал чудить. Окулус витэ сапиентиа, утверждали древние. Мудрость – глаз жизни. В каком именно месте вырос глаз, я боюсь вообразить. Во всяком случае сразу после ремонта в Большом возник пожилой бузотер Артем Кунадзе и, как я читал в «Листке», быстро поставил на уши то немногое, что прежде еще как-то держалось на ногах.

Сегодня нам покажут его последнее и самое масштабное творение. Господи, спаси и помилуй! Для меня сходить на классический балет – все равно что посетить зубного врача. А с чем уж тогда сравнить поход на балет авангардный? С визитом к проктологу, не иначе. В эпоху Евгения Онегина балетные тиффози получали, по крайней мере, свой обязательный минимум. Что бы ни случилось, непременно открывался занавес, выскакивала какая-нибудь Истомина на пуантах и трясла ляжками под знакомую музыку, переходящую в бурный аплодисман. В эпоху же Артема Кунадзе нам не гарантирован даже занавес. Все зыбко. Все под вопросом. Кто куда выскочит? Выскочит ли вообще? Чем затрясет? Под какую музыку? Короче, сканворд. Испытаньице же я себе выбрал, ничего не скажешь.

После обеда я отважно погрузился в быт: вынес залежавшийся со вчера мусор, пропылесосил ковровую дорожку, вытер пыль с книжных полок, перемыл гору посуды, вычистил аквариум, слазил на антресоль и заменил три перегоревшие лампочки – словом, сделал множество скучных и неприятных дел, которые теперь, на фоне будущего балета, показались мне вполне терпимыми и даже веселыми.

Повезло мне хотя бы в одном. Занятый хозяйством, я два часа не включал «Эхо столицы» и тем самым уберег себя от бессмысленных надежд на отмену спектакля. Как же, отменят его! Фортуна даром пряников не раздает. Пока я трудился по дому, прима Большого Светлана Васильчикова успела, оказывается, и поскандалить, и пообзывать режиссера всяко-разно, и с ним же помириться. Уж не знаю, как самолюбивый Артем Кунадзе все простил женщине. Или, может, не простил? Вдруг от нас скрыли правду? Может, он просто защекотал ее своими усами до полного согласия танцевать сегодня Марфу? Но, так или иначе, балет состоится в намеченное время. И мне, Виктору Ноевичу Морозову никуда не деться от этой беды…

Я приехал на станцию «Театральная» даже не за час, а за целых полтора до начала спектакля. Но все равно не оказался среди первых: грамотных нынче много развелось, мелкий шрифт на билете читать умеют. Если обычный театр начинается с вешалки, то Государственный Академический Большой Театр начался для меня с очереди, куда я угодил почти сразу, стоило выйти из метро. При Брежневе такая человеческая змея обычно вытягивалась в сторону Мавзолея. При Горбачеве – в направлении вино-водочных отделов. Теперь, значит, подумал я с удовлетворением, и балет прижился в компании Ленина, бормотухи и прочих непреходящих национальных ценностей. The Pogrom. The GULAG. The Vodka. The Balet. Да-с, тут ему, дрыгоножеству на пуантах, самое место.

Эта радостно-злобная мысль помогла мне вытерпеть тяготы и лишения очереди, даже такой психованной. Сплошь одни радостные морды. Когда идешь на заклание и мысленно настраиваешь себя на аутодафе, чертовски неприятно, что народ вокруг находится в приятном предвкушении. И прямо жаждет трех-с-половиной-часовой пытки. Спасибо еще, среди ненормальных поклонников Артема Кунадзе обнаружились и простые московские тусовщики. Из их возбужденных перешептываний я, кстати, узнал, отчего и очередь, и ажиотаж. Ну и ну! Меня угораздило попасть в тот же самый день, когда к искусству приобщаются президент Волин с генсеком ООН. И в конце пути нас встретят повышенные меры безопасности: помимо рамки металлоискателя еще и досмотр. Так вот, значит, почему ко мне песенка привязалась. Вот чего я жду. Милицейского шмона. Ура-ура. А я-то беспокоился, что хоть день проведу без любимцев Маяковского. Фиг! Малум некессариум – некессариум. Неизбежное зло неминуемо. Или, как сказал о том же мазохист Достоевский: «Смирись, гордый человек, и постарайся получить удовольствие».

Менту, проводившему досмотр, я сразу не понравился. Наше чувство было взаимным. Но я свое держал при себе, а он свое реализовал на все сто процентов. Не удовлетворясь общим металлоискателем, он проверил меня еще и своим собственным. Затем досконально изучил мой входной билет, перелистал паспорт, вывернул мне карманы, прощупал швы и обхлопал мои бока. После чего объявил:

– А зачем вы через общую дверь идете? У вас же приглашение. Вам через 16-й, директорский. Туда идите. Там и народа не так много.

– Почему же вы с самого начала не предупредили, что мне – с другого подъезда? – спросил я, еле сдерживаясь.

– А вы не спрашивали! – в ответ ухмыльнулся мент.

Очередь к 16-му была поменьше и почище, а шмон немного полюбезнее. Тамошний мент, в очках, даже чуть было не обратился ко мне на английском, но глянул на мои совдеповские ботинки и передумал.

– Вам в литерную ложу «Е», – сказал он по-русски. – Направо, затем вверх по лестнице до портрета, потом опять направо.

Взбираясь по парадной лестнице, я гадал, чей же портрет станет мне ориентиром – Чайковского, Шаляпина или, не дай бог, Артема Кунадзе? Оказалось, президента Волина в тяжелой золотой раме. Глава государства был изображен сидящим в кресле с пятнистой собакой по левую руку. По правую у него был, вероятно, ядерный чемоданчик. Однако, будучи секретным, тот остался за кадром…

Литеру «Е» на двери я нашел легко. Ложа, где мне предстояло мучиться ближайшие часы, была мелкая, душноватая и пятиместная. И все пять мест на сегодня принадлежали мне. Но что толку, раз подлокотники не убирались и нельзя лечь вдоль сидений?

До начала оставалось еще минут сорок. Коротая время, я поискал глазами царскую ложу. Не нашел. Она, вероятно, располагалась в моем же ряду, только выше или ниже. Слабая надежда, что я смогу по ходу спектакля отвлекаться на вип-гостей, таким образом, развеялась. С тоски я решил успокоить глаза буковками и открыл книжечку с либретто – их, в количестве пяти, заботливо разложили по сиденьям… Ах, досада! На месте кириллицы были иероглифы! «Вроде как вьетнамское или там корейское посольство выкупило ложу, но раздумало идти», – припомнил я слова Димы. Администрация театра оказала любезность гостям с Дальнего Востока, припася текстовку на их родном языке.

Я был обречен на балет. Ничего не оставалось, как уткнуться взглядом в сцену. Ее-то, сколько я ни пересаживался и ни вертел головой, было прекрасно видно отовсюду. С каждого из пяти мест.

55. ЖЕЛТКОВ

У нормальных людей еда и гнев плохо сочетаются между собой: от нервов, от злости, от плохого настроения кусок не лезет в рот, а если лезет, то безо всякой радости для языка и пользы для желудка. Но я – человек особенный. Я уникум. Мне можно то, что другим смертным противопоказано. Нервотрепка лишь закаляет мои вкусовые рецепторы. Нежного угря или мидии в таких ситуациях я, конечно, переводить не стану, это слишком, но простые мясные блюда употреблю легко. Здесь, в столовой Дома Правительства на Краснопресненской, можно недорого взять прекрасный венский шницель. Хороши также бифштексы с кровью. Но, в принципе, годятся и самые тривиальные блинчики с мясом и тушеным луком. Чуть поджаренные, как у меня сейчас. Надо выбрать себе из большой миски две-три штуки, добавить к ним чуть-чуть зелени и есть их очень медленно, представляя, как остальные экземпляры ты поливаешь кетчупом или соусом, посыпаешь черным или красным молотым перцем, намазываешь аджикой или горчицей, вдумчиво перемешиваешь – и вываливаешь на голову идиота, по чьей вине наш треугольник сегодня собирается вне графика.

– Ну и где наш бедный блудный папочка? – поинтересовался я у Фокина. – Он хотя бы позвонил?

Сидящий напротив Собаковод тупо перемалывал челюстями уже вторую порцию говяжьих отбивных по-корсикански. Так же бессмысленно он жрал бы и слоновьи отбивные. Или крокодилью запеканку – без разницы. Я охотно поверю, что у его кровати стоит открытая пачка «Педигри-пала» и он время от времени хрустит собачьим кормом.

– Полчаса назад, с Охотного ряда, – сообщил Фокин, ковыряя в зубах. – Сказал, что скоро выедет из Думы. Сказал, что если задержится, то, самое большее, на пять минут.

Его Превосходительство министр культуры Николай Сергеевич Соловьев изволил опоздать на пятнадцать. Он влетел в наш отдельный кабинетик, сбил по дороге стул, весело чертыхнулся, поднял его, хохотнул и дурашливо заныл:

– Они уже едят! Без меня! Вы мне заказали трюфели и бордо?

Цена этой веселости была мне давно известна. Обаяшкой Коля-Лабух был всегда, а стоило ему облажаться, как он превращался в пузырь, набитый смехом, шуточками и легкомыслием. Чем сильнее Лабух понимал, что напортачил, тем крупнее становился пузырь. Сейчас он вырос до потолка и переливался всеми цветами радуги.

– Садись, – сказал Фокин. – Мы тебе взяли водочки и холодца.

– Отлично! – Лабух сел, потер руки, накатил рюмаху и вгрызся в холодец с таким радостным азартом, словно не ел с прошлого года.

Я терпеливо дождался, пока пузырь прожует откушенное, и спросил:

– Какие новости, Коля?

– Очень смешные! – с готовностью отозвался Лабух. – Депутаты, вы представляете, совсем уже охерели. Полправительства позвали в Думу на консультацию. И знаете зачем? У них, братцы, теперь новая фишка: они хотят закон о запрете в России постмодернизма!

– О запрете чего-чего-чего? – вытаращился Фокин.

– Постмодернизма! – весело повторил Коля. – Главное, ни наши, ни депутаты не знают, чего за штуковина такая и чем конкретно вредна, но кто-то где-то в Европе услышал, что это будет похлеще гомосексуализма. В общем, министр ГО и ЧС сегодня битый час тельняшку на себе рвал, доказывая, что у него в подразделениях ничего такого отродясь не бывало. А министр сельского хозяйства уже покаялся, что да, мол, в Кировской области была сотня гектаров, зараженных этой гадостью, но их давно обработали с воздуха ядохимикатами. А министр природных ресурсов…

– Коля, родной, я не про те новости спрашиваю, – прервал я его обычный треп. Лабух обожал ходить в Думу как в зоопарк. – Мне ведь начхать на твоих министров, а уж тем более – на депутатов со всеми их «измами». Ты что, забыл? Я, ты, Фокин втроем завтра дунем – и не будет в России депутатов… Я про твои, Лабух, про домашние новости хочу знать.

– Ах, все это ерундовина на постном масле, – томно отмахнулся Лабух. Но я успел перехватить злой взгляд, который он метнул в жующего Фокина. – Была мелкая заморочечка, мы ее уже утрясли. Так вот, я говорю, министр природных ресурсов…

– В жопу министров, Коленька, – сказал я до невозможности мягко, хотя мое желание опрокинуть на него что-нибудь усилилось. – Ты давай нам лучше про ерундовину, конкретнее. Мы ведь, ты помнишь, с самого начала между собой уговаривались: наш треугольник – вещь в себе, маленькое государство в государстве. Ты управленец, Фокин силовик, на мне стратегия. Работаем в связке и друг от друга ничего, заметь, не скрываем.

– Господи, да чего тут скрывать? – Лабух изобразил очень натуральную обиду. – Просто дура Адка, мое великовозрастное чадо, на пару дней сбежала в одну… Ну это типа секты, что ли. Их главный, Нектарий, на голубом глазу числит себя богом. И этот бог, я вам доложу, такое чмо болотное! Козел первостатейный. Я, когда Адку искал, залез в информационную базу Минюста…

– Стоп, родной, стоп, – опять вмешался я. – О богах и о козлах ты нам с Фокиным потом все расскажешь. Давай про людей. Твоя дочь могла узнать, кто у тебя содержится на даче?

– Я ей ничего не говорил, честное благородное слово! – Лабух истово ударил себя в грудь. – И на даче запретил бывать!

Пузырь тем временем начал сдуваться. Цвета его тоже поблекли.

– Ой, Коля-Коля. – Я покачал головой. – Ты вопросы слушать умеешь? Я ведь тебя спросил не про то, что ты кому говорил. Я хочу, чтоб ты ответил: могла она узнать или нет? Ну подумай. Не от тебя. Чисто случайно. Теоретически… Могла?

– Один шанс из миллиона! – воскликнул министр нашей культурки. У него еще был голос оскорбленной добродетели, однако на смазливое лицо уже наползало чувство признаваемой вины. В таком полуразобранном виде он, я думаю, очень нравился бабам. Русские женщины горазды жалеть.

– Все ясно, – вздохнул я. – Будем принимать меры. Законы больших чисел, Коленька, тоже дают осечку. В нашем деле на них полагаться нельзя… Фокин! Ты сделал то, что я тебя просил?

Собаковод сдвинул манжету и нашел в волосяных зарослях часы.

– Детей скоро вывезут с дачи, – доложил он. – А может, сейчас как раз вывозят. Убежище-два для них приготовили, но… – Фокин помялся и добавил сварливо: – Но вообще пусть всем занимается Колька. Его дело, не мое. Он сам напортачил, ему самому и расхлебывать. Я по его милости с утра чужое говно выгребаю. Из-за него вот даже выгул Паши в театр на Вована переложил.

– И подумаешь! И займусь, испугал он меня! – гордо объявил Лабух. – Когда это я расхлебывать отказывался?

Мне не понравилось, что наше министерское отродье так быстро признало ошибки и сдало назад. Соловьев-разбойник не засвистел, не встал на дыбы, не закосил под жертву, даже для видимости не отбрехался в своей привычной нахальной манере. Значит, там есть кое-что, чего я пока не знаю. Та-а-ак.

– Одного я не пойму, Коленька. – Я внимательно посмотрел в его чистые глаза. – Не вяжется тут кое-что. У министра черт знает куда пропадает единственная дочка, а он двое суток даже не чешется… Ты ей отец или чужой дядя?

Лабух-министр не выдержал моего взгляда и сморгнул.

– Дела измучили, проклятые, дел ведь, братцы, по горло, – зачастил он. – У киношников напряги, в Союзе композиторов скандал. Два дня подряд пришлось этой ботвой заниматься, все время на перекладных: Фигаро здесь, Фигаро там… Домой буквально некогда было заехать, вчера в министерстве ночевал…

– Врет он! – подал голос Фокин. – Какие там, к херу, композиторы? Один день он коньяк трескал. Другие полдня с бабой своей очередной валандался. Ее вроде следаки по мокрухе прижали, а он попер отмазывать… С нею же, кстати, и ночевал. Только утром дочки хватился, и сразу ко мне: Фокин, выручи, Фокин, дай людей – осиное гнездо запалить, чтоб неповадно…

– Вовсе она не моя баба, чего еще выдумал, – забормотал этот поганый мелкотравчатый Казанова, – она и не в моем вкусе, я ведь крашеных не люблю… Так, одна знакомая: сто лет назад вместе в Гнесинке учились, она на пару курсов младше. И я ее особо не отмазывал, а влегкую помог, бескорыстно… ну почти…

Прекрасная у меня команда, с усталой ненавистью подумал я. Соль соли земли русской. Крупные, значительные фигуры. Отборный контингент, титаны духа… Собачник-мордоворот и сексуально озабоченный музыкантишко! Ну эти-то кадры, конечно, поднимут Россию с колен. И перспективы для страны уже просматриваются: или вольер, или бордель.

– Что ж ты творишь, Коля? – печально спросил я. – Мозгами надо думать, а не чем другим! Ты прямо как тот цыган из сказки, которого сделали губернатором, а он спер лошадь и сбежал… Нам же подвернулся такой случай! Вся страна у нас в руках, а на что размениваешься ты, член с ушами?

Я нарочно сделал паузу и подождал: не станет ли наш Лабух надувать губы и впадать в амбицию? Кроме «члена с ушами» у меня было припасено для него еще несколько оскорблений посильнее… Однако господин министр благоразумно сглотнул плюху.

– Значит, Коля, так, – продолжил я, – сейчас ты быстро – очень быстро! – шпаришь в убежище-два и лично проверяшь, как там и что. Я попозже подъеду и погляжу, и не дай господи, если чего упустишь… Теперь второе. Раз за дочкой не умеешь следить, будешь держать ее вместе с президентскими детьми, вплоть до самой коронации. А если тебя вдруг потянет на старое, то лучше сам бери сухари, консервы и запирайся там же. И без баб!.. Фокин! Как детей вывезут с дачи Соловьева, дай команду сжечь ее на фиг. Раз уж кое-кто у нас любит играть с огнем, пусть получит свое. Это будет справедливо.

Лабух встрепенулся. Открыл рот, подумал и закрыл его.

– Сжечь – это наши завсегда и с превеликим удовольствием, – ухмыльнулся Фокин. – Ты, Коль, только не дергайся, дача у тебя все равно застрахована, я-то знаю. После Пашиной коронации новую себе отгрохаешь. Или всю Барвиху приватизируешь, по остаточной, как ты и собирался.

– В Барвихе все перестраивать придется, – заныл Коля, – и дома там старые, и лесок дрянь, не грибной, я такие не люблю…

– Теперь о других делах, – сказал я Собаководу, игнорируя нытье культурного министра. – Ты-то все разрулил, что я просил?

– Все в аккурате, – самодовольно ответил Фокин. – Я – не Колька, у меня проколов не бывает. Ларягин спекся, это я уже докладывал. Лаптева тоже, думаю, можно вычеркивать, я просто до Иванова дозвониться не могу… Ну и насчет этого, с «Угадайки», тоже как вы просили: наши его еще вчера до полусмерти отделали, теперь всю жизнь на больничку работать будет…

– Врет, – с тихим торжеством объявил Лабух. – Бездарно врет.

– Ну ты, полегче на поворотах! – набычился Фокин.

Однако молодцеватого самодовольства в его голосе заметно поубавилось. Та-ак, сегодня у нас вечерок сюрпризов.

– Говори-говори, Коленька, – попросил я. – Это интересно.

– Какое там «до полусмерти»! – радостно фыркнул господин министр. – Еле-еле его зацепили. Я сегодня с Кешей Ленцем в Думе потрепался, а тот с его врачом вчера говорил. Там даже больничным листом не пахнет, пара ушибов максимум. Ленц мне еще хвастался, что их шоу всегда «маст гоу он». Этот уже сегодня утренний эфир «Угадайки» провел и вечерний собирается…

Власть переменилась: теперь Лабух смотрел гоголем, а Собаководу настало время глядеть в пол, пыхтеть и оправдываться.

– Ну нестыковка вышла, – буркнул он, – я сам только что узнал от людишек, просто расстраивать не хотел. Все будет тип-топ, зуб даю. Я сейчас поеду в театр, подменю Вована, а его отошлю прямо в «Останкино». Клянусь, ошибок не будет. Этому Школьнику сегодня же организуют вечные каникулы.

То, что вляпался Лабух, было злом привычным. То, что облажался Собаковод и, мало того, посмел мне соврать, было скверно: гниль, похоже, заразительна. И все-таки, подумал я, в этой истории есть кое-что приятное. Успокаивающее. Минус на минус дает плюс не только в математике. Пока мои катеты будут клепать друг на друга, у них не останется времени объединиться против меня.

– Фокин, – сурово сказал я, – никакого Вована. Как это ты выразился? «Сам напортачил, сам и расхлебывай»? Правильно. Большой театр переживет без тебя, охраны там хватит. Ты лично поедешь в «Останкино» и лично займешься. Фас, дорогуша, фас! Хочешь перед началом, хочешь в рекламную паузу, но сделай. Если этот Школьник сегодня доведет свое шоу до конца, я задумаюсь о твоей профпригодности.

– Не доведет! – пообещал мне Фокин. – Ни одна собака еще от меня не уходила.

По правде сказать, Школьника можно было бы отложить до завтра: мой сглаз вовсе не требует лихорадочной спешки. И тем более не обязательно было участие в акции лично Собаковода – мало ли у него вованов? Однако имелось важное «но», которое перевесило другие резоны: я старался, поелику возможно, соблюдать симметрию. Равносторонний треугольник – конструкция прочная до известного предела. Злоупотреблять не стоит. Если ты напряг одного, сразу напряги и другого. Не давай преимущества никакой стороне. Нагрузки на катеты должны быть примерно равными. Иначе наш треугольник развалится к чертям раньше времени.

56. ПАВЕЛ ПЕТРОВИЧ

Почему же я тем летом, в душном и пыльном Дуранго, выбрал вещь именно такой, ярко-желтой расцветки? Воспоминания детства? Был ведь когда-то фильм про такой же чемоданчик, в котором носили пилюльки против страха. Хотя, скорее всего, фильм тут ни при чем. Мне просто не хотелось выделяться из толпы. В стране, где яркость – национальный стиль, подозрительны темные, скромные и блеклые цвета. В лучшем случае тебя примут за кочующего падре или разъездного торговца похоронными принадлежностями. А в худшем – за русского шпиона, который возит из Москвы валютные дровишки, чтобы горячий костерок имени Вильи-Сапаты не угас. Этим шпионом я, собственно, тогда и являлся…

– Добрый вечер, Василий Павлович, – самым что ни на есть светски-нейтральным тоном произнес я, подавая ему ладонь.

Кроме Вована, Собаковод отправил со мной в театр еще дюжину самых дотошных конвоиров. Но, слава богу, никто из них не владел искусством определять на глазок пульс и давление подконвойного. Если бы сейчас ко мне подключили полиграф, он же детектор лжи, его самописцы заметались бы по бумажному листу с невиданной амплитудой.

– Вечер добрый, Павел Петрович. – И. о. генсека ООН неторопливо переложил свою ношу из правой руки в левую и только затем ответно пожал мне ладонь.

Голос Козицкого был ровным. Лицо старого дипломатического зубра тоже не выдавало никаких чувств, кроме протокольной теплоты и казенной приветливости. Как будто наша встреча в театре была заурядным плановым мероприятием, не более того. Как будто в природе не существовало маленького комка жевательной резинки с моей запиской внутри. Как будто за сутки после нашего свидания в Кремле ничего особенного не произошло…

Но только его ноша в левой руке была тем самым чемоданчиком!

– Как вам московская погода? – вежливо спросил я Козицкого.

Мне хотелось заорать: «Получилось! О господи, получилось!!» – и, словно мальчишка, подпрыгнуть вверх, прямо до золотой лепнины потолка. Однако я заученным церемониальным жестом пригласил дорогого гостя к дверям царской ложи.

– Погода? Да я как-то не успел ее распробовать, – дежурно улыбнулся мне дорогой гость и чуть наклонил голову. Что на языке протокола означало: мерси, только после вас.

Пульс мой, наверное, зашкаливало, а я отвечал Козицкому ровной деревянной улыбкой Буратино. Сейчас я тем более старался быть абсолютно ручным президентом. Послушным, заторможенным, четко выполняющим ЦУ всевозможных собаководов, музыкантов, вованов и прочей швали. Смотрите, я умненький-благоразумненький. Я примирился с действительностью. Я не лезу на рожон. Я весь ваш.

Несколько секунд мы с и. о. генсека топтались у входа, отнекиваясь от высокой чести войти первым и пропуская друг друга вперед, – пока, наконец, первым в ложу не вступил мой караульщик Вован. Это сразу все упростило. Мы вдвоем с Козицким тотчас же шагнули следом, а наши тылы прикрыл своим телом его высокий секьюрити. Он же прикрыл и дверь. Могучий взвод охраны и еще один бодигард Василия Павловича остались ждать по ту сторону, в коридоре.

Дверь из коридора не запиралась ни на замок, ни на защелку. Бархатные портьеры тоже были чисто символическим препятствием. Но все-таки мы сделали главное – изменили расклад сил. Еще минуту назад там, снаружи, численное превосходство было у тех. Здесь, внутри, – у нас. И не простое, а тройное. В первые же минуты после начала спектакля это обязано сработать.

Пульс мой постепенно выравнивался. Спокойней, господин президент, пока у нас все по плану.

Чем хороши театральные ложи? Компактностью. Даже царская, даже в Большом сравнительно невелика по размеру. Четыре парадных кресла в первом ряду. Два кресла попроще, для охраны, – во втором. Плюс ограниченное пространство между рядами и дверью – для столика с бутылками-закусками: даже если первый ряд захочет клюкнуть по маленькой, роль официантов придется брать на себя второму ряду. Поскольку лишние люди тут уже не поместятся.

Я не знал заранее, сколько народа Фокин пригонит в театр. Ну и что с того? Они же все равно не смогут быть поблизости!

Теснота, таким образом, была частью плана. Вдобавок я рассчитывал на то, что царская ложа имеет преимущество перед остальными. Раз есть теоретическая возможность покушения, ни фигуры, ни даже силуэты здесь не должны просматриваться извне. Сами гости могут, когда надо, обозначить присутствие. Например, выглянуть наружу и махнуть. Но со стороны ложа должна напоминать непроницаемо черный квадрат в бархатной раме – художник Малевич отдыхает…

Где-то внизу разорвалась петарда с аплодисментами; от первых же хлопков в партере рукоплесканиями заразился бельэтаж, вплоть до заоблачной галерки. Это было еще не приглашением к началу спектакля. Это нам с Василием Павловичем тактично давали сигнал: пора уважить публику и сделать ей ручкой. Чтобы многие зрители потом имели право говорить: «Я Волина видел!»

Так, пульс мой – уже нормальный. Время начинать игру.

На две трети прикрытые прозрачными бронещитами, мы с Козицким выдвинулись к барьеру, совершили краткий ритуал приветствия и вернулись на свои места. Если в зале у Фокина есть соглядатаи, пусть они успокоятся. Я тут. Я еще не превратился в ласточку, не выпорхнул из гнезда. Можете смотреть на сцену.

Аплодисменты достигли пика, рассыпались о потолок и пошли на убыль. Из-за моей спины донесся громкий шепот Вована:

– Народищу-то, народищу сколько!

– Как шпротов в банке, – поддакнул ему голос охранника Козицкого. – Хотя билеты наверняка кусаются.

– А ты думал! – самодовольно сказал Вован, словно это он устанавливал цены или хотя бы заплатил из своего кармана.

Огромная сложносочиненная люстра под потолком начала медленно, ярус за ярусом, гаснуть – и сразу же занавес, украшенный орлом и триколором, пополз вверх, открывая нам загадочную конструкцию. С одинаковым успехом та могла быть недостроенной городской стеной, куриным насестом или пожарной каланчой.

– Бля! – удивился сзади Вован. – Как лесопилку-то отделали!

Заиграла музыка. Из всех щелей конструкции полезли юркие тараканы, которые оказались причудливо одетыми мужчинами. Наверное, им полагалось быть новгородскими боярами. Шапки они, по крайней мере, точно носили боярские, хотя кафтаны на них были коротенькими, как топики, а еще ниже, после животов, начинались то ли шорты, то ли семейные трусы.

– Гомики! – услышал я обиженный шепот Вована. – Ты гляди, сколько их тут развелось!

Как будто услышав последнюю реплику, сомнительные бояре затеяли меж собой еще более сомнительные пляски под громыхающую музыку. Было в этом кокетливом кружении по сцене нечто от флирта на деревенской танцплощадке.

– Ну я же говорю – пидо…

Вован не договорил. Позади меня раздались негромкий треск, звуки тяжелой возни, пыхтение, и я спиной почувствовал мощное перекатывание тел во втором ряду. Несколько секунд кресла у меня за спиной скрипели и раскачивались, как будто два медведя – каждый килограммов по сто – молча делили берлогу, выпихивая друг друга с общей территории. Затем одна из медвежьих туш грузно сползла на пол, и голос охранника Козицкого сказал на выдохе:

– Полежи, отдохни. Душить он меня выдумал, придурок…

Я даже не успел обрадоваться плановому избавлению от Вована: что-то внизу больно кольнуло меня. Боль казалась не по-хорошему знакомой. Точнее, знакомым было ощущение сразу после боли – словно к месту укола приложили кусочек льда. Удивленно я глянул вниз… О, господи! Только не это! В последнюю секунду мой конвоир дотянулся до инъектора. Падая, тот успел сработать, и вся доза кетамина выплеснулась мне в лодыжку!

– С вами все в порядке? – обеспокоенно спросил Козицкий.

– Не все! Не в порядке! – тихо простонал я, чувствуя, как лодыжка деревенеет, а за ней икра, а за ней колено. – Антидот в чемоданчике… колите мне в шею!

– Сердюк, ищите в кейсе, скорее! – Голос Козицкого еще доходил до меня, хотя лицо его уже расплывалось и закатывалось.

Слух мой обострился – но странно, только в одном направлении. Музыка со сцены начисто исчезла. Я слышал только то, что происходит сзади меня, на втором ряду. Судорожный щелк застежек. Поспешное негромкое бряканье. Шелест. Опять бряканье. Суета. Шуршание. Что-то вывалилось и мягко ударилось о бархат пола. Задушенное чертыханье.

Колена я уже не ощущал. Холод поднимался к левому бедру.

– Черт, ну где же он? Как он выглядит? – Голос охранника.

Бедро уже не мое. Поясница чужая. Спина из дерева. Выше, выше…

– Буква «А». – Я чувствовал, что язык уже почти не слушается. Я был уже почти не я. – Черный… цилиндрик… литера «А»…

Я ничего уже не видел. Холод стал нестерпимым. Капюшон из черных ледяных пчел опустился мне на голову. Они не жалили, но тихо жужжали, обволакивая мое лицо плотным компрессом. И когда мне казалось, что дыхание сейчас остановится, одна слишком наглая пчела ужалила меня в шею.

57. ШКОЛЬНИК

– Как он пишется, я уже почти поняла, – сказала барышня. – Растолкуйте, как он читается по-русски. Карлос Джа… Джаллардо?

– Карлос Гальярдо, – терпеливо объяснил я. – «Дж» произносить не надо. Это ведь не английский язык, а испанский… Ну вот если бы в слово «бильярд» на место «би» подставили «га». Сообразили?

Резидент Волин не искал легких путей: все его фальшивые фамилии оказались на редкость труднопроизносимы. Вчера я выбрал самую простую из них и сейчас пытался донести ее без потерь до служащей бюро пропусков. По легенде, латинский американец вел у себя на родине аналогичное шоу и прибыл к нам для обмена опытом.

Борьба с непокорным Carlos Gallardo началась три часа назад, – едва я подал сведения в бюро пропусков, – и шла, с перерывами, до сих пор. За это время было испорчено четыре казенных бланка, но всякий раз уверенность барышни в окошечке ослабевала сразу после Карлоса. Она то ошибалась, то попадала в цель. Я нервничал, боясь пускать дело на самотек. Не хватало еще, чтобы Волин застрял на контроле из-за неверной буквы в пропуске!

С иностранными фамилиями тут вечная беда. Однажды я, поспешив, доверился здешним красавицам и чудом не сорвал эфир. Вообразите: четверть часа до начала, а гостя «Угадайки» нет! Ленц злится, дети вопят, у помрежей волосы дыбом, я на грани инфаркта. Лишь по случайности мне докладывают, что приглашенная звезда, великий японский киномэтр Такеши Китано, застрял внизу. Мэтра, как выяснилось, на слух переименовали в какого-то Кешу Титанова, а затем отказались пускать в студию. Когда я, взмыленный, примчался к месту конфликта, гость уже сверкал глазами и полуобнажал самурайский меч. Счастье, что сэнсей был отходчивым, а меч его – бутафорским. Иначе не сносить нам голов.

– Ну вот, – сказала барышня, – теперь ясно. Так бы и давно.

Я не поленился взять у нее из рук пятый бланк и обнаружил, что там круглым детским почерком выведено: «Карлос Бильярдо».

– Ладно, – сдался я. – Пусть это нарушение всех правил, но я лучше сам заполню, от первой до последней буквы. Дайте ручку…

Кроме меня, о будущей перетасовке в эфире знала только режиссер Татьяна. Да и она неточно. Я лишь намекнул, что после утренней программы у Таисии Тавро, женщины тонкой и впечатлительной, мог обостриться ее хронический нервный недуг. А потому, возможно, она пришлет к нам замену. Но Ленца мы пугать не будем. Вдруг еще обойдется? «Дай бог, чтобы все обошлось», – механически проговорила Татьяна, однако лицо ее выражало совсем другое. Она не хуже меня понимала: к детям некоторых людей подпускать нельзя. Они страшней алкоголя и никотина, вместе взятых.

Кстати, подумал я, хорошо бы мне заранее покурить, пока есть свободное время. Я вытащил верную «Яву» из пачки, но не тут-то было! Уже на лестнице меня требовательно отловили за рукав.

Это был юный Дмитрий Дмитриевич Ванюков из сектора четыре. Он сегодня примчался раньше всех, и его переполняла энергия. Мне даже почудилось, что он контрабандно провел с собой пятерых или шестерых братьев-близнецов, – настолько его везде было много. Куда бы я ни шел, повсюду обязательно натыкался на одного маленького человека в кудряшках. Сперва Дмитрий Дмитриевич крутился у автоматов с «Пепси» и леденцами, еще не заправленных. Затем обежал студию раз пять или шесть, посидел на каждом сиденье, пощелкал по микрофонам, поприставал к осветителям, обоим операторам, помрежам, Татьяне и зашедшему, на свою беду, в студию главному дизайнеру телеканала Рустику Когану.

Теперь дошла очередь до меня. Хотя, пожалуй, нет: на всех остальных он разминался, а главной целью с самого начала был я.

– Лев Абрамыч, – деловито обратился ко мне юный Ванюков, – у меня есть серьезный мужской разговор. Короткий, вы не бойтесь.

– Слушаю, – вздохнул я.

Раз уж мы называем игроков, как взрослых, по имени и отчеству, нельзя уклоняться от бесед с ними. Хотя бы в студии наши слова не должны быть пустой болтовней. Тем, кто приручает малых сих, следует отвечать за базар – это еще до Экзюпери придумано. Курить уже хотелось жутко. Но я вернул сигарету обратно в пачку.

– Лев Абрамыч, я сегодня должен победить! – строго сообщил мне Дмитрий Дмитриевич. – Мне надо им всем доказать, понимаете? Я и дома пообещал, что победю, и в школе сказал, чтобы сегодня смотрели. Если выиграю не я, то все, считай, пропало. Задразнят.

– И что от меня требуется? – напрямую спросил я. – Подсказка?

– Нет! – Ванюков отчаянно затряс всеми своими кудряшками. – Нет! Все должно быть честно. Вы только дайте мне шанс, а я смогу ответить. Я угадаю. Я еще во сне почувствовал.

Кудрявый клоп повел себя по-умному. Подсуживать любимчикам я не имел права. Другое дело – я мог не вредничать и закрыть глаза на то, что игрок уже выступал на этой неделе.

– Ладно, – согласился я. – Уговорил, шанс у тебя будет. Но дальше все в твоих руках, без обид. Переигрывать не дам. Ошибаешься раз – выбываешь из команды на полгода. Идет?

– Ура-а-а-а! – прокричал клоп Дмитрий Дмитриевич и кинулся в студию, где, судя по шуму, едва не снес на радостях нашего главного оператора вместе с камерой и двумя ассистентами.

Я достал, наконец, «Яву». Щелкнул зажигалкой, подпалил сигарету, успел сделать пару торопливых голодных затяжек, но дальнейшему помешал мой сотовый. Звонок был из тех, на которые отвечают.

– Здравствуйте, Лев Абрамович, – услышал я в трубке. – Как там ваше самочувствие?

При первых железных звуках начальственного голоса у меня засосало под ложечкой. Забегали мурашки, зачесалось в носу, заплясали блики перед глазами. Раньше, пока я надувал Ленца по служебным мелочам, мой организм реагировал на него спокойнее.

– Здравствуйте, Иннокентий Оттович, – ответил я. – Спасибо, я уже поправился. Ничего из вчерашнего практически не болит.

Пока еще я не лукавил. То ли на нервной, то ли на какой иной почве мои благоприобретенные болячки, включая ребро и копчик, трусливо затаились. Понимали, что мне не до них.

– Вот это вы молодец! – одобрило начальство. – Я сегодня в Госдуму заезжал, и там, знаете, все про вас только и спрашивали. Депутаты, министры, а особенно господа с других каналов. Они-то думали, что у вас постельный режим. А я их умыл: «Шиш, не дождетесь! Лев Абрамович в строю, он уже выходил в эфир на Сибирь и Дальний Восток»… Кстати, как все прошло?

– Как всегда, Иннокентий Оттович. – Отвечая, я намеренно строил фразы покороче. Они помогали симулировать беззаботность. А честность и так была при мне. Пока. – Особых проблем не возникло. Загадку разгадали. Многие же читают детективы.

– Многие, да, – подтвердил Ленц. Он выдержал паузу, а затем вдруг цепко спросил: – А Таисия Глебовна не скучала у вас?

Обычно человек-агрегат не был настолько дотошен. Тут может быть два объяснения. Первое – он что-то заподозрил. Второе – он так сильно прогибается перед Глебовной; вернее, перед Глебовичем, ее братом. Надеюсь, здесь второе. Даже думать боюсь о первом.

– Скуки не было, – заверил я. – Что вы! Шоу произвело на нее неизгладимое впечатление. Дети ее потрясли. Ничего подобного она просто не ожидала. И речь ее была такая… м-м… эмоциональная. К вечернему эфиру, говорит, придумаю что-нибудь еще.

В этом месте я еще был честен, но уже приблизился к самому краю правды. Дальше начиналась заповедная область экологически чистого, незамутненного вранья.

– Так вы, значит, уже послали за ней машину? – поинтересовался Ленц. – А то я могу отправить моего шофера, он пока свободен.

У меня под ложечкой заработал целый огромный пылесос. Кажется, я даже расслышал шум его пульсирующего шланга. Жуть. Мрак. Провал. Только шофера Ленца нам еще не хватало!

– Не надо, Иннокентий Оттович. – Я старательно поскреб по сусекам, выгреб все остатки бодрой беззаботности и вложил их в свой голос. – Мы уже обо всем позаботились. Шоу маст…

– …гоу он, – завершил нашу ритуальную фразу Ленц. – Ну, вам виднее. – После этих слов начальство, слава богу, отключилось.

В первый момент я испытал облегчение, но затем на его место снова – уже в который раз за сегодня – приполз страх. С почти мистическим ужасом я представил, что будет, если не удастся позаботиться о мадам Тавро. Даже у охотников на крупную дичь бывают промахи. Вдруг мадам вырвется из пут и вломится в студию? А на ее законном месте – кто-то другой! Бедные дети, от первого сектора до шестого, могут стать свидетелями душераздирающей сцены. Не исключена попытка президентоубийства… В общем, совет Лаптева нужно было срочно воплощать в жизнь. Не помешает.

Я смял в пепельнице почти целую сигарету и побежал к режиссеру.

– Татьяна, – потребовал я, – на сегодня нужна железная цепь.

– Заковать маленького Ванюкова? – неправильно поняла меня Татьяна. – Давно пора! А то он уже второй софит подряд роняет.

– Нет-нет, – сказал я, – ею мы немножко укрепим входную дверь. Ну вроде как играем в игру «Не пустим носорога в студию!»

Наша Татьяна замечательна тем, что ничему не удивляется и может организовать любой реквизит в минимально короткие сроки. Раньше она работала на Парфенова, и как-то раз ей удалось притащить в студию чучело древней рыбы латимерии. Хотя в Британском музее думали, что единственный в мире экземпляр находится у них.

– Цепь? – спокойно переспросила она. – Не проблема, сейчас добуду. У Нагиева в шоу я, по-моему, одну видела. А хотите, я еще достану железный лом? В «Аншлаге», точно знаю, есть два.

– Нет-нет, – поразмыслив, отказался я. – Это уже лишнее. Одной цепи будет вполне достаточно.

58. BASIL KOSIZKY

Все-таки России повезло с президентом, подумал я. Ей достался крепкий экземпляр – вон он какой, закаленный и выносливый! Другой бы на его месте еще час, не меньше, восстанавливал утраченный контроль над частями своего тела. Волину же хватило десяти минут. Пять из них он потратил на то, чтобы вернуть гибкость кистям рук и послушание коленям. Еще пять отжимался от свободного кусочка стены, ухитряясь при этом вслушиваться в мои тихие торопливые инструкции. Под конец Волин сумел даже сделать стойку на голове, глубоко вдохнул, старательно выдохнул, поправил растрепавшуюся прическу и шепнул:

– Со мной – порядок. Я все понял. Мы нормально успеваем?

Я взглянул на сцену. Здешние бояре уже оттанцевали свое, теперь пришел черед размалеванных санкюлотов с камуфляжными кустиками на головах. Живая ходячая зелень в облегающих портках волнами прокатывалась по сцене, теряя под музыку листья и ветви. В либретто все происходящее обозначалось единственной фразой: «Граждане вольного Новгорода собираются на вече». Занимал этот номер только вторую строчку из двух полных страниц текста. Даже до первого явления Марфы-посадницы дело пока не дошло.

– Успеваем, – вполголоса сказал я, отворачиваясь от балета. – Им сегодня еще прыгать и прыгать… Сердюк, – обратился я к бодигарду, – ну-ка не спите, помогайте Павлу Петровичу.

Сердюк, весьма сконфуженный своим промахом, а потому непривычно молчаливый, отдал Волину его чемоданчик. Первым делом российский президент добыл оттуда трико ниндзя и ловко надел его поверх своего парадного костюма. Полутьма ложи превратила Волина в сумрачную тень с приклеенной к ней живой человеческой головой.

– Меня видно? – шепотом спросила у нас тень.

– Гораздо меньше, чем раньше, – оценил я. – Только еще голову вам надо куда-то деть, чтобы она глаза не мозолила.

– Угу, я понял, сейчас уберем. – Волин натянул маску-шапочку с узенькой прорезью для глаз и в таком виде сразу почти слился со стеной. – Так лучше?

– Намного, – признал я. – Издали и со спины вообще не будет видно. А если кто и заметит, наверняка решит: все так и задумано по спектаклю… Я вот только боюсь, не тонок ли канат? Выдержит?

– И быка выдержит, не беспокойтесь, – тихо усмехнулся Волин в ответ. Он привязал один конец каната к царскому креслу, а другой защелкнул у себя на поясе. – Там внутри кевларовая нить в три слоя. Вы, главное, здесь последите, чтоб ничего не запуталось.