Никто, кроме президента Гурский Лев

64. ЖЕЛТКОВ

Что-то случилось. Впервые за несколько лет ехидная улыбка мсье Фуше на портрете вызвала у меня раздражение. Словно она адресовалась не потомкам вообще, а конкретно мне, Гэ Эс Желткову, доктору политических наук, стратегу и будущему регенту при картонном императоре Всея Руси Павлике Втором. В отместку я щелкнул по носу знаменитого француза сильнее, чем всегда. Но раздражение не исчезало. Мало того: вскоре к нему добавилась темная сосущая тревога. С каждой минутой эта опасная амальгама накапливалась в душе, как стронций в костях, отравляя каждую клеточку моего организма. Было скверно и тошно. И непонятно.

У меня, разумеется, много разных фобий, однако приступами беспричинной паники я не страдаю. Значит, причина есть. Выходит, мое чуткое подсознание ее нащупало, а сознание еще недотумкало. Где-то оплошность. Где-то сбой. В Книгу Жизни вкралась опечатка.

Неторопливо открывая сейф, я все раздумывал об этой оплошности. Старался понять, в каком месте искать опечатку. Вроде все мною исправлено, утрясено, приведено к статус-кво. Нет оснований для беспокойства. Нет повода для пессимизма. Ситуацию разрулили. Детей перевезли. Лабух размещает их в убежище-два. Фокин в «Останкино». Все под контролем. Мяч круглый. Поле ровное. Волга впадает. Лошади кушают… Но ведь что-то же меня гложет!

Я достал из сейфа один из лучших стволов своей коллекции, личный «питон» Хантера Томпсона. Повертел в руках, проверил мушку, пусковую скобу, прицелился в лоб Наполеону.

– Бац! – сказал я. – Вот тебе, Напка, и небо над Аустерлицем.

Первый консул поглядел на меня с портрета укоризненно и строго. Он явно не назначил бы меня ни Мюратом, ни Даву. В его времена нашу профессию недооценивали. Тогда не понимали, что один умный политпиарщик стоит трех героических маршалов. Именно мы, аналитики, эксперты, толкователи и создатели новостей, вбили клин между первым и последним королевскими доводами. Потому что мы… Стоп, Желтков, стоп. Маленький шажок назад. Новостей! Вот оно. Я не услышал по радио кое-каких новостей!

И по пути с Краснопресненской домой, и дома я не выключал «Эха столицы». По законам нашей экспресс-журналистики, уже сто раз должны были сообщить о пожаре в Жуковке. Полыхает дача министра культуры – это ли не горячая новость? Про такое у нас трезвонят через пять минут после того, как запахнет паленым. А тут молчок. Тишина. Хотя минут прошло уже далеко не пять.

Что из этого следует? Либо наши журналисты лопухнулись – это иногда бывает даже на «Эхе». Либо опять облажались псы Фокина – а это уже становится нехорошей тенденцией. Но тоже еще не совсем скверно. Плохо, если сам Фокин рискнул меня не послушаться. Еще хуже, если Собаковод с Лабухом сговорились-таки за моей спиной и начинают потихоньку кидать своего стратега.

Нет, последнее – вряд ли. Еще рано. Не в такой степени они у меня идиоты. Я, Великий и Ужасный Гудвин, все же выдал этим двум страшилам немножко мозгов. Кое-что задержалось у того и другого под кумполом. В частности, мысль о том, что до коронации я им нужнее, чем они мне. После – да. Тут возможны варианты. Как только царский механизм будет запущен, они оба могут смекнуть: политическая арифметика отличается от школьной, а потому два, в сущности, больше, чем три. Толпа у трона не может быть густой…

Я дунул в ствол «питону», порадовался тонкому фигурному свисту. Да-с, милостивые государи, после коронации будет другая музыка. Но сейчас треугольник устраивает нас всех, и мы в одной упряжке. А значит – версию заговора с целью сохранения министерской дачи мы поставим в конец списка. Скорее имеет место какая-то мелкая прореха. Штопать ее в рабочем порядке опять повезло мне.

Цепочка у нас короткая, все звенья наперечет. Придется проверять каждое. Больше часа назад я лишь припугнул Колю-Лабуха: явлюсь, мол, с инспекцией в убежище-два – контролировать твою работу. Но теперь и вправду надо заехать в Китайгородский. Я должен быть уверен, что хоть детей перебазировали без лажи. О-хо-хо, сколько кадры ни муштруй, кончается одним и тем же. Делаешь все сам.

Подумав, я вернул «питон» на место и вытащил вместо него наградной «макаров» Березы – под этот стандартный калибр у меня патронов больше. Последнее время я старался брать с собой что-нибудь из своей любимой коллекции. Пока Гэ Эс Желтков еще не регент, его величие не просматривается со стороны. Бывают олухи, которые не признают никаких доводов, кроме последнего. А железяка в кармане добавляет веса даже опытным стратегам…

Расстояние от дома до Китай-города мой скромный, отнюдь не навороченный «мерин» способен покрыть за пятнадцать минут. Однако скорость машины и возможности дороги – это две разные Вселенные, о-о-очень далекие друг от друга. Ну вот, пожалуйста, опять пробка на Солянке! У меня давно есть мечта: выделить центр Москвы в отдельный субъект Российской империи. Назвать его, например, Москва-Садовая и раздуть его дорожный фонд до таких размеров, чтобы после всех покраж, утрусок и усушек там все еще оставались деньги на ремонт старых трасс и прокладку новых. Если придется сносить еженедельно десяток-другой домов, я не буду против. Когда-то Москву разрезали по-живому проспектом Калинина – и ничего, никто не умер. В конце концов, право граждан на свободу передвижения ценнее любых древних кирпичей. И, кстати, важнее для государства. Мысли о бунте возникают сразу после того, как российский человек за рулем солидной тачки начинает завидовать поганому шведскому лузеру с пропеллером.

– Что там стряслось? Почему стоим? – Я нетерпеливо высунулся из окна и поймал за руку проходящего мимо гаишника.

Уловив шелест зеленой двадцатки, страж дорог сделался любезен.

– Вон там впереди серьезное ДТП, – показал он мне рукой в перчатке. – Во-он, видите, где «скорая помощь»? Гражданка мчалась так, как будто на самолет опаздывала. Ну и въехала своим «Вольво» со всей дури в стену. Забыла, наверное, что уж год, как с Подкопаевского прямого выезда нет… Сейчас ее «скорая» в Склиф заберет, эвакуатор отгонит этот хлам, а там и движение будем восстанавливать. Еще минут десять, ну максимум полчаса…

Я проследил за жестом гаишника и увидел, как три санитара грузят кого-то на носилки. Вернее, двое грузят, а третий отбивается от лохматой собачары – увозили, наверное, как раз ее хозяйку. Лица самой потерпевшей издали я не разглядел. Но успел заметить короткую седую прическу, ярко блеснувшую в свете фар.

А еще в Москве-Садовой, злобно додумал я прежнюю мысль, особым императорским рескриптом будет категорически запрещено садиться за руль старухам. И для нарушительниц – самое суровое наказание: конфискация телевизора, кресла-качалки и вязальных спиц.

65. ШКОЛЬНИК

– Какого черта! – Я вырвался и сердито повернулся к шутнику.

Стоило мне его разглядеть, как все мои болячки – копчик, ребро, нога, ухо – предательски напомнили о себе. Клянусь, раньше я никогда его не видел. Однако сразу почувствовал в нем угрозу.

Чем-то неуловимым, никак не поддающимся словам, тип смахивал на двух вчерашних гегемонов. Но только в другом формате, более серьезном. Впрочем, нет, наоборот: те двое были лишь слабыми набросками, эскизами к этому. Те выглядели молодыми дворнягами, злобными и драчливыми. Этот – элитным волкодавом. Та парочка могла покалечить. Этот – убить.

– Школьник Лев Абрамович? – осведомился он.

– В чем дело? – Я прижался к стене и стал медленно-медленно, миллиметр в час, двигаться к ближайшей двери. – Что вам нужно?

Глупо было надеяться, что кто-нибудь придет мне на помощь. При наличии лифта у нас по лестницам ходят довольно редко. По этой – тем более. А на этаже, за дверью, сейчас еще шумней, чем во время школьной переменки. Наших деток мне не переорать.

– Школьник, – сам себе объявил волкодав и ухмыльнулся. Не злобно, не угрожающе, а так, почти равнодушно. – На ловца и зверь бежит. Если будешь трепыхаться, умрешь медленно и плохо. Если оценишь сервис, то быстро и хорошо. Ничего личного, это такая работа. Ты недавно обидел кое-кого.

– Кого? Тетю или дядю? – на автомате спросил я. Я вдруг решил, что киллера могла бы нанять Таисия Тавро. Кроме нее, я вроде никого больше не трогал. Да и Таисию обругивал только мысленно.

– Ты смелый, Школьник, – заметил волкодав. Одну лапу он упер в стену, отрезав мне путь к отступлению, другую положил мне на горло. – Ему жить осталось всего ничего, а он все юморит. Ценю смелых… Дядю, Школьник, дядю. Небольшого, но жутко умного…

Волкодавья лапа начала сминать мое горло, и я, при всем желании, не мог трепыхнуться. Мысли в голове потекли с черепашьей скоростью. Страха уже не было, осталось одно вялое отстраненное любопытство. Неужели – меня – вот так – запросто – возьмут – и – тихо – задушат? Неужели – меня – сейчас… Странно – почему – меня – душит – волкодав? За что – волкодав? Я не волк по крови… Я не… Лапища давила все сильнее, и в какой-то момент сделалось уже не больно, а хорошо, приятно, мирно…

И я почти разозлился на суматошного человека, который – с воплем: «Мужики! Вы чего? Сдурели?» – возник на лестнице и испортил все умиротворение, бесцеремонно кинувшись нас разнимать.

Человек был Бубой Кудасовым. Его усилия оторвать волкодава от меня выглядели, конечно, смехотворными. И все-таки чужие пальцы на моем горле недовольно ослабли. Не до такой степени, чтобы я сумел вырваться из-под тяжкой лапы. Но уже настолько, чтобы в мозгах у меня чуть-чуть прояснилось. И я вновь сообразил: мне не нравится умирать. Занятие так себе, на любителя. Не хочу.

– Ты кто такой? – полуобернувшись к Бубе, спросил убийца.

Что мне в Кудасове нравится, так это его счастливое убеждение в своей звездности. Для Бубы все рейтинги врут, все телекритики – болваны, а все граждане, пуская слюни, по вторникам смотрят его шоу. И потому обязаны знать его в лицо.

– Не узнаете? – изумился Буба. Даже приостановил свою попытку нас разнять. – Вы что? Я же ведущий программы «Щедрость»!

– А-а-а, тогда ясно, – протянул волкодав и коротким ударом локтя поддых отшвырнул Кудасова на пол. – Значит, так. Еще гавкнешь, и тебя я тоже придушу. Лежать и молчать!

– Почему это я должен мол… ай! – удивленно начал лежащий Буба и за свои слова тут же поплатился.

Мой убийца достал его точным и мастерским ударом ноги в бок.

– Чем больше я узнаю людей, тем больше люблю собак, – проникновенно сказал он мне. – У людей, Лев Абрамович, никакой четкости, никакого понимания момента. Собаке приказали лежать – она лежит, скомандовали: «Голос!» – она лает. А человек? Сколько ты его ни дрессируй, он не въедет, что надо слушаться…

– Не повезло тебе, Фокин, с людьми, – раздался знакомый глуховатый голос.

В то же мгновение я оказался вдруг свободен.

Пальцы с горла исчезли. А сам волкодав, получив сильнейший удар, изумленно крякнул, отлетел далеко на ступеньки лестницы и затих.

Все случилось так быстро, что смахивало на ловкий кинофокус: секунду назад нас тут было только трое, а теперь внезапно добавился еще один.

Четвертым был главный герой сегодняшний программы. Человек в маске. Ах я, балда! Из-за предэфирной суеты я впервые в истории «Угадайки» забыл предупредить гостя, что во время рекламных пауз ему нужно оставаться на балкончике. Господи, ну какой я молодец, что забыл! Да здравствует рассеянность!

А Волин уже повернулся к Бубе и сказал, протягивая ему руку:

– Не лежите, поднимайтесь. Вы кто такой?

Мало того, что бедняге Кудасову сегодня врезали ни за что. Уже второй раз за последние пять минут его угораздило наткнуться на человека, который не знал его в лицо! Двойной удар – по корпусу и по самолюбию.

– Я ведущий программы «Щедрость», – печально объявил Буба.

Он кое-как поднялся с места и стал отряхиваться. Эту лестницу у нас моют, увы, не слишком тщательно. Вип-персон здесь не водят.

– Очень хорошо. – Сказав это, Волин принялся возиться с завязками маски. – Вы поступите крайне щедро, если возьмете мою маску… сейчас я ее сниму… и второй раунд посидите вместо меня. Потом я вернусь. Мне нужно потолковать с этим любителем собак… Лев Абрамович, вы не против временной замены?

– Конечно, это категорически не по правилам, – признал я. – Но сегодня у нас все не по правилам. Буба, ты слышал, о чем тебя просят? Бери у Павла Петровича маску, надевай и дуй на наш балкончик. Я тебе потом все объясню. И скажу подробное спасибо.

– А почему это я должен участвовать в чужом шоу? Что, у меня своих дел нету? У меня… – заартачился было Кудасов, но тут Волин справился, наконец, с завязками. Буба посмотрел на него, тотчас же поперхнулся, вытаращился, расправил плечи и объявил: – Да! С удовольствием! Почту за честь! Служу отечеству!

Затем его как ветром сдуло. Я кивнул Волину и вышел следом, прикрыв дверь на лестницу. Шея у меня болела – наверняка будет синяк. Курить хотелось страшно, но эту неприятность мы тоже перетерпим. Главное, я остался жив, а мог ведь умереть. Новость следовало хорошенько осмыслить в спокойной обстановке – то есть после эфира. И еще было бы неплохо понять, откуда здесь взялся Фокин и за какого обиженного дядю он чуть не свернул мне шею. Пускай мне кто-нибудь объяснит и это. Но тоже не сейчас. Пока мне надо продолжать шоу – вот мое дело номер один. И, надеюсь, никакого форс-мажора больше не будет.

Надежды не сбылись. За двадцать секунд до окончания рекламной паузы на мой мобильный позвонил Максим Лаптев и устало сообщил, что у них все плохо: детей в Жуковке нет, их перевезли в какую-то прачечную в Китай-городе. Максим и компания почти уже доехали до места, но не знают, где эту чертову прачечную искать.

В голове моей сразу что-то сверкнуло. Такая маленькая внутричерепная молнийка. После того, как тебе посчастливилось избежать смерти, ты словно начинаешь вторую жизнь. Твой склероз остается в первой. Возвращается молодость – время, когда ты соображал гораздо быстрее.

– Постойте, Максим, – сказал я. – Кажется, я знаю это место. Слушайте внимательно…

66. ПАВЕЛ ПЕТРОВИЧ

Собаковод меня обрадовал. Я уж боялся, что после падения и крепкого удара затылком о ступеньки он так и останется лежать на лестнице в полной отключке. А оказалось – ничего, тыква у него железная, непрошибаемая. Уже через две минуты он зашевелился. Еще через минуту открыл глаза. Посмотрел на меня мутным взглядом, узнал и ошарашенно стал тереть лицо рукой. Сел, тряхнул башкой и опять глянул на меня – уже исподлобья.

– Это я, Фокин, я, тебе не снится, – сказал я. – Привет. Не ожидал меня здесь увидеть? Ну так я тебя тоже.

– Разве ты… не в Большом театре? – спросил Собаковод. В глазах его еще плавали островки мути, но их стало меньше.

– Дурацкий вопрос, – отозвался я. – Крепко ты, однако, головой приложился. Показываю на пальцах: я не в театре. И ты не в театре. Мы оба здесь, а не там. Правда, я, в отличие от тебя, все-таки немного посидел на спектакле. Но долго, уж извини, не высидел. Смотреть балет в компании твоего Вована, сам понимаешь, – удовольствие ниже среднего.

На имя Вован наш Фокин отреагировал стандартно: потянулся к своему левому боку и зашарил рукою вдоль ремня. Без толку.

– Хочешь кому-то позвонить? А позвонить нечем! – Я изобразил на лице фальшивое огорчение. – Гляди, какие мелкие кусочки!

Собаковод с тупым удивлением осмотрел обломки мобильника – действительно мелкие. Как вы думаете, чья работа?

– Твой телефон крайне неудачно упал. Вот и пришлось ему ногою помочь, чтоб не мучился… – объяснил я. При этом я скроил самую лживую на свете сочувственную гримасу. – Но сильно ты не переживай. Вован все равно бы уже не ответил. Бедненький тоже неудачно упал в театре и тоже умер. И где ты таких корявых помощничков себе берешь? На собачьей живодерне за пятачок?

При слове «собачий» Фокин – тоже очень предсказуемо! – зыркнул по сторонам, а его губы сами собой сложились свистулькой.

– Нет-нет, – покачал я головой, – это «Останкино», дружок, а не моя камера. Своих ученых песиков ты, наверное, где-то забыл. Рычать и кусать придется тебе самому, без помощников… Что, хочешь укусить меня, а? По глазам вижу, хочешь…

Однажды Фокин рассказывал мне, что в хороших питомниках есть особая штатная должность – собачий дразнила. Инструктор, одетый в защитный костюм из нескольких слоев грубого войлока, всячески провоцирует псину криками и жестами. Зубастый друг человека, получив приказ «сидеть!» или «лежать!», обязан никак не отвечать на вызов нахального чучела. Идеально воспитанной собаке надо терпеть, молчать и ждать хозяйской команды, иначе проигрыш.

Теперь я оказался в роли такого же дразнилы, только человечьего: Фокин должен был потерять терпение, напав на меня первым.

Я хотел убить Собаковода, очень хотел. Я мечтал об этом не день, не два, не месяц. Я отлично помнил, что он сделал, и потому был до подбородка переполнен густой ненавистью к нему. Каждую секунду я мог взорваться ею, словно петарда, начиненная порохом, или перегруженный ваттами аккумулятор. У меня было тысяча и одно основание не раздумывая лишить его жизни голыми руками… И все-таки я ждал первого шага от него.

Хладнокровие, которого у меня сейчас не было, дало бы Фокину некоторый перевес. Я не имел шансов избавиться от своей ненависти, зато мог уравновесить собственную ярость – чужой.

Технически я мог бы уже убить его не раз. Например, я сумел бы переломить ему шею, когда он валялся на лестнице без сознания. Но разведчик и мясник – немножко разные профессии. За всю жизнь мне случилось уничтожить двоих. Один был драгдилер и полицейский стукач из Гвадалахары, на редкость грязный тип. Второй – сутенер из Эль-Пасо, тоже порядочная мразь. Тех двоих мне даже дразнить не понадобилось. Оба раза я защищался.

– Все, конец, – сказал я, внимательно глядя на Собаковода. – Кранты. Финиш. Точка. И конец не только лично тебе, Фокин, поскольку я сейчас тебя убью. Кончено с вами всеми. Я ведь недаром, как ты догадался, сейчас в «Останкино» на «Угадайке». Это шоу смотрит полстраны. Минут через сорок я обращусь к зрителям и расскажу им о ваших делах. И никакого царя Павла Второго в России не будет никогда.

Я заметил, что Фокин начинает потихоньку то напрягать, то расслаблять мышцы. Он подбирался, группируясь для удара.

– С огнем играешь, Па-а-а-аша… – Голос Собаковода был похож на змеиное шипение. – Деток своих не жалко, а? Как только ты высунешься в эфир, их же на конфетти порвут, обещаю тебе. У моих парней четкий приказ…

От таких слов ненависть внутри меня чуть не перехлестнула через край, но я усилием воли сумел ее удержать.

Терпение, терпение: видишь, он тоже на взводе. Он должен броситься первым.

– Обещаешь? Ты? – Надеюсь, моя ухмылка вышла максимально оскорбительной. – К тому времени, как я выйду в эфир, ты уже будешь трупом. О чем я незамедлительно расскажу. И ты думаешь, кто-то захочет выполнять приказы трупа? Или ты надеешься на своего напарника, на Соловьева?.. Да, Фокин, представь, о нем я тоже знаю… Ты сам-то веришь, что музыкантик хоть пальцем тронет моих детей? Я же его помню, этого крысеныша. Он трус. Он даже своим гаммам учил их с оглядкой – куда уж ему в убийцы?

Я нарочно ничего не сказал ему о Лаптеве и о том, что мои Слава с Настей уже, наверное, свободны. Промолчал я из суеверия, но не только. Чем меньше Фокин знает о моих союзниках, тем лучше. Пусть он поверит, что, убив меня, сможет выкрутиться. Гляди на меня, Собаковод, гляди внимательней. Видишь, я теряю бдительность. Если ты бросишься на меня, ты можешь одолеть, ну попробуй, рискни. Тебе же отступать некуда.

– Ты, Паша, кое-чего не зна-а-а-ешь, – протянул Фокин. Он уже напружинился и еле заметно изготовился к прыжку. – Ты зря думаешь, что нас, главных, двое. А нас трое. И у третьего, ты уж мне поверь, рука не дрогнет…

– Врешь ты, Фокин, – почти ласково сказал я. – Вас не может быть трое. Такая дубина, как ты, не умеет считать до трех…

И тут, наконец, Собаковод, оттолкнувшсь от пола руками и ногами, прыгнул на меня. Прямо из своего сидячего положения – по прямой траектории, под углом в сорок пять градусов.

Похоже, он хотел всем своим весом вдавить меня в стену. Но я был начеку и поэтому увернулся. Хотя и недостаточно: левое мое плечо он все-таки задел по касательной… Черт, больно! Но если бы я не тренировался все это время, было бы стократ больней.

– Ты прыгаешь, как жаба, – сообщил я Фокину, который врезался корпусом не в меня, а в стену. – Тебе не тузиков с полканами надо было дрессировать, а жаб… Ну куда ты убежал? Там стена. Я здесь. Ку-ку! Здесь я, Фокин, здесь! И не называй меня Пашей: мы с тобой, сволочь, вместе гусей не пасли.

Физически наши шансы были примерно равны: и у меня, и у него из всех видов оружия – голые руки. И у обоих хладнокровия уже ни на грош. Но теперь моя ненависть была мне только на руку. Так что когда Фокин, мрачный, окровавленный, как раненый мулетой бык, с неожиданным проворством отлепился от стены и стремительно попер на меня, я уже созрел. Я понял: пора! И позволил себе вспомнить обо всем – особенно о тех кадрах, на которых вертолет с яркой вспышкой взрывается в черно-синем ночном воздухе. И о лице Фокина, с которым он цедит: «Допрыгался, Паша? Хочешь, чтобы детки отправились за мамочкой? Можем устроить…» И вспомнив, я разрешил себе отвернуть все клапаны до упора…

Я перестал быть Павлом Петровичем Волиным. Я превратился в один большой сосуд с ненавистью, у которого наконец открыли крышку.

Это было похоже на долгожданный нефтяной фонтан, только забивший откуда-то из глубины груди. На истребитель, сумевший на огромной скорости вывернуть в небо из немыслимо крутого пике. На могучее цунами, которое – после томительно долгого отступления вглубь моря – теперь с ревом возвращает свое и забирает чужое.

Самой схватки я решительно не помню. Из моей памяти кто-то вырезал несколько секунд. Когда я снова ощутил себя не фонтаном, не цунами, а Волиным, то обнаружил, что мои ладони в крови и кровь не моя. Неподвижный тюк Фокин лежал, уткнувшись в красные ступеньки лестницы, и я постарался не думать о том, что у него теперь вместо лица.

Чувствовал себя легким, опустевшим и слабым. Мне хотелось найти где-нибудь диванчик, лечь и проспать несколько суток. Но отдыхать сейчас было нельзя.

Первым делом я прокрался по коридору мимо дверей в студийный павильон, где дети шумно и весело угадывали меня. Нашел туалет. Тщательно вымыл руки. Отыскал в пустой режиссерской комнате несколько старых газет, вернулся на лестничную площадку и накрыл тело Собаковода. На мое счастье, в той же режиссерской нашлась длинная железная цепь с замком. Не знаю, для чего она была нужна телевизионщикам, но мне она в любом случае была нужнее: ею я тщательно заблокировал здешний выход на лестницу. Не хватало еще, чтобы кто-то из детей случайно увидел труп!

Часы на руке тикали, как ни в чем не бывало; до конца второго раунда оставалось довольно много времени. Потом будет последняя рекламная пауза, за ней раунд третий и мой выход. Следовало еще раз обдумать выступление. Но, прислушиваясь к детским возгласам из-за дверей, я думал, конечно же, о другом. О тех детях, которых не было сейчас рядом со мной. О Славе и Настеньке. Фокин навсегда сгинул, но спокойствие не наступало. Я не знал: успел ли этот Лаптев? Нашел ли он моих на соловьевской даче? А вдруг их держали все-таки не там? Вдруг кто-нибудь из шестерок Фокина решил напоследок поиграть в героя?

Но больше всего меня мучили последние слова Собаковода. А что, если он не соврал? Что, если в их команде и вправду есть кто-то третий, на которого у меня нет вообще ни-ка-ких данных?

67. ШКОЛЬНИК

Чтобы сделать историческое открытие, человеку надо быть немножко чайником. Как археолог-любитель Генрих Шлиман, который однажды поверил Гомеру и затеял какие-то идиотские раскопки на месте начисто выдуманной – так сто раз казалось профессиональным археологам! – Троянской войны. Вначале над купчиной Шлиманом просто ухохатывались. Но он, полный дилетант, одолел всех профи одной левой, потому что повел себя неразумно. Древний город нашелся. Все совпало. Часть золотой коллекции Приама, фрагменты доспехов Гектора, погребение Ахилла, деревянные куски циклопического коня – это и другое обнаружилось именно там, где завещал великий слепой. Если бы в позапрошлом веке имелся теперешний археологический инструментарий, дилетант Генрих отыскал бы, наверное, даже огрызок знаменитого яблока Париса.

Я хоть и не Шлиман, но тоже на букву «Ш». И у меня, бывшего министра Льва Абрамовича Школьника, есть своя маленькая Троя внутриминистерского масштаба. Я раскопал ее в первый же месяц после утверждения на высокую должность и прихода в дом семь, строение два в Китайгородском проезде города Москвы.

Свои изыскания я начал из чувства протеста. Из вредности, если угодно. Все мои добрые знакомые и друзья – люди с юмором, а потому они встретили мое назначение на редкость однообразно. Каждый спешил мне напомнить бородатый анекдот: «Алло, это прачечная? – Хуячечная! Это министерство культуры!» Когда я услышал анекдот второй или третий раз, я еще машинально улыбался. Когда десятый или пятнадцатый – уже злился. Когда же мне пересказали его раз в двадцать пятый, то я внезапно подумал о том, что убить этот анекдот можно единственным способом. Я не могу ликвидировать хохму, лежащую в его основе. Зато я могу постараться найти ее подоплеку. Анекдот, разъятый на части скальпелем, перестает быть смешным и помирает сам.

Почему-то я был уверен в успехе. Дыма без огня не бывает. Ничего нельзя придумать на сто процентов. Рано или поздно, но всегда выяснится, что у сказки, былины, хохмы была реальная подкладка.

Первым делом я озаботил референтов составлением подробной исторической справки о двух зданиях – бывшего Минкульта СССР на Арбате и того, где находились мы. Еще я затребовал из Моссовета планы обоих особняков. Кроме того, я напряг компьютерщиков, чтобы они перешерстили все доступные им материалы и представили отчет о том, когда возникли первые упоминания нашего анекдота.

Сначала у меня не вытанцовывалось. Документы по зданию на Арбате разочаровали: никакого подтверждения своей версии в них я не нашел, сколько ни старался. Вотчина Екатерины Фурцевой и Петра Демичева была грешна во многом, но к анекдоту, похоже, непричастна. Между тем активность моя изрядно напугала театральных деятелей, которые занимали дом бывшего союзного Минкульта. Они тут же вообразили, будто министр Школьник вздумал подгрести их здание под себя. Поднялся шум, гам, пошли статьи в газетах, мне пришлось долго оправдываться и что-то бестолково врать – ну не мог же я им рассказать о прачечных изысканиях!

Вскоре мне на стол лег и отчет компьютерщиков. После него о доме на Арбате я мог легко забыть. Как выяснилось, наш сюжет глубже 1992 года нигде не просматривался. То есть анекдот родился уже в несоветскую пору. Взяв этот факт на заметку, я стал изучать каждую бумажку по нашему дому в Китайгородском проезде с утроенной силой. И раскопал-таки! На плане подвальных помещений обнаружились две комнаты непонятного назначения. Что самое любопытное, снаружи к ним вела отдельная лестница – и была даже своя дверь с улицы. В сопровождении коменданта здания, вооруженного связкой ключей, я тут же обследовал подвал. Обе комнаты оказались завалены старыми транспарантами и ломаной мебелью, а дверь, довольно хлипкая, была кое-как замурована и небрежно закрашена. Явных доказательств своей гипотезы я не нашел, но остатки шести электрических розеток располагались вдоль стены с интервалами, которые допускали установку шести стиральных машин промышленного образца. Вдобавок ко всему я нашел в углу розетку для телефона, тоже когда-то действовавшую.

Настала пора изучать московский телефонный справочник за 80-е годы прошлого века. В разделе «Прачечные» адрес в Китайгородском не значился, но я и не думал, что открытие упадет мне в руки так легко. Я открыл страницу «Комбинаты бытового обслуживания» и нашел один, расположенный в относительной близости к Китай-городу. Насколько я помню, комбинаты эти были как спруты: сердце и мозг находились в одном месте, а щупальца-филиалы могли обнаружиться где угодно… Вот оно! Один из периферийных номеров с маленькой пометкой «пр-я» первыми шестью цифрами напоминал наши министерские номера. Я моментально набрал его и не услышал никаких гудков. Что и следовало ожидать!

В тот же день я не поленился лично навести справки у начальника местного телефонного узла. Уяснив, что с ним действительно говорят из кабинета Министра культуры России, мой собеседник кликнул уже своих референтов, и вскоре был получен ответ: да. По этому номеру и по нашему адресу с января 1985-го и по сентябрь 1992-го на самом деле работала небольшая прачечная!

Требовалось нанести на холст последний штрих. Сделать это не удавалось почти неделю, так как штатное расписание нашего министерства за 1992 год давно было сдано в макулатуру – вместе с прочими старыми бумагами. Тогда я решился на радикальный шаг. Я позвонил в Париж, первому Министру Культуры и Отдыха свободной России Евгению Юрьевичу Сидорову, под руководством которого я начинал карьеру. В ту пору Сидоров работал постпредом РФ в ЮНЕСКО и сильно скучал по родине. Он сначала обрадовался моему звонку, потом удивился, потом задумался и наконец сказал, что обязательно отзвонит мне, если вспомнит…

Представьте, он вспомнил! Вернее, нашел упоминание в дневнике, который добросовестно вел все эти годы. Три месяца, с октября по декабрь 1992 года четверо сотрудников упраздненной прачечной дорабатывали уже в составе Министерства культуры России. Понятно, что все четверо, лишившись работы по специальности, были сердиты и не очень-то выбирали выражения, когда отвечали на телефонные звонки… Круг замкнулся. Анекдот перестал быть выдумкой. Кто-то на самом деле позвонил туда, был послан, рассказал про это знакомым – и пошло-поехало.

Я был чрезвычайно горд открытием, я даже не постеснялся доложить о нем на ближайшей коллегии. Мои старания были оценены, про Трою министра Школьника узнал весь Минкульт. Но вот беда: за его пределами все осталось по-прежнему. Моя реконструкция не уничтожила анекдот, зря я старался. Черная магия хохмы перевесила все мои разоблачения. Единственным, кто потом извлек пользу из моего открытия, оказался мой преемник Колюня Соловьев. Как мне потом рассказали, он распорядился моей находкой с максимальной для себя выгодой: восстановил отдельный вход, сделал в пустующих комнатах ремонт за казенный счет и устроил в бывшей прачечной что-то вроде приватного бордельеро.

Теперь, после разговора с Лаптевым, я понимал, что это была еще резервная тюрьма для юных заложников. Убежище-два, как его называли, прямо у Колюни под боком. Очень удобное место. Главное, подготовить его можно в любое время: выгнать девок, поселить деток. Но до того, конечно, сменить постельное белье.

68. МАКС ЛАПТЕВ

– Направо, – сказал Каховский. – Теперь прямо под арку в переулок и едем-едем-едем вдоль всей этой махины.

– Ист дас шон айн руссиш министериум фон культур? – Сидящий за рулем Ханс уважительно покосился на богато иллюминированное длинное здание. – Это есть уже ваше культурминистерство?

– Найн, – ответил Каховский. – Что вы! Культур-мультур у нас вечно в загоне. Ну и домик ей, соответственно, выдали на отшибе, чтоб знала свой шесток… Так что пока это еще Минэнерго. Видите, сколько лампочек вокруг? Энергии они на себя не жалеют.

Следующим оказался дом не таких внушительных кондиций, но вполне солидный и вальяжный. К культуре он, однако, тоже не имел никакого касательства – то был многоэтажный Комбинат питания все того же Минэнерго. В глаза нам бросилась крупная вывеска «Принимаются заказы на проведение корпоративных торжеств».

– Мы здесь в две тысячи первом бизнес-ланч заказывали, для китайской делегации, – с ностальгическим вздохом сообщил бывший олигарх, проводив взглядом вывеску. – Скромно, на двести мест. Когда они чуяли халяву, то всегда кодлой набегали. Типа по обмену опытом. Не кормили их дома, наверное… Ага, Ханс, вот и Минкульт, сюда… Смотрите-смотрите, у них там чего, карнавал? И освещеньице забабахали – будь здоров! Сколько раз мимо проезжал, сроду я здесь такого не видел… Не пойму, что за тусовка, чего они орут…

Хотя черно-серый дом Минкульта по числу лампочек иллюминации здорово отставал даже от Комбината питания, вокруг восьмиэтажки и впрямь было настолько светло, как будто сюда пригнали штук пять киношных лихтвагенов с прожекторами. Но никаких прожекторов не было: просто-напросто на здешней автостоянке, отмеченной покосившимся знаком «Только для машин МК РФ», вовсю пылал чей-то перевернутый вверх дном «членовоз» – не то «Лексус», не то целый «Роллс-ройс». За компанию к автомобилю кто-то варварски поджег еще пару ни в чем не повинных елок, которые угораздило вырасти у парадного входа в здание.

Народа вокруг было полно, но никто, кажется, не стремился заняться пожаротушением. Наоборот, в дыму радостно метались разноцветные тени; слышались дикарские вопли и звон разбиваемого стекла. Наш путь пролегал правее шабаша, однако мы легко могли бы подъехать вплотную и нас бы не заметили. Все вокруг – и двуногие, и четвероногие, и нападающие, и обороняющиеся – были заняты исключительно друг другом.

– Вас ист лос? – удивился австриец, потихоньку выруливая так, чтобы все-таки быть от толпы подальше. – Штрайк? Демонстрасьон? Революсьон? Ауфштеен фон циркус? Это есть восстание цирка?

Зря я опасался, что к неглавному входу в убежище-два нам придется прорываться с боем, через кордоны охраны. Похоже, всех наличных секьюрити и всех собак спешно перебросили к центральному подъезду, где творилось что-то невообразимое, из рук вон выходящее. Не на карнавал это смахивало, и совсем не на цирк, а на форменный дурдом. Точнее, на «революсьон» в дурдоме.

Самыми понятными в толпе были сине-черные секьюрити с собаками, однако те и другие оказались тут в явном меньшинстве: их колотили со всех сторон. Самыми яростными выглядели парни и девицы в безразмерных хламидах, которые ожесточенно размахивали дубинками. Десятка три бойцов, одетые а-ля Че Гевара – банданы, береты, полувоенные френчи, а заодно зачем-то красные пионерские галстуки, – забрасывали охранников какими-то необычными снарядами; это были определенно не гранаты, поскольку, встретив препятствие, они не взрывались, а лопались, разбрызгивая нечто красное и желтое. Самый бравый вид имела гвардия, затянутая в черную кожу, но бойцовские их качества сильно проигрывали униформе: дрались они самозабвенно, но не слишком эффективно, а вместо атакующих криков издавали сомнительное тонкое мяуканье.

Время от времени над толпой, перекрывая крики, лай и мяв, разносился командный голос, усиленный мегафоном.

– Когда я услышу слово «культура»? – надрывался голос, непринужденно переходя с брани на пафос и обратно. – Да никогда я здесь не услышу слова «культура»! С вами не может быть никакой культуры, кроме триппера! Вы ржавые листья на ржавых дубах! Вы мертвое эхо друг друга! Вы помните? Вы все, конечно, помните!.. Куда же ты, дурашка? Вот тебе, фарисей! – Голос прерывался сочными звуками плюх. – Получи еще одну, пироманьяк!.. О возлюбленные мои чада, приходя, включайте свет! Вот лозунг – мой и солнца! Больше света, и спасены будете!.. Куда побежал, блондинчик? А по морде?

Этот голос мне уже доводилось слышать. Неужели он?

– Притормозите, Ханс, – попросил я Шрайбера, – и чуть-чуть сдайте назад. По-моему, я узнаю их вождя… Еще пару метров. Стоп. Посмотрите-ка на этого, с эффектной козлиной бородкой! Ну который сейчас как раз дубасит мегафоном вон того красавца… Я знаю этого бородатого!

– Вер ист да? – озадачился австриец. – Он есть с нами? Мит унс? Хельфершельфер? Дер сообщник? Союзник?

– Выходит, так, – кивнул я. – Поздравляю, господа, с нами бог. Не бог весть какой крупный, даже, скорее, мелковатый. Зато, смотрите: наказывает, как большой. И еще умеет объявляться в нужное время и в нужном месте. Прямо настоящий «бог из машины»!

– Кстати, тот, кого он сейчас наказывает, – присмотревшись, заметил Каховский, – мой бывший сосед по Жуковке. Хозяин той самой дачи. Думаю, божья бригада справится сама, у них явный численный перевес. Надо выручать детей, пока нас не засекли. До конца телешоу, между прочим, тридцать пять минут осталось…

Вход в бывшую прачечную нашелся там, где указал Школьник. Неприметная дверца под цвет черного цоколя с тыльной стороны здания. На ней табличка с черепом-костями – трансформаторная якобы подстанция. Но рядом, метрах в десяти, запаркован «мерс»: больно жирно для электриков… Конспирации – ни на грош.

От Школьника я узнал еще кое-что про эту дверь. Открывалась она внутрь, замки имела пустяковые. А если заманить кого-то с той стороны, дверь можно превратить еще и в неплохой ударный инструмент. Нам оставалось решить, чем заманиваем.

– Худсамодеятельности – минимум, – предупредил я свою команду, как только мы выгрузились из машины и подошли к двери. – Все-таки очаг культуры, здесь лажу могут и просечь. Скажут: «Не верю!» – и что нам потом, на репетицию уходить? Короче, соли мы не просим, про бензин не спрашиваем. Нужны простые объединяющие крики, доходчивые и популярные в народе.

– «Грабят! Насилуют!» – без раздумий предложил Каховский. – Популярней некуда, по-моему.

– Не годится, – забраковал я. – На такие вопли народ выманить сложно. Разве что тех, кто хотел бы не помочь, а поучаствовать.

– Филляйхт, «фойер»? – осторожно подал идею Ханс. И я, по-прежнему не зная немецкого, понял его слова без перевода.

– Решено, мы орем о пожаре, – объявил я. – К тому же с той стороны уже прилично горит, поэтому нам поверят… Начинаем крики на счет «раз», а когда услышим, что кто-то поднимается из подвала, выбиваем двери по взмаху моей руки… Р-раз!

– Горим! – завопил Каховский. – Эй, пожар! Пожар, слышите?

– Пожар! – подпел я бывшему олигарху, стуча кулаком в дверь.

– Фойер! – Ханс добавил нашему трио интернационала. – Эс бреннт! Ахтунг! Фойер!

Нам пришлось четырежды повторить свою программу на бис, прежде чем снизу по лестнице затопали чьи-то башмаки. Сработало. Ура.

Дождавшись, когда невидимый человек приблизится вплотную, я дал отмашку рукой. Бумм! В три ноги мы, размахнувшись, вломили по двери, распахнули ее вглубь и вихрем смели обратно в подвал – тук, тук, тук башкой по ступенькам – доверчивого кретина. Я бросился по лестнице первым, Ханс за мной, Каховский замыкающим.

Быстрей-быстрей-быстрей! Лестница вниз, короткая, в конце не забыть пнуть лежащего кретина – а то он что-то не сильно ушибся… Узкий, как и обещано, коридорчик, предбанничек, розовые обои, два тусклых бра, со стула подымает зад пока еще один очумелый охранник. Вбить недосказанное «фас!» ему в зубы – и пес, молодец, не грызет без команды… А вот этому, второму песику, летящему от угла, уже скомандовали – вон еще один охранник, прыткий, зараза, подальше, за столиком, по столику рассыпаны карты… Но я же, черт возьми, не зря увел у Рябунского антисобачий парализатор: пст! – и привет, отдыхай, кусака. В самого охранника – пст! – из него же, ладно, минут на десять хватит… Третьему псу и третьему охраннику, спиной чую, повезло меньше: визг, матюки, шум падения – Ханс палит, он без сантиментов, их там хорошо натаскивали в их ооновской службе безопас… А-а, четвертый уже мне навстречу, уже сам сдается, ствол в пол, руки в гору, но пленных брать пока некогда – тюкнем по шапочке, отдыхай, после поговорим…

Дверь в первую комнату – пнуть ногой, чтоб руки свободны… Кровати две, застелены, почти не смяты… игрушки, книжки, все чисто, пусто, детей нет… Вторая комната: опять ногой в дверь – еще две кровати, стол, скатерть, вазочка с конфетами, плеер… детей нет! Опять нет! Черт, какое-то дежа вю!

– Воу зинд ди киндер, Макс? – Это Шрайбер сзади. Вошел следом.

Он тоже озадачен, шумно дышит, он тоже ничего не понимает… ах если б я еще знал, куда они теперь засунули этих киндер!

– Где дети? – Невежливо оттолкнув австрийца, я кинулся обратно в коридор и приподнял с пола ближайшего охранника. Того, что лишился пары-тройки зубов, но был в сознании. – Где?! Говори, хуже будет!.. Ханс, Сергей, готовьте убойную дозу гексатала, чикаться не будем, живой или мертвый он нам скажет… Где дети, сука? Считаю до трех, раз-два… Ну!

– Он их увел… – Беззубый заговорил. Я, должно быть, стал уже страшнее Фокина. – Увел всех троих, прямо сразу, как приехал…

Шарада. Сказано еще мало, вопросов уже много. Почему – трое? У Волина двое – сын и дочь. Откуда взялся третий? Чей он? А вдруг – это какие-то другие дети? И кто – увел? Куда? Зачем?

– Как их зовут? Как зовут детей? Говори, сволочь, нос отстрелю!

– Слава, Настя… как третью, не знаю, вроде министра дочка…

Уфф! Отлегло от сердца – они. Имена совпадают. И с третьей уже понятнее: это Ада, которая рассказала своему богу… говорил же я ему: прячьте ее получше!.. С ним тоже теперь ясно: пастырь пришел отбивать овечку. О прачечной Изюмов ничего не знает и громит ее папашу по месту работы…

– Кто такой он? – Я снова тряханул беззубого. – Это Фокин?

– Нет, Соба… Фокина мы знаем, а этого – почти нет… Он – это он. Имени нам не сказали ни разу…

Что еще за «он-чье-имя-не»? «Гарри Поттера» перекушали? Фокин – это понятно, Соловьев – тоже понятно, откуда же еще кто-то?

– Кто он? Кто? Смотри на меня! Ну?.. Ханс, давайте гексатал!

Шрайбер хищно навис с инъектором, ножом располосовал охраннику рукав и прицелился в вену.

– Не надо! – запричитал беззубый, размазывая кулаком кровь и сопли. – Не знаю, клянусь!.. Правда, не знаю!.. Он главный… Николай Сергеич и даже Фокин перед ним на полусогнутых… а сам он такой довольно щуплый, маленький, низенький…

Ладно, пес с ним, с именем, подумал я. Надеюсь, он – это не Сатана. Святой водой, крестами и хоругвями мы не запаслись.

– Куда он их увел? Куда? Зачем?

– На крышу… Надо, говорит, поглядеть, что там снаружи… И детки, говорит, пусть проветрятся… типа взял для страховки…

– Как быстрее всего попасть на крышу? – Я вдруг сообразил, насколько я мало знаю про этот дом. Школьник подробно говорил о бывшей прачечной, но вот про крышу я и не подумал его расспросить. – Говори, ну! Остаток зубов выбью!

– Если быстро, то на лифте, но их сейчас выключили. Теперь можно только по лестнице, это направо, за углом… до восьмого, потом железные ступеньки и в люк…

Беззубая сволочь не наврала, все честно доложила про лестницу.

Сволочь только забыла сказать, что под лестницей – дверь в служебный сортир. Из которого навстречу Хансу, вырвавшемуся вперед, показался вдруг еще один охранник. Пятый! Штаны свои он подтянуть толком не успел, но раз шпалер брал с собой, то и бабахнул из него прямо австрийцу в грудь – на это дури хватило.

Гадство! Какое чертово гадство! Шрайбер еще смог выстрелить, уложить засранца, сделать два шага, но затем сам качнулся, устало пробормотал: «Тойфель!». Прислонился к стене и начал сползать, пачкая розовые обои темно-красным.

– Вверх, бегите на крышу! – крикнул я Каховскому. – Я посмотрю, что с Хансом, и сразу за вами… Только осторожнее, лучше наблюдайте и ждите меня… Вы ведь слышали, там с детьми непонятно кто…

– Двадцать минут!.. – невпопад откликнулся Каховский, уже сверху. Он успел проскочить один пролет. – Нет, девятнадцать!..

И я понял, о чем он: о минутах, оставшихся до конца «Угадайки».

69. ШКОЛЬНИК

Обычно в последнем раунде лидирует шестой сектор, но сегодня его обгонял третий. Две поощрительных пожарных машины ушло в первые же десять минут после рекламного блока, а за версию о том, что у нас в гостях – сам великий американский археолог Индиана Джонс, я не пожалел трехтомной детской энциклопедии: уж больно похоже десятилетний Виталий Тимофеевич изобразил взмахи кнутом и очень артистично проскакал по студии на воображаемой лошади, придерживая одной рукой воображаемую шляпу. Татьяне всю дорогу приходилось дирижировать бурными, хотя и непродолжительными – времени было жалко – аплодисментами зала, прибавляя к живым рукоплесканиям немножко «фанерных». И я, ведущий Лев Абрамович Школьник, человечный и простой, друг детей и все прочее, тоже носился в круге света, словно цирковой пони – по арене…

– …Итак, мы с вами продолжаем заключительный раунд шоу «Угадайка». – Мыльные пузыри слов один за другим слетали с моих губ и лопались в воздухе. – Напоминаю, что у каждого игрока осталось право всего на один вопрос ко мне, потом им придется дать свой ответ… Ой, виноват, совсем забыл: у Ксении Игоревны, конечно, с учетом прошлого раунда, осталось два вопроса. Та-ак, поднесите микрофон ко второму сектору. Всем внимание, полная тишина в студии. Спрашивает Ксения Игоревна Осинцева!

Ксюша, румяная девочка-колобок из профессорской семьи, вытянула шею и оценивающе взглянула на балкончик, где ждала своей участи маска – а в ней уже опять Волин. Обратный размен с Бубой Кудасовым мы произвели в антракте: скоро, чистенько и тайком от масс. Правда, у Бубы, пережившего звездный час, лицо так и осталось сведено судорогой Восторженной и Облегченной Улыбки – хоть снимай его в рекламном ролике о целебном действии Супер-Слабительного. «Утром принял – весь день свободен!»

– Лев Абрамыч, он много зарабатывает? – по-деловому спросила девочка-колобок. – Точной цифры не прошу, хотя бы порядок.

Логика вундеркиндов – для меня темный лес. Зачем ей это? Я машинально глянул в шпаргалку, где, конечно, ничего о зарплате президента не было. И вообще это была утренняя бумажка, которую мои помощники составляли по поводу Таисии Тавро.

– Я уверен, – начал я изобретать как можно былее расплывчатую формулировку, – что зарабатывает он весьма прилично. По крайней мере, ни он, ни его коллеги никогда не устраивают забастовок, требуя повысить ему зарплату…

– Просим микрофон! Есть ответ! – закричали из первого сектора.

Пока микрофон несли, в первом малышковом ряду возникла тихая борьба за лидерство. Шестилетний Юрий Леонидович сцепился с пятилетним, но гораздо более крупным Вадимом Эдуардовичем. Каждый из них желал обскакать Ксюшу и назвать имя гостя. В конце концов они выкрикнули оба имени вместе, явив миру двухголового монстра под названием Майкл Джексон Киркоров.

– Нет, – произнес я суровым тоном. Пускай я не Индиана Джонс, но и у меня есть не одни только пряники. – Ответы обоих неверные. Юрий Леонидович и Вадим Эдуардович на сегодня выбывают из игры, а сектору номер один я объявляю замечание. В другой раз начислю штрафные очки. Что еще, братцы, за потасовка в эфире? Очень нехорошо. Стыдно… Госпожа Осинцева, пожалуйста, мы ждем второй вопрос. Или, может, сразу готов ответ?

– Нет, не готов, – объявила рассудительная девочка-колобок. – Я поняла из ваших слов, что он все-таки бюджетник, а раз так, у меня нет серьезных версий. Я пропускаю ход и свое право на дополнительный вопрос оставляю для следующей игры.

Ксения Игоревна села на место, чинно сложила руки на коленях и, не удержавшись, показала язык мальчишкам из первого сектора.

Весь первый сектор, во главе с Леонидовичем и Эдуардовичем, тут же начал корчить ответные рожи сектору два. У меня в кармане затарахтел, завибрировал мобильник, и я дал сигнал операторам, чтобы те разворачивали камеры и убирали меня из кадра. Пусть возьмут средним планом ребятишек. Пока те вдоволь накривляются, я успею переговорить. Надеюсь, это не Ленц с новыми претензиями.

Как же! Это оказался именно Ленц с новыми претензиями! Обычно хотя бы во время прямого эфира начальство не трогает меня. Но тут его, видно, припекло. Наболело. Достало.

– Лев Абрамович, ну так же нельзя! – На сей раз газонокосилку и бетономешалку немного смазали сливочным маслом, но агрегат все равно погромыхивал в трубке. – Мы ведь все под ними ходим, а они нервные, обидчивые, как барышни… Нас только-только ФНС ободрала, а вы хотите и прокурорскую проверку на наши головы?

– Да что такого мы сделали? – Я уж был не рад, что позволил уверовать Ленцу в брата-Тавро, якобы сидящего у нас на балконе.

– Не надо было про Индиану Джонса, про Джексона, про Америку не надо было вообще! – мертвой хваткой вцепилось в меня начальство. – Ну, допустим, учится у него сын в США, и для чего лишний раз про это напоминать? А про высокие зарплаты в Генпрокуратуре – вообще зачем заикаться? И к чему муссировать тему их премиальных фондов? Бога ради, зачем лезть на рожон?

Подумать только: устами младенца опять глаголет крамола! Куда ни плюнь, выйдет намек. Спасибо, малышня не в курсе волнений Ленца. А уж брат-Тавро – тем более, если он вообще смотрит наше шоу.

– Понимаю, что не вы инициатор, – продолжало начальство. – Но вы должны были инструктировать детей, направить их, чтобы они как-нибудь деликатнее. Постарайтесь впредь без этого. Уверен, что нетрудно продержаться без намеков еще четверть часа, даже меньше… Пожалуйста, не подводите наш канал! – С этим напутствием Иннокентий Оттович отключился.

Я подал знак операторам и, пока камеры опять разворачивались ко мне, успел глянуть на большие электронные часы в студии. Как быстро, дьявол, сегодня тикает время! До конца «Угадайки» – всего девятнадцать минут. То есть через тринадцать Волин снимет маску и будет говорить. А что с его детьми, до сих пор неясно…

Ну где же этот чертов Лаптев? Почему не звонит?!

70. КАХОВСКИЙ

Лаптев крикнул мне вослед: «Только осторожнее!». Но трудно быть осторожным, когда ты, высунув язык, летишь вверх по лестнице шестнадцать пролетов подряд – давно не тренированный, с бухающим сердцем, – а затем еще лезешь по железным ступенькам к гостеприимно распахнутому люку, высовываешь голову в этот люк и… Ну разумеется же, я глупо попался!

Меня треснули сзади по шее. Я выронил свой «стечкин» обратно вглубь люка и еле-еле сумел ухватиться за край, чтобы не свалиться вслед за пистолетом.

– О-о-о, – с веселым изумлением сказал мне силуэт взрослой головы. За ним, на фоне тусклых отблесков зарева, маячили еще три силуэта, поменьше. – К нам пожаловали в гости сами бывший вице-король российской пластмассы!.. Неожиданно, но трогательно. Давайте, Сергей Михайлович, залезайте, только руки потом держите повыше… А вы, детки, сюда! Стойте так, чтобы и вас я видел…

Хотя эта физиономия мелькала в ящике раз сто, я сперва даже не узнал его. Не потому что я страдаю провалами в памяти. А потому что отказывался верить своим глазам. Я таращился на невзрачного сутулого человечка с пистолетом в руке, но ничего не понимал.

Воображение отказывало. Гэ Эс Же. Ничтожнейший псих Желтков. Мелкий гаденыш на подхвате у крупных гадов. Шестерка из бюро недобрых услуг. Копеечный политолог-дерьмоброс. Как же так? Концы не сходятся с концами. Чтобы этот мухомор, этот недомерок из телевизора, этот безумный борец с олигархами… Чтобы он был тем самым, перед кем выплясывали и Фокин, и Соловьев… Чтобы именно он заварил всю эту кашу… Немыслимо. Всем фигням фигня. Дас ист фантастиш! – сказал бы, наверное, бедняга Шрайбер. Даже по сравнению со всем нынешним бредом, к которому я почти уже притерпелся, этот казался чрезмерным…