Дочь Сталина Салливан Розмари
Левантер показал (своему другу Ромаркину) несколько фотографий Светланы Аллилуевой. Осторожно взяв снимки в руки, словно они были слишком хрупкими или являлись невосполнимыми фамильными ценностями, Ромаркин разложил их на столике кафе и внимательно изучил каждую. «Этого не может быть, – прошептал он. – Дочь Сталина – американка! Этого не может быть!» Он потряс головой: «Если за четверть века мы с тобой прошли через жизнь при Сталине, проехали через полмира, и его дочь стала самой обыкновенной женщиной, живущей по соседству, значит, я полагаю, что угодно может случиться».
Зная, какие противоречивые эмоции она вызывает, Светлана по большей части избегала бывать в эмигрантской среде. Евгения Такер, жена выдающегося историка Роберта Такера, вспоминала, как один из ее друзей сказал про Светлану:
– Только не в моем доме.
– Но ведь она ничего не делала, это был только ее отец, – возразила Евгения.
– Ну а почему я должен пожимать ей руку? – ответил ее друг.
У Светланы оставалась только ее вера в Бога, и она часто ходила в церковь, ища успокоения. Ее идея о Боге была, как она говорила, неформальной. Она ненавидела все претензии одного вероисповедания быть лучше, чем другое. Поскольку все религии говорят об одном, неважно, в какую церковь ты ходишь. Но, при всем этом, она избегала русскую православную общину.
В пресвитерианской церкви Всех Святых в Принстоне появился новый пастор. Он и его жена Роза недавно вернулись из Уганды, где десять лет были миссионерами. Роза Шанд вспоминала свое первое впечатление от встречи со Светланой, преклонившей колени среди других прихожан во время воскресной службы. «Она склонилась так низко, что я видела только оранжевый шар волос над ее головой». С закрытыми глазами она выглядела кающейся грешницей. Что она пыталась отмолить? То, что бросила своих детей? Все свои промахи и ошибки? Она была так замкнута в себе, что никто не решался ее побеспокоить.
Роза Шанд читала ее книгу «Двадцать писем к другу». Светлана была человеком, который ближе всех, находившихся в принстонской церкви в этот день, касался «темных течений истории». После службы Светлана пригласила их к себе домой. Она интуитивно что-то увидела в молодой паре, возможно, они тоже казались потрясенными своим возвращением в тихий провинциальный Принстон. Вскоре Светлана сама пришла к ним, правда, потребовав, чтобы, кроме нее, гостей больше в доме не было, потому что ей трудно даются неожиданные встречи с незнакомыми людьми. В скором времени Роза перенесла операцию на спине.
«Это случилось быстро, все происходило очень быстро, когда Светлане что-то приходило в голову, а в этот раз она решила стать нашим другом. Это было едва ли через три недели после моей операции, когда Светлана взяла меня к себе домой. Это было первое – и далеко не самое значительное проявление этой русской широты души, которая внушает мне благоговейный трепет и заставляет ощущать нашу собственную сдержанную осмотрительность… Я не имею в виду, что этот неожиданный акт милосердия был таким уж случайным. Напротив, уже тогда можно было почувствовать в ней его зародыш – этот отказ что-либо рассчитывать… Светлана просто протянула мне руку помощи… Это был просто импульс товарищества и доброты. В любом случае, это был поступок, которого я не ожидала ни от кого из членов моей семьи.»
Светлана настояла, что Розе нужно время, чтобы восстановиться. Ее муж Филип может позаботиться о детях. «А у вас должен быть покой и завтрак в постель», – сказала она. Роза была полна опасений: «от внушающих ужас рассказов Светланы у меня перехватывало дыхание». О чем они могли говорить? Но у Розы так болела спина, что она с благодарностью приняла помощь Светланы.
В итоге говорили они, в основном, о детях и много времени проводили, играя с Олюшкой (так Светлана называла дочь). Светлана сказала, что не слишком волнуется за свою дочь Катю. Катя открыла в себе страсть к науке еще в одиннадцать лет и была очень близка со своим отцом Юрием Ждановым. А вот за Иосифа она беспокоилась. Сейчас он уже стал врачом, но какой груз лежит на его душе? Не только боль от того, что она его бросила, но и чувство вины за то, что под давлением КГБ он предал ее? Она не придавала этому значения. В конце концов, какой выбор у него был? Светлана так много рассказывала о том, как они с сыном сидели за кухонным столом, смеялись, плакали, обсуждали разные вещи в своей старой квартире в Доме на набережной, что Розе уже казалось, что она знает его.
Роза была поражена отсутствием чего-либо русского в доме Светланы, а также большим количеством современных кухонных приспособлений. Как она только отыскала такую вещь как электрический пресс для чеснока? «Телевидение», – объяснила Светлана. Еще она, казалось, постоянно протирала и без того чистый пол на кухне. «Она не хотела чем-то отличаться от других, она хотела делать все так, как это делается в Америке».
Однажды утром, когда Светлана не знала, что она уже проснулась, Роза увидела ее на кухне через открытую дверь спальни.
Мне показалось, что я увидела все, что она так тщательно прячет внутри. Я видела отчаяние. Она не двигалась, но нельзя было сказать, что она отдыхает. Светлана сидела на табурете посреди кухни, половая тряпка валялась у ног. Она ссутулилась, сгорбилась, зажав в руке автоматическую чистку для баклажанов, как будто сама была роботом в этой сверкающей хромом кухне. Она с тревогой смотрела в окно, как будто так устала притворяться, что жить не может без всех этих вещиц. Внезапно я почувствовала свою беспомощность перед лицом всех потерь, которые терзали ее… Что такое произошло в ветвящихся коридорах истории, из-за чего Светлана сидела здесь, в элегантном рафинированном Принстоне, сжимая в руке чистку для баклажанов?
Но Роза могла говорить о книгах, а книги были страстью Светланы. Под водку они обсуждали идеи датского философа-теолога Серена Кьеркегора, чьи экзистенциальные теории веры как страсти очень тронули Светлану. Они говорили о Симоне Вейль, французском философе и религиозном мыслителе, и ее трагической судьбе. И всегда еще был Пастернак. Но любимым писателем Светланы был Достоевский – о, этот роман «Игрок»! Роза сказала, что предпочитает Чехова. Когда Роза упомянула, что восхищается дерзкими стихами Марины Цветаевой, Светлана взорвалась негодованием, как только она одна умела: «Цветаева – ничто! Бросьте ее – она слаба, она покончила с собой!» Роза должна прочитать «Реквием» Анны Ахматовой – вот в этом произведении есть сила духа.
«Реквием» был ахматовской историей ужасных лет сталинского террора конца тридцатых. В это время поэтесса семнадцать месяцев провела в тюремных очередях в Ленинграде, нося передачи своему сыну Льву, арестованному за контрреволюционную деятельность. Все началось со ставшего позже известным момента, когда пожилая женщина, тоже стоявшая в очереди, прошептала ей: «Вы можете описать это?» И Ахматова ответила: «Могу». Поэма стала ее реквиемом Москве, улицы которой были залиты кровью «под колесами черных марусь», кремлевские стены стояли как «Стена плача» и «Как клинописи жесткие страницы\\Страдание выводит на щеках».
Пока Светлана говорила, Роза рассматривала фотографии в книге «Пастернак сам по себе». Подняв голову, она увидела, что Светлана плачет. «Она положила локти на стол, руками прикрыла лицо, костяшки пальцев побелели. Слезы текли по ее веснушкам. Она сказала: «Ахматова потеряла сына. Вы знаете, что она потеряла своего сына?» На самом деле Ахматова вернула себе сына. Лев освободился из ГУЛАГа в 1957 году, через четыре года после смерти Сталина, но встреча с ним была горькой. Вернувшийся из лагерей сын поверил, что мать, боровшаяся за его освобождение, сделала недостаточно, чтобы его спасти.
У Светланы была некое неопределенное представление, что, возможно, она сможет купить дом побольше и жить там вместе с Розой, Филипом и их тремя детьми, но вскоре семья Шанд переехала в Техас, где Филипу предложили место учителя. Их дружба с Розой продолжалась в письмах.
Когда Ольга доросла до детского сада, Светлана начала искать частную школу. У нее было чисто русско-эмигрантское предубеждение против государственных школ – она думала, что родители, которые рекомендуют их, питают иллюзии по поводу превосходства социализма. Она не хотела «никаких государственных школ и вообще ничего государственного».
Милли Харфорд была директором-учредителем католической школы Стюарт. Харфорд запомнила, как в первый раз встретилась со Светланой. Она не так давно сопровождала своего мужа-академика в поездку в Советский Союз, и там побывала в школах. По возвращении, в интервью местной принстонской газете Харфорд сказала, что это был замечательный опыт; школы в СССР имеют интересный учебный план, очень отличающийся от американского.
Совершенно неожиданно Светлана позвонила Милли Харфорд и высказала все, что она думает о ее газетной дипломатии: «дипломатия» – это слово, которое она ненавидит. Милли никогда не встречалась с Светланой, но согласилась, что в интервью не сказала всей правды. На самом деле советские школы показались ей угнетающими: детям не давали никакой свободы для самовыражения и учили конформизму. Светлана сказала: «Мне бы хотелось с вами встретиться». «И мы встретились. Я была обезоружена. Она мне сразу понравилась».
Вскоре трехлетняя Ольга была принята в детсадовскую группу школы Стюарт. Стоило это дорого – полторы тысячи долларов в год. Хотя Принстон делился на старых и новых богачей, многие ученики в школе были из семей разных национальностей. Муж одной из учительниц вырос в коммунистической Польше и помнил пропагандистские фотографии Светланы, «маленькой воробушки», сидящей на коленях у отца – как пример горячо любимого ребенка для польских детей. Он находил ироническим, что его ребенок будет играть с внучкой Сталина.
Светлана и Милли Харфорд стали близкими подругами. Харфорд часто приглашала ее на обеды, где собирались умеющие молчать гости, но один из этих обедов навсегда остался в ее памяти. В этот вечер собрался узкий круг друзей:
Светлана рассказала хорошо известную историю о том, как на вечере у ее отца он и его друзья напились, а она уже спала или читала, но он вытащил ее за волосы на середину комнаты и сказал: «Пой и танцуй для нас». Это было очень-очень больно. Я думаю она начала говорить об этом, потому что мой муж попросил нашего сына, который увлекался «Битлз» и учился играть на гитаре, поиграть для нас. И Крис отказался. И Джим сказал: «Ну же, давай, Крис!» А тот ответил: «Нет, я не хочу этого делать!» Тогда Светлана встала и сказала: «Оставь его. Пусть он идет. Потому что, когда я была в его возрасте, мой отец выволок меня из угла, где я тихо сидела, и вытащил к своим товарищам. Товарищам-мужчинам. Он поставил меня на стол и сказал: «Танцуй!» И она показала нам, как танцевала. Она бросилась к вешалке с пальто, схватила оттуда шляпу и трость и начала танцевать. На самом деле она просто прыгала на полу и размахивала ногами.
Пока она танцевала, гости, перепуганные почти до сердечного приступа, смотрели на нее.
Светлана стремилась вести нормальную «американскую» жизнь. Дома всегда было много гостей: приезжали супруги Хаякава и ее старая подруга Руфь Биггс. Светлана приглашала на обед соседок. Заходили люди, с которыми она познакомилась в Ольгиной школе. Летом 1974 года Светлана устроила на заднем дворе вырытый в земле бассейн, заплатив за него в рассрочку. Она писала Розе Шанд, что они прекрасно провели лето на своем «маленьком частном пляже»: «У нас все время были гости – пары, одинокие люди, семьи, с детьми и без. Для нас это было несколько неожиданно и необычно, но все равно приятно». Но на следующее лето в июле начались проливные дожди, и бассейн погиб в этих потоках воды. На заднем дворе осталась только грязная яма, как после бомбежки. Это было, по словам Светланы, «грустно, но ничего страшного». «Многие люди в этот день пострадали гораздо сильнее». У нее был истинно русский стоицизм: никто не должен рассчитывать на то, что что-то будет вечным.
Но Светлана так полностью и не смогла освободиться от страха. Она стала получать гораздо меньше писем, чем раньше. Теперь их было не больше десятка в день. Некоторые огорчали ее. Один мужчина хотел знать, почему ее отец так обращался со своим народом, но даже она, дочь Сталина, не знала этого. Она написала Джейми (своему куратору в ЦРУ), что шестого ноября, сразу же после их разговора – они созванивались регулярно – она получила просто ужасающее письмо от какой-то женщины из Рима, которая представилась как профессор университета. «Я привыкла к тому, что меня оскорбляют, пусть продолжают в том же духе. Но она ругала Ольгу. Это, я думаю, лежит уже вне всякой политики – просто какое-то звериное чувство». Мысль о том, что кто-то может навредить Ольге, заставляла Светлану дрожать от страха. Она сказала Джейми, что в Аризоне чувствовала себя в большей безопасности – там она жила изолировано. И зачем только она вернулась в Принстон?
Были у Светланы и другие беспокойства из-за маленькой Олюшки. В детском саду все считали девочку прекрасным ребенком, живым, любознательным, с красивыми черными глазами, но Ольга не говорила. Светлана обратилась к логопеду, который попросил ее заполнить вопросник. Пока врач читал ответы, его лицо все больше бледнело. Светлана сделала выводы: «Родители Ольги были старыми. У моей матери был нервный срыв, и она покончила с собой. Мой брат был алкоголиком и умер от этого». Кажется, она вообще не упомянула, кто был дедушкой Ольги. Возможно, врач об этом и так знал. По крайней мере, он, явно нервничая, сказал ей привести девочку еще раз. Они проверят ей слух, может быть, ребенок ничего не слышит. Светлана вернулась домой в слезах: «Уж теперь-то они, без всяких сомнений, попытаются отыскать у моей дочери все признаки наследственных заболеваний». Но к тому времени, как Ольге исполнилось четыре, Светлана в возбуждении писала Аннелизе Кеннан: Ольга «продолжает говорить все время. Я еще не видела такого разговорчивого ребенка! Последнее, что она принесла из летнего лагеря в школе, было: «Мамочка, у меня в животике ребеночек! Когда кто-нибудь ест слишком много, у него в животике получается ребеночек!» Она была так уверена в этом, что я просто не знала, что сказать».
Светлана не верила, что КГБ оставил ее в покое. В июне 1974 года она получила письмо от Иосифа. Она никогда не говорила о его содержании, но почему-то не поверила, что оно пришло от сына, поскольку сообщила Аннелизе Кеннан, что посылала письмо на графологическую экспертизу вместе с образцами почерка Иосифа. Эксперты ответили, что письма написаны разными людьми. С точки зрения Светланы, кто еще, кроме КГБ, мог подделать письмо от сына? И зачем?
Она хотела настоящих новостей из Москвы. В том замкнутом мире, каким был Советский Союз, где почта подвергалась цензуре и государственная власть надзирала за всем, безопасный путь к ее детям был чрезвычайно запутан. Сосед Светланы с Уилсон-роад Роман Смолучовский в июле 1974 года был на конгрессе астрофизиков в Москве. Он вернулся с новостями о Кате, которой уже исполнилось двадцать четыре года. Она закончила геофизический факультет Московского университета и теперь преподавала. Катя была не замужем и жила со своей бабушкой, матерью Юрия Жданова, которую Светлана так ненавидела, что когда-то давным-давно жаловалась своему отцу, что их брак распался из-за того, что свекровь доминировала над всей их жизнью. Но Светлана успокаивала себя, что ее непрактичная Катя хотя бы не живет одна. У Иосифа была очень хорошая работа в одной из ведущих клиник Москвы. Светлана нисколько не удивилась, узнав, что он развелся. Ведь когда-то она предупреждала его, что он еще слишком молод, чтобы жениться. К тому же Светлана узнала, что стала бабушкой – у Иосифа был четырехлетний сын.
Ноябрь 1974 года был достаточно сложным для Светланы. Она писала Розе Шанд, что впала в беспросветную тоску, решив, что Господь покинул ее. «Все покинуло меня – даже слова молитвы ушли». Для Светланы ноябрь был черным месяцем смерти, месяцем, когда ее мать покончила с собой. Читая философа Дитриха Бонхеффера, она нашла нужные слова, чтобы описать то, через что ей пришлось пройти. Светлана говорила Розе, что испытала «кризис веры», «искушение Духа. Если вам не приходилось испытывать это, то пусть это с вами никогда и не случится». Когда опустошение от терзающего ее одиночества становилось невыносимым, Светлане оставалось только попытаться смириться с ним.
Считая, что из-за нее дети могут оказаться в опасности, Светлана всегда была очень осторожна и никогда не пыталась связаться с ними напрямую. Но пятого августа 1975 года Джордж Кеннан получил удивительное письмо от неизвестного американского журналиста в Москве, доставленное в дипломатической почте через Госдепартамент. В нем говорилось: «Дорогой мистер Кеннан, я обращаюсь к вам по поручению Иосифа Аллилуева, который попросил меня связаться с его матерью, так как он хотел бы приехать к ней в США». Журналист утверждал, что Иосиф просит мать помочь получить для него трехмесячную туристическую визу. Это была очень странная просьба. В середине семидесятых советским гражданам не позволялось путешествовать без сопровождения даже по странам Восточного блока, и любые контакты с иностранцами внутри СССР все еще считались изменническими.
Письмо было подписано просто «Друг». Пишущий объяснял, что через знакомых он встретился с Иосифом, который теперь был преподавателем в Первом медицинском институте, а также имел пятилетнего сына и находился с женой в разводе. Иосиф явно сообщил автору письма, что он отказался от матери в 1967 году, потому что был зол на нее и чувствовал себя преданным, а также из-за «определенного давления, оказанного на него властными структурами». Однако теперь он раскаялся и говорил: «Я полностью понимаю ее. На это мне потребовалось девять лет». Иосиф хотел, чтобы его намерения оставались в секрете. Никто, включая его отца и сводную сестру Катю Жданову, не должен был знать, что он собирается поехать к матери. Иосиф никогда не говорил открыто о том, чтобы стать невозвращенцем, хотя были некоторые признаки того, что он не собирается возвращаться на Родину. В конверт было вложено несколько фотографий, на одной из которых был Иосиф, держащий в руке свой паспорт. Журналист, пожелавший остаться неизвестным, писал, что он рискует потерять свою работу, выступая посредником, но надеется написать эксклюзивный репортаж, если Иосиф на самом деле осуществит свои планы.
Кеннан немедленно передал письмо и фотографии Светлане. Вся история выглядела очень подозрительно. Кто был этот журналист? Почему он воспользовался дипломатической почтой? Почему письмо было адресовано Кеннану, а не самой Светлане? Кеннан сказал ей, что это может быть ловушка с целью разрушить отношения между СССР и США.
Нетрудно представить себе состояние Светланы, когда она узнала такую новость. Если этому журналисту можно верить, то ее любимый сын Иосиф хочет приехать к ней в США. Он простил ее за то, что она его бросила. Также Светлана понимала, что связываться с ней таким нелегальным способом через американское посольство было для него очень опасно. Что произойдет, если его планы будут раскрыты? А если он действительно хочет уехать в США и так и не получит от нее приглашения, сможет ли он когда-нибудь ее простить?
Но была и другая возможность: вся эта история являлась заговором КГБ, как и, с высокой долей вероятности, предположил Кеннан. Это означало, что ее сына снова используют против нее – фотографии явно были настоящими. Но какой в этом смысл? Они собирались заявить, что подлая дочь Сталина, орудие в руках американского империализма, подбивает своего сына стать предателем Родины, но он мужественно раскрывает ее планы?
Понять, где здесь правда, было невозможно. Взволнованная Светлана согласилась с Кеннаном. Она не могла ответить на это письмо. Кеннан обратился к своему коллеге Марку Гаррисону, начальнику отдела по отношениям с Советским Союзом в Госдепартаменте, который и передал ему письмо. Кеннан попросил Гаррисона сообщить журналисту, что «мать Иосифа по-прежнему очень его любит. Но если он хочет приехать в Америку, пусть напишет ей обычной почтой».
Вскоре неизвестный журналист прислал Кеннану еще одно письмо. В этот раз он представился как Джордж Крымский. Он работал на «Ассошиэйтед Пресс» и часто имел дело с диссидентами. Он объяснил, что произошло. Весной этого года в Москве к нему подошел молодой человек по имени Александр Карпель и попросил о встрече. Во время разговора в машине Карпель сказал Крымскому, что он является близким другом Иосифа Аллилуева, с которым хотел бы познакомить журналиста. Крымский пришел в квартиру Иосифа, и Иосиф предложил ему прогуляться по парку неподалеку, чтобы они могли говорить более свободно. Он попросил Крымского передать его матери письмо с просьбой о возможном приезде. Очевидно, Крымский сам решил послать это письмо Кеннану.
Это второе письмо немного прояснило ситуацию, и Светлана была очень расстроена. Возможно, этот Александр Карпель был агентом-провокатором из КГБ, получившим задание через Крымского войти в контакт с Иосифом. Юрий Андропов, нынешний глава КГБ, был очень искушен в искусстве ведения «холодной войны». Прав ли был Кеннан? Он был уверен, что все это делалось для того, чтобы скомпрометировать администрацию Картера, продемонстрировав, что ЦРУ все еще плетет заговоры против СССР, используя при этом Светлану. Для него это было простое решение, но Светлана все еще колебалась между двумя вариантами. Сердце матери терзали политики, ведущие «холодную войну».
Вскоре Джордж Крымский ненадолго вернулся в США и позвонил Кеннану домой. Он говорил с Аннелизой, которая сказала, что ее муж не хочет впутываться в это дело. Тогда Крымский позвонил Светлане, и, несмотря на свое горячее желание увидеть сына, она последовала совету Кеннана и говорила с Крымским очень коротко.
Но Светлана все еще обдумывала и другой план. Джордж и Аннелиза Кеннан должны были поехать в СССР в ноябре. Кеннан мог связаться с ее сыном, чтобы узнать о том, что он в действительности собирается делать. Но неожиданно отношения с СССР ухудшились. Академик Андрей Сахаров, специалист по атомной физике и диссидент, получил Нобелевскую премию мира, и Советы были в ярости. Было неясно, выпустят ли Сахарова из СССР за наградой. (В конце концов, его так и не выпустили).
15 октября Светлана написала Кеннану. В письме она размышляла о возможных последствиях попытки связаться с сыном и рассматривала различные варианты. Если Советы так разозлены наградой академика Сахарова, то времени будет очень мало. Любое упоминание имени ее сына приведет к ней. «После вашего отъезда из Москвы один Бог знает, какие преступления они смогут ему приписать, и мы даже никогда об этом не узнаем». Это был бы «САМЫЙ ХУДШИЙ вариант – не достичь ничего, но разрушить мирное существование моего сына». Но была и другая возможность. Джордж мог открыто встретиться с Иосифом и спросить его, хочет ли он поехать к матери. Если Иосиф согласится, то Кеннан может передать его просьбу властям. Советы, конечно, не решатся отказать Джорджу.
Самой худшей ошибкой было бы остановиться на полпути. На случай, если все пойдет плохо, она приписала: «Это было бы НАСТОЯЩЕЙ трагедией… Я, конечно, предпочла бы по-прежнему никоим образом не общаться с ними обоими, ЧЕМ увидеть их в беде из-за меня… Держаться подальше от меня… это самый безопасный способ существования в этом сумасшедшем советском обществе».
Она закончила свое письмо так:
Дорогой Джордж, я люблю своих детей, и они этого заслуживают. Вы бы тоже, несомненно, их полюбили. Но… Если ничего нельзя поделать против СУДЬБЫ, то мы ДОЛЖНЫ ждать лучших времен, когда ХОРОШЕЕ станет возможно. Даже декабристы вернулись из своей ссылки, и им было позволено мирно умереть в Европе! Такова история России – и была, и остается.
В конце концов, Кеннан решил, что лучше будет не пытаться контактировать с Иосифом, и Светлана согласилась с ним, хотя молчание из России нервировало ее.
Последний раз Джордж Крымский сообщил, что после своего возвращения в СССР он снова встретился с Иосифом. Зная, что его квартира прослушивается, Иосиф вывел Крымского на улицу и сказал: «Это все нужно прекратить». КГБ следил за ним. «Они узнали все о его контактах с Западом. Если он будет продолжать, то его вышлют из Москвы. В этом случае, если ему очень повезет, то он сможет найти работу врача где-нибудь в Сибири». Эти слова казались подтверждением того, что Иосиф действительно хотел получить американскую визу. Но в то же время это не означало, что КГБ просто не вел с ним свою игру. Чтобы проникнуть сквозь завесу этих мрачных интриг, надо было быть специалистом по шпионажу. Только через полтора года Светлана узнала правду о деле Крымского/Карпеля.
Рождество 1975 года Светлана и Ольга праздновали в Калифорнии, в гостях у супругов Хаякава. Неожиданно Светлана почувствовала непреодолимое желание и позвонила сыну. «Зайчик, это ты?» – спросила она так же, как ласково спрашивала его когда-то в детстве. Он ответил холодно: «Как ты думаешь, через девять лет я все еще могу узнать тебя по телефону?». И телефонная линия тут же отключилась.
Глава 27
Подсадная утка КГБ
Неожиданно и, кажется, совершенно не обдумав свое решение, в марте 1976 года Светлана собрала вещи, продала дом на Уилсон-роад в Принстоне и переехала вместе с Ольгой в Калифорнию. Когда они были в гостях у супругов Хаякава на Рождество, журналист Айзек Дон Левин пригласил Светлану приехать к нему в Карлсбад, городок неподалеку от Сан-Диего. Увидев из окна его гостиной синие воды океана, Светлана почувствовала, что вернулась домой. Запах сосен, эвкалиптов, апельсиновых и лимонных деревьев пробудил старые воспоминания. Она словно бы вновь оказалась на Черном море времен ее детства. Жизнь в Принстоне была дорога, и доходов от вложенных средств ей не хватало. Левин утверждал, что жизнь в Калифорнии куда дешевле.
Ничего удивительного в том, что Левин заинтересовался Светланой, не было. Этот журналист белорусского происхождения был убежденным, даже можно сказать яростным, антикоммунистом. Он был известен тем, что помогал диссидентам, но порой использовал их в пропагандистских целях. Должно быть, он решил, что дочь Сталина станет прекрасным орудием пропаганды в его арсенале. Когда они встретились, Левин все уши ей прожужжал о либералах с Восточного побережья, которые, как Джордж Кеннан, работают на Госдепартамент и стараются угодить Советам. Но почти сразу же она начала подозревать, что он пытается ею манипулировать – он заставлял ее подписывать протестные телеграммы – и прервала начавшуюся было дружбу. К сожалению, это означало, что они с Ольгой оставались в Калифорнии практически совсем одни. Светлана надеялась на то, что их семьей станут супруги Хаякава, но Сэм, хотя и по-прежнему очень любил их с Ольгой, но не так давно был избран в Сенат Соединенных Штатов и совершенно не имел свободного времени.
Но к переезду Светлану подтолкнул все-таки не Левин и его политические игры. На самом деле, одной из причин, по которым она уехала из Принстона, стала ее личная жизнь. Прошло уже почти пять лет, как они с Уэсли Питерсом расстались, и, по всей видимости, она была готова попытаться еще раз. На одной вечеринке в Принстоне Светлана познакомилась с богатым бизнесменом Дугласом Башнеллом. Его трагическая история тронула ее до глубины души. Несколько лет назад его жена покончила с собой, оставив дочь-подростка и двух сыновей. Казалось, Башнелл так и не оправился от этой трагедии. Как позже Светлана сказала Кеннану, «такие вещи хорошо известны в нашей семье.
МОЖЕТ БЫТЬ, ЭТО ПРАВДА, что трудная жизнь делает человека лучше». Кажется, Светлана действительно часто привязывалась к людям с поломанной судьбой. В какой-то момент они почти стали одной семьей. Маленькая Ольга обожала этого забавного седоволосого мужчину, который, когда приходил к ним в гости, подбрасывал ее в воздух и катал на плечах. Светлана думала, что Башнелл сможет заменить Ольге отца, поскольку было очевидно, что Уэсли Питерс навсегда ушел из их жизни. Он четыре раза ненадолго приезжал в Принстон, а потом прекратил эти визиты и звонил очень редко. Он не появлялся почти пять лет, так что, в результате, дочь его даже не узнала.
Тем не менее, вскоре Башнелл дал понять Светлане, что он поддерживает с женщинами только романтические отношения. Как рассказывала Светлана, «все закончилось ужасным взрывом со стороны нас обоих, и этого следовало ожидать». Любой мужчина, который вступал в близкие отношения со Светланой, начинал бояться. Да и кто мог выдержать такую жизнь? Она жила словно на огромной театральной сцене, со всех сторон атакуемая политиками, пытающимися вовлечь ее в «холодную войну», с КГБ на заднем плане, и ко всему этому еще добавлялась ее собственная эмоциональная нестабильность. Вся ее прошлая личная жизнь оставила слишком много боли. Они с Башнеллом расстались, но остались друзьями. Он писал Светлане в Калифорнию теплые письма, где рассказывал о своих детях и задавал вопросы об Ольге, она отвечала ему тем же. Это разочарование подтолкнуло Светлану к переезду. Теперь она, должно быть, решила, что должна ждать того, что останется одна.
Приехав на Западное побережье, Светлана сняла квартиру в Оушенсайд, но вскоре она нашла маленький домик в Карлсбаде, который смогла купить. Домик был построен в японском стиле, около него был симпатичный дворик и небольшой сад камней. Светлана отдала пятилетнюю Ольгу в школу Монтессори и принялась за то, что она называла «творческой деятельностью». Она хотела написать еще одну книгу, но не могла работать. Жизнь Светланы стала пустой. Она возила Ольгу в школу, на уроки музыки и танцев и в бассейн. Пока девочка была на занятиях, Светлана сидела в своей машине на краю пляжа и часами смотрела, как волны бьются о берег. Постепенно, под давлением всех неприятностей, которые она испытывала, Светлана начала разваливаться на части.
В июле Светлана писала Джоан Кеннан, что с того времени, как они расстались с Уэсом, она чувствовала себя изломанной как физически, так и духовно, и теперь она по-настоящему боялась. «У меня было что-то вроде нервного срыва… Я все чаще и чаще пью одна (в так называемый «час коктейля»), и из-за этой привычки абсолютно не могу контролировать свои эмоции, которые стали совсем нестабильными. Теперь не я управляю своими чувствами, а они – мной. Джоани, я слишком хорошо знаю, куда могут завести такие вещи. Спиртное убило моего брата в сорок один год». Она объясняла, что ее спешный отъезд из Принстона был попыткой полностью сменить свое окружение.
Единственное, что она смогла придумать – это продолжать переезжать. За шестнадцать месяцев, которые они с Ольгой провели в Калифорнии, они переехали из Оушенсайда в Карлсбад, а из Карлсбада – в Ла-Холью, купив и продав два дома. Самой себе и окружающим Светлана объясняла, что ищет хорошую школу для Ольги. Но, на самом деле, она потеряла себя.
В ноябре она написала длинное удрученное письмо Джейми (Дональду Джеймсону). Она начала со своим обычным оптимизмом рассказывать, что пытается работать над новой книгой. В ней говорилось об СССР и США. Светлана хотела построить книгу в форме диалога, который превращает страны в обычных людей. Но она не могла найти никого, кому можно было бы доверить свою работу, и утратила желание ею заниматься.
Далее ее тон стал очень нервным:
С тех пор, как, к моему огромному несчастью, я приехала в Талиесин – и уехала из него, мне все время кажется, что меня загипнотизировали, что на меня влияют, что мной управляют – называйте это, как хотите. С тех пор я слишком часто НЕ БЫЛА САМОЙ СОБОЙ… У меня бывали моменты полного отчаяния, такого, что я просто ничего не могла с собой поделать… Когда на меня накатывает такая депрессия, Джейми, я не могу думать больше ни о чем, кроме как о том, что тайные экспериментаторы из Советского Союза пробуют на МНЕ свое новое секретное психологическое оружие. Парапсихологическое оружие, если такое вообще бывает…
Кто-то отчаянно пытается добраться до МОЕГО СОЗНАНИЯ… В результате – с моей стороны – я начинаю ужасно нервничать без всяких причин и по любому поводу и постоянно испытываю желание ПЕРЕЕХАТЬ, СМЕНИТЬ МЕСТО, отправиться куда-то еще, где эти ВОЛНЫ меня не достанут…
Иногда – по ночам – меня терзает ужасный страх за Ольгу, что ее могут похитить, а мне будет нечем заплатить выкуп. ЭТО мой самый страшный ночной кошмар. Меня совершенно не заботит, что может случиться со МНОЙ… Но больше всего МЕНЯ УЖАСАЕТ СИТУАЦИЯ, когда со мной все будет в порядке, а ОНА попадет в руки каких-нибудь политических спекулянтов…
Легко заметить, что мое поведение становится беспорядочным… А ОНО беспорядочное, Джейми, – это видно даже из этого моего письма. Я потеряла контроль над происходящим и не могу все держать в своих руках. Джейми, мне иногда нужна помощь, потому что я боюсь оставаться одна с моей прекрасной дочерью».
В конверт она вложила вырезку газетной статьи из «Кристиан Сайенс Монитор» от 22 ноября 1976 года, озаглавленную «РУМО ссылается на советские исследования микроволнового излучения»
Недавно рассекреченный доклад Разведывательного управления Министерства обороны сообщает, что интенсивные исследования микроволнового излучения в Советском Союзе могут привести к появлению методов, вызывающих дезориентацию поведения, нервные расстройства и сердечные приступы.
«Советские ученые сознают биологические эффекты низкочастотного микроволнового излучения, которое может стать мощным оружием», – говорится в докладе, основанном на анализе экспериментов на животных, проведенных в Советском Союзе и Восточной Европе.
Вырезка была приложена как доказательство тому, что в Советском Союзе действительно проводятся такие эксперименты. Далее она продолжила:
У меня головные боли (в тексте письма написано с ошибкой), боли в сердце, неожиданно поднимается кровяное давление, внезапно накатывает депрессия, я плохо вижу и чего еще только нет. И все, что я могу попытаться сделать – это только попробовать собрать себя обратно, как Шалтай-Болтай. Иногда это получается; присутствие любого ПРИЯТНОГО человека помогает…
Сейчас я чувствую себя совсем открытой, незащищенной и наполовину разрушенной… Мы только что переехали в эту квартиру. Но я уже собираюсь перебраться обратно в дом, который я купила. ЗАЧЕМ? Я НЕ ЗНАЮ. Это ПОБУЖДЕНИЕ приходит – и я действую. Все снова очень удивятся. Мне придется что-то придумать, чтобы объяснить свой поступок. Но я не знаю, чем его объяснить. Я уже зашла в тупик…
Пожалуйста, напишите, что вы обо всем этом думаете. Ваша Светлана.
Очень обеспокоенный этим письмом Джейми поспешил приехать в Калифорнию, чтобы хоть как-то помочь ей. Светлана была рада его приезду, но ею уже овладело побуждение вернуться обратно на Восточное побережье, так что он мало что смог сделать.
Создавалось ощущение, что Светлана больше не контролирует свои собственные поступки. Ее одолевали различные страхи, она чувствовала себя затравленной, захваченной ими. Она всегда сдерживала свои чувства, но теперь больше не могла с ними бороться. Зиму она встретила попыткой повеситься. Весной, все еще опустошенная, она писала Джорджу Кеннану:
Дорогой Джордж, я совсем не похожа на каменную стену и даже на бетонный блок. И я не унаследовала у отца знаменитые стальные нервы, которые дали ему его имя. Зато с материнской стороны мне достались повышенная чувствительность и способность реагировать даже на мелкие неприятности…
Джордж, я СЛИШКОМ ОСТРО реагирую на мысли, желания, предложения и просьбы других людей. Я ПОДАВЛЯЮ СВОИ СОБСТВЕННЫЕ инстинктивные желания, который часто ОКАЗЫВАЮТСЯ самыми правильными. Мой отец заметил во мне эту черту, когда я еще была подростком и часто говорил мне: «Что ты повторяешь все, что тебе скажут, как пустой барабан! Говори, что ты сама хочешь: да или нет!»
Боюсь, он верно заметил эту мою слабую сторону. ХОРОШИЕ вещи ОН никогда не замечал, зато обладал талантом видеть человеческие слабости.
В этих строках ясно слышится ее презрение к самой себе, и она все еще пропускает его через личность отца.
В конце концов, в марте Светлана проконсультировалась со своим семейным врачом и через него нашла психиатра. К этому отчаянному жесту ее привело неожиданное понимание того, что невысказанная злость на Уэса отражалась на ее взаимоотношениях с Ольгой. Светлана говорила Джоан Кеннан, что когда Ольга начинает упрямиться и командовать, она видит в своей дочери «точную копию Уэса». Это было «нездорово (Я знаю об этом!) и неправильно». Светлана запаниковала: «Ольга – мой самый дорогой ребенок (вне зависимости от того, кто ее отец)»
Раз в неделю она стала посещать психиатра. Светлана никогда не называла его фамилию, а упоминала просто как Питера, но важно было то, что Питер когда-то был иезуитом. Он не осуждал ее и не спешил с заключениями. Можно было себе представить, какой шок испытывал психиатр с Западного побережья, когда обнаружил у себя на кушетке дочь Сталина. Но Светлана говорила Джоан Кеннан, что с этим добрым и ласковым мужчиной она может обсуждать «всю свою жизнь». Он учил ее принимать себя такой, как есть, в чем Светлана очень нуждалась.
Возможно, именно психиатр помог ей увидеть, что краеугольным камнем ее теперешнего отчаяния стал разрушившийся брак. Не было никаких советских экспериментов по управлению сознанием, которые воздействовали на нее. Было горе. После ее побега на Светлану обрушился Талиесин, который вторично полностью разрушил всю ее жизнь и привел к жестокому предательству. Ей нужно было найти способ избавиться от злости, которая пришла, когда погибло все то, что она, как ей казалось, любила в Уэсе, вернуться к той череде предательств, когда отец планомерно уничтожал всех родственников и, в конце концов, – к той ужасной минуте в 1932 году, когда мать покончила с собой и оставила Светлану сиротой.
Из-за Уэса она потеряла деньги, а деньги означают свободу, особенно, в западном мире, и являются единственным способом добиться физической безопасности. Но гораздо более важно, что в отношениях с ним Светлана потеряла себя. Уэс полностью подорвал ее уверенность в своих силах. Потребовалось много времени, чтобы понять и признать это. Теперь Светлане надо было снова собрать вместе обломки своей личности. Судьба была к ней жестока, но она уверяла Джоан Кеннан, что постепенно к ней возвращаются храбрость и гордость, которые были у нее после побега в 1967 году и что она уже может представить, как к ней вернутся выдержка и спокойствие. Она начала посещать собрания христиан-сайентистов. Хотя Светлана и не прониклась этой идеологией, зато их методы самоконтроля помогли ей справиться с подступающим алкоголизмом.
В феврале 1977 года в международной прессе разразился скандал. Советы выслали из страны журналиста Джорджа Крымского (того самого Крымского, который пытался помочь Иосифу стать невозвращенцем весной 1975 года) за шпионаж в пользу ЦРУ. Глава московского отделения журнала «Таймс» Марк Кларк заявил: «Настоящей причиной высылки Крымского было то, что он покрывал диссидентов». Администрация Картера отплатила той же монетой, выслав из США советского журналиста. Но, по какой-то таинственной причине, к глубокому облегчению Светланы, имя Иосифа и его попытка стать невозвращенцем нигде не были упомянуты.
Позже, в марте, примерно в то же время, когда Светлана начала посещать психиатра, она получила письмо от Александра Карпеля, того самого русского, который устроил в Москве встречу Джорджа Крымского с Иосифом. Каким-то образом Карпель узнал ее адрес в Калифорнии.
На четырнадцати страницах, исписанных от руки, Карпель на ломаном английском долго, сбивчиво и испуганно возмущался. Он начал письмо так: «Я подставляю себя под удар в надежде, что вы не останетесь равнодушной к моей судьбе. С конца января 1977 года все перевернулось с ног на голову и очень успокаивает, что приподнялся так называемый «железный занавес». Он заявил, что после того, как Джордж Крымский был выслан из страны как агент ЦРУ, его, Карпеля, вызвали на семичасовой допрос в КГБ. Разговаривал с ним офицер по фамилии Севастьянов,
Который совершенно искренне пытался меня запугать и не менее искренне призывал сотрудничать с его организацией – «сделайте правильный выбор прямо сейчас: отправиться в трудовой лагерь или чистосердечно раскаяться и получить гарантированную свободу»… Как много крови он из меня выпил, а в конце еще помотал нервы, сказав: «К сожалению, нам не удалось добиться успеха и узнать правду, а также убедить ваших подстрекателей из США, что вы всего лишь подсадная утка КГБ».
Я был обесчещен этими мерзкими обманами, которые были нужны, чтобы шантажировать и намеренно дискредитировать таких честных людей как мистер Крымский, и избавиться от высоко квалифицированного журналиста, а вовсе не от агента ЦРУ.
Карпель говорил непосредственно о ее жизни и детях. Он описывал встречу с Катей, которая «выросла стройная и с хорошей фигурой». Он предлагал Светлане написать в Белый дом от имени Иосифа. Карпель утверждал, что он пытается эмигрировать. Могла бы она помочь? У него есть иконы семнадцатого века на продажу за твердую валюту.
Кем был этот человек, который ее пугал? Его сбивчивое письмо было нелепым и зловещим. В панике Светлана написала Джорджу Крымскому. В начале мая она получила письмо из представительства «Ассошиэйтед пресс» в Никосии, на Кипре. Джордж Крымский писал ей в ответ:
2 мая 1977 года
Дорогая миссис Питерс!
Я был очень рад снова услышать о вас. Я должен признаться, что чувствовал себя немного виноватым из-за того, что не пишу вам… Честно говоря, у меня для вас нет никаких особенных новостей. Что качается вашего сына, я думаю, что в сложившихся обстоятельствах лучше всего было подождать, пока все не утрясется.
Да, именно Александр Карпель представил меня Иосифу, и я расскажу вам все, что знаю о нем. Во-первых, позвольте вас предупредить, чтобы вы были очень осторожны, поддерживая с ним какие-либо контакты. Хотя у меня нет никаких доказательств, но он очень спорная фигура, и я вообще жалею, что с ним познакомился. Я не верю, что он сослужит Иосифу хорошую службу, как вы совершенно верно подметили в вашем письме.
По моему мнению, Карпель или запутался и стал работать на КГБ, или был подослан Комитетом с самого начала. Насчет первого я даже не сомневаюсь, насчет второго есть некоторые доказательства, но, конечно, быть полностью уверенным в таких вещ, ах никогда нельзя.
Карпель… познакомил меня с Иосифом весной 1975 года… Ваш сын относился к нему достаточно подозрительно из-за длинного языка этого молодого человека и его неправдоподобных баек, которые противоречили друг другу. Я также должен добавить, что он явно гомосексуалист, выглядит и ведет себя очень женственно. Я упомянул об этом, поскольку мы оба знаем, что это означает в СССР и, конечно, появляются вопросы, каким образом и почему такой человек демонстрирует свои сексуальные пристрастия так широко и открыто, как этот парень, и не имеет никаких проблем с властью.
Мы с Иосифом решили встретиться вдвоем, так, чтобы об этом не знал Карпель, и обсудить всю ситуацию. Но Карпель какими-то образом прознал про эту встречу и был очень огорчен.
После того, как я вернулся из США в октябре 1975 года… у меня не было возможности встретиться с Иосифом. Собственно говоря, я больше его и не видел, если не считать встречи перед дверью его квартиры, когда он отказался говорить со мной. Было понятно, что он находится под плотным наблюдением. Иосиф подал мне сигнал, что за ним следят и он не хочет видеть меня…
В своих рассказах о вашем сыне Карпель всегда поднимал две темы: (1) Как ваш сын удручен и озлоблен на жизнь… и (2) Как его мать, если бы ей только как-то сообщить об этом, могла бы помочь Иосифу.
Я очень подозреваю (паранойя?), что там для вас готовилась ловушка, возможно, направленная на то, чтобы поднять новую волну пропаганды. («Предательница Светлана пытается сделать своего сына невозвращенцем»), Возможно, я тоже был намечен как одна из жертв («Журналист-црушник вместе с предательницей Светланой пытаются сделать ее сына невозвращенцем»).
У Карпеля всегда было какое-то нездоровое любопытство к вашей истории. Он знал дату вашего рождения и следил за всеми новостями о вас, какие только мог найти через «Голос Америки», заметки, на которые он натыкался в западной прессе и т. д. Его доступ к информации, которой обычно нет у советских граждан, всегда удивлял меня.
Крымский считал Карпеля причастным к его высылке из Москвы. Советы ни словом не упомянули о попытке Иосифа стать невозвращенцем и о роли, которую в этом сыграл Карпель, как о причинах выдворения Крымского из СССР. «Почему? – спрашивал Крымский Светлану. – Я могу предположить только одну причину – этому парню позволили продолжать работать над операцией и не стали засвечивать его имя в официальной прессе».
Крымский добавил большими буквами:
КАК БЫ ТО НИ БЫЛО, ЕСЛИ ОНИ СМОГУТ УБЕДИТЬ ВАС ПРЕДПРИНЯТЬ КАКИЕ-ЛИБО ДЕЙСТВИЯ В ПОМОЩЬ ИОСИФУ, ОНИСМОГУТ ЗАЯВИТЬ, ЧТО ВЫ НАЧАЛИ КАМПАНИЮ, ЧТОБЫ ЗАСТАВИТЬ ПРИМЕРНОГО СОВЕТСКОГО ГРАЖДАНИНА, КОТОРЫЙ ОСУДИЛ СВОЮ МАТЬ ЗА ПРЕДАТЕЛЬСТВО РОДИНЫ, ПОКИНУТЬ СТРАНУ, КОТОРУЮ ОН ЛЮБИТ.
Вы поняли мою мысль? Я сомневаюсь, что они будут поднимать эту тему, если не смогут доказать, что вы пытаетесь помочь Иосифу покинуть Советский Союз.
Это ставит вас в очень трудную ситуацию. Естественным образом, вы принимаете интересы Иосифа близко к сердцу. Они, несомненно, надеются, что ваш интерес к проблеме Иосифа (подогретый письмом Карпеля) заставит вас действовать. Это решение можете принять только вы сами, но, повторяю, я бы был очень осторожен.
Хотя я и не знаю точно, но полагаю, что Иосиф, возможно, нервничает, но физически с ним все в порядке. Думаю, он считает, что его робкая попытка встретиться с вами провалилась, еще не начавшись.
Что могла Светлана извлечь из письма Крымского? Самым важным было то, что Иосиф действительно пытался связаться с ней. Он скучал по ней и хотел ее увидеть так же сильно, как она мечтала увидеть его. Во-вторых, она поняла, что Крымский действительно считал Карпеля орудием КГБ. Его мартовское письмо было провокацией. Она была права, что не ответила ему. Любой ответ мог повредить Иосифу. И последнее – Карпель был чрезвычайно опасен. Его интерес к ней был более, чем омерзителен. Легко было представить отвращение и ужас Светланы.
КГБ снова прибегал к тем же самым грязным уловкам, но кто на Западе мог поверить, что они будут преследовать предательницу Светлану более чем через десять лет после ее бегства? Те, кто никогда не был советскими гражданами, не понимали! Она была дочерью Сталина. Как Карпель, КГБ зациклился на ней. Она была живым символом неудач советской системы, и они намеревались заставить ее заплатить за это.
После письма Джорджа Крымского первым порывом Светланы было защитить Иосифа, написав его отцу, Григорию Морозову, который теперь был известным профессором международного права. Также он занимал достаточно высокий пост в партии, был близок к Г. Арбатову, специалисту по политической науке, выражающему советскую политику во время перерыва в «холодной войне». Григорий мог бы стать защитой для их сына. Зная, что это письмо, конечно, вскроют, Светлана написала ему через советское посольство, чтобы убедить бывшего мужа, что она не собирается соблазнять Иосифа западной жизнью.
У Григория были основания злиться на Светлану. Когда она стала невозвращений в 1967 году, его назначение в Организацию Объединенных Наций было отменено. Но он был добрым и искренне любил ее. И он очень заботился об их сыне. Он ответил на ее письмо немедленно, отослав ответ из Нью-Йорка, где остановился по пути в Москву из Мехико, где был на конференции.
Дорогая Светлана!
Я получил твое письмо. Хочу сказать тебе откровенно, я был очень рад ему. Оно разъяснило очень серьезную ситуацию, созданную людьми, которые без твоего разрешения использовали твое имя в своих собственных целях.
Эти люди, которых ты называешь «ублюдками», уже сделали многое, чтобы запутать Иосифа и осложнить его жизнь здесь, и я очень беспокоился из-за этого. Он мне не менее дорог, чем тебе.
Я полностью согласен с тобой, что в настоящее время поездка в США для Оси абсолютно невозможна по многим причинам, в том числе и тем, о которых ты упомянула. Я должен сказать, что рад, что в очень сложной ситуации, которую провокаторы создали вокруг него, наш сын показал себя достаточно зрелым человеком. Твое письмо ко мне очень помогло ему, и он согласился с нашим мнением.
Как раз перед моим отъездом в Мехико, после того как я получил твое письмо, один из этих «ублюдков», о которых мы уже говорили, снова попытался подобраться к Иосифу – как бы от твоего имени. И не только к Осе, он таким же образом пытался связаться и с Катериной. Он пытался привести ее на встречу с одним из самых известных диссидентов, ведущим антисоветскую пропаганду. Катерина просто вышвырнула этого человека из дома, так и не став с ним разговаривать.
Я подозреваю, что вся эта деятельность ведется людьми, которые готовы на все, чтобы получить «громкое» дело, особенно, если оно будет достаточно сенсационным, чтобы привлечь иностранную прессу. Теперь я убежден, что ты действительно беспокоишься за Осю, который легко может стать жертвой этих провокаций. Этим типам нравится использовать Осю и Катю – и твое имя – для своих собственных целей. Просто не верится, до чего может дойти людская злоба.…
Наконец, позволь тебе сказать… Я был очень рад получить весточку от тебя. За эти годы было много трудностей, но я не хочу останавливаться на них. В прошлом было и хорошее, и твое письмо, твое беспокойство за Осю очень сильно напомнили мне об этом.
Большое спасибо за фотографию Ольги! Я передал ее Осе… Береги себя, Григорий.
Светлана почувствовала огромное облегчение, узнав, что Ося в безопасности. Ее бывший муж дал ей свой адрес, что означало, что она может узнавать у него новости об Иосифе и Кате. Светлана подумала, что, может быть, когда-нибудь Григорию разрешат приехать в США для научных целей, и она сможет с ним встретиться. Но на самом деле их переписка закончилась этим письмом. Светлана писала несколько раз, но так и не получила ответа.
Светлана сразу написала Джорджу Кеннану, послав ему письмо Александра Карпеля и ответ Григория Морозова. Кеннан ответил ей очень душевным письмом. Он пришел к выводу, что сбивчивое письмо Карпеля было слишком неуклюжим для прямой провокации КГБ.
После прочтения этого документа у меня создалось впечатление, что его автор – психически неустойчивый человек, чье мнение часто меняется и чье воображение чересчур разыгралось, подогреваемое своеобразной атмосферой уловок и контр-уловок, возникшей между – или, точнее сказать, среди – диссидентов, агентов КГБ, иностранных журналистов и, возможно, нескольких не очень умных дипломатов низкого ранга, которые, вдобавок ко всему, пытаются возвыситься, вмешиваясь в отношения известных людей…. Я рад, что вы все обдумали и решили не впутываться в это дело…
Я всегда думаю о вас с глубокой нежностью и участием… Когда вы хорошо обдумываете свои проблемы и не поступаете импульсивно, вы первоклассно – как никто другой – выпутываетесь из всех ситуаций.
Наилучшие пожелания от нас обоих, Джордж К.
Но Светлана не была уверена, что Карпель сдастся так легко. Она знала КГБ лучше, чем Джордж Кеннан.
В книгу «Дочь Сталина: Последнее интервью», опубликованную в 2013 году, российские журналисты Ада Петрова и Михаил Лещинский включили взятое ранее интервью с Иосифом Аллилуевым, в котором ему задавали вопросы о попытке уехать к матери в Америку в середине семидесятых. Иосиф объяснил: «Я переживал трудное время. У меня были неудачи в личной жизни, на работе тоже все пошло не так. Неожиданно мне в голову пришло, что единственным выходом для меня было бы уехать к матери, связаться с моей дорогой родной душой. Как я понимаю сейчас, мне повезло, что этот порыв не вылился ни во что плохое».
Дело тут было вовсе не в везении, а в том, что главе КГБ Юрию Андропову не нравилось его желание увидеться с матерью. В записке в Центральный комитет партии, на которой не проставлена дата и которую Петрова и Лещинский нашли в партийном архиве, Андропов писал:
В письме, которое мы перехватили, Иосиф Аллилуев жалуется на свое одиночество после развода с женой, на то, что скучает по матери, хочет ее увидеть и т. д. Установлено, что он имеет намерение уехать за границу. За последние годы Иосиф Аллилуев стал раздражительным, утратил интерес к социальной жизни, завел привычку злоупотреблять алкоголем. Нам кажется рациональным со стороны Министерства здравоохранения СССР уделять больше внимания молодому врачу, а со стороны Совета министров – дать ему квартиру получше.
Этот доброжелательный тон записки звучит не очень убедительно. Иосиф очень испугался, когда понял, что КГБ перехватил его письмо к матери и следил за его контактами с иностранцами. Он предупредил Крымского: «Это все надо остановить», или он кончит врачом где-нибудь в сибирской глуши. Иосиф должен был четко дать понять, что не собирается становиться невозвращенцем, чтобы Андропов обеспечил улучшение его условий жизни. Но вся трагичность вмешательства тайной полиции в личную жизнь вылилась в его упоминании матери как «моей дорогой родной души», в чьем участии он нуждался, когда в жизни начались проблемы. Но возможности добиться этого участия не было.
Светлане стало легче от того, что она не ответственна за разрушение жизни своего сына. Теперь она начала подвергать переоценке свою жизнь в Америке. Светлана прожила в США уже десять лет, но иногда ей казалось, что она жила здесь всегда. Она прошла через тяжелый психологический кризис и теперь чувствовала, что возвращается к норме. Светлана начала работать над новой книгой в форме записных книжек – мысли о жизни, которые человеку нужно обдумать наедине с собой. Необычное смешение ее русского прошлого и американского настоящего обеспечивало книге самобытность.
Весной 1977 года Дональд Джеймсон из ЦРУ позвонил ей, чтобы сказать, что пора подумать о получении американского гражданства. В 1978 году кончался десятилетний срок пребывания в США, требовавшийся от тех соискателей, которые были членами коммунистической партии. Она начала медленный процесс сбора необходимых документов и сняла отпечатки пальцев в местном отделении полиции в Карлсбаде. Осенью Светлана написала Джейми, что все готово, но ей хотелось бы, чтобы получение гражданства стало более символическим жестом. Она решила, что станет американской гражданкой в Принстоне, среди людей, которые заботились о ней. Одно из самых добрых писем, поддерживающих ее, Светлана получила от Джорджа Кеннана. В сентябре 1977 года он уверял ее:
Я думаю, что понимаю некоторые ваши трудности, но моя вера в вас – в вашу порядочность и искренность – и забота о вас в вашей необычной и невозможной для большинства людей Одиссее никогда не поколеблются. Ваша дружба и понимание тоже очень много для меня значат и были для меня источником сил в трудные минуты. И так будет всегда.
В январе Светлана снова пересекла весь континент вместе с Ольгой. Их вещи везли за ними. Она принесла Клятву верности в зале судебных заседаний Нью-Джерси, среди своих друзей.
Глава 28
Лана питерс, американская гражданка
Приехав в Принстон в январе 1978 года, Светлана нашла отличный дом, который можно было снять – к этому времени она стала экспертом в поиске домов. Дом 154 на Мерсер-стрит находился недалеко от центра города и прямо напротив большого Марканд-парка, который по площади был равен целой деревне. Этот дом был одним из домов, имеющих общую стену, в нем было две спальни. На одну из стен в гостиной Светлана повесила декоративную тарелку, присланную Джоан Кеннан с острова Тонго, а остальные украсила цветными рисунками семилетней Ольги. Она привезла свою видавшую виды мебель, книги, письма и игрушки Ольги. Светлана стригла лужайку и сажала цветы и овощи. Жизнь снова начала налаживаться.
18 июня Светлана заполнила анкету на получение американского гражданства. Ее позабавило, что это произошло в День отца. Она могла себе представить, как отреагировал бы ее отец, если бы узнал об этом. Он бы просто ее убил. Но она подумала, что мать одобрила бы ее.
Примерно в то же время она получила письмо на свой абонентский ящик в почтовом отделении на Палмер-сквер, предоставленный ей Принстонским университетом. Письмо пришло из Швеции от Александра Карпеля. Увидев его имя на конверте, Светлана почувствовала, как по коже пробежал холодок. Этот человек теперь был в Швеции! Как он сумел выбраться из СССР? Она подумала, что КГБ послал его с каким-то заданием. Не открывая письма, Светлана положила его в почтовый ящик с пометкой ВЕРНУТЬ ОТПРАВИТЕЛЮ. Она беспокоилась, не было ли совпадением то, что он написал ей как раз тогда, когда она подала прошение о получении гражданства.
Светлана писала Джорджу Кеннану: «Я не удивлюсь, если Советы уже знают о нем (ее прошении) и будут использовать Алекса Карпеля и его письма из-за границы, чтобы представить меня в невыгодном свете, как десять лет назад они уже использовали Виктора Луи… В любом случае, они обожают давить на меня». Она попросила Кеннана, который как раз читал лекции в Швеции, посмотреть, не пишут ли о Карпеле в местных газетах, и волновалась, не соберется ли он приехать в Принстон, чтобы с ней встретиться. Она восклицала: «Боже мой, в какую игру я ввязалась и зачем?!»
Вполне понятно, что она нервничала перед допросом под присягой, который был следующим этапом в получении гражданства. Он состоялся 29 сентября. Кеннан написал Светлане представление в Службу иммиграции и натурализации:
У меня нет никаких сомнений, что миссис Питерс по всем критериям подходит для получения американского гражданства… Со времени своего приезда в страну она ни разу не сомневалась в своем желании получить ее гражданство и заслуживает стать гражданином, как только будут пройдены все необходимые процедуры. Все время, проведенное в США, она жила тихо и с достоинством, избегала публичности и противоречивых ситуаций и сделала все, что было в ее силах, чтобы доказать, что ее присутствие здесь не ляжет бременем на американское правительство и не станет для него обузой.
Действительно ли она прилагала все усилия, чтобы не быть бременем, лежащим на американском правительстве? Почему она должна была быть ему обузой? Но, в любом случае, Светлана была благодарна Кеннану за поддержку.
Когда она попросила свою старую подругу Милли Харфорд отвезти ее в Ньюарк и стать одним из поручителей, Милли ответила, что боится водить машину – она была очень плохим водителем. Но Светлана умела быть настойчивой. Они доехали до Ньюарка по хайвею и вскоре заблудились в сложном переплетении улиц. «Милли, мы переезжаем через мост! – вдруг воскликнула Светлана. – Это же Нью-Йорк!» Милли повернула на главную дорогу и поехала назад, машины вокруг гудели, и Светлана опустила окно и крикнула, высунувшись из машины: «Простите, пожалуйста! Мы просто две деревенские девушки!» Милли решила, что их поездка только чудом не кончилась неприятностями: «Должно быть, ангелы были за рулем нашей машины». Она не переставала удивляться, что они не въехали в Ньюарк в сопровождении полицейского эскорта.
Во время «допроса под присягой» Светлане нужны были свидетели – это требовалось от всех иммигрантов. Возможно, не без помощи Дональда Джеймсона ей удалось отыскать капрала Дэнни Уолла, морского пехотинца, который в тот далекий вечер в Нью-Дели открыл ей дверь в американское посольство. Круг замкнулся. С улыбающимся Уоллом, стоящим с одной стороны, и Милли – с другой она прошла свой допрос под присягой без заминки.
20 ноября Светлана вернулась в Ньюарк, чтобы принести Клятву верности. Когда миссис Лану Питерс вызвали в центр комнаты, чтобы она расписалась в документах, она заметила интерес на лицах остальных девяноста соискателей на получение гражданства. Светлана начала волноваться. Но они точно так же смотрели на каждого, кто получал свои документы, и она была для них всего лишь какой-то миссис Питерс, новой гражданкой США.
Когда церемония была закончена, Светлана показала Милли свое руководство по получению гражданства: отметки и подчеркивания были на каждой странице – так старательно она готовилась. Милли запомнила, что после церемонии Светлана вся светилась, хотя и жаловалась, что, когда произносила клятву верности, ей не понравилось обещание «поднять оружие на защиту республики». «Я никогда, ни при каких обстоятельствах не смогу ни в кого выстрелить», – сказала Светлана. В Принстоне Милли устроила маленькую вечеринку в честь Светланы, на которую были приглашены Джордж и Аннелиза Кеннан. Ни слова об этом событии не просочилось ни в американскую, ни в советскую прессу.
Если Светлана рассчитывала по возвращении найти Принстон прежним, то она очень ошибалась. Теперь она не была гостьей, которую приглашал на обеды весь город. Она превратилась в одинокую мать в стесненных обстоятельствах, и ей была нужна няня.
В русской эмигрантской общине Светлану не принимали. Когда они с Милли Харфорд поехали в графство Роклэнл, чтобы навестить дочку Л.Н. Толстого Александру, Милли запомнился едкий упрек старой женщины: «Она сказала, что Светлана недостаточно много сделала за свою жизнь». Американский директор радио «Свобода» Джордж Бейли, который знал Светлану, запомнил, что Толстая высказалась даже жестче. Когда Светлана заявила, что присоединилась «к ее борьбе против коммунистов», Толстая назвала ее сволочью. Для нее никакого значения не имело, что любая деятельность со стороны Светланы может повредить ее детям, оставшимся в Москве.
Светлана начала чувствовать растущие антисоветские настроения в Принстоне, следствие пропаганды «холодной войны». Она заметила, что школьные друзья редко приглашали Ольгу к себе домой. Светлана говорила Джоан Кеннан, что беспокоится за дочь. Неужели ей тоже придется жить «под тенью имени своего деда?» Светлану раздражало, что люди никак не соотносят Ольгу с ее американским отцом. «Я просто не знаю, как она будет жить дальше», – говорила она.
До сих пор Ольга жила в мире взрослых – «дядей» вроде Джейми, которые приезжали к ним или оставшихся хороших друзей, которые приходили на обед. «Моими лучшими друзьями в те дни были люди за сорок, пятьдесят и даже шестьдесят, – вспоминала Ольга. – Единственными русскими словами, которые я знала, были ругательства, которые мама использовала, когда на что-то злилась. Когда к ней приезжали ее русские друзья и они говорили по-русски, я сидела рядом и пыталась вставить в разговор эти ругательства».
Светлану начало раздражать внимание публики к ней. Оглядываясь назад, теперь она считала свой приезд в США «вульгарным». Она видела, что скорее походила не на принципиального невозвращенца, протестующего против репрессий советского правительства, а на женщину, пытающуюся продать свою книгу. Светлана думала, что все считают ее миллионершей. Когда-то она пообещала отдать три четверти своих доходов на благотворительность и не сделала этого.
В первое лето после возвращения в Принстон Боб Рейл и его жена Рамона предложили ей провести каникулы на Внешней отмели в Северной Каролине. Встретившись, Светлана и Боб, как и всегда, сразу же принялись вспоминать далекий мартовский день 1967 года, когда Рейлу позвонили из посольства и сообщили о новом перебежчике. Они перебирали все подробности: первую встречу с русской леди, ее объяснение о том, что она является дочерью Сталина и слова Джорджа Хьюи: «Того самого Сталина?» Особенно они любили вспоминать эпизоды словно вышедшие из комедии про неумелых полицейских, случившиеся, когда она «официально не была в Италии». Светлана сказала Бобу, что совершенно не понимала, почему ей сразу нельзя ехать в США. На это были «различные причины». Ожидая, что Советы будут в ярости и начнут охоту за ней, Светлана сосредоточила все свои усилия на том, чтобы быть настолько послушной, насколько это вообще было возможно.
Светлана всегда была благодарна всем, кто встретил ее в посольстве США в Индии, а особенно – послу Честеру Боулзу, который пошел на риск, спасая ее, и Бобу Рейлу, чья карьера, как ей казалось, была разрушена, когда все узнали, что он агент ЦРУ, хотя он всегда уверял ее, что всего лишь получил новое назначение. Но теперь она начала понимать, что ее приезд в США был срежиссирован Госдепартаментом так, чтобы не вызвать раздражение Советов. Зачем? Если бы они спросили у нее, она объяснила бы, что этим советское правительство было не успокоить. Они были оскорблены. Им пришлось сочинить пропагандистскую ложь, о том, что ее побег был подготовлен ЦРУ. Американцам не было никакого смысла пытаться как-то задобрить их. Почему они просто не спросили ее? Очень многие издатели выражали желание опубликовать ее книгу. Почему ей не дали встретиться с ними? Джордж Кеннан говорил, что они просто защищали ее от тысяч репортеров и издателей, которые жаждали добраться до нее. Он признал и то, что она была дипломатической помехой, и ему также приходилось защищать интересы Госдепартамента.
Глядя на прошлое с более циничным взглядом, Светлана пришла к выводу, что ее всегда контролировало ЦРУ. По сравнению с КГБ их путы были шелковыми, но, тем не менее, они наличествовали. Она начала понимать, что была под контролем и наблюдением с самого своего приезда. Они старались сделать «эту странную невозвращенку (как она сама определяла себя) менее опасной для них всех».
От этого понимания Светлана чувствовала горечь, вылившуюся в книге, которую она тогда писала:
Мировая пресса, получив через Госдепартамент неправильную информацию, сообщила ее общественности. Они сделали всю эту историю чрезвычайно запутанной и противоречивой. Мне приписывались решения, которых я не принимала. Многие годы все вокруг считали: «Она поехала в Швейцарию, чтобы забрать из швейцарских банков деньги, которые туда положил ее отец». Заподозрить моего отца, в том, что он ведет себя как какой-нибудь западный миллионер – эта фантазия прижилась в некоторых кругах и пустила прочные корни… В нее так легко было поверить.
Если бы она никогда не посещала Швейцарию, появилось бы на свет это клеветническое измышление? Госдепартамент сообщил, что «она решила отправиться в Швейцарию для отдыха». Но она не принимала этого решения. Теперь Светлана чувствовала, что ее просто решили подставить.
Слухи об этом золоте и о состоянии, которое она получила за книгу, сделали ее жертвой Ольгиванны Райт, чей план, как Светлана объяснила Джоан Кеннан, был «продать нашего лучшего мужчину за большие деньги». Светлана была катастрофически наивна. Ей и в голову не приходило, что мужчина может жениться из-за денег. Это был просто сюжет, который она видела в кино. Ее отец настолько не доверял окружающим, что заставлял брать пробы воздуха в комнатах, где они жили, никогда не пробовал еду, если ее не ел кто-нибудь за столом и уничтожал любого при малейшем намеке на подозрение. Но его дочь слишком многим доверяла. Она думала, что ее любили.
Талиесинская история стала для нее «поворотной точкой» «всего американского опыта». «Что же касается Уэса, – писала она позже Джоан, – он продолжает вести себя по-прежнему: живет, как будто он «богатый человек», но не оплачивает свои счета и никогда не помнит, что я для него сделала – выплатила полмиллиона долларов его старых долгов в качестве свадебного подарка».
Она злилась и на Уэса, и на себя. Возможно, у нее из головы не выходили слова, которые сказала Александра Толстая о том, что она «недостаточно много сделала за свою жизнь». Светлана написала Джорджу Кеннану письмо, полное сожаления. Она уверяла пожилого дипломата, что никогда не связывала его со своими «нью-йоркскими юристами», но почему они не сделали все по-другому:
НО КОГДА десять лет назад, Джордж, я в д р у г, совершенно неожиданно получила миллионы за мои весьма посредственные мемуары, БЫЛО ЧРЕЗВЫЧАЙНО ВАЖНО – ТОГДА – чтобы мой следующий шаг был ВЕРНЫМ. А единственным правильным шагом было избавиться от большей части этих денег. Отдать их на благотворительность в США и других странах через ООН, пожертвовать русским эмигрантам, разбросанным по всему миру или кому-нибудь еще, кто бы это ни был…
Но именно ОТДАТЬ ИХ, как я сама обещала на пресс-конференциях и телевизионных интервью в 1967 году.
В том, что это не было сделано, конечно, моя вина. Мне не хватило пороху настоять на том, что я считала ПРАВИЛЬНЫМ. Я растаяла под весь этот щебет приятной публики, славу, милые разговоры и трогательные дружелюбные письма. Я была переполнена всем этим и сдалась.
Я сдалась ТОГДА, дорогой Джордж, и теперь, через десять лет, некого винить. Я должна была быть твердой, как скала, отстаивая мои собственные планы, мои собственные идеи… Я такой не была. И все мои дорогие доверенные лица, конечно, НЕ могли посмотреть на происходящее с моей точки зрения. Все, кроме вас.
Десять лет назад я могла бы разрушить дурную репутацию «дочери Сталина», отдав 80 % гонораров за свою первую книгу. Я это чувствовала, я знала, что это был ЕДИНСТВЕННЫЙ ВЕРНЫЙ шаг, и я упустила этот шанс. Я просто пропустила его, как пропускают мяч в теннисе вместо того, чтобы нанести удар слева. Я проиграла в игре с высокими ставками…
Сегодня я не могу простить этого себе и не могу найти извинений для всех, вовлеченных в эту историю.
Переосмысливала ли Светлана прошлое? Действительно ли она намеревалась отдать большую часть своих денег? Вполне возможно. В конце жизни, к изумлению своих друзей, она всегда раздавала почти все, что у нее было. Но она не могла полностью осознать, что именно ее собственная импульсивность подтолкнула ее к Уэсли Питерсу, о чем, безусловно, думал Кеннан, когда читал ее письмо.
Теперь, по иронии судьбы, деньги стали постоянной заботой Светланы. Один из принстонских друзей подал ей идею переиздать две свои книги в одном томе. Это не принесло бы очень большого дохода, но почему бы нет? Она была в списках бестселлеров двенадцать лет назад. Безусловно, должны были появиться новые читатели для этих книг. Но вскоре Светлана обнаружила, что она не может переиздать «Только один год». Тираж книги не был распродан, она как будто бы была в продаже, хотя в книжных магазинах ее не удавалось найти. Затем, к своему изумлению, Светлана узнала, что ей не принадлежат авторские права на ее первую книгу «Двадцать писем к другу».
В 1967 году в Швейцарии фирма «Гринбаум, Вольф & Эрнст» создала корпорацию «Копекс», зарегистрированную в Лихтенштейне, чтобы обеспечить Светлане визу и права на книгу. Это было сделано для удобства и для того, чтобы уйти от налогов, но совершенно законным образом, поскольку она не являлась гражданкой США. Но, сама об этом не зная, она передала все авторские права корпорации «Копекс».
В 1967 году фирма Гринбаума основала для Светланы два фонда. Когда в 1970 году она потребовала, чтобы ее деньги были переведены на их общий с Уэсом счет в банке в Висконсине, первый фонд, личный фонд Аллилуевой, был закрыт. Но второй фонд, благотворительный фонд Аллилуевой, продолжал свою деятельность. Из-за налогов в 1968 год он реорганизовался в безотзывный доверительный фонд, условия которого не могут быть впоследствии изменены учредителем. Теперь он управлялся советом попечителей, членом которого была Светлана. Когда корпорация «Копекс» прекратила свое существование в 1972 году, по утверждению юриста по авторским правам Э. Паркера Хайдена-младшего, которого Светлана наняла в Принстоне, все права на ее книгу и гонорары за нее были переписаны не на Светлану, а на безотзывный благотворительный фонд Аллилуевой. Несмотря на то, что Светлана была членом его правления, она никогда не получала информации о его работе. Почему они не вернули ей авторские права? Эдвард Гринбаум умер в 1970 году, это могло вызвать какие-то недоразумения, но почему ошибка не была исправлена, если она имела место? Светлана считала, что ее юристы украли ее книгу. И была в ярости из-за этого. Как и любой автор, она считала это покушением на частную собственность.
Намереваясь взять свою профессиональную деятельность под контроль, Светлана написала секретарю Джорджа Кеннана и потребовала, чтобы вся почта отправлялась непосредственно ей, а не в Институт перспективных исследований в Принстоне. А ее ожидало много писем. Близилась сотая годовщина со дня рождения ее отца – 21 декабря 1979 года. Эта дата принесла огромное количество предложений интервью, и она хотела принимать и отклонять эти предложения через своих собственных юристов.
Э. Паркер Хайден-младший написал в фирму «Гринбаум, Вольф и Эрнст» письмо, в котором предположил, что Светлана не понимала, что делала, когда передавала права на свою книгу корпорации «Копекс» в 1967-68 годах. По словам Светланы, они ответили: «Мы сообщили вам обо всем, вы были в курсе всех наших действий» и «Мы сделали все, что было в наших силах, чтобы помочь вам».
Тогда Светлана сделала нечто, чего избегала годами. Она пригласила журналистку Шарон Шлегель из «Трентон Таймс» в свой дом, чтобы дать ей интервью. Она хотела, чтобы мир узнал, что она больше не миллионерша. Длинная статья Шлегель была опубликована в «Вашингтон Пост» под заголовком «Я больше не хочу быть Светланой». Шлегель начала с описания скромных условий жизни Светланы, а затем снова пересказала историю ее побега, развода с Уэсли Питерсом и потери всех денег. Журналистка процитировала заявление Светланы: «Я вовсе не корыстный человек, который приехал сюда из-за денег… Я приехала сюда, чтобы жить в свободном мире, как враг коммунистов. Я понесла большие потери (она имела в виду своих детей)». Светлана также сказала, что узнала о том, что «гонорары, полученные ее первыми американскими юристами… были непомерно велики».
Шлегель опросила юристов из фирмы «Гринбаум, Вольф & Эрнст» и опубликовала их ответы: «Юристы (имена не названы), связанные с продажей книги целиком и по частям, отрицают, что она не получила полной информации, и настаивают, что она действительно хотела публикации книги по частям по всему миру». Они назвали ее требование «не заслуживающим уважения и бессвязным – что вы хотите, ведь она испытала множество несчастий».
В конце своей длинной статьи Шлегель поместила злой ответ Светланы на газетную заметку, заявляющую «В свои пятьдесят три года миссис Питерс прячется от публики»: «Ну, я не прячусь от публики. Я воспитываю ребенка. Это требует всех моих сил, и я все время устаю… Сейчас это первоочередной интерес в моей жизни, и я не замечаю задач более низкого уровня». Светлана не понимала американского отношения к разведенным женщинам. В советской культуре одинокую мать воспринимали практически как норму.
В конце концов, Шлегель задала вопрос:
– Не жалеете ли вы о своем поступке после всего непонимания и разочарования, которое преследовало вас в течение двенадцати лет?
Светлана ответила:
– Конечно же, нет! Я изменила свою жизнь, приложив свои собственные усилия… Это был уникальный шанс – вы знаете, я никогда раньше не выезжала за границу. Только раз в жизни выпадает такой шанс, и вы сами решаете, воспользоваться им или нет. Я воспользовалась, и ни о чем не жалею.
Когда статья вышла, Светлана была разочарована. Тон интервью был снисходительным, и оно ничего не разъясняло. Светлана послала статью Кеннану с запиской: «Наши дорогие «Гринбаум, Вольф & Эрнст» теперь осмеливаются говорить, что я «сама хотела публикации книги по частям по всему миру» и даже «знала все о том, как делать деньги». И так далее, без конца. Их имена даже не упомянуты (Шлегель не указала название фирмы), и ваше тоже, зато обо мне можно сплетничать, сколько угодно».
Кеннан не ответил. Она написала еще раз, в язвительном тоне:
Лицемерие, даже очень благородное и преподносящееся как «хороший имидж», никогда никого до добра не доводит. Все усилия будут бесплодны. Лучше быть «вульгарным» и говорить свободно, а не таким изысканным, c хорошим вкусом… Прощайте, Джордж. Мне очень жаль, что ваше имя было так долго связано с моим /в глазах общественности это так и есть/. Я надеюсь своим существованием я не слишком повредила вашему ИМИДЖУ. У вас все будет хорошо, вы благородны и уважаемы… Пожалуйста, не беспокойтесь обо мне больше.
Светлана оставалась русской. По ее письмам казалось, что она готова зубами вцепиться в своих бывших друзей. Она знала об этом. По ее мнению, частично проблемы возникали из-за ее «топорного английского». Даже когда американцы говорят о чем-то прямо, они используют «вежливые украшения». К несчастью, это у Светланы всегда получалось плохо, даже когда она говорила на родном языке. Уж тем более «на иностранном языке любая мысль неизбежно выглядит более простой и в некоторой степени грубой. А уж прямо высказанные слова становятся почти оскорблениями». Светлана была совсем как бабушка Ольга, которая говорила: «Язык мой – враг мой». Немного остыв, Светлана послала Кеннану письмо с извинениями. Хотя она не ожидала, что их близкая дружба восстановится, Светлана не хотела, чтобы Кеннан считал ее, как она выразилась, «неблагодарной свиньей».
Более откровенно она написала его дочери Джоан:
В пятьдесят три года я чувствую себя усталой, разочарованной и озлобленной по поводу множества вещей, которые произошли со мной в США с 1967 года. Я уже не тот человек, которого ты и Ларри знали тогда, Джоанни!… Итак, мы останемся там, где мы сейчас, хоть мне это и не нравится, но можно терпеть. Что еще я могу поделать? Ничего. Важно только, не сделать, чтобы все пошло еще хуже.
Очевидно, Кеннан предпринял попытку вернуть Светлане ее авторские права, но безуспешно. При этом он всегда отрицал мысль о том, что ею манипулировали. Кеннан объяснил Дональду Джеймсону из ЦРУ, что, действительно, именно он предложил фирму Гринбаума. Гринбаум был его соседом, это означало, что Кеннан мог быть уверен, что «я передаю дело в надежные руки, и о нем не узнают тысячи жаждущих новостей репортеров и редакторов». Конечно, фирма получила за услуги «кругленькую сумму, но ведь они сделали ее богатой женщиной… хорошего гонорара следовало ожидать». И «не может быть никакой речи» о том, что они обманули ее. Возможно, она и не понимала всех деталей соглашения, но какой клиент не оказывался в таком положении? Он посоветовал, после того, как прошло столько времени, вернуть Светлане авторские права, «если это возможно сделать законным путем так, чтобы ее поверенные не пострадали».
В тот момент Светлана, конечно, преувеличивала заговоры, плетущиеся вокруг нее. Но в чем-то она была права. Фирма Гринбаума никогда не испытывала энтузиазма по поводу создания благотворительного фонда. Как говорил Алан Шварц: «Мы были очень скептически настроены насчет организации благотворительной помощи в Индии для какой-то больницы, названной в честь ее бывшего любовника». Но куда более важно, что они не защитили ее авторские права. Возможно, с точки зрения официальных процедур было удобнее передать права ее безотзывному благотворительному фонду. Но Светлана была уверена, что это месть за то, что в 1970 году она пошла против совета юристов, закрыла свой личный фонд и перевела все средства на счет, общий с Уэсли Питерсом. Сколько денег они потеряли при этом!
Теперь Светлана была сама по себе, без юридической помощи, и быстро обнаружила, что не знает, как выжить в капиталистической системе. За свои сорок лет жизни в Советском Союзе ей никогда не приходилось планировать свой бюджет. Когда деньги кончались, она всегда могла попросить в долг у няни Александры Андреевны, которая никогда не тратила свое жалование. В ее круге друзей-интеллигентов было принято, что те, у кого были хоть какие-то средства, делились с теми, кто находился в более бедственном положении. В Америке же все крутилось вокруг денег и успеха, а у нее не было ни того, ни другого. В СССР Светлана работала в престижном Горьковском институте и могла бы преподавать в американском университете, как это делали многие диссиденты, но она знала, что, как дочь Сталина, будет привлекать нездоровое любопытство. Она должна была зарабатывать написанием книг, но не могла переиздать две своих первых книги и заключить договор на третью.
Для себя Светлане не нужно было больших сумм – она жила очень просто. Но ею владела идея фикс, унаследованная от матери. Ее дочь должна получить великолепное образование, а это подразумевало учебу в частных школах. Светлана видела, что ее доходы падают. Теперь она получала со своих вложений всего 18 000 долларов в год – весьма скромная сумма для конца семидесятых. Ей нужно было несколько тысяч, чтобы оплачивать обучение Ольги в школе Стюарт. Светлана решила продолжать свои переезды. За следующие несколько лет она переехала еще четыре раза. Когда вставал выбор между оплатой частной школы и переменой места жительства, Светлана искала дом поменьше. В первый год она даже взяла учительницу из школы Стюарт в качестве квартирантки.
Когда в январе 1979 года закончился срок аренды дома на Мерсер-стрит, Светлана купила дом № 40 на Морган-плейс, а потом, весной 1980 года, продала его. Она сказала друзьям, что это была отвратительная собственность: дом очень дорого было содержать, и она была счастлива от него избавиться. Светлана арендовала дом № 53 на Айкен-авеню. Она писала своей старой подруге Розе Шанд, которая когда-то жила в доме у Светланы в Принстоне после операции, что от нового дома можно пешком дойти до центра города. Хотя он был небольшим, но Светлана уверяла Розу, что они вполне могут потесниться, если Роза захочет отправить своих дочерей в частную школу в Принстоне. Светлана планировала оставаться в этом доме, пока будет возможно оплачивать арендную плату.
Но, по правде говоря, Светлане нравилось переезжать. Ольга вспоминала, как они праздновали День матери на Айкен-авеню. Ей было девять лет. Ольга приготовила завтрак и принесла его матери в постель. Она увидела, что Светлана лежит, глядя в окно так, как будто за ним можно увидеть нечто далекое и прекрасное.
– Сегодня День матери, – сказала Светлана, – и мне хотелось бы сделать что-нибудь особенное для себя.
– Хорошо, – ответила Ольга, думая, что речь идет об одной из долгих поездок за город, которые они иногда предпринимали.
Но Светлана сказала:
– Как ты смотришь на то, чтобы снова куда-нибудь переехать?
Весной 1981 года, когда арендная плата за дом на Айкен-авеню выросла с 550 до 600 долларов в месяц, Светлана начала искать какое-нибудь жилье в Принстоне, которое могла бы приобрести, но выяснила, что ничего не может себе позволить. Ольга стала высокой, длинноногой, как и ее отец, девочкой. Она была очень хорошенькой и даже еще более упрямой, чем ее мать. Светлана возила ее на частные уроки игры на пианино и гитаре, на уроки французского и верховой езды. Но, казалось, Ольга была несчастна в школе Стюарт.
Там поменялся директор и, как Ольга вспоминала десятилетия спустя, она начала ненавидеть школу. Дети не знали, что она внучка Сталина – да и имя Сталина для них ничего не значило, – но они знали, что она наполовину русская и впитали от своих родителей подозрительность к русским. Ольга считала, что никакая она не русская, а американка. Она настаивала на том, чтобы сменить имя на американское. С тех пор мать звала ее американским прозвищем – Крис.
Но в школе были и другие предрассудки. Мать Ольги не только была разведена, она еще и не являлась католичкой. Когда в 1980 году девочка была в четвертом классе, учительница рассказала детям о том, что существует ад: «Было ужасно услышать, что туда попадут все девочки-некатолички». Вместе с двумя другими девочками, Ребеккой и Жасмин, одна из которых была еврейкой, а другая – полькой, Ольга оказалась среди тех, кого презирали. «В школе проводили общие молитвы, но не для всех. Нам не разрешалось принимать причастие. В среду на первой неделе Великого поста мы рано уходили домой, потому что не могли принимать участие в церемонии». Ольга однажды пришла домой и спросила мать:
– А могу ли я стать католичкой?
Но тут ничего нельзя было поделать. Ранее Светлана узнавала, может ли она креститься по католическому обряду, но ей сказали, что она уже крещена по православному обряду и не может креститься дважды.
Ольга вспоминала: «Я не знала, что идет пропаганда против русских. Я не знала, кем был мой дед. Я не знала, что быть в разводе – это какая-то проблема для женщины, особенно, если отец ребенка не появляется годами. Я не знала всего этого. Я просто чувствовала злобу. В классе на меня обращали внимание, отходили в сторону, приводили в замешательство, смеялись, задевали со всех сторон… Я в самом деле была умным ребенком и любила учиться, но я была очень, очень стеснительной и боялась всей этой обстановки. В те дни я терпеть не могла ходить в школу, я просто ненавидела ее».
Однажды утром Ольга, которой недавно исполнилось десять лет, сбежала из дома. Приготовив завтрак, Светлана пошла будить ее, но дочери не было в постели. Ольга оставила записку: «Мамочка, я ушла из дому. Встречай меня в среду возле автобусной остановки. Прости меня, но я должна идти».