Никто, кроме президента Гурский Лев

– Я буду страховать, можете спускаться, – пообещал ему Сердюк. И покаянным голосом, что для него редкость небывалая, прибавил: – Вы меня простите, дурака безрукого. Чуть вам всю песню не испортил… Я весь день этот захват тренировал, от и до, только приноравливался к вашему Собаководу. А тот, который пришел с вами, – он ведь еще мельче. Ну и выскользнул раньше времени, гад такой… И антидот ваш, в баллончике, я чуть не потерял…

– Ничего. – Президент Волин похлопал его по руке. – «Чуть» не считается. Если не вдаваться в мелочи, то все прошло нормально… Ну так, давайте я еще раз повторю, а вы следите, правильно ли я запомнил. Значит, черный «Крайслер» с флажком ООН припаркован со стороны Петровки. За рулем ваш человек, Жан-Луи Дюссолье. Едем в телецентр «Останкино», восьмой подъезд. Пропуск мне заказан, нужный паспорт со мной, номер их телефона тоже есть.

– Все правильно, Павел Петрович, – подтвердил я. – Времени вам вполне хватает – причем с запасом. До эфира еще тридцать шесть… нет, целых тридцать восемь минут. Даже минут пять можете спокойно посмотреть балет.

– Нет, от балета я воздержусь, – пробормотал Волин и уже который раз поправил амуницию. Сделано это было в слегка замедленном темпе. Как будто президент еще колебался, выбирая, отойти ему молча или о чем-то меня спросить. Потом медленно произнес: – Думаете, там, в Жуковке… все получится?

– Не знаю, – честно сказал я. Что толку лукавить? Волин не из тех людей, кто питается ложным оптимизмом. – Надеюсь. Лаптев, по-моему, человек опытный, да и Шрайбер с ним. А уж насколько им повезет… Вам, Павел Петрович, об этом сейчас лучше не думать.

– Да-да, согласен. – Волин кивнул. Ладони его вновь расправили несуществующие складки костюма ниндзя. Как я догадался, его беспокоило что-то еще, помимо личного. Он нервно откашлялся, повел плечами и, наконец, решился: – Василий Павлович, извините за дурацкий вопрос… А что вообще в России происходит? Ну хоть в двух словах, а? Я же ничего не знаю вообще… Кто у нас, например, премьер-министр? Как фамилия, откуда он?

Мысленно я похвалил себя за то, что, готовясь к визиту в Москву, просмотрел кое-какие материалы и был в курсе российских дел.

– Клычков, Федор Дмитриевич, – сказал я. – На Западе его мало кто знает. Вроде был директором птицефабрики в Поволжье.

– Угу, – озадаченно откликнулся Волин. – А что с инфляцией?

– По сведениям российского Минфина, пять процентов, – ответил я. И мог бы, черт возьми, на этом закончить. Но из-за своей глупой дотошности не остановился, а продолжил: – Правда, эти цифры оспариваются экспертами МВФ. По их данным, она у вас от двадцати трех до двадцати пяти процентов…

– Хреновато, – поежился Волин. – А куда депутаты смотрят?

С каждым новым вопросом мне становилось все сложней отвечать. Помню, у кого-то из американцев был рассказ про бедолагу, проспавшего двадцать лет. Но тот хоть не был президентом США!

– Депутаты, по-моему, никуда не смотрят, – сказал я. – Им некогда. У них ежедневно споры, вплоть до рукоприкладства…

– Оппозиция воюет с партией власти? – сообразил Волин.

– Ну не совсем… – Я задумался, тщательно подбирая слова. – То есть я не очень понимаю этот расклад, и наши эксперты тоже. В вашей Думе, строго говоря, оппозиции нет. Там теперь только те, кто просто любят президента Волина, и те, которые очень любят президента Волина. Вот между ними и идут непрерывные стычки. Тут уж, извините, не до инфляции…

– А крупный бизнес почему молчит? Ну Сережа Каховский, Витя Айдашов, Теянов… – недоумевающе спросил президент. – Их это в первую очередь касается. Почему не давят на правительство?

– У крупного бизнеса сейчас… – Я старался говорить как можно мягче. – У них, Павел Петрович, в данный момент несколько другие проблемы. И инфляция среди них – не самая острая…

По моему тону президент о чем-то догадался. Оттого, наверное, не рискнул уточнять подробности.

– Но с терроризмом мы ведь боремся? – нервно спросил он.

– Да, разумеется, – успокоил я Волина. – Боретесь, особенно на Кавказе. Камиля Убатиева, президента горской республики, правда, уже убили, но на его место встал брат Умар – тоже хорошо успел побороться. Когда и этого тоже взорвали, штурвал принял Рахим, третий брат. По нашим сведениям, их всего девять братьев, а есть еще племянники, кумовья, сватья… Короче, Кавказ в надежных руках. Про него даже ОБСЕ вопросов больше не задает.

Лица Волина за маской я не видел – только узенькую полоску возле глаз. Несмотря на полумрак ложи, я заметил в его глазах то же выражение отчаяния, какое я видел вчера, когда к моей ладони прилепился шарик из жевательной резинки. Или мне показалось?

Президент вновь поправил маску на лице, проверил крепление каната. И уже перевесил было ногу через барьерчик, но задержался и тоскливо спросил:

– Хоть острова-то мы Японии не отдали?

– Конечно, не отдали, – заверил я. – Ну, вам пора. С богом!

Держась за канат, Волин перелез через бортик и скрылся из виду.

Все-таки зря ты, Василь Палыч, поддержал этот разговор, укорил я себя. Как бы крепок и вынослив ни был президент России, слишком большая порция правды в один день никому не на пользу.

Хорошо, что не хватило времени продолжить об островах. Японии их не отдали, но… Отдавать, собственно, уже нечего. Я не стал ему говорить о том, как все четыре спорных острова под корень снесло тайфуном «Наташа». Российская система оповещения почему-то не сработала, а возникших было японцев с их предупреждениями и советами местные власти послали далеко-далеко на Хоккайдо.

59. БЫВШИЙ РЕДАКТОР МОРОЗОВ

Маразм крепчал. Сперва по сцене прыгали одни полуголые бояре, размахивая посохами. Потом с высоких колосников спустились густо накрашенные поселяне, похожие на индейцев-апачей. Затем к ним присоединились то ли русалки, то ли рыбы, танцующие в венках из водорослей. А в довершение ко всему через бархатный бортик моей ложи перелез черный ниндзя и шепнул мне:

– Тсс. Только не шумите.

– Ну не шумлю. Ну тсс, – раздраженно сказал я в ответ. – Поймите же, наконец, это глупо. Я не отрицаю авангард, но хоть какая-то логика здесь должна присутствовать? Что, например, означает ваш наряд? Марфа-посадница породнилась с сегунами? Новгород Великий заключил соглашение с Японией?

– Мой наряд ничего не означает, – сознался ниндзя, очень средненько имитируя голос президента Волина. – Кроме того, что в нем меня не видно в темноте.

– Вот именно, – подтвердил я. – Рад, что понимаете. Ни-че-го не означает. Темнота. Никакого смысла не видно. У вашего режиссера, Кунадзе, в арсенале только пара эффектных фокусов, не более того… Вы сами как сюда попали? По приставной лестнице?

– По канату, а что? – Ниндзя стянул с себя маску, черное облачение и остался в обычном сером костюме. – Я плохо лез?

Балетный артист был, надо признать, недурно загримирован под президента Волина, хотя глаза были непохожи, а уши – и подавно. К тому же настоящий Волин пониже ростом и не такой мускулистый.

– Да нет, вы, наверное, хорошо лезли, – сказал я ему. – В том и проблема. Я не люблю балет, но хотя бы признаю его за искусство. А ваш режиссер, не обижайтесь, подменяет искусство набором акробатических трюков. Театр у него превратился даже не в цирк, а в дешевый балаган. Ну и плюс эта вечная фига в кармане.

– Фига? Почему фига? – удивился артист. Разговаривая, он откуда-то извлек несессер и начал доставать из него то какой-то флакончик, то кисточку, то густую накладную бороду, то темные очки. Последним он вынул зеркальце и попросил меня: – Подержите, пожалуйста… Нет, чуть поближе к свету. Угу.

– Фига, – объяснил я, держа ему зеркальце, – это когда в спектакле из времен Ивана Грозного появляется президент Волин. На что намекает ваш Кунадзе? Что Волин – это Грозный сегодня? Видимо, нет: для него это слишком просто. Тогда в чем намек?

– И в чем же? – заинтересовался артист. Одну половину бороды он приляпал себе на подбородок, вторая еще висела в воздухе.

– Не знаю, – честно признался я. – Я, Виктор Ноевич Морозов, человек гуманитарный, бывший редактор солидной газеты, не понимаю его намеков. Что уж тогда подумает простой зритель, увидев вас? Президент вламывается в каждый дом? Президент сваливается как снег на голову? Или что еще? И почему ваш выход – сразу после танцующих рыб? Намек на то, что президент, как Золотая Рыбка, может исполнить наши желания?

Артист доклеил бороду, слегка подергал ее, критически глянул в зеркало и пробурчал:

– Президент – Золотая Рыбка. Хм. Ладно. Спасибо, не килька в томате. Вы сами-то, небось, хотите загадать три желания?

– А что? И хочу! – внезапно для себя ответил я.

Мода на «разговорный театр», когда актер общался с залом, канула у нас еще лет двадцать назад, вместе с захаровской «Диктатурой совести». Но Кунадзе зачем-то выволок этот старый хлам и присобачил к балетному действу… И все-таки болтать с балеруном было приятней, чем пялиться на его коллег: сейчас как раз бояре, поселяне и рыбы закружили хоровод вокруг фальшивого костра.

– Тогда загадывайте быстрей, – предложил ниндзя, взглянув на часы. – И я поплыву дальше.

– Во-первых, – начал я, невольно заражаясь идиотизмом происходящего, – хочу быть снова редактором газеты. Во-вторых, хочу, чтобы менты меня не доставали. В-третьих… не знаю я, что в-третьих. У меня только два желания.

– Два так два, – кивнул артист с таким видом, как будто в свободное от балета время действительно работал Золотой Рыбкой. – Вы меня выручили, я вас. Теперь, боюсь, мне вам придется причинить некоторое неудобство. Это… как бы сказать… тоже часть режиссерского замысла. Я вас сейчас легонько оглушу, и вы придете в себя часика через полтора.

За весь день это была первая хорошая новость. Обет надо выполнять, но не ценой же здоровья! Сколько я ни крепился, густой маразм Артема Кунадзе неудержимо закупоривал мне мозги. Индейско-рыбьи пляски медленно стихали, зато на сцену уже опускалась Марфа-посадница верхом на пятнистом дельтаплане. Я понял, что кошмара этого более не вынесу.

– Лучше бейте сильнее, – взмолился я и подставил голову. – С запасом. Чтобы хватило до конца спектакля.

60. КАХОВСКИЙ

Австриец Ханс Шрайбер и выглядел как настоящий австриец с рекламных картинок: был он невысоким, полноватым, рыжеватым, розовощеким – его облику не хватало разве что суровых альпийских ботинок на рубчатой подошве, клетчатых бриджей и залихватской тирольской шапочки. Насколько я знаю, службы секьюрити всего мира предписывают агентам носить строгие черные костюмы. Хотя мне почему-то думалось, что тирольский головной убор все же хранится у Ханса на самом дне его походного саквояжа. Как маршальский жезл в ранце прилежного солдата.

Впрочем, настоящие австрийцы с рекламных картинок улыбаются и излучают оптимизм, а Ханс был грустен. На то имелась причина.

– Что, совсем не работает? – допытывался у него Лаптев.

– Эс ист цу варм, – со вздохом отвечал печальный Шрайбер. Он уже перестал мучить чудо-инфравизор, который забастовал именно тогда, когда стал нужен более всего. – Слишком есть тепло. Воздух прогреваться, сенсибилитет падать. Инфракрасен луч зер шлехт уловлять разницы. Плохо. Настройка сильно сбиваться.

– А подстроить прибор как-нибудь можно? – не отставал Лаптев. Он был встревожен и не старался скрыть это от нас.

– Я-я, филляйхт, – вяло соглашался австриец. – Вероятно. Абер инструмент фюр калибрасьон ист нихт да. Не тут. Нет его у меня хир. Вручную не делать. Только портить дес аппаратур.

Мы уже полчаса торчали в моем дачном домике и, скрываясь за шторами, бдили в шесть глаз. Однако ничего не увидели.

Соседний дом, желто-серый двухэтажный особняк нового министра культуры России словно бы впал в летаргический сон или вымер. Нам всем – а в особенности Лаптеву! – это крайне не нравилось. С каждой минутой Макс все сильнее мрачнел.

По его словам, сегодня днем ничего подобного не было, что странно и очень подозрительно. Ну пускай, говорил он нам, предположим: чувствительный ооновский прибор наблюдения из-за теплоты дал сбой и перестал показывать силуэты. Это как раз можно понять. На то она и сложная техника, чтобы отказывать по пустякам. К черту прибор, хорошо. Но почему за все время никто оттуда не вышел на улицу покурить или хоть просто не выглянул? Почему никто ни разу не колыхнул занавеской, в конце концов? И звуков оттуда никаких не слышно. Маскируются? Играют в молчанку? А смысл? Соблюдают режим секретности? Но почему они раньше не таились? Что-то учуяли? Тогда где у нас прокол? Где? Где?

От таких вопросов даже явному флегматику Хансу становилось не по себе, Максиму же – вдвойне. Весь его запас хладнокровия таял, словно банковский валютный резерв на горячей сковородке дефолта.

Лаптев начал тревожиться почти сразу после нашего приезда в Жуковку. Затем его беспокойство перешло в легкий невроз. Он то приникал к окну, то отходил прочь. Задумчиво шагал взад-вперед по комнате, садился на диван, вставал, пересаживался за стол, снова подходил к окну. При этом он посматривал на ручные часы и порой тряс их, как будто надеялся таким шаманским способом подстегнуть ход времени. Согласно плану, нам полагалось открывать боевые действия не раньше, чем через пятнадцать минут после начала спектакля в Большом. К тому моменту Волин должен избавиться от вертухаев, покинуть здание театра и выдвинуться к телецентру. Пока же мы наблюдали и бездействовали.

В ожидании часа «Икс» я рискнул отвлечь Максима беседой. Тем более, что в этой сумасшедшей истории с тайным заговором, юными заложниками и взятым в плен первым лицом государства мне, по совести говоря, не все было ясно. Легкость, с какой мелкие злодеи перехватили руль огромного фрегата «Россия», для меня, например, выглядела поразительной. И, что еще невероятней, этот руль им удавалось удерживать в течение солидного срока. Ладно, капитанский мостик из трюма не виден. Но сам-то капитан где?..

– Мне все-таки непонятно, Макс, – сказал я, едва Лаптев в очередной раз присел на диван, – почему эти собаковод и музыкант так долго могли контролировать Волина? Все ведь продолжалось не неделю, не месяц, а намного дольше. Почему же он не пытался бунтовать? Думаете, только из-за детей?

Лаптев хмуро посмотрел на меня.

– Будь у вас у самого дети, уважаемый господин Каховский, – неприятным голосом начал он, – вы бы сейчас ни за что не употребили слова «только»… – Тут Максим притормозил свою обличительную речь, потер бровь мизинцем и растерянно добавил: – Ох, простите, Сергей. Стыд мне и позор. Эти непонятки с соловьевской дачей как-то сильно напрягают мою психику. Сами видите, я уже задергался до того, что стал грубить.

– У вас еще интеллигентно выходит, – позавидовал я. – Когда на «Пластикс» завели дело, я первую неделю только матом и мог разговаривать. Пришлось весь женский персонал нашей конторы на неделю отправить в отпуск, в Куршавель. Денег тогда хватало.

– Никогда я не был в Куршавеле, – слабо улыбнулся Максим. – Это вы, богатеи, да еще Владимир Ильич, любите отдыхать во Франции. А мы, рядовые бюджетники, все больше по-простому на Селигере… Так вот, насчет Павла Петровича Волина. Дело не в одном шантаже. Как я понял из его записки, там все провернули и хитрее, и подлее. Никак не могу отделаться от мысли, что в этой истории замешан кто-то поумней собаковода с музыкантом…

Лаптев встал с дивана, выглянул в окно и вернулся на место.

– Если говорить кратко, там было два этапа, – сказал он. – Сперва его держали на кетамине и еще какой-то похожей гадости, от которых ничего не чувствуешь и ничего не помнишь. В этом состоянии человека можно дергать за ниточки, как марионетку, и он слушается. Он подписывал бумаги, как им было надо, и даже выступал на ТВ, читая по шпаргалке. Во время вашего судебного процесса, я уверен, он уже был у них под контролем…

– Понима-а-а-аю, – протянул я, – то-то мне казалось, что глаза у него были какие-то не такие. Неживые, стеклянные… Ну а дальше что? Человека же нельзя долго держать на наркотике.

– Верно, – кивнул Лаптев и посмотрел на часы. – Нельзя. Они знали, что такой режим быстро его убьет, и скоро сдернули его с иглы, оставляя химию на крайний случай. Теперь им пригодились дети. Их они не трогали, держали как страховку… Вы вот спросили, почему он не бунтовал. Думаю, он пытался. Но на любую попытку они отвечали насилием – в отношении обычных людей.

– Вы хотите сказать, что все эти взрывы… – Я не договорил.

– Именно так, – жестко подтвердил Лаптев. – По сути, мы все были их заложниками. Взрывы домов, самолетов, поездов метро, вся эта немотивированная резня, за которую ни одна сволочь не брала ответственность, – их рук дело. И каждый раз они показывали Волину кадры. Посмотри, мол, убедись. Ты в этом виноват… И еще посмотри, и еще… Снова ты. Все твоя работа… Короче, он понял, что не имеет права бунтовать по мелочам. Надо действовать наверняка. Он выжидал, и однажды ему повезло: случайно он узнал, что будущим генсеком ООН может стать Козицкий – человек, который не просто говорит по-русски, но и представляет себе весь наш сумасшедший дом. И значит, может Волину поверить…

Максим вновь посмотрел на часы. Решительно поднялся с дивана.

– Все, Сергей, нам пора, – сказал он. – Время. Значит, действуем, как договорились. Главное, чтобы они открыли вам дверь. Как только откроют, вы сразу пропускаете меня и Ханса. Мы опытнее, нам и идти первыми. Готовы?..

К входным дверям министерской дачи я подходил весело и открыто, чтобы никто не заподозрил во мне угрозу. Подумаешь, идет сосед! Чего бояться? Я даже насвистывал себе под нос что-то невнятное. По-моему, это была мерзкая шумелка-вопилка группы «Лучше хором».

Своей громкой поступью я старался заодно отвлекать внимание от других членов нашей маленькой штурмовой группы, которые скрытно перемещались в арьергарде. Лаптев со Шрайбером прикрывались кустиками, прятались за цветочными клумбами и использовали для маскировки все складки местности, включая канавки. Максим двигался ловко, как кошка. Но и в австрийце, несмотря на его неспортивный вид, вдруг обнаружились гибкость и вкрадчивость.

– Эй, соседи! – Я поднялся на крыльцо, стукнул в дверь и взялся за ручку.

Мне полагалось дождаться, пока кто-нибудь не приблизится с той стороны, и затем выдать простую фразу: «У вас соли не найдется?» Но дверная ручка легко повернулась у меня в руке – не заперто. Между косяком и дверью возникла щель, а за ней… Мой нос уловил странное. Дом это или гараж? Я еще раз втянул воздух и, начисто забыв про выдуманную соль, машинально спросил по-настоящему:

– Эй, соседи, а чего у вас так бензином воняет?

61. ПАВЕЛ ПЕТРОВИЧ

Из двух зол надо выбрать меньшее – народная мудрость. Пусть бы народ еще и подсказал, под каким наперстком какое из двух лежит.

Я понимал, что без накладной бороды мне идти неудобно: лицо гаранта слишком примелькалось. Теперь куда ни плюнь, угодишь в портрет Волина. Неужто к моей коронации так народ готовят? С другой стороны, в чужой бороде ходить стремно: я выгляжу в ней тем еще пугалом. А быть пугалом в Москве обидно и подозрительно.

В общем, мне пришлось по очереди выбирать и одно, и другое зло. Пока я пробирался к выходу из театра, приклеенная растительность оставалась при мне. Но стоило мне запрыгнуть на заднее сиденье черного ооновского лимузина, где за рулем ждал Жан-Луи Дюссолье, как я поспешно оборвал с лица фальшивую волосяную поросль. Благо за тонированными стеклами державный фейс не просматривается. Мой судорожный жест гвинеец истолковал по-своему.

– Не волнуйтесь, господин президент, – сказал он на приличном русском, трогаясь с места. – Я дорогу отсюда до телецентра сегодня изучил. Мы успеваем. Сюрпризов не будет.

– Ну-ну, – ответил я и стал готовиться к сюрпризам. Если дела идут чересчур гладко, где-нибудь непременно вылезет заусенец.

И точно! Все рассчитал умный Жан-Луи Дюссолье, а о налетчиках с полосатыми палками не подумал. Мы еще не свернули с Петровки, как наш «Крайслер» резко тормознула деятельная парочка желтых фартуков ДПС, тощий и толстый. Хотя сам я давным-давно уже не ездил по Москве без эскорта, мне почему-то чудилось, что наши автоинспекторы не трогают машины с дипномерами. Оказывается, мои сведения устарели. Неприкасаемых нынче нет. У ГАИ все виноваты.

– Больно ты шустро катишь, – объявил гвинейцу тощий фартук. – И на разделительную вроде заехал. Давай-ка покажи права.

– Это машина Организации Объединенных Наций, – с удивлением напомнил ему гвинеец, но свою ламинированную карточку послушно передал через открытое окно.

– Твоя черная нация у тебя на морде написана, – заметил толстый фартук, взяв у худого карточку. – Что еще за UNO такое? Почему иностранный документ нештатного образца? Мы таких не знаем. Выходи из тачки, будем разбираться.

Минутная стрелка передвинулась на целых два деления. Я ощутил, как черный пузырек злости внутри меня начинает набухать. Что за дрянь прицепилась! Еще и получаса я не провел на свободе, а меня опять пытаются ограничить. Может, хватит отсиживаться? Может, пора начать действовать? За время, проведенное в плену, мои аккумуляторы зарядились ненавистью до краев. Ее запасом нетрудно испепелить этих двух. Хотя нет, многовато им будет: не для них накоплено. С этими обойдемся проще. Президент я или кто?

Я опустил боковое стекло и сурово погрозил гаишникам пальцем:

– Парни, верните ему права. Мы спешим.

Оба желтых фартука распахнули рты так широко, словно их невероятным образом закинуло в кресла к дантистам. Я даже не сумел заметить мгновения, когда права перелетели обратно в руки Дюссолье, а оба дэпээсника рванули от нас прочь вдоль тротуара. Мчались они почему-то по ходу нашей машины, так что пока Жан-Луи не набрал скорости, я уловил обрывок разговора беглых фартуков.

– Глюк, – бурчал тощий. – Это не он!.. Быть не может…

– Глюк, – сопя поддакивал толстый, – но как похож!.. Вылитый он, у меня прям сердце екнуло… Нет уж, думаю, на фиг, на фиг!

– Повезло же некоторым… – сетовал на бегу тощий, – жить с такой мордой в России за счастье…

– Счастливчик, в натуре… – согласно пыхтел толстый. – Это ж какое бабло можно загребать, на одних фотках… и в кабаках не платить… Мне вот жена все говорит, что я на того пузана, из рекламы пива, похож… и чего мне, пива кто нальет бесплатно?

Я невесело хмыкнул: толковую идею подсказали! Когда выйдет мой президентский срок, с голоду я не помру. Если, конечно, не помру раньше – от огорчения. Уж больно скверные новости я узнал от Козицкого. И он, боюсь, из деликатности мне не все изложил…

К нужному подъезду телецентра «Останкино» мы подкатили за одиннадцать минут до начала. Мое внедрение прошло без заусенцев: сонная девчушка в окне бюро пропусков и оба охранника на проходной даже глаз на меня не подняли. Им хватило липовой фамилии в бумажке. Темные тонтон-макутские очки, которые я для маскировки стрельнул у гвинейца, можно было не надевать.

Невысокая дама чуть за тридцать уже махала мне из-за турникета. В одной руке она держала какой-то цветной картонный блин.

– Вы Карлос? – спросила она деловитым тоном, тоже не слишком вглядываясь в меня. Да и освещение здешнее, к моей радости, оставляло желать. – Вместо Таисии? Прекрасно. По-русски говорите? Очень хорошо. Я Татьяна, режиссер программы. Надевайте маску. Нельзя, чтобы кто-то из детей увидел вас раньше времени.

Она тут же замаскировала меня картонкой с завязочками. Лицо гаранта, главнокомандующего и грозы гаишников из виду скрылось. Зато вопросы у меня, наоборот, появились. Два, по меньшей мере.

– Мне долго быть в маске? – полюбопытствовал я. Из-за спешки Козицкий толком не рассказал мне, в какой именно программе предстоит сегодня выйти на публику. – Там у вас много детей?

Голос мой, продираясь сквозь узкое отверстие в картоне, глухо резонировал. Получалось: «бу-бу-бу-маске? ду-ду-ду-детей?» Спасибо еще, что прорези для глаз рассчитаны были не на китайцев.

– Час двадцать пять эфира плюс еще реклама, – ответила режиссер Татьяна. – Потом будут шесть минут вашего монолога, уже без маски. А насчет детей вы не тревожьтесь, их у нас всего-навсего шестьдесят, по десять в каждом секторе.

Про какие-то секторы меня никто не предупреждал. Но я решил не мучить Татьяну, а дождаться встречи с ведущим: он-то пускай и объясняет. В отличие от режиссера, главный организатор программы должен знать, что никакой я не Карлос. И. о. генсека даже говорил, будто ведущий знаком со мною не только по портретам…

– Добрый вечер, господин Гальярдо! – Такими словами меня приветствовали еще на подходе к студии. А когда Татьяна убежала по своим режиссерским делам, ведущий шепотом, с легким оттенком сомнения, добавил: – Павел Петрович, это вы? Вы не забыли меня?

– Здравствуйте, Лев Абрамович! – бубукнул я из-за картонки.

А затем на секунду приподнял маску за край, чтобы Школьник не сомневался: я – тот, кого он ждал. И подмигнул ему, чтобы он был уверен: несмотря на литры кетаминовой дури память в моей голове кое-какая осталась. Пусть нынешние министры-птицеводы мне неведомы. Но уж свое первое правительство я помню назубок.

Школьник заулыбался. Он явно был рад увидеть своего президента в трезвой памяти и в здравом уме. Причем второе важнее первого. Думаю, мою трезвость все это время никто под сомнение не ставил, а вот мою адекватность – многие и многие. По числу идиотизмов, которые натворили моим именем, я, похоже, стал рекордсменом. И уж наверняка никто до меня не ухитрялся сменить правительство, находясь в глубокой отключке. Льву Абрамовичу Школьнику еще крупно повезло: из всех резерваций для бывших министров телевидение – самое приличное место. Не при власти, так при деньгах.

– Значит, – проговорил я, – вы теперь ведете ток-шоу? Развлекательно-политическое, верно?

– Ну более-менее, – Школьник потупился. В его голосе я услышал те же сострадательные интонации, с какими полчаса назад Козицкий излагал мне новости. – Скорее, развлекательно-познавательное. Политики, в принципе, немного… Строго говоря, у меня ее совсем нет. А если честно, то и у других тоже…

Уже второй раз за вечер я почувствовал себя тяжелобольным, которому врачи мягко пытаются сообщить неутешительный диагноз.

– Что, все так плохо? – напрямик спросил я. – Говорите, не стесняйтесь. В морг – значит в морг. Я готов ко всему. Мне ведь вообще не давали смотреть никакого ТВ… Скажите, «Наше время» Позднышева хотя бы осталось в эфире?

– Осталось… двадцать минут в записи, – вздохнул Школьник. – Да и Вадим Вадимыч после инсульта уже не тот. Он сейчас все больше о театре и выставках, это у нас еще разрешено…

– А «Мир за неделю» на ТВ-13? Такая смелая была программа…

– Давно уж нет ни «Мира», ни канала ТВ-13, – виновато развел руками Лев Абрамович, как будто в этом была его личная вина.

– А «Свободный микрофон» Веты Ворониной? – Я лихорадочно перебирал в памяти названия. – Неужели ее тоже закрыли?

– Нет, что вы! – помотал головой Школьник. – Как можно? Веточку у нас любят, Веточку оставили. В записи, разумеется. Сейчас ее передача называется «Начистоту». Раз в неделю спорят о моде и эстраде. Когда поп-звезда Тарзанка пыталась утопиться, это обсуждали три недели подряд…

– Но у вас-то у самого прямой эфир? Правда? – вздрогнул я.

– Да, прямой, все верно, – с печалью в голосе подтвердил Школьник. – Мы, знаете, такой замшелый реликт старого дореформенного ТВ. Не волнуйтесь, Павел Петрович, шесть минут я вам гарантирую. Вы сможете обратиться к народу, как и хотели. И рейтинг у нас, кстати, неплохой. В полтора раза больше, чем у программы «Время». Но только… Вам не сказали, что моя передача называется «Угадайка»?

– Как-как?! – Не окажись на мне маски, я бы наверное выглядел, как те два очумелых гаишника.

– «Угадайка», – стыдливо повторил Лев Абрамович. – Шоу-викторина для всей семьи. Единственное, чем богаты.

62. МАКС ЛАПТЕВ

– Эй, соседи, а чего у вас так бензином воняет?

Вначале было слово. Каховский, наш авангард, должен был спросить про соль, но спросил про бензин. С этого мгновения все у нас не заладилось, пошло не по плану, неправильно, наперекосяк. И дело, конечно, было не в его реплике (соль, бензин, какая разница?), а в том, что за ней последовало: оглушительный скрип входной двери, которую хозяева не заперли, хотя обязаны были запереть!

Эх, если бы тут оказались парни Рябунского и сам их командир Володя, крупные спецы по всевозможным штурмам! Они-то были обучены стрелять наощупь, бить наотмашь, врываться без звука, перекатываться не глядя, рассыпаться по комнатам мелким горохом, забиваясь в любую щель. А главное, они умели вовремя оценить противника, правильно взять «языка» и навскидку не спутать божий дар с яичницей. Ни у чекиста Лаптева, ни у Ханса-охранника, ни у экс-олигарха Каховского такого ценного опыта не имелось. Самоуверенность – да. Этого добра у нас хватало с перебором.

Пиф-паф! Ой-ей-ей! Два героических слона, Ханс и я, мягко топая, вломились в посудную лавку, стреляя на ходу из своих пукалок с глушителями. Первого вооруженного амбала, который в углу возился с канистрой, без труда свалил Шрайбер. Во второго, неловко потянувшегося за помповиком, попал уже я. Третьего, четвертого и пятого, чьи фигуры мы утром сосчитали на экране тепловизора, в доме не оказалось. Как и собак. Домино, костяшка «пусто-пусто».

Ооновский прибор, пока был исправен, кое в чем помог нам: комнату, где держали детей президента, мы обнаружили на том самом месте, которое отследили заранее. Два окна с решетками, две кровати, книжки, кассеты, видеоигры, компакт-диски, одежда, упаковка недоеденного йогурта. Все, кроме самих пленников.

Победа далась нам до смешного легко. Проку в ней не было никакого. Детей, похоже, вывезли отсюда еще до нашего приезда в Жуковку. В каком направлении их вывезли, с какой целью – ноль информации. Амбалы намеревались поджечь дом, чтобы замести следы пребывания заложников. Но тут нагрянули отважные спасатели – очень вовремя, молодцы, герои. Желая спасти пленных, они спасли дачу министра культуры. Блестящий итог блестящей операции. Два трупа в камуфляже никому ничего не расскажут.

Времени у нас в запасе оставалось очень немного. Президент уже наверняка приехал в «Останкино». Передача вот-вот начнется и будет идти час сорок. А затем Волин должен снять маску и начать говорить. Тогда – все. Финиш. Детей почти наверняка убьют. Собаковод едва ли из тех, кто признает поражение.

Оставив Каховского на первом этаже, мы со Шрайбером бросились искать любую, пусть самую завалящую, самую крошечную зацепку. Мы чуть ли не носами пропахали весь второй этаж, перелопатили все найденные предметы, в том числе мусор. Глухо: вещи молчали. Аптечные пузырьки и склянки не имели опознавательных знаков, книжки – записей на полях, с бутылок были содраны этикетки, от телефонных счетов осталась лишь бумажка с общей суммой, а проездному, найденному в дырке обоев, было не меньше пяти лет. И принадлежал он, по-видимому, кому-то из предыдущих хозяев дачи.

Никаких версий. Тупик.

Мусорный сыск отнял у нас драгоценные десять минут, но не продвинул ни на миллиметр. Я тоскливо глянул на Ханса, Ханс – печально на меня, и мы почти решились вторично просеивать те же самые огрызки, обломки, ошметки, обрывки… Как вдруг с первого этажа до нас донеслись громкие крики, шум и возня.

Такие звуки было не под силу издать одному Каховскому. Мы скатились по лестнице вниз.

Увиденное на первом этаже больше всего смахивало на кадр из третьеразрядного фантастического фильма. По комнате слепо блуждал, натыкаясь на стены и сшибая мебель, окровавленный зомби – труп амбала, только что убитого Шрайбером. Экс-олигарх Каховский повис у зомби на плечах, не позволяя тому добраться до своего оружия. Труп хрипел, рычал и отмахивался. Разбитые стекла хрустели под ногами, ходила ходуном люстра, полуоторванный багет влетел в посудный шкаф и застрял там на манер копья.

Навалившись втроем, мы кое-как усмирили ожившего мертвеца, который на поверку оказался не совсем мертвецом. То есть пуля Ханса действительно попала ему в голову. Но голова, как видно, была не самой важной частью его тела.

Бывший покойник мог говорить. Но не хотел.

Перебинтованный, связанный и накрепко прикрученный к стулу, живой труп отвечал однообразной бранью на каждый мой вопрос. Не то чтобы он был воплощением доблести и стойкости. Просто Фокина, я подозреваю, этот зомби боялся гораздо больше, чем меня.

– Где дети?

– Иди на хер!

– Куда увезли детей?

– Иди на хер!

– Где найти детей?

– Иди на хер!

– Хальт, – сказал Шрайбер. – Я просить минута.

Он аккуратно оттеснил меня от матерящегося зомби. После чего снял пиджак, засучил рукава, подобрал с полу штопор и нацелил его прямо в левый глаз амбала. Тот разом притих.

– Заген зи битте, – сказал Ханс, скверно улыбаясь, – воу финден зихь ди киндер? Где находиться дети? Айнс. Цвай. Драй…

Даже мне сделалось не по себе от сочетания улыбочки, немецкой речи и штопора. Все мы в детстве насмотрелись картин про Великую Отечественную. Допросы партизан были в каждом третьем фильме. По глазам амбала, скошенным к носу, я понял, что он тоже смотрел такие фильмы и потому, кажется, готов поддаться нажиму Ханса. Еще чуть-чуть – и заговорит. Ну, мысленно подтолкнул я его, ну, колись, сволочь, давай, гад, часы тикают…

И все-таки страх перед Фокиным не мог, вероятно, сравниться ни с какой иной разновидностью страха.

– Иди на хер, гестапо! – Вымучив из себя партизанскую фразу, амбал закатил глаза и уронил голову себе на грудь.

– Он случайно опять не умер? – встревожился Каховский. – Вы его, Ханс, кажется, до смерти напугали. Зря вы так со штопором.

– Найн, – Австриец выпустил из пальцев штопор и пощупал у зомби пульс. – Нох. Еще не до смерти. Я подумал: нужно махен ди психише аттак. Если с вами мы не иметь детектор лжи…

Как только он произнес эти слова, я вспомнил о подарке Сердюка. О «суперсыворотке правды» из чемоданчика Волина.

– Айн момент! – Неожиданно для себя я тоже перешел на немецкий, которого не знал. – У нас есть кое-что получше…

Я зарядил инъектор гексаталом и, не дожидаясь, пока наш зомби придет в себя, вколол ему эту дрянь в вену. После чего затряс бывшего мертвеца, чтобы тот пришел в себя. Очухивался амбал уже не без усилий. Ранение было серьезнее, чем мы подумали.

– Где дети? – заорал я, едва раненый снова разлепил глаза. – Где они? Куда их увезли? Говори!

– Иди на… – по привычке начал зомби. Потом запнулся, скривился и через силу произнес: – Убежи… ще… два…

– Ясно, – сказал Каховский. – Они их пронумеровали. Это было первое, теперь их увезли в запасное. Только вот где его искать?

– Где убежище-два? – Мне снова пришлось орать и трясти полутруп за грудки. Поверьте на слово, омерзительное занятие.

– Кит… – начал амбал и попытался снова потерять сознание.

– «Кит», а дальше что? – Я понял, что «суперсыворотка правды» отнимает у раненого остатки жизни, а мы пока ничего не знаем.

– Кит…ай… – продолжил полутруп. – Китай…

– Он уже заговаривается, – сказал Каховский. – Быть не может, чтобы второе убежище они сделали в Китае. Слишком далеко.

– Мы хабен ин Нью-Йорк айн Чина-штадт, – подал голос Шрайбер. – Энглиш – Чайна-таун. Сегодня йедер цивилизирт град иметь свой Чайна-таун. Ист эст дизе ин Москау? Есть это в Москва?

– Увы, пока Москва не до такой степени цивилизована, – хмыкнул Каховский. – Мы как раз в процессе. Китайцев у нас уже пруд-пруди, но вот своего Чайна-тауна в Москве еще не завели.

– Китайго… – Наш зомби выдавил из себя еще один слог.

– Китай-город! – догадался я. – Вот что он имел в виду! Это, Ханс, такой район в Москве. Игра слов. Китайцев там нет, а название есть… Эй, где именно в Китай-городе? Ну?!

– Пра…

– Что «пра»? Правда? Прапорщик? Прабабка? Что?!

– Прачеч… на… – Не договорив, покойник умер окончательно. Бороться с гексаталом он не мог. Поддаться ему – смертельно боялся.

Шрайбер опять пощупал ему пульс, вздохнул и развел руками.

– Аллес. Эр ист тот. Он успеть говорить про Чечня? Кауказ?

Каховский устало помотал головой:

– Нет, Ханс. «Прачечна» – это, разумеется, прачечная. Нихт Чечня. Дом, где стирают белье… У нас осталось примерно час пятнадцать, и что мы знаем про убежище-два? Его место – Китай-город. Может быть, сам Китайгородский проезд. Но все равно – слишком большой район. Вы хоть что-нибудь понимаете?

– Ихь ферштее нихт, – признался Шрайбер. – Не понимать. Если китайцев найн, варум пра-чеч-ная?

– Я понимаю только одно, – объявил я. – В Жуковке нам делать нечего. Едем искать эту чертову прачечную в районе Китай-города.

– Ехать-то едем, но… – с сомнением сказал Каховский. – Где ее искать? Я в Китайгородском этом проезде тысячу раз бывал. Зубная поликлиника там есть точно, авиакассы, «Макдональдс», РАО «ЕЭС», Минэнерго, бывший Минхимпром и еще куча всяких других министерств… Но никакой прачечной, насколько я помню, там нет.

63. ШКОЛЬНИК

Маленькому суетливому Борису Ивановичу было лет семь. Перед эфиром родители его, вероятно, старательно причесали. Однако уже к концу первого раунда «Угадайки» весь их немалый труд пошел насмарку. За двадцать минут программы малыш успел растрепать свою голову до такой степени, что выглядел теперь нахохленной птичкой, желающей лететь на север и на юг одновременно.

– Время идет, Борис Иванович, – укоризненно заметил я. – Пора вам определяться, кто у нас сегодня в маске, дядя или тетя.

– Дядя! – воскликнул малыш. – Нет, тетя! Нет, дядя!

– Так дядя или тетя?

– А можно, чтоб и то, и другое? – жалобным тоном попросил меня Борис Иванович.

Первому, самому юному и наивному сектору эта нетривиальная идея понравилась: союзная мелочь вовсю зааплодировала. Шестой сектор, самый старший и наиболее продвинутый, цинично захихикал. Я подумал, что будь сейчас под маской на нашем лобном балкончике сама Таисия, ее бы непременно хватил кондратий от злости. А Волин – ничего, даже не пикнул. Настоящая выдержка разведчика.

– Можно, но только не у нас в программе, – строго сказал я. – Итак, Борис Иванович, мы ждем вашего окончательного ответа.

Борис Иванович в отчаянии зажмурился. Свел вместе кончики двух указательных пальцев. Пожевал губами и объявил:

– Тетя!

Я выдержал необходимую паузу, поймал умоляющий взгляд игрока, а затем отрицательно качнул головой. Это означало проигрыш.

– К сожалению, наш Борис Иванович Вараксин, сектор номер два, не угадал. Но его неправильный ответ помог всем остальным узнать правильный – «дядя». Поаплодируем же Борису Ивановичу, который спас коллектив, пожертвовав собой! Браво! На сегодня господин Вараксин выбывает из игры, а мы с вами уходим на рекламу.

Растрепанный господин Вараксин, который в первую секунду моей речи собирался пустить слезу, к концу гордо расправил плечи и встретил всеобщие аплодисменты с улыбкой, как и положено герою. Мысленно я поставил самому себе пятерку по психологии. Грош цена телеведущему, если он не способен подсластить пилюлю. Шоумен, как умная женщина, должен уметь отказывать так, чтобы неудачнику в эфире было приятно. Для особо трудных случаев у нас имелись утешительные призы, но чаще всего хватало моего доброго слова.

Пошла рекламная заставка. Молодняк с гиканьем и ржаньем рассыпался кто куда, а я торопливо взял наизготовку сигареты. Однако до лестницы, конечно же, не дошел. На полдороге меня поймал начальственный трезвон. Быстро же Ленц среагировал! Не ожидая от него никаких добрых слов, я заранее обдумал тактику. Простых отпирательств и отнекиваний сейчас не хватит.

– Лев Абрамович, вы в своем уме? Вы что себе позволяете?

Если в обычное время человек-агрегат Иннокентий Оттович был бетономешалкой и газонокосилкой в одном лице, то теперь к этому гибриду добавилась мощная морозильная установка. В воздухе резко похолодало, из телефонной трубки посыпалась снежная крупа. Сразу же захотелось перейти на зимнюю форму одежды.

– А что я, собственно, себе позволяю? – переспросил я.

– Вы сказали «дядя»! – Температура в трубке упала еще на десяток градусов. Возник уже филиал Антарктиды: льды, торосы, и сосульки, которые еще недавно были полярниками.

– Ну правильно. Дядя, – легко согласился я. – А в чем дело? По-вашему, я должен был назвать мужчину тетей?

Когда начальство жаждет крови, самое важное – не пропустить в свой голос ни малейших покаянных интонаций. Виноватых бьют. И наоборот, чем круче ты замешиваешь бодрость с оптимизмом, тем неуютней становится боссам. Им вдруг начинает казаться, что мы, внизу, уже уловили нечто, еще не дошедшее до них наверху.

– Что значит «мужчину»? С утра это была Таисия Глебовна Тавро! Они и должна сидеть на вашем балконе!

Страницы: «« ... 7891011121314 »»

Читать бесплатно другие книги:

Профессор Кацудзо Ниши широко известен своей Системой здоровья. Это настоящая философия жизни, напра...
Алик Новиков, Сережа Ильин и Женя Ветров – воспитанники суворовского училища послевоенного времени. ...
Книга представляет психологические портреты десяти функционеров из ближайшего окружения Гитлера. Нек...
Христианство без Христа, офицер тайной службы, которому суждено предстать апостолом Павлом, экономич...
НАСТОЯЩИЙ МАТЕРИАЛ (ИНФОРМАЦИЯ) ПРОИЗВЕДЕН ИНОСТРАННЫМ АГЕНТОМ ШЕНДЕРОВИЧЕМ ВИКТОРОМ АНАТОЛЬЕВИЧЕМ, ...
«Никто из чиновников и губернаторов не будет снимать со стены портрет В.В.Путина. Эти люди просто по...