Дочь Сталина Салливан Розмари

Глава 35

Моя дорогая, они совсем не изменились!

В середине сентября 1995 года Светлана решила переехать в Корнуолл, где они вместе с дочерью Ольгой несколько раз отдыхали в начале восьмидесятых. Светлана стала понимать, что средств, которые она получала от общества «Карр-Гомм», перестало хватать на достойную жизнь в Лондоне, в то время как подчиненная благотворительная организация под названием «Эббифилд» владела несколькими резиденциями в Корнуолле. Светлана представляла себе, как будет наслаждаться тишиной и прекрасными пейзажами (и никаких толп народа!) в маленькой деревне Маллион на восточном берегу залива Маунт. Резиденция называлась Мелвин Хаус, и, кроме домовладельца, там обитали восемь пожилых женщин. Это стоящее на скалистом обрыве здание больше напоминало пансионат в семейном стиле, чем дом престарелых, и в нем даже была гостиная для прибывающих с визитами друзей его обитателей. Вместе со своими десятью горшками герани Светлана поселилась в маленькой комнате в этом доме и написала Мэри Баркетт, что почувствовала себя «старой, очень старой внутри. Иногда все, что я ношу внутри меня, давит так сильно». Она удивлялась, как Мэри могла жить вместе со всеми призраками, населявшими Айсл Холл. Ее собственные призраки вечно преследовали ее по пятам.

Но тогда, в начале 1996 года, ей представился неожиданный шанс изгнать хотя бы некоторых из них. В 1995 году Владимир Аллилуев написал книгу мемуаров под названием «Хроники Семьи» и прислал рукопись Светлане с просьбой перевести ее на английский. Владимир был сыном Надиной сестры Анны и Станислава Реденса. Когда Светлана прочитала этот текст, ее охватил ужас. Владимир прославлял былую мощь сталинизма и ностальгировал по возвращению советской власти под видом «семейного альбомчика родственников Сталина! Какой это был кошмар!» Светлана достала свою русскую пишущую машинку и напечатала на ней пространный отзыв на эти мемуары, который затем отправила Ольге Ривкиной, сделавшей так, чтобы он прозвучал по радио в России.

То, что ее двоюродный брат пытался обелить прошлое, было для нее непостижимым. Свой отзыв она ярко и эмоционально написала по-русски, а потом быстро перевела на английский и послала своим британским и американским друзьям в надежде, что он будет опубликован также и на Западе (чего не случилось). В каждом слове ее статьи сквозило потрясение. Да мог ли Володя написать такое?

Володя, чей отец был арестован и замучен в тюрьме, удостоившись лишь посмертной реабилитации? Володя, чья совершенно далекая от политики мать оказалась обречена на шесть лет заключения в одиночке, несмотря на свое слабое здоровье (туберкулез)? Тот ли это самый Володя, за которым не переставало по пятам следовать НКВД, ГПУ, МГБ – организация, которая, как ни меняла свое имя, не переставала висеть оковами на нашей семье? Разве не он был так остроумен, когда был моложе… и не боялся высмеивать весь тот мир угнетения, лжи и смертельной опасности?..

Она с нарочитым отвращением подводит итог Володиным заявлениям: «Ну давайте еще простим Сталина за его презрение к нормам демократии и законности», поскольку, дескать, он был «строгим, но справедливым, как в свое время Иван Грозный», да еще и «великим патриотом нашей Родины и гениальным главнокомандующим». Сама мысль о том, что культ личности ее отца может возродиться, вгоняла ее в дрожь.

Неприемлемым для Светланы стали попытки Володи отмыть добела память ее брата Василия – того самого Василия, который сгноил в тюрьме генерала ВВС Новикова лишь за то, что тот посмел ставить под сомнения его действия; которому было плевать на закон, когда он грубо обращался со своей первой женой и детьми; который только и делал, что пил и кутил. Теперь его надо было за все простить, потому что, мол, «он наш».

Но самый тяжелый удар Светлана пережила, прочитав в Володиной рукописи, что самоубийство ее матери было результатом «болезни». «Довольно, Володя. Мне чудится, будто я нахожусь в мрачном и темном кремлевском закоулке, и ко мне подступают все, кто хотят бросить обвинение моей МАТЕРИ. И ведь это ОНА БЫЛА на самом деле ЖЕРТВОЙ системы». Володя взял и выкинул ее напрочь из истории, обозначив всего лишь как «одну больную женщину».

Светлана полагала, что Володя был не единственным лицом, приложившим руку к созданию этой хвалебной оды советской власти, и позднее некоторые члены семьи Аллилуевых признавали, что заметили в ней некоторые странные вставные фрагменты, появление которых, возможно, было ценой, заплаченной за публикацию книги. В ней присутствовало «Благодарственное письмо от крестьян к Реденсу», отцу Владимира. За что, интересовалась Светлана, они могли быть ему благодарны, если учесть, что чекисты вроде Реденса с большой жестокостью проводили насильственное раскулачивание на селе? В книге говорилось, что чистки тридцатых годов и во время войны, а также массовая насильственная депортация целых этнических групп были лишь «законными мерами по обороне тыла» воюющей страны. И тут же во всех этих «эксцессах» обвинялись Ежов и Ягода, и утверждалось, что они «получили справедливое воздаяние из рук Лаврентия Берии». «Как же мог Володя написать такие вещи?» – поражалась Светлана. Его собственные родители пали жертвами «нашего самого опасного родственника – дяди Иосифа».

Забивая последний гвоздь в крышку гроба этой книги, Светлана отмечала, что, судя этому тексту, Володя «бесповоротно скатился в антисемитизм».

Юлия Мельцер (жена Якова), Алексей Каплер и Морозов-старший (отец первого мужа Светланы)

…все были брошены в застенки волей одного и того же нашего всемогущего родственника [Сталина]. У Володи не нашлось ни одного слова для того, чтобы выразить им сочувствие. Неужели он совсем забыл про те события? А как насчет гадких антисемитских слов брата Василия, когда он называл моего сына жиденком? Ничего подобного наши дедушка и бабушка Аллилуевы не могли бы себе позволить. Все это явилось позднее, как следствие поощрения мещанских, фашистских инстинктов, в результате насилия, чинимого все тем же ОГПУ, ВЧК, МВД, КГБ…

Стремление убежать в прошлое – самый тяжкий недуг, который только может поразить нас. Вот оно, чудесное прошлое, от которого явственно вдруг повеяло могильным смрадом. Зачем оно потребовалось Володе?

Она написала Филиппе Хилл, что, прикрываясь именем ее двоюродного брата, коммунистические аппаратчики снова пытаются восстановить «отживший свое режим». Миллионы россиян ныне стенают по «славному прошлому, жизни под мудрым руководством несравненного вождя (моего отца)». «Какими мы были тогда могущественными!.. Трудно их винить. Их дурачили всю жизнь напролет».

Уже в следующем месяце ее разгромная статья появилась в «Лондон Таймс». Некий итальянский священник отозвался на нее в иллюстрированном еженедельнике «Ки», его слова приводит журналист Ричард Бистон, работающий в тот момент в Москве: «Теперь, в возрасте 70 лет, Светлана Аллилуева, очевидно, решила провести остаток жизни как Христова невеста, чтобы, по ее словам, искупить грехи своего отца». По всей видимости, одна католическая монахиня в Чикаго выдала прессе ее адрес в Корнуолле. Светлана писала Филиппе Хилл, что они выставили ее старой дурой. Как это могло случиться? Да еще одновременно с выходом ее статьи в «Лондон Таймс»? «Я уверена, что это контратака КГБ, в ответ на тот удар, который я им нанесла!» Хотя это можно посчитать за проявление паранойи, Светлану можно простить, и, несмотря на то, что Виктор Луис скончался, КГБ нашел еще кого-то, способного публиковать уничижительные пасквили о ней в международной прессе.

Не прошло и недели, как ее место проживания в Корнуолле перестало быть тайной. Ее выследил Дэвид Джонс, журналист из «Дэйли Мэйл»:

Тихо прозвонил колокольчик на дверях чайной, и кряжистая, грузная женщина со слезящимися глазами и красной сеткой лопнувших венок на щеках подозрительно заглядывает вовнутрь. В это морозное утро в уединенной деревеньке, затерянной на берегу моря в юго-западных графствах, нет практически никого. Но, несмотря на это, она натягивает поглубже берет, поднимает воротник пальто из верблюжьей шерсти и требует столик в самом неприметном углу. Светлана Питерс (урожденная Сталина), чья речь была странной смесью салонного английского и восточноевропейских идиом, спрашивает меня: «Скажите, пожалуйста, как вы нашли меня здесь?»

Это было описание некрасивой старухи. Светлана утратила свою собственность, свою внешность, свою индивидуальность. Все, что у нее оставалось – это ее чувство собственного достоинства и сила воли. Когда Джонс уточнил у нее, не собирается ли она уйти в какой-нибудь итальянский монастырь, она отвергла такую возможность: «Мне не нужны священники. Я самодостаточна». Интервью она оборвала фразой: «Достаточно… Теперь так – когда мы выйдем отсюда, вы пойдете налево, а я пойду направо».

Она снова написала Филиппе Хилл: «Мы не должны забывать о том, что полицейское государство в России никогда не прекращало существовать и что все их нынешние лидеры легко прибегают к былым методам насилия, когда это последнее оставшееся у них средство. Я влезла в гущу кипящих ныне страстей и теперь нет никакой возможности, что сторонники старого доброго порядка в России будут рады мне, моя сторона – либеральное движение». Когда два года спустя, в 1998-м, защитница прав человека Галина Старовойтова была застрелена в своем подъезде в Санкт-Петербурге, это лишь подтвердило правоту слов Светланы. ФСБ (так теперь именовался КГБ) была параллельной структурой власти в ельцинской России и действовала с ощущением полной безнаказанности. Светлана писала тогда Филиппе об убийстве Старовойтовой: «Моя дорогая, они совсем не изменились! Как это ужасно!»

Очень скоро после того, как «Дэйли Мэйл» взяла у нее интервью, Светлана снова переехала. У «Эббифилд» нашлось свободное место в старом викторианском доме в окрестностях Редрута как раз тогда, когда это было ей нужно. Она сказала Мэри Баркетт, что сворачивает свою юрту и кочует на новое пастбище, – это был порыв кочевника, одно из качеств, которые Светлана унаследовала от своего дедушки Сергея. Ее новый дом был расположен в Редруте на Клинтон роуд, 52, и ей понравился этот маленький городок с узкими викторианскими улочками. До моря было всего лишь полчаса на автобусе.

Почти весь следующий год Светлана провела, переписываясь со своими корреспондентами, но иногда ее одиночество прерывалось визитами друзей. Наконец ей удалось выбраться на месяц в США, чтобы встретиться с Ольгой в Висконсине и рассказать Филиппе Хилл и Мэри Баркетт о том, какой любящей и даже чрезмерно заботливой стала ее дочь. Теперь Ольга часто звонила, присылала подарки и интересовалась в письмах, что нужно ее матери? Когда Светлане было не с кем поговорить, она прогуливалась по окрестным холмам и берегу моря, делая пейзажные снимки. В юности она вместе с братом Василием научилась проявлять пленки и печатать фотографии в затемненной комнате в Кремле. Филиппа прислала ей в подарок абонемент на бесплатное посещение галереи Тэйта в Сент-Айвсе. И еще она прислала деньги, чтобы Светлана смогла купить себе удобные туфли для прогулок, за что та была ей безмерно благодарна.

В январе 1997 года общество «Эббифилд» пало жертвой неожиданных финансовых трудностей, и перед Светланой замаячила перспектива переезда в другое пристанище, классом ниже. Но она отказалась это делать. Ольга удивлялась, почему теперь, перед лицом проблем, она не хочет вернуться домой? Ведь Светлана вполне могла жить с ней. Временным жилищем Светланы стал дом в Сент-Айвсе на улице Каррак стрит, принадлежащий «Карр-Гомму». Там она в нетерпении ждала, пока Ольга не приобретет дом в Сприн Грин. Они с Ольгой запланировали возвращение Светланы в Америку на ноябрь. Светлана писала Мэри Баркетт: «Ох, всего лишь восемь месяцев, и я стану жить вместе с Ольгой и готовить на своей собственной кухне! Во что превратилась моя жизнь, Мэри?.. Я чувствую, что на той стороне Атлантики все переменится. Мне даже неважно как, но пусть переменится».

Вскоре в доме Светланы раздался звонок, ей сообщили ужасное известие: сестра Нины Лобановой-Ростовской в Париже покончила с собой. Светлана, в которой это известие всколыхнуло болезненную память о гибели ее матери, понимала, что человек чувствует, когда с его родственником случается такое, и постаралась утешить Нину:

Линда Келли сообщила мне о трагической смерти вашей сестры в Париже – я знаю, какая пустота теперь образовалась в вашей жизни…

Всегда так печально и страшно, когда кто-нибудь выбирает для себя насильственный конец. Несомненно, причина – лишь временное помутнение рассудка, о котором кто угодно (я уверена!) пожалел бы в иной момент. Близкие люди этого человека остаются одни, остаются в ужасе и неверии. Но уже поздно что-то менять. Но, на самом деле, что бы они ни предпринимали до того, это не оказывает влияния на неотвратимую внутреннюю решимость того, кто идет на такой акт насилия над собой. Прошло уже шестьдесят пять лет с тех пор, как моя мать пошла по этому пути – и я все еще не могу понять, принять и простить ее выбор.

До сих пор меня мучит то, что она была одним из самых дорогих для меня и любимых мною людей, и все равно, несмотря на это, даже сейчас я неспособна ее понять. И если бы только она знала, какой разрушительный эффект окажет ее уход на тех, кому она была дорога, она, вероятно, остановилась бы в последний момент. Это событие заставило меня долгие годы изучать работы Карла Юнга, я пыталась найти в них объяснение произошедшему, но нашла лишь тезис о том, что сознательное и бессознательное живут в разных мирах, между которыми пропасть. И как объяснить бессознательное в понятиях сознательного, он почти не объясняет. Но довольно! У вас и так много боли, а тут еще я.

Она сообщила Нине, что возвращается в США. В то время как многие «подвергали [ее] остракизму, унижениям, издевкам», Нина всегда была по отношению к Светлане добра: «Со мной вы всегда держали себя просто, относились ко мне без предубеждения, всегда были щедры ко мне и готовы меня понять. Чего еще может требовать человек? Пожалуйста, не надо вспоминать меня как кошмарную тварь и как неблагодарную женщину – ведь я была не такой». Можно себе представить, как Светлана подчеркивала все эти слова в своих письмах, чтобы они наверняка донесли полноту ее благодарности.

Мэри Баркетт последний раз приехала к ней в Корнуолл. «Мы сидели на острове, когда выглянуло солнце, и вокруг нас парили чайки. Это был момент подведения итогов. Она собиралась уезжать в Америку, снова в неизвестность, и ей не терпелось устремиться ей навстречу».

Третьего ноября Светлана уехала. Последние годы прошли для нее непросто. Это была жизнь, по ее словам, «на правах английской рухляди». Кажется, единственное, о чем она жалела в тот момент, что в их жилой общине так и не нашлось никого, кто захотел бы позаботиться о десяти ее геранях в горшках, которые расцветали.

Глава 36

Последнее возвращение

Светлана была счастлива вернуться в Сприн Грин. Теперь ей был семьдесят один год, и ей казалось, что круг, наконец, завершился – она настаивала, что больше никогда и никуда не поедет. Характерно то, что годы, проведенные в Англии, она считала «впустую потраченным временем», но только лишь до тех пор, пока позже ею не овладело чувство ностальгии по ним. Похоже, что ей каждый раз надо было полностью расстаться с прошлым, чтобы затем в куче его обломков суметь найти какие-то добрые воспоминания.

Ольга выкупила дом, который она снимала, и квартиру на верхнем этаже отдала в аренду, чтобы вырученными средствами облегчить себе выплату ипотеки. Интерьер дома она украсила своими любимыми индийскими и тибетскими вышивками и статуями. Мать, дочь и двое кошек уютно устроились в новом доме накануне Дня Благодарения и Рождества. Светлана написала Мэри Баркетт, что Ольга теперь стала для нее «хранительницей, подругой и всем остальным». Ее жизнь текла теперь в заботливых «молодых руках» дочери, но для Светланы это было странное чувство: «Ведь мне нравится быть независимой». Это было привычное для нее раздвоение чувств – отдаться полностью кому-то и в то же время чувствовать необходимость отвечать за себя самой. Она очень старалась ни в чем не попрекать Ольгу. Друзьям Светлана посылала снимки реки Висконсин с покрытыми цветами островами на ней и своего любимого уголка – лодочной пристани «Орион». Она уверяла их, что ей нравится в Сприн Грин.

Так продолжалось около четырнадцати месяцев до тех пор, пока Ольга и Светлана не признали, что, как бы им ни хотелось обратного, между двумя женщинам двадцати семи и семидесяти двух лет пролегает слишком большая пропасть. Светлана жаловалась своему старому другу Бобу Рейлу, что Ольга очень общительная, как и ее отец, любит шумные компании и громкую музыку (такого сорта, что Светлану от нее просто перекашивает). Их дом напоминал ей железнодорожный вокзал, чьи двери были широко открыты для всех.

И для Ольги эти месяцы были трудными. «Она была моей «старушкой»-матерью… она могла становиться старше, но как могла я? Она копила в себе возраст и мудрость, а я оставалась молодой». Как бы она ни любила мать, становилось ясно, что им не ужиться вместе, но, несмотря на это, жалость по отношению к матери разрывала ей сердце: «Я думаю, сложнее всего для нее было просто жить. У моей мамы никогда это не получалось… она вечно не жила, а выживала».

К тому времени как гражданин США преклонного возраста, который регулярно платил налоги и отвечал всем требованиям, Светлана попадала под действие программы Социального обеспечения. По взаимному согласию с дочерью в 1999 году она переехала жить в дом престарелых. Как отметила Светлана, «мне надо уметь быть счастливой там, где я есть». У нее оставались ее книги, радио, визиты дочери, а также ее хорошие друзья.

Элизабет Койн, которая помогала ей нянчить маленькую Ольгу много лет тому назад в Талиесине и которой Светлана отдала свое талиесинское пианино, трагически погибла в автокатастрофе, но ее дети Майкл Койн и Кэти Россинг с теплом вспоминали Светлану и связывали ее имя с экзотическими подарками, которые она делала их матери. В 1970-м году свадебные подарки для Светланы и Уэса текли рекой со всего мира, и кое-что из них Светлана оставила детям Элизабет. Кэти до сих пор помнила коробочку с авторскими духами, много маленьких стеклянных флакончиков. «Для ребенка это было настоящее чудо!» Для них Светлана была просто Ланой. «Нам было неважно, кто был ее отец».

Кэти Россинг теперь уделяла много времени Светлане, потому что она была тронута тем, как просто она сошлась с Дженнифер, ее взрослой дочерью-инвалидом. «У нашей дочери словно есть особый радар. Думаю, она родилась с ним. Она может сказать, кто лицемерит, а кто говорит искренне, и у Ланы был такой же радар». Лана любила бродить по магазинам секонд-хенда вместе с Кэти и покупать для ее дочери всякие безделушки, приговаривая: «На, возьми это для Джинни».

В начале 2001 года Ольга уехала на Западное побережье, чтобы работать там и получить степень в области бухгалтерии. Светлана была опустошена и не понимала, как теперь она будет жить без возможности видеть Ольгу три-четыре раза в неделю. Конечно, она это говорила с большой долей сарказма: ведь ей пришлось остаться еще и затем, чтобы заботиться о двух старых кошках Ольги. Тем не менее, Светлана гордилась Ольгой и всегда хвалилась перед друзьями, какая та инициативная. В ответ благодарная Ольга посылала ей деньги при любой возможности и звонила каждую неделю.

И все же денег Светлане, как обычно, не хватало. Все потому, что, как она сама же признавала, она питала страсть к покупкам различных подарков через почтовые каталоги. Как вспоминала Кэти Россинг, «Она обожала эти каталоги, постоянно подчеркивала и обводила в них то одно, то другое, спрашивая меня: «А об этом что ты думаешь?» «Очень дорого» – обычно отвечала я. А поскольку на почте часто не могли разобрать ее почерк, мне приходилось звонить и следить, чтобы ничего из заказанного не потерялось».

Когда Ольга приезжала на Рождество, они дарили друг другу подарки. Светлана очень любила их получать. «В этом отношении она была как ребенок. У нее просто начиналось головокружение от вида сумки с подарками, от предвкушения праздника. Не так много людей было готово дарить ей подарки, поэтому те моменты, когда она их получала, были настоящей радостью – как для нее, так и для нас».

Но не меньше, чем получать, любила она и передаривать подарки. «Могло быть так: ты ей купишь что-нибудь, что, как тебе кажется, должно ей понравиться, а она развернет упаковку, возьмет и скажет: «А, ну это чудесно подойдет тому-то и тому-то». Она была в этом отношении беспардонна. Нет, она вовсе не пыталась кого-то обидеть, просто так у нее само получалось». Часто Светлана едва могла растянуть свои средства до конца месяца, и, тем не менее, она всегда без сомнений расставалась с вещами. Раз Майкл Койн подарил ей сто долларов, чтобы она купила что-нибудь для себя, и потом выяснил, что она отдала эти деньги каким-то женщинам, которые купили амбар и устроили там приют для бродячих кошек.

В свои последние годы Светлана продолжала вести бродячий образ жизни, но география ее скитаний значительно сократилась. В основном она перемещалась между двумя домами престарелых в Риджвью Коммонсе и в Ричланд Хилле, а также то появлялась, то вновь уезжала из дома в Сприн Грин. Чаще всего она так поступала потому, что ей просто надоедало сидеть на одном месте, но бывало, что причиной ее переезда становилось опасение, что журналисты или кое-кто похуже могли выследить ее.

Конечно, куда бы она ни подалась, она все равно жила в какой-нибудь маленькой комнатушке. По воспоминаниям Кэти, заметной деталью ее комнаты была узкая четырехъярусная полка, на которой Светлана держала все самые дорогие для нее фотографии: Ольги, няни Александры Андреевны, своей мамы Нади и бабушки Ольги. Еще у нее были фотографии любимого ею Черного моря и ее с Уэсом свадебный портрет.

Майкл Койн помнил эти комнаты. Хотя многие думали, что Светлана до сих пор живет роскошной жизнью, на самом деле она «носила вытертую одежду, дырявые свитера и заворачивалась в одеяло». У нее был старый кассетный видеоплеер, который Ольга подарила ей после того, как они с Койном в поисках ее любимых старых фильмов обшаривали различные лавки старья, в которых перепродавали отданные даром вещи. Светлане нравились фильмы, где играла Элизабет Тейлор, сколько она себя помнила, еще с тех пор, как она ребенком в Кремле видела фильм с лошадьми и Тейлор в главной роли. На своем маленьком радиоприемнике она пыталась ловить Би-Би-Си. Те, кто приходил к ней в гости, часто заставали ее за чтением, это могла быть биография Джорджии О’Кифф или мемуары Анны Достоевской о ее муже. Еще Светлана часто писала. Если получалось, она убеждала друзей свозить ее в любимый ресторан на берегу реки Висконсин, где она сидела на открытой веранде с видом на реку, с гамбургером и бокалом зинфанделя, глядя, как птицы взмывают над волнами – так же, как когда-то давным-давно в детстве в Зубалово.

Койн вырос в эпоху Холодной войны и слышал о Сталине в школе, но, лишь повзрослев, он начал понимать, кем на самом деле была старая «Лана». «Я открывал для себя ее роль в мировой истории, ее родословную, что она совершила сама и как это повлияло на дипломатические отношения между странами, но для меня она все-таки оставалась еще одним членом нашей семьи». Конечно, ему было очень интересно узнать побольше о Сталине, но он ни о чем не спрашивал ее, потому что не хотел разрушить их дружбу. Он видел, как такие вещи случаются. Так, с того момента, как хозяин одного книжного магазина в городке Ричлэнд-Центр проявил излишнее любопытство по отношению к прошлому, ее ноги в том магазине больше не было. «Моя мать, моя сестра Кэти и я никогда не донимали ее расспросами. Мы считали это ее частным делом. Я никогда не говорил о ней с друзьями. Почти никто не знал, что я в курсе, кто она такая. Она была для нас просто Лана».

К этому времени Светлана начала тяжело страдать от сколиоза, и из-за ужасного кифоза ее спина так согнулась, что ей пришлось использовать для ходьбы опору-ходунки, которую она называла «моя полноприводная трансмиссия». Она убеждала Койна, что нет поводов для беспокойства, когда она выходила с тростью, «как королева Виктория». В детстве брат научил ее терпеть последствия падения достойно.

За одеждой она отправлялась в магазин товаров секонд-хенда. Там она покупала мужскую рубашку очень большого размера, распарывала ее по швам и перешивала так, чтобы она нормально сидела на ней, почти скрывая к тому же ущербность ее нынешней фигуры. Она заявляла, что научилась этому у своих московских портных. В шкафчиках у Светланы было полно подаренных Ольгой индийских тканей, из которых она шила подушки и предметы одежды для друзей. Еще она умела изготовлять травяные сборы и настои по старинным народным русским рецептам, которые в детстве узнала от няни. Койн работал в авиакомпании и много путешествовал по миру. Отовсюду он привозил сувениры для Ланы: шоколадки из Швейцарии, чай из Англии. Она слушала его рассказы о путешествиях так живо, будто сама его глазами видела все эти чудесные места. «Ее нельзя было назвать счастливой. Иногда она смеялась, но почти всегда оставалась очень серьезной». И еще Светлана никогда не стеснялась выражать свое отношение к чему-либо прямо: «Если ей что-нибудь не нравилось, она обязательно давала вам это понять». Ее оптимизм был основан на опыте и разуме. Она любила повторять слова Алексея Каплера: «Мой старый, давно покойный московский друг [Каплер умер в 1979 году] любил говорить, что жизнь – как зебра. В ней есть черные полосы, но за ними обязательно появляются белые».

Светлана всегда внимательно следила за политическими процессами в России. В 1997 году она призналась Бобу Рейлу, что она не могла даже предположить, что СССР «бесповоротно рухнет» так скоро. Она думала, что, вероятно, произойдут изменения внутри компартии наподобие того, как это было в Китае, но «события понеслись быстрее мысли». Однако она предупредила Боба со своим обычным сарказмом что, глядишь, не так уж на самом деле все и поменялось. «Старый пьяница Ельцин и весь его «аппарат» – все те же старые знакомые «большики», они лишь прикидываются кем-то другим».

Когда ее друг-вулканолог Томас Миллер сказал ей, что планирует приехать в Россию в январе 2000 года, она предупредила его, чтобы он был очень осторожен, особенно с учетом того, что он собирается привезти деньги для ученых – это могло быть расценено как вмешательство иностранцев во внутрироссийские дела. Миллер полагал, что у Светланы было «безупречное понимание того, как функционирует власть». 31 декабря 1999 года, когда Владимир Путин стал президентом после внезапной отставки Бориса Ельцина, она писала ему:

Россия (по моему мнению) быстро скатывается в прошлое – ведь теперь президентом стал этот чудовищный КГБшник! Я верю и надеюсь, что народ не проголосует за него, но, разумеется, результаты выборов всегда могут быть подделаны… В Чеченской (именно так!) войне – «славной войне» – повинны те, кто с присущим русским коварством спровоцировал ее. Чеченцы, хоть они и энергичный народ, никогда бы не спустились со своих гор, чтобы устраивать взрывы в городах «большой» России!

Так партизанская война просто не ведется – а значит, это все подстроено самим КГБ. И когда Артем Боровик (который вел репортерское расследование) захотел копнуть глубже истоки Чеченской войны, узнать, как именно она началась, его без лишнего шума убрали все те же силы.

Я прекрасно знаю это все со времен классического коммунизма и Холодной войны. Лидеры демократических стран должны объявить бойкот Путину – но вместо этого они с ним обнимаются и хлещут водку.

Ах, Томас, пожалуйста, будьте осторожны. Времена как-бы-демократии в России подошли к концу».

В основном, она занималась обличением России лишь в частной переписке с Бобом Рейлом. Она хорошо понимала, о чем говорила, когда обвиняла то ли в наивности, то ли в преднамеренном циничном игнорировании правды тогдашнюю администрацию США. Они как будто отказывались понимать то, что происходило в новой России. Светлана писала, что ее вывела из себя победа Владимира Путина на выборах 2000 года.

Россия сменила флаг и различные вывески, но будьте уверены – это все тот же самый СССР, и мне это очевидно. А теперь серенький полковник из КГБ вскарабкался на самый верх, и лишь благодаря тому, что он проявил достаточно мудрости, чтобы гарантировать Борису Ельцину свободу от общественного расследования его коррупции и воровства на посту президента, которое, вполне вероятно, могло бы вылиться в наказание для него. Теперь, когда наше местное радио твердит мне, что новый человек в Кремле – «подлинный национальный лидер русских» и «настоящий избранник» народа, я могу только грязно ругаться по-русски, и, слава Богу, что меня никто не понимает!

Когда я думаю о России (и о том, как мало понимают ее здесь, в Штатах), я теряю способность спать…

Она сказала Майклу Койну, что Путин возрождает культ личности ее отца. Койн вспоминал: «Она не соглашалась с тем, как Путин по капле восстанавливает память о Сталине – были ли это выставки его скульптур или еще какие-то символы». Понемногу Светлана с ужасом начала понимать, что сама является одним из таких символов. Она сообщила Бобу Рейлу, что боится, что ее могут депортировать в Россию. Или того, что после ее смерти подделают ее завещание и там будет сказано, что, якобы, она хочет, чтобы ее останки захоронили на Родине».

Для Рейла это все звучало как бред параноика. Может быть, так оно и было. Маловероятно, чтобы президенту Путину было дело до репатриации дочери Сталина, живой или мертвой. Но Светлана думала как русский человек, а для русских символы значат очень много. В ее паранойе была своя логика: это не она, Лана Питерс, была им нужна. Им нужен был завершающий штрих к картине возвеличивания Сталина, и возвращение блудной дочери, похищенной Западом, которая, якобы, никогда не забывала, кто был ее отец, могло бы стать таким необходимым штрихом. Для нее не казалось невозможным, что ее обращенные в пепел останки кто-нибудь может использовать в мистериях вокруг возвращения культа великого Сталина.

Она отвечала в письме Рейлу, который, очевидно, пытался развеять ее опасения:

Мне приятно думать, что вы считаете мою идею о том, что меня «отправят домой» по требованиям коммунистов или КГБ, безумной. Я тоже думаю, что это чистое безумие. Но разве не безумие – Чеченская война? Не безумие ли то, что бывший красный шпион становится президентом России? Люди знают, кто я такая – знают здесь и там – и этого ДОСТАТОЧНО. Как Лана Питерс я никому там не нужна. Я нужна им как Светлана Сталина.

Она говорила Рейлу, что, конечно же, как и все в России ее детства, она выросла в плену навязчивых страхов. Что же он хотел от нее? Но если, не дай Бог, ее вдруг однажды депортируют в Россию, то туда доедет лишь ее мертвое тело, потому что она наложит на себя руки по дороге.

Раньше остальных Светлана начала понимать, что под права человека в России ведется скрытый подкоп. Она видела возрастающее влияние ФСБ (так теперь назывался КГБ), растущие ограничения свободы слова, аресты бизнесменов-олигархов как предупреждение остальным, что они должны оставаться вне политики; а позднее и принятие закона, согласно которому крайне усиливалась официальная подотчетность российских и иностранных НКО (некоммерческих организаций), под которыми, в основном, имеются в виду благотворительные и правозащитные организации. Она оплакивала слепоту русского народа: в то время, как благосостояние простых людей значительно выросло за счет роста экспортной выручки от продажи нефти и газа, казнокрадство и коррупция продолжала цвести буйным цветом. Но народ впитывал националистическую пропаганду и рассказы об историческом величии России «словно материнское молоко».

Быть может, для любого человека преклонного возраста мир становится уже и теснее, и страх разрастается, заполняя собой весь круг существования. Кэти Россинг знала, что Светлану часто охватывал страх. Теперь она уверилась, что агенты российской разведки могут похитить ее прямо посреди улицы в Ричлэнд-Центре. Когда Кэти сказала ей, что это чепуха, Светлана ответила: «Ты не знаешь, на что они способны. Я видела, как люди просто исчезают. Ты не понимаешь. Люди пропадают, чтобы никогда не появиться вновь». Кэти думала: «Ты права. Ведь я всегда жила в совсем другом мире… Лана своими глазами наблюдала многие вещи из того времени, когда правил ее отец. Она считала, что Путин поклоняется Сталину и сам хочет быть, как он. Светлана боялась, что за ее телом обяжут приехать ее сына Иосифа».

Светлана наняла в Сприн Грин адвоката, который составил завещание, по которому Иосифу воспрещалось видеть и трогать ее тело или его остатки. Кэти с братом помогли ей заплатить адвокату за этот документ, который должен был придать ей спокойствие. Светлана дала Кэти список имен в Госдепартаменте и других людей и мест. «Если бы она вдруг исчезла, там ее следовало искать, и нам нужно было подключать правительство к ее возвращению».

Светлана писала Бобу Рейлу, что она постоянно испытывает физическую боль. Она чувствовала себя старой, использованной, и ей хотелось, чтобы ее услышали в последний раз. «Я хочу, чтобы вернулась моя репутация и слава приличной женщины. Я хочу, чтобы меня запомнили как писательницу, которая писала свои книги, не прибегая к помощи «литературных негров». Хочу, чтобы мое имя Светлана не звучало бы как угроза». Больше всего ее беспокоило, что люди до сих пор воспринимают ее как богатую женщину. Некоторые даже говорили, что она прикидывается бедной, чтобы получать социальное пособие и жилье. Один из парней Ольги как-то поинтересовался у нее: «А вы все еще пользуетесь деньгами со своего швейцарского счета?» Некий эмигрант из Венгрии докучал ей вопросом: «Скажите мне по секрету, куда вложены все ваши средства?» То, что она сама решила остановиться в Швейцарии, было ложью «кремлевского уровня». «Этот эпизод никак не хочет меня отпустить и ДО СИХ ПОР портит мне жизнь», – жаловалась она Рейлу.

В 2005 году, когда ей было семьдесят девять лет, Светлана написала Бобу и Рамоне Рейлам несколько пронумерованных писем. Создавалось ощущение, что она была намерена повторить структуру своей первой книги «Двадцать писем к другу». Целью этих писем было опровержение клеветы и наветов прошлого. Бередя свои старые раны, она вновь рассказывала историю своего бегства из Союза и прибытия в Америку, попутно срывая злость на юристах, банкирах, дипломатах и журналистах, которые обманывали и порочили ее.

Ярость Светланы была несдержанной и почти трогательной. Если она начинала ругаться, то быстро теряла контроль над выражениями и полностью выпускала пар, из-за чего многие сравнивали ее приступы гнева со сталинскими. Но можно сказать, что ее гнев имел очень русскую природу – он служил средством очищения для души. Она никогда не понимала американского обычая дипломатической утонченности. «О, как я ненавижу эту американскую привычку!» – жаловалась она. – «Как у вас дела? Замечательно! Прекрасно! Даже если у меня только что умер муж, я все равно ОБЯЗАНА сказать, что дела идут ПРЕКРАСНО!» Светлана хранила в себе затаенную боль: она чувствовала, что ее использовали, и для нее не играли роли мотивы дипломатической целесообразности. Но ее серия «Писем к Бобу и Рамоне Рейлам» иссякла вместе с ее злостью, и намерение составить из них книгу осталось нереализованным.

С Марией Андерсон Светлана повстречалась осенью 2005 года. Друг спросил Марию, не могла бы она помочь Светлане переехать в новое жилище – перевезти лишь несколько коробок на своей машине. Светлана не растеряла ни капли своего дара убеждения. Мария скоро стала возить ее везде, куда ей было нужно поехать. Она хорошо помнит случай, когда они вернулись в апартаменты Светланы в Ричлэнд-Центре и обнаружили сидящего в фойе незнакомца. Говоря с сильным акцентом, он осведомился, знают ли они Лану Питерс. Он сказал, что стучался к ней в дверь, но никто не открыл. Мария ответила: «Нет, не знаем», а Светлана добавила: «Может быть, она уехала на весь уик-энд?» Когда они оказались у Светланы в комнате, Мария осталась с ней, потому что она была явно испугана. Спустя короткое время, послышался стук в дверь. На этот раз пришел местный полицейский, который знал о Светлане. Выяснилось, что тот мужчина приехал в компании какой-то женщины на прокатной машине с нью-йоркскими номерами. Женщина звонила владельцу дома престарелых и этим возбудила его подозрения, поэтому он вызвал полицию, чтобы она проверила, все ли в порядке с Ланой. Незнакомец заявил, что все, что он хотел – подписать у Светланы экземпляр ее книги. Полиция выдворила их обоих из города.

Как-то раз в 2006 году, путешествуя по стране, Боб и Рамона Рейлы остановились на вечер у Светланы в Спринг-Грин. Она сводила их к могиле Уэсли Питерса, а потом они вместе пошли в ресторан, где Боб вспоминал о событиях в Индии в 1967 году. Он удивлялся, как у ней хватило тогда сил принять столь судьбоносное решение? Позже Светлана отправила ему письмо, где писала: «Сейчас, слабая и испуганная, я сама поражаюсь тому, что совершила тогда. Я ничего не боялась – тогда. Люблю вспоминать те дни… так это было здорово!» Ее побег оставил несмываемый след в мире. Она «влепила пощечину советскому правительству». Она одурачила их всех.

В 2010 году журналист Дэвид Джонс, который брал у нее интервью в Корнуолле четырнадцатью годами ранее, вновь выследил ее в Ричлэнд-Центре, где, как он писал в своей статье, «Лана Питерс или Светлана Сталина, как ее звали до того, как замужество смыло грязь ее фамилии… скрывалась от всех». Джонс был потрясен тем, как она изменилась за прошедшее время. Согбенная от сколиоза, в сером тренировочном костюме и розовой кофте, она выглядела «до последнего дюйма как американская пенсионерка». Когда он сказал ей это, она заметила: «Почему бы нет?» Она пробыла в Америке так долго, что уже полностью ощущала себя американкой. Она любила гамбургеры, голливудские фильмы и постоянно говорила по-английски. Но когда он попробовал выяснить, «простила ли она своего отца», то вызвал этим взрыв «ее легендарного бешенства»: «Я ничего и никого не прощаю! Он убил множество людей, и среди них были мои дяди и тетушка! Я никогда не прощу его, ни при каких обстоятельствах!.. Он сломал мне жизнь, поймите это, сломал напрочь!» Вышло так, что это стало последним ее интервью.

И все же Ольга считала, что так или иначе, в последние два года жизнь ее матери нежданно наполнилась внутренним покоем. «Как ни удивительно, теперь она многие вещи стала воспринимать спокойно… Когда происходило что-то, что раньше решительно вывело бы ее из себя, она лишь смеялась вместо того, чтобы сердиться». Ольга спрашивала себя: «Кто ты такая и куда ты дела мою мать?» «Кажется, к нам вернулись наши славные дни счастья. Как это было хорошо».

Возможно, тем, кто умиротворил Светлану, оказался ее новый друг, писатель Николас Томпсон, который был так великодушен, что организовал закрепление за ней авторских прав на книгу «Двадцать писем к другу» через Вашингтонское бюро по регистрации авторских прав. При известной настойчивости, это оказалось не так уж трудно. Теперь она могла завещать свою книгудочери.

Кажется, Светлана решительно вышла на некий новый уровень осознания жизни, судя по тому, что она писала своей подруге Линде Келли: «Я пришла к выводу, что самое важное в жизни – не некие «достижения», а неброский, но труднодостижимый талант – всегда оставаться собой».

В 2011 году у Светланы диагностировали рак в терминальной стадии. В мае она написала Мэри Баркетт: «Я разваливаюсь на части!» Филиппе Хилл она сообщила: «Я потихоньку готовлюсь покинуть этот мир». С Кэти Россинг она часто разговаривала о смерти. Чтобы как-то успокоить ее, Кэти рассказывала о кончине своего брата. Из больницы его выписали умирать домой. Как потом оказалось, ровно за сутки до его смерти, Кэти зашла к нему в комнату, и он прошептал ей: «Тс-с-с! Наша мама пришла, чтобы забрать меня к себе». Она сказала Светлане: «Я думаю, ты скоро увидишь всех, кто умер до тебя: няню, маму, бабушку…» В ответ Светлана посмотрела на нее и поинтересовалась: «А если я не желаю кое-кого видеть?» По выражению ее лица Кэти легко поняла, кого та имела в виду. «Я не знала, что ей ответить на это». «Я думаю, что она долгое время боялась предстоящей смерти, но в какой-то момент, не знаю когда точно, она внутренне решилась на что-то и теперь была согласна с тем, что ей придется уйти».

Светлана желала, чтобы ее тело кремировали и сперва хотела, чтобы Кэти сделала так, чтобы ее пепел рассеяли с лодочной пристани «Орион» на реке Висконсин. Но потом сказала: «Не стоит этого делать – люди узнают, что мой пепел рассыпан в этом месте, и будут думать, что я загадила собой их реку». Напрасно Кэти пыталась ее уверить, что сделает все по секрету: «Мы поплывем на каноэ, и никто не узнает!» – Светлана была тверда, как камень. Кто-нибудь обязательно узнает. Она приготовила официальное распоряжение. Согласно ему, Мистер Стаффорд из погребальной конторы должен был забрать ее тело из больницы и немедленно доставить в крематорий, где кремировать и отдать пепел одной лишь Ольге – «завершить кремацию и доставку по назначению до того, как кто-либо еще получит возможность что-то сделать с останками».

Она дала Кэти одну фотографию, которую попросила выставить на церемонии прощания с ней. Кэти решила, что это было очень смешно. На фото была запечатлена морская гладь, блистающая в свете полной луны, и единственной деталью был торчащий из воды хвост кита, который только что выпрыгнул из воды и вновь нырял. На оборотной стороне Светлана написала: «Всем пока! Ваша Рыбка (дата:….)»

В ноябре она внезапно стала чувствовать себя хуже и ее перевели в госпиталь Пайн Вэлли. Она настаивала, чтобы больничный персонал не сообщал ничего Ольге. Светлана не хотела, чтобы дочь видела мертвое тело – в ее памяти воскрес момент, как она давным-давно, маленькая, увидела в то утро выставленный для прощания в ГУМе труп ее матери и шарахнулась в ужасе от этого зрелища. Этот образ матери оставался с ней даже спустя много лет. Кэти считала, что от подобного переживания Светлана хотела уберечь свою дочь. «Не думаю, что она понимала, что скорее причинит ей боль тем, что не даст возможности быть рядом тогда, когда сама Ольга этого желает». Но все-таки врачам удалось убедить Светлану позвонить Ольге. Они сказали ей: «Ваша дочь имеет право знать, что с вами».

Ее болезнь развивалась так быстро, что Ольга даже не подозревала, что мать умирает. Она приезжала в гости лишь месяц назад и обсуждала со Светланой, как она снова приедет на Рождество. Получив известие, Ольга тут же взяла билет на самолет. Когда она прибыла, было уже поздно, но врачи сообщили ей, что это, так или иначе, не имело значения. У них было предписание не пускать ее в палату к умирающей. Ольга злилась и чувствовала себя уязвленной – мама, очевидно, до сих пор продолжала чрезмерно опекать ее. Ей не довелось быть у смертного ложа отца, и она хотела быть рядом с матерью в ее последние мгновения.

Но рядом со Светланой была Кэти. Светлана не могла говорить, но знала, что Кэти тут. Она стиснула руку Кэти и странно посмотрела на нее. Кэти вложила в ладонь Светлане священный медальон, который всегда носила на шее, хотя ей и казалось, что «ей еще рано было уходить». Она попросила медсестру позвать местного священника. Когда тот пришел, он помолился за Светлану и сказал ей слова утешения, и «спустя несколько минут она скончалась. Думаю, что это было больше, чем совпадение. Он сказал ей нужные слова – и она отошла с миром». В отличие от своего отца, она не пыталась цепляться за жизнь. «Она просто дышала все слабее и слабее». Как трудно сыграть сцену своей собственной кончины. Она это сделала с изяществом».

Светлана умерла 22 ноября 2011 года после месяца предсмертных страданий в возрасте восьмидесяти пяти лет, согласно своему собственному предвидению. Это случилось спустя чуть больше чем две недели после семьдесят девятой годовщины гибели ее матери.

Для дочери она оставила письмо, напечатанное на бумаге. Она писала его словами, звучащими так, будто бы письмо написано не перед ее смертью, а после:

Я всегда остаюсь с тобой в моей любви. Пожалуйста, помни об этом. Мы, чистые души, которые теперь лишены бренных тел, любим вас тут, на Земле. Так что, не плачьте по нам. Никогда, никогда. Потому что ваши слезы лишь расстраивают нас здесь. Так уж получается, ничего не поделаешь. Но мы, в своей духовной форме, всегда продолжаем вас любить. Иногда мы можем вас касаться… И вы можете это почувствовать… как теплый ветерок или дыхание на своей коже. Это – мы. Это мы. Я знаю это, потому что теперь я сама всего лишь дух, всего лишь душа… всего лишь? О нет, мы ведь можем многое. Можем защищать вас от бед, можем обнимать вас тут… заключать, как в кокон, в свои теплые объятия. Мы исцеляем вас от всех ран, которые вы сами себе наносите, потому что отсюда, с большой высоты над Землей, нам хорошо все видно. Мы всегда готовы помочь. Но только не плачьте, никогда по нам не плачьте, а лучше думайте о нас с улыбкой. Мы любим вас и будем вечно любить. Я говорю «МЫ»… потому что нас, любящих душ, здесь много. Даже моя сама себя запутавшая мать – наконец, она сбросила с себя все земное горе и противоречия, и теперь она чистая, прекрасная душа, какой она всегда и была. Мы все вас любим. Не плачьте по нам. Мы любим вас. Твоя мамочка. Прости, что плохо печатаю, у меня даже тут не выходит лучше, чем обычно!

Ольга забрала пепел своей матери и развеяла его над Тихим океаном. Она потеряла ту, которая любила ее больше всех на свете, и ее утрата невосполнима.