Дочь Сталина Салливан Розмари
Светлана была в ужасе. Прямо в домашнем халате она бросилась на улицу и начала стучаться в двери соседей. Нет, ее дочери нигде не было. Автобус в Нью-Йорк останавливался за углом, на главной улице. Куда же могла отправиться Ольга? Один из соседей сел в старый «олдсмобиль» и, ободряюще махнув ей рукой, отправился на поиски девочки. Светлана позвонила в полицию и сообщила об исчезновении дочери безразличному полицейскому. Она была в панике: должна ли она искать дочь? Или сидеть и ждать? Не была ли она «слишком суровой к ее независимой натуре, слишком требовательной?» Позже, вспоминая об этом происшествии, Светлана сказала, что «перепугалась до потери сознания».
Вскоре раздался стук в дверь. Сосед Светланы, широко улыбаясь, стоял на пороге, сбоку выглядывала Ольга. Она держала в руке букет нарциссов и робко протягивала его матери. Сосед нашел ее в магазинчике, где девочка покупала блокнот и карандаш. Ольга бросилась к матери на шею и сказала, что больше никогда не будет убегать.
Но Светлана задумалась о том, что ее уединенная жизнь не подходила такому активному и общительному ребенку как Ольга. В то же время она совершенно неожиданно стала получать очень плохие табели успеваемости из школы Стюарт. Светлана говорила друзьям, что ее яркой дочери нужно «больше свободы и более неформальное окружение». Им надо переехать, они найдут другой дом.
Светлана понимала, что друзья считают, что эта страсть к переездам связана с ее эмоциональной нестабильностью, и некоторое время она и сама так считала. Но теперь в ее сознании мотивом для переездов стало образование дочери. Тем не менее, по детским воспоминаниям Ольги, они переезжали каждый ноябрь – то есть, в том месяце, когда мать Светланы покончила с собой. Это была самая огромная из ее потерь, которая до сих пор отзывалась мучительной болью. Этот месяц, по словам дочери, ассоциировался у Светланы «со смертью, умиранием, гибелью всего». На самом деле они часто переезжали весной, но в детском сознании сильнее отпечаталась скорбь матери как причина, по которой они снимались с места. Это было, конечно, интуитивное понимание, которое часто бывает у детей. Светлана направила все свое беспокойство на судьбу дочери. Это была единственная сфера, где она могла хоть что-то контролировать.
Глава 29
Современные джунгли свободы
К счастью для Светланы, зимой 1981 года ее подруга Роза Шанд переехала с семьей обратно в Нью-Йорк. Светлана вскоре приехала к ним, поскольку ей не терпелось снова познакомить Ольгу с Розой. Она сказала Розе, что ей хочется поводить дочь по галереям и музеям большого города, как когда-то она водила своих детей в Москве.
Главная теологическая семинария выделила Розе, ее мужу Филипу и двум ее дочерям квартиру в неоготическом здании восемнадцатого века, построенном из серого камня и находящемся на Девятой улице. Потолки высотой в двенадцать футов создавали впечатление старины, все помещение напоминало пещеру, центром которой являлась кухня, где Роза оклеила почтовыми открытками все шкафчики. Приехав к Розе, Светлана осела на кухне, где они пили чай и – иногда – водку и продолжали свои разговоры о вере, литературе и детях. Глаза Светланы все время останавливались на стеклянных дверцах шкафчиков. «Шкафчики со стеклянными дверцами, – сказала она, – были на кухне, где я выросла. Я и не рассчитывала увидеть что-то похожее в Америке».
Прошло почти десять лет с тех пор, как Роза последний раз видела Светлану. Хотя и прибавив в весе, Светлана все еще оставалось красивой, особенно когда улыбалась. Ее голубые глаза сверкали, а руки летали в воздухе, подчеркивая слова. Роза была удивлена, когда увидела, как Ольга командует матерью. Она думала, что с дочерью Светлана была одновременно «чрезмерно заботливой и твердой как сталь». Светлана говорила ей: «Не перебивай меня!», но через мгновение обе начинали хихикать, обняв друг друга.
Светлана приезжала к Розе так часто, как только выдавалась возможность. Они обедали в столовой при свечах. В один памятный вечер, открывая бутылку шампанского, Филип не мог вытащить пробку, и Светлана забрала у него бутылку. К восторгу всей семьи, она быстро открыла ее, и шампанское хлынуло в подставленный бокал. Светлана объяснила: «(Мой) отец потратил много времени, чтобы научить меня делать важные вещи».
Неожиданно Светлана начала рассказывать о своей любимой Москве. О «маковках церквей в снегу, о тихой вечной красоте маленьких кладбищ, о сверкающей ледяной красоте морозного дня» и о маленькой изысканно украшенной церкви, которую она видела, выглядывая из окна своей квартиры в Доме на набережной. Дочь Розы Кристин села за пианино и начала наигрывать тему из «Доктора Живаго» в аккомпанемент рассказам Светланы. В результате в темной, освещенной только свечами комнате глаза были на мокром месте не только у Светланы.
Светлана и Роза много бродили по зимним нью-йоркским улицам вместе с Ольгой. Они заходили в книжные магазины, музеи, посетили Статую Свободы. Когда они бывали в городе в воскресенье, обязательно ходили на службу в местную епископальную церковь. Также они бывали на концертах в разных местах, что заставило Светлану с ностальгией вспоминать о том, как она ходила в московскую консерваторию со своим сыном Иосифом – она почти видела его сидящим рядом с ней. Как странно повернула судьба, что теперь, в Америке, рядом с ней сидит Олюшка. Однажды Владимир Ашкенази послал Светлане контрамарки на его концерт в Карнеги-холл, и Роза узнала, что он ее друг, которого Светлана не видела шесть лет. После того, как Ашкенази стал невозвращенцем в 1963 году в результате длительного давления со стороны КГБ, который пытался заставить его быть осведомителем, он жил в Исландии и Швейцарии. Светлана также встретила еще одного друга – Мстислава Ростроповича, который стал невозвращенцем в 1974 году и, как и она, аннулировал свое советское гражданство в 1978 году, чтобы иметь возможность говорить об отсутствии свободы на Родине.
В мае Роза посмотрела замечательный новый фильм «Обломов», вышедший в Советском Союзе в 1979 году. Ей показалось, что он снят специально для Светланы. Она позвонила подруге и сказала, что та обязательно должна приехать в Нью-Йорк, чтобы посмотреть этот фильм. Светлана сказала, что в студенческие годы она знала актера Олега Табакова, играющего в фильме главную роль, и режиссера Никиту Михалкова. Михалков выдерживал советскую цензуру, снимая лирические фильмы о смене сезонов в Москве – фильмы, в которых не было людей.
Отправив Ольгу прогуляться в Вилледж с мужем Розы, они со Светланой отправились в кинотеатр на дневной сеанс. Фильм начался сценой, где ребенок просыпается, пробегает через теплую кухню и, радостно перепрыгивая через ступеньки, попадает на поляну с летними цветами, пронизанными солнечным светом. Светлана немедленно перенеслась на кухню в Зубалово, где няня Александра Андреевна мыла ее в цинковой ванне, подливая горячую воду из бака, дрова трещали в огне, и комната наполнялась паром. Она до сих пор помнила теплые полные руки няни. Мать Светланы всегда была занята чем-то более важным. Когда фильм закончился, и занавески стали закрываться над титрами, Светлана сидела молча, замерев, как каменная. Они с Розой просидели в пустом темном кинотеатре почти час. Светлана плакала. Для Розы это был в каком-то смысле преобразующий момент: «Я знала: это был совершенно иной жизненный опыт. Это было больше, чем мое восприятие искусства. Это была Россия, или Светлана, или в корне отличная духовная природа человека».
«Обломов» потряс Светлану до глубины души. Она писала Розе, что приезжала в Нью-Йорк одна, чтобы посмотреть фильм еще раз, и в тот вечер долго сидела «в той же позе, что Обломов, который просидел всю ночь под дождем, размышляя, – я словно окаменела и не могла двигаться». Она была потрясена тем, что советские цензоры одобрили фильм о царской России девятнадцатого века. Значило ли это, что в СССР что-то меняется?
Светлана говорила Розе, что фильм вернул ее в Москву 1962 года, к ее духовному наставнику отцу Николаю, которого она боготворила и чьи слова всегда вспоминала: «Он не сказал, что Христос не будет любить меня, дочь Сталина». Он крестил ее.
Она видела жизнеутверждающий сон об отце Николае как раз перед тем как приехать в Принстон в 1967 году. В сентябре 1970 года она снова видела его в радостном сне, предвещающем чудесные новости, и вскоре узнала, что они с Уэсом ждут ребенка. Далее были многие годы тишины. Это были ее худшие годы, но в марте она снова видела отца Николая во сне и знала, что случится что-то важное. Она и представить себе не могла, что это мог быть этот фильм. Светлана умоляла Розу понять:
Пожалуйста, не думай, что я преувеличиваю важность какой-то кинопродукции. Ты знаешь, в Советской России, в этом царстве молчания, к а ж д ы й знак важен, каждое символическое движение, слово и даже танец в балете – это общение. Все учатся читать эти молчаливые сигналы. И я хорошо умею это делать…
Я не могу тебе передать, какой волшебный и в то же время таинственный эффект оказали на меня кадры этого фильма. Может быть, конечно, я увидела что-то знакомое в этой нежной зеленой земле… лугах и небесах, в этих бледных облаках, в этих тихо шелестящих лесах, в этих диких цветах. МАТЬ, детство, любовь, нежность….
Но это совершенно не сентиментальный образ. Это не «мамочка с яблочным пирогом» протестантской добродетели, не правильность и все хорошие вещи… Это жизнь как она есть, в каждом своем крошечном и прекрасном миге бытия, благоухающем, немыслимо умиротворенном, наполненном благословением и милосердием… Жизнь Обломова нужна, чтобы понять это. Хотя он на самом деле был ленивым сонным мужчиной, он обладал даром общения с травой, цветами и облаками, этим даром созерцания, который и составляет основу русского православия…
Но в фильме был еще один момент, о котором Светлана не стала говорить Розе, но который буквально перевернул ей душу. В начале и конце появлялся образ Обломова в детстве, радостно бегущего по зеленым лугам. Это сон, воспоминание о том, как ребенок ждет и скучает по матери. Она возвратилась из долгого путешествия, отдыхает, и ребенку не велели ее будить. Саму мать в фильме так и не показали, говорилось только об ее отсутствии. Можно себе представить, как Светлану потряс детский голос с восторженным нетерпением зовущий мать, которая не появляется.
«Обломов» вернул Светлану к русским корням. Она с пеной у рта доказывала, что ее дочь – американка, что она даст ей самое лучшее американское образование; она почти уничтожила все признаки русского в своей жизни. Светлана не учила дочь русскому языку. Она явно ограждала девочку от своей истории. Светлана знала, какую цену Ольге придется заплатить, когда она осознает, что является внучкой Сталина. Но Светлана совершенно не осознавала, какой вред эта жертва причиняет ее собственной психике. Она жаловалась Розе, что оторвала себя «от музыки и хрупкости моего родного языка. Я задавила в себе все это и заставила молчать. Оставайся там, внутри, но заткнись!» Это была ужасная хирургия, Светлана просто резала себя по живому. «Моя душа плакала, как в тюрьме, а я не знала, почему. А теперь все вышло наружу». В этом для Светланы и заключалась ценность «Обломова».
Потом, летом, Светлана вдруг перестала писать. Роза ничего не получала от нее до сентября, когда пришло письмо, где говорилось, что летом жизнь Светланы снова превратилась в хаос и она снова потеряла покой. С горькой иронией Светлана отмечала, что после фильма «какой-то свежий ветерок словно прошел сквозь все ее существо, но ненадолго».
В июне Светлане нужно было найти более дешевое жилье, чем дом № 53 на Айкен-авеню. Целый месяц она провела в поисках и, в конце концов, подписала договор на покупку маленького домика в Лоренсвилле, расположенном в двадцати минутах езды от Принстона пригороде. Она решила попытать счастья в государственной системе образования и записала Ольгу в Лоренс-вилльскую среднюю школу.
В начале июля она отправилась в путешествие в Англию. В феврале британский журналист и медийная знаменитость Малькольм Маггеридж, известный своими консервативными христианскими взглядами, пригласил Светлану дать ему интервью на Би-Би-Си. Он планировал дискуссию о таинственном возрождении христианства в Советском Союзе. Маггеридж считал, что у нее, как у человека, бывшего в самом центре «материалистически-атеистического аппарата», должны быть интересные мысли по этому поводу. Вначале Светлана отказалась, мотивируя это тем, что каждый раз ее слова, сказанные на публике, извращаются и перевираются, и она устала получать письма с выражением ненависти «справа, слева и с самой середины». «Мужчины, – добавила она непоследовательно, – могут легко не обращать внимание на все это, а я не могу». Она просто хотела жить спокойно и избегать «лишнего раздражения».
Но постепенно мысль о путешествии в Англию начинала выглядеть все более привлекательной. Хотя Светлана скептически относилась к мысли о том, чтобы давать интервью – она уже отклонила множество предложений в Америке, – она приняла это предложение, но с одной оговоркой: «Не могли бы вы каким-то образом разделить меня и моего отца, его жизнь и философию? Это совершенно необходимо сделать, иначе вы все время будете пытаться общаться с моим отцом через меня». Разумеется, это требование было бессмысленным. Причина, по которой Маггеридж хотел взять интервью именно у нее, заключалась в том, что Светлана была дочерью Сталина, что делало ее мысли по поводу возрождения христианства в России сенсационными.
Светлана сказала, что хотела бы поговорить о реальной России за «Железным занавесом». «Я всегда возмущена, – писала она, – когда кто-то пытается найти какие-то особые «русские характерные черты» для самых больших жестокостей, происшедших там». Да, «з л о там так обнажено, так очевидно и так сильно». Но Маггеридж должен понимать, что ГУЛАГ не является чисто российским феноменом; это – коммунистический феномен, продукт убийственной борьбы за власть в однопартийной системе полного государственного контроля. «Мы просто пока ничего не знаем о китайском ГУЛАГе, о кубинском ГУЛАГе, обо всех этих ужасных африканских ГУЛАГах». Светлана была уверена, что каждое новое поколение русских отходит все дальше от того, что она называла «железным ликом марксизма-коммунизма». Это и были те мысли, которые она хотела высказать.
Каким-то образом между Светланой и Китти Маггеридж возникла некая интуитивная связь еще во время их переписки, и Светлана решилась говорить о себе так, как редко это делала. Она писала, что многие люди, даже те, кого она знает уже долгое время, думают, что она несчастлива: «Я сверх меры нагружена знанием жизни и человеческой натуры; я видела слишком много для одного человека. Я знаю слишком много для одной жизни. Я чувствую, что печальный груз моей мудрости (я думаю, что могу не скромничать в этом плане) сделал Книгу Екклизиаста столь близкой для моего сердца… Иногда я чувствую, что задыхаюсь под эти грузом… но у меня все еще счастливая душа, и я искренне люблю жизнь».
В начале июля Светлана вылетела в Лондон. Би-Би-Си оплачивала ей проживание в отеле «Портобелло» неподалеку от Стенли Гарденс, и она три дня бродила по улицам города, которые вызывали у нее трепет. Светлана чувствовала ностальгию по «старым камням». Она провела пять дней вместе с Малькольмом и Китти Маггеридж в Парк Коттэдж, их поместье около Роберт-сбриджа в Восточном Сассексе. Получившееся в результате интервью под названием «Неделя со Светланой» имело длительность более двадцати часов и должно было быть показано по Би-Би-Си 2 в следующем марте. Это путешествие превратилось для нее в тихую интерлюдию между привычной суетой – сельские прогулки по английским деревенским лужайкам оказали на Светлану врачующий эффект. Возможно, она начала думать, что ее жизнь могла бы быть такой же удобной и приятной, если бы она не потеряла все свои деньги.
Ольга в это время была в Висконсине, у старых друзей Светланы Герберта и Элоизы Фритц, которые руководили летним лагерем неподалеку от Сприн Грин. Светлана надеялась, что связь между дочерью и отцом восстановиться. В тайне от всех она думала о себе как о все еще бывшей замужем за Уэсом, возможно, потому, что характер Ольги был очень похож на отцовский. В памяти Ольги встреча с отцом стала разочарованием. Да, она увидела своего отца, но он оказался «просто каким-то сухим незнакомцем». Каждый раз когда Светлана начинала говорить, что Уэс любил что-то, Ольга прерывала ее вопросом: «И что дальше?», на что мать терпеливо отвечала: «Это должно иметь значение».
Во время своего путешествия в Англию Светлана начала обдумывать новый план. Ольге была нужна стабильность. Англия казалась очень приятной, люди были так добры. Она написала супругам Маггеридж, что хочет найти хорошую английскую школу с пансионом для Ольги, а сама будет жить неподалеку. Может быть, Китти знает какие-нибудь хорошие школы? Конечно, Светлане будет нужен постоянный доход, но она может стать компаньонкой для пожилой леди или супружеской пары, «которые были бы достаточно образованы и умудрены опытом, чтобы захотеть взять такую неудачницу, как я, в компаньонки… Я могу готовить, шить, убирать, водить машину, делать покупки, фотографировать, печатать (медленно), писать письма от руки». Светлане нравились пожилые люди, и она бы делала все с удовольствием. В Принстоне она уже помогала одной девяностотрехлетней старушке.
Вернувшись в Америку, Светлана погрузилась в хаос своей повседневной жизни, включающей ритуал распаковывания вещей и изучения новых окрестностей своего жилья. Оно сразу ей не понравилось. В округе не было места для прогулок, по вечерам улицы были забиты машинами, Светлана скучала по красивым деревьям Принстона. Но она подписала договор о покупке дома и была вынуждена его соблюдать. Светлана проклинала себя. Она должна была получше все изучить. Светлана с нетерпением ждала, когда Ольга вернется из Висконсина. Без дочери она просто слонялась по пустому дому в надежде, что вещи сами появятся на своих местах.
Затем она, к своему ужасу, обнаружила, что директор и большинство учеников в новой школе Ольги были украинцами. Как они отреагируют, когда узнают, кто Ольга такая? Большинство злобных писем она получала от украинцев, которые желали ей «быстрей умереть или вернуться в красную Москву, где тебе самое и место».
У Светланы была склонность к тому, чтобы порой убеждать себя в каких-то параноидальных опасениях, чтобы сделать то, что ей действительно хотелось. В данном случае ей хотелось переехать, и она задалась вопросом, что будет, если в школе узнают, что Ольга – внучка Сталина? Школа Стюарт охраняла конфиденциальную информацию Светланы и Ольги.
Но, по правде говоря, эта паранойя была реакцией на многочисленные нападки политических эмигрантов из Советского Союза. Это была автоматическая самозащита. Чистки и голод на Украине во время сталинского режима были очень жестокими. Нужно было только найти человека, которого можно ненавидеть за все это. Светлана решила, что она не может рисковать. Им нельзя оставаться в Лоренсвилле. Они снова должны переехать.
Почувствовав себя загнанной в угол, Светлана начинала действовать, не задумываясь, принимать необдуманные решения. Она нашла другой дом, на этот раз в соседнем городке Пеннингтоне, и купила его, еще больше опустошив свой банковский счет. Теперь у нее был этот дом, дом в Лоренсвилле и почти не было денег. Она печально писала Китти Маггеридж: «Я чувствую себя плохой матерью».
По крайней мере, Пеннингтон был старинным городком, где были тротуары. Дом № 440 по Скед-стрит был типичным домиком под щипцовой крышей на окраине города. В нем было две спальни наверху, гостиная с дровяным камином, столовая, которую Светлана превратила в кабинет и большая кухня, окнами выходившая на закрытый задний двор. Большие деревья защищали Светлану от взглядов соседей. Она начала перекапывать заднюю лужайку, чтобы посадить садик, и записала Ольгу в школу Толл Гейт в Пеннингтоне.
Но угомониться Светлана никак не могла. Она писала Китти Маггеридж:
Ох, мне хотелось бы, чтобы не было забора, и поля и холмы уходили в бесконечность. Или чтобы было море, озеро или река – что-нибудь, что не имеет границ. Честно говоря, мне не нужен этот огород, потому что крестьянские корни во мне не сильнее, чем цыганские корни, доставшиеся мне от дедушки Аллилуева. Я бы хотела отправиться в длинное путешествие по всему миру, желательно, на грузовом корабле, в маленькой каюте, чтобы мы подолгу стояли в каждом порту, где обычно не бывают туристы.
Светлана трогательно ссылалась на своих предков по материнской линии. Бабушка Ольга была из немецко-грузинской крестьянской семьи, а дедушка Сергей – наполовину грузин, наполовину цыган. Это было родство, которым она могла гордиться. Если бы Светлана не потеряла свои деньги, она могла бы путешествовать – снова поехать в Индию, затем – в Китай, Японию, Южную Америку, Испанию, Грецию. Но, как она говорила Китти, жизнь 99 % людей совсем не похожа на их мечты. По крайней мере, у нее была ее драгоценная дочь. «Поэтому я возвращаюсь к своей стирке… и ремонту в доме».
Светлана возобновила контакты со своей старой грузинской подругой Учей Джапаридзе, которая теперь была профессором в Хартфордском университете, в Коннектикуте. Уча ужаснулась, узнав, что они живут в деревенском Пеннингтоне. Это убьет Ольгу! Они обе в итоге превратятся в Арчи Банкера (Герой известного американского ситкома, выходившего в 1979–1983 годах, олицетворяющий образ провинциала и узость взглядов – Прим. пер.). Чтобы узнать жизнь, Ольга должна жить в Нью-Йорке. Уча предложила ряд частных школ, куда бы девочка могла поступить. Светлана писала Розе: «Я так счастлива, что хоть кто-то говорит мне об этом. И она уже взяла наши жизни в свои руки».
Одним из самых худших последствий непростого детства Светланы был страх действовать самостоятельно и сделать что-то неправильно. Практически всегда ей был нужен человек, на которого она могла бы положиться. Светлана говорила Розе: «Я знаю, что у меня не получилось найти свой собственный путь в этих современных джунглях свободы, куда я бежала четырнадцать лет назад» и передавала слова Учи. А Уча говорила: «Людка (сын Учи) – мужчина, и он может взять твою жизнь в свои руки и позаботиться о тебе и Оленьке. Она почти кричала на меня, а я таяла как мороженое под солнцем, и из глаз у меня лились слезы, горячие слезы любви и благодарности, счастья принять все это, подчиниться и согласиться, потому что я знала, что она понимает. Я знала, что она знает». Несмотря на то, что она видела свое подчинение как падение, Светлана, казалось, не могла сопротивляться. Она говорила Розе: «Я полностью потеряла волю. Если что-нибудь или кто-нибудь не возьмет меня за руку и не подтолкнет по правильному пути, я не смогу ничего сделать сама».
Какой-нибудь психиатр мог бы диагностировать у Светланы маниакальную депрессию или биполярное расстройство, но такой диагност совершенно не принимал в расчет то давление, которое она испытывала всю свою жизнь как дочь Сталина. У Светланы, казалось, было две модели поведения: полное подчинение или постоянное сопротивление. Она вышла замуж за еврея против воли своего отца задолго до того, как стала невозвращенкой, за что, как она была уверена, Сталин убил бы ее, если б был жив. Воля отца существовала в ее голове и после его смерти. Она всегда боролась за то, чтобы жить только под своей властью, чтобы найти свой путь. Она без возражений принимала советы других людей, а потом восставала. Каждый новый шаг был неизбежно чреват какими-то последствиями. Поступала ли она правильно? Хотя можно сказать, что ее желание подчиняться более сильной личности было частью советской психологии. В Советском Союзе для того, чтобы выжить, необходимо было найти какого-нибудь покровителя, под крылышком которого можно чувствовать себя безопасно.
Светлана думала не о Нью-Йорке, а о Европе. Как многие эмигранты из Европы, она считала американских детей недисциплинированными. Ольга уже была маленькой бунтаркой. Светлана рассказывала Розе: «Мы ведем себя в точности, как описано во всех этих ужасных книжках о матерях и дочках… Моя американская дочь постоянно не соглашается со мной по любому поводу». Ольга была одаренным ребенком, плохо успевающим в школе. Светлана знала, что ее дети получили великолепное, хотя и социалистическое образование: Иосиф был хирургом, Катя – вулканологом. Если бы Ольгу приняли в закрытую школу в Швейцарии или Англии, это могло бы вернуть ее обратно на верную дорогу.
Светлана разослала запросы в английские и швейцарские школы, где обучение велось на английском языке, и предупредила друзей, чтобы, если они будут наводить справки от ее имени, ни в коем случае не упоминали, кто она такая. Меньше всего ей было нужно, чтобы в американских газетах написали, что она собирается покинуть США. Светлана предпочитала оставаться невидимкой. Получив приглашение на президентский обед в Белом доме в честь столетия со дня рождения Франклина Делано Рузвельта, Светлана написала Нэнси Рейган, что больна. Перспектива служить заменой своему отцу раздражала ее.
В феврале 1982 года Светлана приехала в Нью-Йорк к Розе. Когда они ужинали при свечах с музыкой Генделя, играющей на заднем плане, раздался телефонный звонок. Звонил британский философ сэр Исайя Берлин. Он спрашивал Светлану. Роза была потрясена, услышав голос этого великого человека, который совершил путешествие в Россию, чтобы встретиться с Анной Ахматовой. Светлана объяснила, что Берлин – ее друг, с которым она познакомилась в 1970 году. Он был в Нью-Йорке, и она хотела обсудить с ним свой переезд в Англию. Он был одним из тех людей, кто мог сказать, что для нее будет лучше, в чем она очень нуждалась в тот момент.
Светлана сказала Берлину, что хочет вернуться к интеллектуальной жизни – очень странно, что под суровым культурным давлением в СССР было легче вести насыщенную интеллектуальную жизнь, чем в США, где она пятнадцать лет словно спала на ходу. Берлин ответил, что она должна начать снова писать. Но писать не об Америке, а вернуться к самому началу и взглянуть на всю свою жизнь целиком. Она должна писать о семейной жизни со своим отцом. Но Светлана ответила, что проблема в том, что «у нее не было никакой семейной жизни». Отец никогда «не интересовался тем, что она делает, хотя она очень хотела, чтобы все было по-другому. Но если уж быть честной, то она тоже не интересовалась тем, что делает он». Оказавшись с отцом вместе, они все больше молчали, только иногда он взрывался гневом.
Когда Светлана сказала, что могла бы стать компаньонкой для какой-нибудь британской пенсионерки, Берлин ответил, что это несколько затруднительно, поскольку ее представления о жизни в Лондоне устарели: «Я не могу представить вас в декорациях первого и последнего актов «Богемы». Но он согласился, что она должна попытаться стать как можно более незаметной в Англии. Британцы ценят конфиденциальность. Берлин предложил Светлане послать рекомендательное письмо Хьюго Бруннеру, его редактору в издательстве «Chatto & Windus», предупредив ее, что в отношениях с издательствами лучше сохранять здоровый скептицизм. Тогда возможная публикация станет приятным сюрпризом.
Шестого апреля Светлана уехала в Лондон, чтобы встретиться с Хьюго Бруннером, который нашел ее очаровательной и неотразимой. Она рассказала ему, что у нее есть два проекта: сборник рассказов об Америке, который станет разминкой перед большой книгой, существующей пока только в проекте, – длинной автобиографической работой, которую она пока не могла точно определить. Бруннер написал для нее письмо, необходимое для получения визы:
8 апреля 1982 года
Миссис Лана Питерс, которая желает жить и работать в Великобритании, является известным и успешным писателем. Она продолжит свою карьеру в нашей стране. Сейчас она работает над двумя книгами, и мы намереваемся опубликовать обе.
Роза снабдила Светлану адресами своих друзей, у которых она могла остановиться в Лондоне. Они с Филипом познакомились с ними, когда были миссионерами в Уганде. Среди них был Терри Уэйт, которые тогда служил помощником архиепископа Кентерберрийского, а через несколько лет стал известен всему миру, когда, при попытке разрешить кризисную ситуацию в Ливане, его самого похитили и продержали в заключении почти пять лет.
По случайному совпадению Роза как раз навещала друзей в Кембридже, когда приехала Светлана. Их дети учились в квакерской школе, называвшейся школа «Френдз» и находившейся в соседнем городке Саффрон Уолден. Роза подумала, что Светлана, возможно, заинтересуется этой школой. Назначив встречу с директором школы Уэйтом, Светлана и Роза поехали в Саффрон Уолден в пасхальное воскресенье. Светлане очень понравилось здание школы, которому было уже двести лет, а директор показался симпатичным. Светлана писала Алине Берлин, что квакеры, которые были более либеральными, относились к происхождению Ольги не просто терпимо, а даже безразлично, тогда как в Америке даже подозрение на русские корни вызывало «в некотором роде национальную истерию». По ходатайству Уэйта Ольга была принята. Светлана решила, что теперь будущее выглядит более стабильным. Она работала с издателем. Из его восторженных писем Светлана заключила, что она стала протеже Берлина. Ольга сдала экзамены в школу «Френдз». Им оставалось только дожить до осени.
Но тут у Светланы начались проблемы с визой. Сэр Исайя писал своему другу Фрэнсису Грэхем-Гаррисону, характеризуя ее как «обладающую чувством собственного достоинства, серьезную, умную, немного меланхоличную (ничего удивительного в ее обстоятельствах) леди, достаточно представительную и обаятельную». Могло показаться, что она держит себя как «принцесса какого-нибудь маленького немецкого двора» или как «знатный вельможа, сосланный на чужбину», но он читал ее книги, и она действительно талантлива. Его письмо заканчивалось словами: «Мне хотелось бы найти человека, который поймет затруднительное положение миссис Питерс и увидит, какой она благородный и трогающий душу любого человек. Я не вижу причин, по которым нельзя позволить ей приехать и пожить здесь какое-то время, но я должен проконсультироваться с вами». Грэхем-Гаррисон послал письмо в Министерство внутренних дел Великобритании, и Светлана получила британскую визу.
К первому августа Светлане удалось продать дома в Лоренсвилле и в Пеннингтоне и вернуть большую часть своих денег. Друзья Розы нашли ей квартиру в Кембридже, которую она могла себе позволить снимать. В конце августа Светлана и Ольга улетели в Британию, чтобы начать новую жизнь.
Часть четвертая
Школа жизни на западе
Глава 30
Чосер-роад
Светлана поселилась в квартире 12-В по Чосер-роад. Дом принадлежал доктору Роберту Денману, профессору земельной экономики в Кембридже. Здание было сырым и унылым, типичным английским викторианским домом, навевавшем клаустрофобию. Зато позади него был большой и красивый сад, который спускался к ручью. Чосер-роад находилась на окраине города, и путь к центру лежал мимо ботанического сада вдоль извилистого потока. Квартира Светланы располагалась в чердачной мансарде и словно вышла из девятнадцатого века. Маленькая, без центрального отопления, она действительно могла служить декорацией к «Богеме». Горячая вода остывала в трубах, а холодный ветер задувал из вентиляционных отверстий, расположенных за газовой плитой. В письмах к Розе Шанд Светлана шутила, что новое жилье напоминает ей «старую Россию». «Очень много воспоминаний и очень холодно». В доме было еще две квартиры, в которых жили пожилой библиотекарь-ирландец на пенсии, который всегда приглашал ее на чашечку чая, и супружеская чета из Южной Африки с двумя детьми.
Ольга жила в школе, в пансионе, и Светлана приезжала на поезде или на автобусе, чтобы забрать ее на выходные. «Френдз», основанная в 1702 году как квакерская школа, славилась своим интернациональным составом учащихся. Ее здание возвышалась над средневековым рыночным городком Саффрон Уолден с его узкими улочками и переулками, где дома теснились, как дружелюбные соседи. Вначале, испуганная новым окружением и пытающаяся скрыть свою неуверенность Ольга пыталась оставаться американкой. Будучи ультрапатриотичной, она жаловалась, что все вокруг ненавидят американцев. Ее раздражало, что англичане не празднуют День благодарения. Но через несколько недель она уже была в восторге от новой школы. К удивлению Светланы, она даже стала говорить с акцентом кокни, чтобы быть совсем как британцы.
Ольга вспоминала:
«Мы все время переезжали. Мы мотались между Калифорнией, Карлсбадом, Принстоном, по всему Нью-Джерси. У меня все время был новый дом». Теперь, обретя некоторую стабильность, она завела близких подруг среди своих соседок по общежитию. Там были девочки из Брунея, Кувейта, Уганды, Зимбабве, Южной Африки и, конечно, Англии. Вскоре она обрела удивительное чувство принадлежности к некой общине:
Пресса начала было гудеть, когда мы переехали в Англию, но каким-то образом маме удалось защитить меня от этого. Я все еще ничего не знала о моем деде. («Френдз») была потрясающей школой, где меня приняли, и я расцвела. Впервые в жизни я почувствовала себя личностью. Впервые.
Без Ольги, вокруг которой крутились ее дни в Америке, Светлана попыталась организовать свою писательскую жизнь. После того, как она долго ничего не писала, на холодном чердаке, пронизываемая проклятым английским ветром до костей, она пережила очень болезненную осень сомнений в себе. Она читала «Память, говори!» Владимира Набокова. Он писал великолепно. Почему она решила, что может писать по-английски? Да она просто выставит себя на смех! Но выяснилось, что писать по-русски она тоже не может.
Вскоре после своего приезда в Англию Светлана писала Берлину: «Хьюго Бруннер хочет, чтобы я писала на своем родном языке… Конечно, поскольку я выросла на русской литературе и поэзии, для меня естественно писать по-русски». Но, как она сказала Берлину, когда она пишет по-русски, то «испытывает боль, так как этот язык связан с чувством вины». Он воскрешал прошлое: отца, самоубийство матери, всех исчезнувших родных, страдания друзей, брошенных детей – все потери, которые «остались за занавесом американской жизни». После пятнадцати лет не пришло ли время избавиться от «смешного и лицемерного притворства?» Но Светлана не могла включиться в работу. Она говорила, что ей нужно, чтобы кто-нибудь ее подбадривал. Она представляла себе, что окружение Берлина станет для нее кем-то вроде семьи Толстых в Ленинграде или даже ее коллег по Горьковскому институту – в конце концов, ведь по происхождению он был русским, – и она сможет снова заниматься любимым делом российских интеллигентов – часами вести «бесполезные» споры просто из спортивного интереса, для удовольствия.
Но, между тем, обстоятельства давили на Светлану. Ее сбережения уменьшились – теперь ее годовой доход колебался от 8000 до 9000 фунтов стерлингов, но этого было мало, поскольку приходилось платить за содержание Ольги в пансионе и обеспечивать свои скромные нужды. Ее английская виза определяла, что она независимый писатель, находящийся в стране по приглашению своего издателя. Ей было запрещено заниматься другой работой – переводами, преподаванием, лекциями. Единственным выходом было опубликовать новую книгу, и Светлана должна была это сделать. Она считала, что все, что ей нужно – это четкое указание издателя, контракт, и моральная поддержка Берлина.
Когда Светлана приехала в Англию в августе, Берлин был в Италии и не мог встретиться с ней до середины ноября, когда они, в конце концов, пообедали на Пикадилли. Их встреча вдохновила Светлану. Она с энтузиазмом описывала свои планы работы, а потом сделала нечто неожиданное. После обеда она взяла такси и поехала в Ковент Гарден, чтобы возобновить общение со старой подругой, балериной Суламифь Михайловной Мессерер. Мита сбежала в Великобританию в 1980 году в возрасте семидесяти двух лет, покончив с выдающейся карьерой балерины Большого театра. Светлана оставила в двери записку со своим номером телефона, и Мита позвонила в Кембридж на следующий день.
Воспоминания о Мите вернули Светлану в 1943 год, в дни ее романа с Алексеем Каплером. В 1945 году Мита была одной из подруг, с которыми они вместе праздновали День победы в квартире Светланы. Она очень пострадала от сталинских чисток тридцатых годов, когда была арестована ее сестра Рахель. Несмотря на риск быть обвиненной в связи с врагом народа, Мита удочерила дочь сестры Майю Плисецкую и вырастила из нее одну из самых великих русских балерин.
Мита сохранила хорошие воспоминания о Светлане, она никогда не связывала ее с отцом. За чаем они говорили о том, что творится в Советском Союзе. Мита заверяла Светлану, что сидящие в Кремле вожди могут меняться, но система остается все той же. Она сказала, что лучше работать хореографом в Лондоне, чем при советском режиме, так что, по ее мнению, это была невысокая цена за нормальную жизнь. Светлана и Мита несколько цинично посмеялись над наивностью западной прессы, которая писала об улучшении положения. Впечатленная бодростью Миты в семьдесят два года, Светлана вернулась к своей рукописи, которую теперь назвала «Далекая музыка». Она написала сэру Исайе Берлину, что, возможно, ей надо бы перебраться к нему поближе, чтобы он вдохновлял ее работать.
Ноябрь, месяц, который для Светланы ассоциировался со «смертью всего», как всегда, поверг ее в депрессию. Но потом, 17 декабря, после шестнадцати лет молчания, раздался звонок от ее сына. Он говорил совершенно обычно, как будто этот разговор по телефону был самым рядовым звонком, а не потрясением всего мироздания. Казалось, советское правительство, наконец, дало ему разрешение общаться с матерью. Светлана пришла в восторг. Вскоре они стали регулярно звонить друг другу и обмениваться теплыми письмами. Она узнала, что Иосиф снова женился – он надеялся, что когда-нибудь мать сможет познакомиться с его женой Людой. Его сыну Илье было уже тринадцать лет, и он жил со своей матерью Еленой. Светлана спросила про Катю, и Иосиф ответил, что она замужем, у нее маленькая дочь и живет она на Камчатке, где работает геофизиком. Больше ничего он не мог сказать. Они с сестрой больше не общались. У него не было фотографий Кати, которые он мог бы прислать матери. Иосиф часто обращался к Светлане с просьбами достать ту или иную медицинскую книгу. Ольга и Светлана иногда проводили все выходные, бегая по книжным магазинам в Лондоне и Кембридже, чтобы купить нужное издание. Цены на подобную литературу иногда достигали двухсот фунтов.
Когда Иосиф, наконец, прислал Светлане свою фотографию, она испугалась. На ней был изображен лысый незнакомый мужчина средних лет с грустными глазами. Чем-то он напомнил ей брата Василия. Светлана бросилась к телефону, разбудила Иосифа посреди ночи и без всякого вступления закричала: «Ты пьешь! Я прекрасно знаю, что значат эти мешки под глазами!» Конечно, он был в ярости, но вскоре эта вспышка, должно быть, прошла, потому что Светлана писала Розе Шанд: «Время и расстояние ничего не меняют… Каким-то образом я чувствую, что все трое (детей) сейчас снова со мной». Она была уверена, что когда-нибудь Иосиф получит разрешение приехать к ней.
Светлана продолжала свою обширную переписку. В одну из своих ежедневных прогулок к почтовому ящику она познакомилась с Джейн Ренфрю, профессором Кембриджского университета и хорошо известным археологом. Прекрасно зная, кто она такая, Ренфрю пригласила Светлану выпить кофе. Вскоре они стали часто проводить время за беседами в теплой кухне Джейн. Светлана рассказывала ей о своей жизни в СССР. Она говорила о своем отце – как трудно было расти и осознавать, кто он такой. Ренфрю вспоминала, что тогда она думала: «Нельзя выбрать себе отца. Для нее это было трудно, очень трудно. Как бы то ни было, он был ее отцом и любил ее, как умел». «Я просто хотела, чтобы она говорила, потому что ей нужно было поговорить».
Филиппа Хилл, вдова известного физика, у которой были некие дальние родственники в России, тоже жила на Чосер-роад. Она восхищалась Светланой и сохранила о ней самые теплые воспоминания. Ей только «надо было избавиться от своего дурного настроения, и она замечательно рассказывала истории из своего прошлого». Но Хилл понимала, что со Светланой может быть трудно: «Я полагаю, Светлана не знала, как управиться со своей жизнью – вот в чем все дело». Хилл думала о ней «почти как о цыганке»: «Она вела бродячую жизнь».
Одной из близких подруг Ольги в школе была девочка по имени Эмили Ричардсон. Ее мать и Светлана вскоре подружились. Розамунда Ричардсон жила в красивом крытом соломой коттедже в Саффрон Уолден и превратила гараж в маленькую комнату, где стоял диванчик. Светлана спала там, когда оставалась ночевать у Ричардсон. Она называла эту комнатку «дачей». Ричардсон смеялась, вспоминая, как однажды утром Светлана вышла к завтраку и сказала: «Надеюсь, вы не против – я переставила там мебель». Она передвинула софу в другой конец комнаты, потому что ей хотелось смотреть в другом направлении. «Она была просто восхитительна!»
Я действительно любила Светлану… Трудно объяснить, но есть люди, которые притягивают к себе, и где-то у них внутри есть неизмеримая глубина… Она умела относиться к другим людям с огромной теплотой… Светлана была глубоко духовным человеком. В ней был Бог в самом широком смысле слова, но Бог, всегда неудовлетворенный своим воплощением, поскольку даже индийский мистицизм ему не соответствовал…
(Эта жажда) была достаточно сильной, чтобы удержать ее на этом пути, и она не могла с него сойти, поскольку не находила выхода.
Но Ричардсон тоже понимала, что Светлана может «меняться как погода. Она была очень разной». Ричардсон чувствовала, что это «связано с ее душевными ранами, которые так и не прошли». Как и Филиппа Хилл, она думала о Светлане как о страннице:
Она всегда ждала, что то, что ей нужно, вдруг отыщется где-нибудь за поворотом… Я воспринимала ее как очень ранимого человека, при этом яркого и талантливого. У нее был феноменальный ум и великая душа. Она обладала оптимизмом и неиссякаемой энергией, которые иногда могли сослужить ей плохую службу и превращались в злость. Для меня эта черта была частью ее личности. Она была одновременно и такой, и эдакой.
Ричардсон полагала, что Светлана устала от неверных представлений о ней:
Она хотела контролировать все это, ведь так? До некоторой степени это можно понять, потому что о ней ходило столько толков, что ей хотелось бы хоть как-то управлять ими. Но она делала это весьма странным способом… Это не сбивало ее с толку, это сбивало с толку всех остальных. Разбросать всех вокруг, как кегли, но самой выстоять.
Ричардсон считала это бедой Светланы. Все помнили тот факт, что она была дочерью Сталина – никто не мог ничего с собой поделать, – поэтому ей невозможно было посмотреть на себя без этого фильтра: «Я не уверена, что она видела себя такой, какая она есть». Но Ричардсон чувствовала, что единственная вещь, которая удерживала Светлану в этом мире, – это ее любовь к Ольге: «Их любовь друг к другу никогда не сходила на нет и не исчезала».
В декабре того года Светлана решила официально перейти в католичество. Она присоединилась к церкви Святой Марии и всех английских великомучеников и даже провела несколько дней в монастыре Святой Марии в Саффолке. Теперь Светлана решила перевести Ольгу в католическую школу Челмсфорд в Эссексе, где была более строгая дисциплина. Но девочка была совершенно с этим не согласна. Она любила школу «Френдз». Проходя вступительные тесты в новую школу, она специально давала неправильные ответы и сумела провалить экзамены. Ольга была очень довольна собой, но мать была в ярости. Она знала, что дочь сделала это специально. Когда они вернулись домой, Светлана накинулась на Ольгу. Но у девочки была более сильная воля, чем у матери. Она оставалась в школе «Френдз» до восемнадцати лет. Когда Светлана жаловалась Терри Уэйту, что эта школа не позволит ей поступить в Оксфорд или Кембридж, он настаивал: «Вы не понимаете. Ей подходит эта школа. Скоро она станет подростком. Квакеры могут ей дать то, в чем она нуждается. Она получит здесь хорошее образование, но куда более важно, что она чувствует себя здесь в безопасности».
И Уэйт был прав. В школе «Френдз», как об этом вспоминала Ольга, никто никого не третировал. Если какую-то девочку заставали с сигаретой, бутылкой или целующейся с мальчиком, она получала взыскание. «Но любые формы расизма, сексизма, религиозной нетерпимости – немедленное исключение. Даже давать прозвища было неприемлемым». Школа защищала ее, и это было бесценным. Первая проверка состоялась в начале апреля ее первого года в школе.
«Дейли мейл» обнаружила, что одиннадцатилетняя внучка Сталина (двенадцать ей исполнялось в мае) живет в Саффрон Уолден, а ее мать обитает в Кембридже на Чосер-роад. Репортеры набросились на школу «Френдз» как раз перед началом пасхальных каникул, в первую неделю апреля. Ольга вспоминала этот инцидент с несколько раздраженным изумлением:
Все дети уезжали на каникулы, некоторые оставались в школе еще на одну ночь. Я должна была остаться. И вдруг один из учителей сказал, что отвезет меня домой. В Кембридж, до которого было полтора часа езды. Мне это показалось очень странным. Но у нас не было машины, и мне не хотелось заставлять маму полтора часа трястись в автобусе, чтобы забрать меня. Когда мы проезжали ворота, я должна была спрятаться. Учитель сказал мне лечь на заднее сиденье и укрыться одеялом.
А за воротами повсюду были папарацци. И я не могла понять, что происходит. Я решила, что так было со всеми детьми – они должны были тайком вывозить детей из школы по каким-то причинам. Я не знала, почему. Я приехала домой, и вокруг тоже были репортеры – и на тротуаре, и перед домом.
Светлана была очень зла. Она хотела сама рассказать Ольге о ее деде и сделать это только тогда, когда поймет, что ее дочь готова к такому разговору. Она посадила Ольгу рядом с собой, показала ей фотографию Черчилля, Трумэна и Сталина на Потсдамской конференции в Германии в июле 1945 года и сказала: «Это твой дедушка». «Мама сказала мне об этом всем, показала фотографии и попыталась объяснить. Я имею в виду, в тот момент я с трудом могла узнать американского президента на этой фотографии». Светлана утешала девочку: «Не бери все это в голову. Ты американская, как яблочный пирог. Твой отец – американец».
Светлана знала, что нужно сказать больше, но не могла заставить себя это сделать. Как можно рассказать своей дочери, что ее дедом был Иосиф Сталин? Она попросила Джейн Ренфрю рассказать Ольге о Сталине, но Ренфрю отказалась, предложив, чтобы вместо нее Светлана попросила директора школы «Френдз».
Когда Ольга вернулась в школу после каникул, ее снова пришлось привозить учителю. Пресса продолжала рыскать вокруг. Фотографии девочки были во всех газетах. Репортеры подшучивали над прозвищем, которое она получила в школе – «Веселая клюшка», в котором намекалось на ее длинные ноги и американское происхождение. Никто из сверстников Ольги толком не представлял себе, кем был Сталин, но девочка вспоминала, как одна из ее соседок по общежитию воскликнула: «Боже мой, все это время я спала в одной комнате с русской! Меня же могли убить во сне!»
Последовавшие далее газетные статьи рассказали обо всем, что Светлана так тщательно скрывала: название школы, где учится ее дочь, годовая оплата за нее (3 000 долларов), описание квартиры и имя домовладельца. Когда репортеры пытались связаться с ней, Светлана быстро отвечала: «Я никому не даю интервью… Мне абсолютно нечего добавить к тому, что мы действительно живем в Англии из-за того, что моя дочь получает здесь образование». К концу мая даже «Нью-Йорк Таймс» подхватила новость о том, что «дочь Сталина живет в британском университетском городе». Источником информации, вероятно, стал Малькольм Маггеридж. По крайней мере, в статье цитировались его слова о том, что Светлана – женщина, убитая страхом перед своим отцом, и его смерть стала для нее большим облегчением. Это было больно и отвратительно. Правда была намного сложнее этого высказывания. Придя к выводу, что Малькольм Маггеридж разболтал все, Светлана пришла в ярость. Он нарушил право ее дочери на конфиденциальность информации. Он подставил ее. Не контролируя свои чувства, она написала ему: «Я проклинаю тот день, когда обратилась к вам… Вы один из тех завладевающих чужим умом демонов, которых следует избегать любой ценой».
Пока пресса преследовала ее, Светлана изливала свои горести Исайе Берлину и его жене. После ее приезда они только два раза обедали вместе в кафе. Но что такое дружба? Берлин дал ей повод ожидать большего. Он разыскал ее в Америке. Он дал ей совет, который привел ее в Англию. Она следовала его рекомендациям, а он все еще не представил ее ни одному из своих друзей.
Летом того года она возобновила работу над рукописью и вскоре послала двести страниц черновика Хьюго Бруннеру в «Chatto & Windus». Бруннеру они не понравились, поскольку он ожидал от Светланы семейных кремлевских мемуаров. Он написал ей в ответ, что на него произвело впечатление, как быстро она может работать, но он считает, что эту рукопись лучше опубликовать в американском издательстве. Он пожелал ей и удачи и добавил, что будет рад услышать, как продвигаются дела. Бодрая повседневность его отказа очень задела Светлану.
Светлана оказалась перед ужасным парадоксом. Всех интересовала только ее жизнь в Кремле и то, что она может сказать про Сталина. Она знала, что может заработать целое состояние, если будет писать об отце, но в ее планы не входило становиться его биографом. Ей хотелось рассказать свою собственную историю. В ее рукописи под названием «Далекая музыка» говорилось о ее приезде в США, замужестве с Уэсли Питерсом, бессовестном отношении Ольгиванны Райт к ней. Также она описала манипуляции юристов, связанных с ее книгами, и вдобавок рассказала историю о корпорации «Копекс». Отказываясь от своего отца, она посвятила книгу Наде. «Я дочь Нади Аллилуевой, а не Сталина», – демонстративно заявляла она.
Светлана послала книгу Питеру Йовановичу, директору лондонского отделения американского филиала фирмы «Харкорт Брейс Йованович». Йованович нашел книгу трогательной «одиссеей и историей поиска», но увидел в ней структурные проблемы. Он был прав. Несмотря на живые лирические моменты, книга, в основном, состояла из необоснованных оскорблений. Если Светлана намеревалась ее издать, то это была бы очень вызывающая книга. Но Йованович предложил так много изменений, что Светлана решила, что он переделывает ее книгу. Поэтому он отказался от своего предложения.
Тогда Светлана обратилась к Исайе Берлину, попросив его прочитать ее рукопись. Когда он не ответил, она была в шоке. Она решила, что его секретарь Пат Утечин, должно быть, настроила его против нее.
Утечин даже до приезда Светланы в Англию всегда была очень дружелюбна и помогала ей устроиться в Кембридже. Когда Светлана упомянула, что ее сын Иосиф начал звонить ей после шестнадцати лет молчания, Пат сказала, что знает многих оксфордских преподавателей, которые ездят в Москву. Они могли бы встретиться с ее сыном и передать ей новости о нем. Вначале Светлана обрадовалась, но потом ее посетили другие мысли. Возможно, она вспомнила дело Крымского/Карпеля, произошедшее семь лет назад. Неожиданно она стала забрасывать Утечин длинными письмами: понимают ли те люди, о которых она говорила, с чем имеют дело? Иначе это может быть опасно для ее сына. Будет ли оксфордский преподаватель молчать? Если он или она проговорится, то Светлана станет объектом слухов в Оксфорде. Хотя Утечин и была англичанкой, она вышла замуж за русского и имела много знакомых в русской эмигрантской общине. Светлана была уверена, что о ней уже сплетничают.
Утечин стала врагом. Мог ли Берлин ручаться за нее? Возможно, эта женщина не передает ему письма от Светланы или наговорила что-нибудь о ее положении. В ярости она писала Берлину: «Я отказываюсь понимать, что пошло не так». Она ожидала большего от такого гуманиста, как он. «Так пусть Господь Бог воздаст вам в соответствии с вашими фальшивыми обещаниями и лицемерными уверениями. Ваша секретарша просто лицемерная сука, агент разведки (будьте осторожны!) и лгунья. Я ненавижу тот день в январе 1982 года, когда говорила с вами по телефону в Нью-Йорке: вы повергли в хаос всю мою жизнь!»
Светлана явно не контролировала себя, но, на ее взгляд, никто не имел права не соответствовать ее ожиданиям и оставаться при этом безнаказанным. Берлин предлагал дружбу, у нее было типично русское понимание дружбы – всепоглощающей и не знающей границ. Она ожидала, что Берлин преподнесет ей целый мир. Ей даже в голову не приходило, что вся его поддержка была основана просто на обычной вежливой доброте. У него была своя собственная очень насыщенная профессиональная жизнь, свои собственные приоритеты. Когда ее чувства были задеты, Светлана теряла всякое самообладание. Ранее она даже признавалась Берлину, что, начиная «строить свои собственные предположения, пытаясь мысленно представить что-то… я просто схожу с ума, и все окончательно запутывается».
Берлин был в шоке от того, что он назвал «злым, жестоким и очень задевающим письмом». Он сделал то, что обещал: порекомендовал ее издателю и написал письмо в Министерство внутренних дел. Она ответила более сдержанно, что никогда не собиралась делать его «козлом отпущения», виновным во всех ее несчастьях, но от такого человека, как Берлин, ожидала больше понимания. Он должен был быть более великодушным и щедрым. Она была горько разочарована.
К лету она, казалось, восстановила свое душевное равновесие. Светлана прочитала книгу Карла Густава Юнга «Воспоминания, сны, размышления» и заинтересовалась его идеей о необходимости интеграции психологических составляющих личности и «я» в эволюцию духа. Она написала Берлину письмо с извинениями за свои «очень плохие манеры и дурной нрав». Было уже слишком поздно пытаться как-то изменить свой грузинский характер, как она его называла, но ей было стыдно. Светлана начала «сходить с ума совсем другим способом. Я начинала злиться, если вокруг было слишком много людей. Это случалось и в США, и в Великобритании… Это состояние явно было нездоровым, я не могла быстро успокоиться». Но теперь она видела, каким «смешным» было ее поведение. Если бы Светлана знала, что в это время происходило за сценой, ее хватил бы апоплексический удар, или, по крайней мере, она бы очень испугалась. Вера Савчинская-Трэил, известная русская эмигрантка, дед которой был министром войны во временном правительстве до Октябрьской революции, жила в Кембридже и имела собственный интерес к Светлане и ее дочери.
В марте Трэил написала сэру Исайе Берлину и спросила, как долго он знает Светлану. Она познакомилась с ней в сентябре, «но даже этих нескольких месяцев было достаточно, чтобы почувствовать, что ей делается хуже – у нее началась настоящая паранойя, явно унаследованная от… (три предположения)». Трэил беспокоилась за дочь Светланы, «находящуюся на попечении матери в таком состоянии». По мнению Трэил, Ольгу надо было спасать. Она объяснила Берлину:
Мы все чувствуем себя бессильными, особенно сейчас, когда С. потеряла почти всех друзей, которые у нее были здесь. Она живет под властью иллюзий (совершенно искренних – иллюзии всегда искренни), что весь мир плетет против нее заговоры… Если вам нужны какие-то доказательства ее паранойи, то я могу выслать вам выдержки из ее писем. Она писала о «международных заговорах», «агентах КГБ», «двойных» и «тройных агентах». Во времена ее отца расстреливали куда за меньшее.
Трэил убеждала себя в том, что ее мотивы в высшей степени благородны, но, на самом деле, она никогда бы не заинтересовалась судьбой Ольги, если бы Светлана не была дочерью Сталина. За ее заботой скрывалась никем не замеченная мстительность. Берлин ответил, что о безопасности Ольги действительно стоит побеспокоиться, но он ничем не может помочь. Он порвал всякие отношения со Светланой. Берлин посоветовал Трэил написать отцу Ольги, мистеру Питерсу, который живет в какой-то коммуне архитекторов в Тусоне, в штате Аризона.
Ничего не зная об этих слухах, Светлана, казалось, выходила из того, что она называла «нездоровым состоянием духа». Она купила себе новое жилье, посчитав, что это будет дешевле, чем платить за аренду. К июню она сообщила друзьям свой новым адрес – Бэйтмен-стрит 55, квартира 3. Окна квартиры выходили на кембриджский ботанический сад, и она была немного ближе к центру города. В ней была одна большая комната, которая служила гостиной, столовой и кабинетом, и смежные с ней спальни. Светлана поставила там свой сосновый письменный стол с пишущей машинкой и книжные полки с фотографиями молодых Иосифа и Кати. Из Америки ей прислали некоторые ее вещи, которые хранились у друзей, в том числе и ковры, сотканные индейцами племени Навахо. Они с Ольгой отправились на две недели на острова Силли, где проводили время на пляже и посетили аббатство Треско. К тому времени Светлана почти истратила все свои сбережения. Вся ее жизнь словно находилась в каком-то подвешенном состоянии.
Летом того года издательство «Лансер Интернэшнл Пресс» в Индии, в конце концов, опубликовало ее книгу «Далекая музыка». Заплатили за нее очень мало, но Светлана все равно была довольна. Она писала Розе Шанд: «Я ДЕРЖУ в руках авторские экземпляры. Ты знаешь, меня переполняет чувство, знакомое любому писателю – моя книга, наконец, НАПЕЧАТАНА».
У Светланы был еще один повод для радости. Она недавно получила письмо от Иосифа, где он писал, что Советское правительство дает ему разрешение на поездку в Финляндию. Он был уверен, что ему разрешат выехать за границу. Светлана должна будет тоже приехать в Финляндию, и они смогут обнять друг друга. Светлана сказала Ольге, что скоро она встретится со своим братом.
Светлана поспешила поделиться приятной новостью со своей подругой Джейн Ренфрю: «Если мой сын приедет из Москвы, вам бы хотелось с ним познакомиться?» Она была счастлива, когда Ренфрю ответила: «Конечно». Но вскоре радостная эйфория сменилась глубокой тьмой, которую Светлана так хорошо знала. Она рассказала Ренфрю, что Иосиф звонил и сказал: «Мама, я не видел тебя семнадцать лет. Я серьезно болен. Я очень хочу тебя увидеть».
Светлана решила, что она должна поехать в Москву и встретиться с ним. Она обсудила эту идею только с одной своей подругой, Филиппой Хилл. Она рассказала Филиппе, что Иосиф в больнице. Она ему нужна. У Филиппы были дети и внуки. Она понимала, что чувствовала Светлана. Все, что Филиппа сказала ей, это: «Ну, я думаю, ты должна ехать, разве нет?», – хотя она и беспокоилась за Ольгу, которая ни слова не знала по-русски.
В этом как раз и скрывался намек на причины одиночества Светланы и ее многочисленных заблуждений. В сентябре она писала своему другу Ежи Ко-синскому: «Если я когда-нибудь сбегу назад в Москву, никто не удивится… Того, что я пережила от столкновения с так называемым свободным миром, вполне достаточно, чтобы убить… энтузиазм любого сильного человека. А я НЕ сильный человек, и нервы у меня вовсе не из стали (аллюзия на Сталина)… Мой сын – мой единственный друг… Быть с Иосифом – мое единственное желание, которого я не могу достигнуть. Он погибнет в этом свободном мире, как погибла я, поэтому для меня есть только один путь – вернуться…»
Ранее, в марте 1984 года, она сказала журналисту: «Иногда нужны просто нечеловеческие усилия, чтобы не бросить все, побежать, купить билет, уехать и увидеть их. Иногда меня не заботит, какой там режим. Я просто хочу увидеть своих внуков». Но была еще и Ольга. Светлана считала иронией судьбы то, что у нее есть кровные связи в двух странах, но нет дома. Но она подытожила отважно, хотя и неубедительно: «Мой дом внутри меня. Я, как улитка, беру его с собой, куда бы я не направлялась».
Но правда была в том, что она больше не могла терпеть. У Светланы оставалось очень мало денег, их хватало только на то, чтобы протянуть несколько месяцев. Она находилась в чужой стране, но возвращение в США никак не изменило бы ее положение. Она не нашла издателя, который мог бы ей платить, и, казалось, не состоялась как писатель. Она больше не могла платить за образование Ольги, а от матери она унаследовала идею о том, что дети должны получить самое лучшее образование. Больше всего Светлану огорчало, что ее сын был в больнице и что он просил ее приехать. Она знала, что ее побег обратно вызовет шок, но ее больше не заботило, не станет ли она виновата в каком-нибудь международном скандале. Ее личные интересы перевешивали государственные. Возможно, какая-то часть ее хотела обвести вокруг пальца тех, кто, как она чувствовала, загнал ее в такое положение.
11 сентября Светлана поехала поездом из Кембриджа в Лондон, чтобы пойти в советское посольство, адреса которого не было в справочниках из соображений безопасности. В сумочке у нее было письмо к советскому послу с просьбой о разрешении возвратиться в СССР. После того, как она назвала себя и прошла проверку службы безопасности, мужчина в знакомом коричневом костюме советского покроя не очень дружелюбно поздоровался с ней и забрал письмо, сказав, что оно будет отослано в Москву: «Мы ничего не решаем, как вы сами понимаете». Светлана должна была вернуться за ответом через неделю.
Через неделю поверенный в делах поприветствовал ее с большим энтузиазмом и пригласил на чашечку чаю. Он сказал, что она может вернуться в любой момент. Все планы уже подготовлены. Ей лучше не лететь через аэропорт Хитроу, там ее могут узнать, аэропорт Гатвик намного лучше. Они с дочерью полетят в Грецию, где проведут несколько дней в советском посольстве, а оттуда их доставят в Москву. В Советском Союзе никогда ничего не делалось так быстро. Светлана отказалась. Она не могла уехать так скоро. Ее дочь была в школе, и она еще ничего ей не говорила. Они должны подождать до каникул. Поверенный в делах с готовностью согласился, что она может уехать в конце октября.
По пути в Кембридж Светлана сидела, как в тумане, глядя на деревья и деревенские дома Эссекса, проплывающие за окном. Она думала о том, как отреагирует Ольга. Она знала, что затеяла нечто, что невозможно будет повернуть вспять. Ей только показалось, что снова слышны отголоски ее поспешного бегства семнадцать лет назад?
Вначале Светлана сказала Ольге, что они поедут в Грецию, но, когда Ольга увидела, как мать разбирает вещи и уничтожает бумаги и письма, она начала что-то подозревать. Вечером перед отлетом Светлана, наконец, сказала дочери, что они поедут в СССР, к ее брату и сестре.
Ольга была в ярости. Почему мать не сказала ей раньше? Как долго они там пробудут? Ей даже не позволили попрощаться с друзьями! Они сильно поссорились, и Светлана даже отступила. «Хорошо, – сказала она, – мы не поедем». А потом разбудила Ольгу в три часа ночи, как раз перед тем, как должно было приехать такси, чтобы отвезти их в аэропорт.
Запирая за собой дверь своей новой квартиры, где в холодильнике еще оставались продукты, и садясь вместе с Ольгой в такси только с теми вещами, которые они могли унести, Светлана старалась избавиться от мысли, что поступила плохо. Она должна была получше подготовить дочь, но как она могла это сделать? Нельзя было допустить, чтобы она рассказала обо всем друзьям. Если новость о том, что дочь Сталина возвращается в СССР, просочилась бы к журналистам, на следующий день все газеты в мире вышли бы с огромными заголовками. Ее могли попытаться остановить.
А Ольга могла подумать только одно: «Ну вот, теперь мама будет любить Иосифа».
На следующий день Светлана пригласила на ланч Розамунду Ричардсон. Она пришла на Бэйтмен-стрит со своими двумя младшими сыновьями и постучала в дверь. Ответа не последовало. Она сверилась со своей записной книжкой, чтобы убедиться, что не перепутала день или время. Это было очень странно. Светлана просто исчезла.
Светлана оставила инструкции агенту по недвижимости, чтобы он продал квартиру на Бэйтмен-стрит. Филиппа Хилл вывозила из нее вещи. Разложив все по коробкам, Филиппа решила отослать Светлане в Советский Союз ее любимые индейские ковры, но они, как и почти все остальные вещи, просто исчезли.
Глава 31
Назад в СССР
В конце октября 1984 года Светлана и Ольга покинули холодную осеннюю Англию и практически незамеченными проскользнули в жаркие пыльные Афины. Они взяли такси и поехали в советское посольство. Там их приветствовали молодой дипломат Юрий Андропов, сын недавно умершего советского лидера, и его очаровательная жена. Вначале Светлана почувствовала себя очень уютно с представителями молодого поколения советских дипломатов, но за чаем появились обычные унылые серые бюрократы. Ей стало нехорошо от пришедшего на ум вот такого же приема у посла Бенедиктова семнадцать лет назад в Дели. Только воодушевленная Ольга оживляла эту искусственную ситуацию. А у Ольги в Афинах было много дел:
Мама занималась тем, чем занималась всегда. Я бродила по окрестностям, мне показали Акрополь. И я покупала подарки. Мама рассказывала обо всех этих родственниках – брате, сестре, племяннике и племяннице. То есть, была целая куча людей, которым я должна была купить подарки. Я читала, что все русские гоняются за кроссовками «Адидас» и не могут их достать. Поэтому я купила всем «Адидас».
Для тринадцатилетней девочки не имело никакого значения, что она не знает размеров обуви всех этих людей. Когда Светлана пошла с ней по магазинам, она купила вышитое платье для дочери Кати Ани и несколько забавных безделушек для Иосифа и его жены. За короткие три дня, которые они провели в Афинах, ожидая следующего рейса «Аэрофлота» в Москву, Ольга влюбилась в греческий город. Она смеялась, когда позднее читала в газетах, что пыталась выброситься с балкона в отеле, чтобы покончить с собой.
25 октября Светлана и Ольга покинули жаркие Афины и отправились в холодную Москву. Когда самолет делал развороты над заснеженными лесами и полями, заходя на посадку, Светлана потрясенно обнаружила, что ничего не чувствует. Ведь она возвращалась домой из изгнания, она должна была плакать.
Она попросила, чтобы Иосиф не приезжал в аэропорт – не хватало только эмоциональных сцен перед публикой. Советские чиновники, ждавшие их у выхода для особо важных персон, выглядели напряженными. К Светлане подошла молодая женщина с букетиком цветов: «Добро пожаловать домой!»
Когда они ехали в Москву, Светлана с трудом узнавала родной город: их везли через кварталы одинаковых огромных многоквартирных домов.
Светлану и Ольгу доставили в гостиницу «Советская», одну из самых дорогих гостиниц Москвы, находящуюся на Ленинградском проспекте. Они поднялись по красивым ступенькам и вошли в громадное бело-мраморное фойе через вращающиеся двери. Там стоял Иосиф.
Какая-то часть Светланы все еще ожидала увидеть молодого человека двадцати двух лет, которого она оставила в аэропорту «Шереметьево» в 1967 году, стройного, красивого, с веселым юмором в глазах. Тридцатидевятилетний мужчина, который сейчас смотрел на нее, казался усталым и, скорее, смущенным, а не радующимся встрече. Иосиф смотрел на пятидесятидевятилетнюю женщину, которая была его матерью и которую он не видел восемнадцать лет.
Светлана всегда придумывала, как все должно произойти. Они с Ольгой возвращались в любящую семью, где их готовы прижать к сердцу. Дяди, тети, двоюродные братья и сестры окружат Ольгу вниманием и нежностью. Не будет никаких взаимных упреков и сожалений. В первый момент все застыли, потом отец Иосифа Григорий Морозов, который всегда был близок к сыну, вышел вперед вместе с женой Иосифа и его пятнадцатилетним сыном Ильей. Иосиф обнял мать и, держа жену за руку, произнес: «Мама, это Люда».
Встреча вышла странной: Иосиф не обращал никакого внимания на Ольгу. Возможно, он был слишком озабочен тем, как его новая жена понравится матери. Светлане она не понравилась. Она сразу почувствовала антипатию к Люде, которая выглядела гораздо старше ее сына, но сказала себе не придираться. Мальчик Илья молча стоял в стороне. Только присутствие Григория сделало встречу не такой натянутой. Он оживленно болтал с Ольгой на ломаном английском и проводил их всех к лифту. Иначе все так и застыли бы посередине фойе на бело-мраморном полу.
Правительство выделило Светлане роскошный двухкомнатный номер. Но даже здесь встреча не стала более теплой: они продолжали натыкаться друг на друга, бессвязно бормоча какие-то слова на русском и английском. Люда пошла в ванную налить воды в вазу для цветов, подаренных Светлане Комитетом советских женщин. Светлана подумала: по крайней мере, она практичная. Ольга во все глаза смотрела на незнакомцев. Григорий сказал, что они спустятся вниз, в ресторан, где он заказал столик. Он напомнил Светлане, что это место когда-то славилось благодаря знаменитому цыганскому хору и часто упоминалось в литературе. Неужели она не помнит? Она не помнила. В ванной Ольга повернулась к матери со злыми глазами. Неужели это и был ее брат, который якобы любит ее?! «Он только посмотрел на меня сверху вниз, потом – снизу вверх, и не сказал ни одного слова…» Он даже не обнял ее.
В ресторане Иосиф и Светлана держались за руки, но разговаривать было почти невозможно. Музыка играла слишком громко. Григорий опекал Ольгу и пытался ее развлечь. Илья по-прежнему молчал и держался в стороне. Люда холодно смотрела на всех. Был накрыт роскошный стол – водка, икра, селедка и соленые огурцы.
Ольга вспоминала, что вечер был очень нервозным:
Весь этот огромный длинный стол с сидящими за ним людьми, бесконечно поглощающими водку и закуску и говорящими по-русски. Среди них только один мужчина (Григорий) сидит рядом и говорит со мной. Но он обращается ко мне так, как будто мне шесть лет. А мне тринадцать!
Но он один из немногих, кто здесь говорит на английском. На совершенно ужасном английском! Первый вечер был ужасным, и я подумала: «О, Боже мой, мама собирается воссоединиться с Иосифом! Ну вот и все, со мной покончено».
Светлана ожидала от своего сына потока любви и, казалось, совершенно не была готова к тому, что его реакция может быть более сложной. Она знала, что все эти годы искренне любила своих детей. Но откуда ему было узнать об этом? Иосиф знал только то, что сообщала кремлевская пропаганда. Она была антисоветски настроенной, ненадежной, богатой американкой, которая привезла им греческие безделушки в качестве подарка в честь своего возвращения домой. Нужно было время, чтобы развеять этот миф. Погруженная в свои собственные переживания, Светлана потеряла из виду Ольгу, сидящую среди всех этих незнакомцев. Позже она вспоминала: «Поразительно, как ум подтасовывает факты, предлагает доказательства, когда сердце уже приняло решение».
На следующий день пришел друг Иосифа из Института международных отношений, принес шампанское и цветы и сообщил Светлане, что в полдень придут два чиновника из МИДа, которые помогут ей «начать приспособление к советской жизни». Когда она попыталась расспрашивать о школах для Ольги, он дал понять, что все подобные вопросы следует адресовать именно тем двум официальным лицам. Светлане напомнили, что подобные решения принимаются «наверху», как говорят в Москве. Первым делом следовало восстановить советское гражданство Светланы и отобрать у них с Ольгой американские паспорта.
Вокруг гостиницы уже шныряли папарацци из разных стран. Когда Светлана и Ольга попытались выйти, один из репортеров подскочил к девочке и спросил: «Это вы Ольга Питерс?» Светлана схватила дочь за руку и затащила ее обратно в гостиницу. Только сейчас Ольга начала понимать, кем на самом деле была ее мать.
Первого ноября Верховный совет специальным постановлением восстановил гражданство Светланы Аллилуевой. Второго ноября об этом появилась короткая заметка в «Известиях», а также было объявлено в вечерних новостях:
Советские власти рассмотрели и приняли просьбу возвратившейся в Москву С.И. Аллилуевой о восстановлении советского гражданства и о предоставлении гражданства СССР ее дочери Ольге.
Коммунистической партии не терпелось начать пропагандистскую шумиху по поводу возвращения Светланы. По иронии судьбы в то же самое время еще один советский эмигрант вернулся на Родину посмертно. Останки великого певца Федора Шаляпина, который умер в Париже в 1938 году, были перевезены в Москву и торжественно похоронены на Новодевичьем кладбище, где в укромном уголке все еще стояла статуя матери Светланы Нади, поставленная Сталиным.
«Здесь вход всегда бесплатный; расплачиваешься при выходе», – так когда-то говорил второй муж Светланы, Юрий Жданов. Она знала, что за разрешение вернуться ей придется заплатить и 16 ноября дала семидесятиминутную пресс-конференцию, прошедшую в помещении Комитета советских женщин. На нее были приглашены только строго отобранные советские и иностранные журналисты, а также присутствовали представители Министерства иностранных дел и переводчик. Светлана зачитывала заранее подготовленные сообщения по-русски и иногда поправляла переводчика, который переводил их на английский. Она выглядела скованной и говорила без эмоций, начав с короткого рассказа о своей жизни на Западе. Светлана заявила, что после ее бегства в США в 1967 году она оказалась в руках «юристов, бизнесменов, политиков и издателей, которые превратили имя моего отца, мое имя и мою жизнь в сенсационный товар… Я превратилась в тренированную собачку ЦРУ, и все говорили мне, о чем надо писать, а о чем – нет». Позже Светлана заявляла, что советский переводчик неправильно перевел ее слова. Она сказала: «Они относились ко мне хорошо, поскольку я была для всех любимицей» и даже не упоминала ЦРУ. Возможно, это было попыткой извернуться, ведь то же самое она много раз говорила своим друзьям. Но, возможно, это было и правдой: у нее практически не было выбора, она просто подчинялась требованиям министерства: «Я хотела говорить и отвечать на вопросы. Они хотели, чтобы я говорила об определенных вещах. Они заставили меня написать по-русски текст, который одобрили. Я чувствовала себя очень нелепо. Я просто хотела сказать: «Я вернулась, чтобы быть со своими детьми».
На пресс-конференции Светлана также сказала, что ее книга «Только один год» написана «коллективом авторов», которых она «с иронией поблагодарила» в послесловии. Когда об этом высказывании узнали на Западе, историк Роберт Такер начал настаивать, что книга была полностью написана Аллилуевой и объяснил ее слова так: «Кажется, она хотела бы отделить себя от этой книги», которая была «более антисоветской», чем «Двадцать писем к другу».
Светлана сказала репортерам, что их с дочерью в СССР встретили как библейского блудного сына и что она благодарна за это. Ей задавали много вопросов о причинах ее возвращения, и она объяснила, что, в основном, это были ее личные дела: желание увидеть детей, религиозные убеждения и соображения об образовании Ольги. По правде говоря, она истратила все деньги на содержание Ольги в пансионе и представляла себе, что в СССР, где образование бесплатное, ей удастся найти что-то вроде образцовой школы № 25, где училась она сама. Таким образом, Ольга сможет получить прекрасное образование и в эти жестокие времена обретет новый дом. Светлана закончила свою речь заявлением о том, что это ее последняя пресс-конференция. Тем же вечером отрывки пресс-конференции показали в вечернем выпуске новостей.
Комментарии Светланы по поводу личных мотивов ее возвращения и религиозных убеждений вырезали.
Для Советов возвращение Светланы стало огромной пропагандистской удачей. В стране шли приготовления к помпезному празднованию сороковой годовщины победы СССР над фашистской Германией. Политбюро много времени уделяло реабилитации Сталина как военного гения и великолепного дипломата. По телевизору показывали документальные кадры, запечатлевшие Сталина, обращающегося к войскам на Красной площади в 1941 году, когда войска Гитлера стояли в тридцати километрах от Москвы; одетого в маршальскую форму с Рузвельтом и Черчиллем в Тегеране и Ялте; очаровывающего Трумэна и Клемента Эттли на Потсдамской конференции, где Сталин торговался с союзниками. Вышел художественный фильм по роману Джона Рида «Десять дней, которые потрясли мир», возрождающий образ большевиков, руководящих революцией, как страстных и принципиальных людей. Но за всей этой пропагандой скрывалось слабое правительство. Светлана вернулась в СССР в очень сложный момент. Константин Черненко, генеральный секретарь ЦК КПСС, который сменил Андропова в качестве руководителя страны, был стар и слаб здоровьем. Он редко бывал на публике и умер, пробыв на своем посту меньше года. Партию захватила борьба между «старой гвардией» и сторонниками перемен.
Население СССР расходилось во мнении насчет Сталина. Его портреты все еще можно было увидеть на ветровых стеклах такси в Москве и в кабинах грузовиков на Транссибирской магистрали, но были и те, кто помнил репрессии и ту цену, которую народ заплатил за процветание страны. Молодое поколение, казалось, забыло эти истории и было готово признать Сталина как великого военачальника, который привел Красную армию к победе и спас союзников. О предвоенных чистках и отношении к солдатам, вернувшимся из плена после войны, старались умалчивать. Возвращение блудной дочери Сталина и ее публичное покаяние в таких условиях были бесценны для партии. Конечно, были и те, кто понятия не имел, кто такая эта Аллилуева. Корреспондент «Вашингтон Пост» в Москве Даско Додер рассказывал, как молодой таксист спросил его об Аллилуевой. Когда журналист ответил, что это дочь Сталина, парень удивился: «Разве фамилия Сталина была Аллилуев?»
Реакция американкой прессы на возвращение Светланы в СССР была вполне предсказуема – злость. Кем она вообще себя считает? Сбежала из свободного мира обратно к коммунистам! Заголовки кричали: «Через семнадцать лет дочь Сталина вернулась в Советский Союз» и «Полет Светланы назад, туда, где начались ее проблемы». Но в двух статьях ее буквально проклинали. Обе были написаны советологами, которые знали Светлану лично.
Профессор Роберт Такер озаглавил свою статью «Светлана получила в наследство свои трагические пороки». Заявив, что он знал ее, Такер описывал Светлану как человека, обуреваемого своими внутренними демонами и высказывающего «злобные обвинения» в адрес всех окружающих, в том числе ее бывшего американского мужа Уэсли Питерса. Она не хотела говорить о Сталине, потому что не могла признать, что «сама – в каком-то смысле – как ее отец»: ее «тихий голос», глаза с характерным «желтым блеском», «внутренняя властность», отказ принимать критику. Светлана отказывалась принимать редакторскую правку своей книги, самым принципиальным изменением в которой был заголовок – он предлагал назвать ее «Отъезд». В отличие от Сталина, который «уничтожал тех, кто решался с ним конфликтовать», она могла только бежать. «Она доказала, что является дочерью своего отца, добровольно вернувшись к несвободе… последнему несчастью, которое досталось ей от ужасного человека, бывшего ее отцом».
Другая длинная статья вышла в журнале «Тайм». Автором ее была журналистка и переводчица Патрисия Блейк, член внутреннего принстонского круга и близкий друг Макса Хейворда, в которого Светлана влюбилась когда-то давно в Принстоне. Назвав свою статью «Сага о сталинской «маленькой воробушке», Патрисия не скрывала, что знала Светлану лично.
У Блейк была сложная репутация. Многие считали ее, по крайней мере, одобряющей деятельность американской разведывательной службы. Всеволод Кочетов, редактор советского журнала «Октябрь», написал на нее злобный памфлет, в котором Патрисия «изображалась как красивая шпионка из ЦРУ, которая переспала со всеми советскими литературными деятелями». Это были только слухи, но она, по крайней мере, имела имидж очаровательной журналистки, интересующейся советскими интригами.
Для статьи в «Тайм» Блейк взяла интервью у Уэсли Питерса и супругов Хаякава, а также у соседки Светланы с Чосер-роад – Джейн Ренфрю вспоминала, что Патрисия вела себя почти враждебно. «История жизни Светланы – это хроника проигранных битв с образом ее отца… которого она обречена копировать». Блейк составила полное жизнеописание Светланы в хронологической последовательности, начиная с двадцати шести лет, проведенных в Кремле, где дочь Сталина обучилась «хозяйским» манерам, затем описала десятилетие после хрущевского разоблачения преступлений ее отца, когда Светлана лишилась статуса и привилегий, и, наконец, – бедственную жизнь в США.
Блейк ошибочно заявила, что «никто в СССР не ждал Светлану с распростертыми объятиями». «Разочарованная холодным официальным приемом, она показала свой нрав советским властям». Чтобы изолировать ее от дипломатов и других иностранцев, Светлану якобы вывезли из Москвы и не предоставили ей «машину, дачу или какие-либо другие привилегии, которые имеют семьи советской элиты». Эти измышления являлись чистейшей выдумкой автора.
Особое внимание Блейк уделила тому, что Светлана не состоялась как мать. Патрисия считала, что она препятствовала встречам Уэсли Питерса с дочерью и предполагала, что Ольга жила в Вашингтоне в семье сенатора Хаякава с 1977 по 1981 год. Казалось, многие английские знакомые поспешили оболгать Светлану. Так, ее соседи, семья Мэнсфилд, заявили, что она все время «лупила» свою дочь. «Мы могли слышать ее крики, даже когда выкручивали звук в телевизоре до отказа и закрывали все окна». Школьная преподавательница на полставки Фэй Блэк отмечала, что Светлана запрещала своей дочери «носить узкие джинсы и яркие кофточки, как это делали остальные девочки», а также «слоняться по городу после уроков». «Мать относилась к ней как надсмотрщик к заключенному. Единственная надежда для этого ребенка – это вернуться обратно в школу».
Когда Патрисии удалось связаться с Уэсли Питерсом, он, увы, ничем не смог помочь: «Когда я узнал о ее возвращении, я, конечно, удивился и стал беспокоиться из-за того, что наша дочь уехала в Россию… но я не мог ничего с эти поделать». Местоимение «наша», должно быть, звучало для него странно. Он встречался со своей дочерью всего четыре раза в жизни.
Статья Блейк, очевидно, стала для Светланы тяжелым ударом. Единственное, в чем она чувствовала, что добилась успеха, – это воспитание дочери. А теперь у нее отнимали и это. Ольга сразу встала на защиту матери. «Да, – признавала она, – мы ссорились, но при этом не переставали любить друг друга»:
Для моей матери самым важным было образование. Школа «Френдз» явно не позволяла мне поступить в Оксфорд или Кембридж. Моя мать никогда не была из тех родителей, которые во всем идут детям навстречу. Если я проказничала или начинала дуться, то получала за это. Она терпеть не могла какого-либо нытья или рева. Да, она могла ударить меня – это чисто русская традиция – но она научила меня бороться, как это всегда делала сама. Это был просто ее способ передать мне силу, правда. Я никогда не чувствовала себя оскорбленной или что-то еще в этом роде. Я чувствую к ней полную, абсолютную любовь. Она много раз удерживала меня на краю пропасти.
Бывшая няня Ольги из Висконсина Памела Стефанссон второго декабря позвонила Джорджу Кеннану и сказала, что очень расстроена из-за Ольги. Она хотела узнать, есть ли у Светланы законное право увезти дочь с собой. Кеннан не знал об этом. Его секретарь посоветовала, чтобы Памела связалась с юридическим ведомством Госдепартамента или с советским отделом.
У Кеннана был длинный разговор с Фрицем Эрмартом, офицером национальной разведки США в СССР и Восточной Европе. Госдепартамент и ЦРУ были очень озабочены возвращением Светланы, убежденные, что ее будут использовать для пропагандистских целей, и неуверенные в том, что она может сказать. До чего они в итоге договорились так и осталось неизвестным, но вскоре из Москвы стали поступать донесения агентов ЦРУ. Пока что Светлана не представляла угрозы. После пресс-конференции она больше не делала публичных заявлений.
Тем временем в Москве к Светлане относились как к очень важной персоне. Через несколько дней в гостиницу стала приходить по утрам одобренная правительством учительница, чтобы заниматься с Ольгой русским языком. В это время Светлана искала для дочери хорошую школу. Вскоре стало ясно, что продолжить «свободное» образование Ольги будет не так-то просто, как она себе представляла. Директор первой школы прямо заявил Светлане, что Ольге будет очень трудно. Произнес он это с таким выражением, что ей стало понятно, что именно он имел в виду – Олиного дедушку, чьей тени он не желал в своей школе. В другой школе из отношения директора и его стиля общения Светлана поняла, что Ольгу тут будут показывать как достопримечательность. Естественно, она должна была этого ожидать, но Светлана и не подозревала, что «через тридцать лет после смерти Сталина политические страсти вокруг его имени все еще так накалены». Поэтому учительница так и продолжала приходить в их гостиничный номер.
Через две недели Светлане показали огромную роскошную квартиру в шестнадцатиэтажном жилом доме на Спиридоньевке (теперь она называлась улицей Алексея Толстого). Из окон открывался великолепный вид на Москву и башни Кремля в отдалении. У входа стоял вооруженный охранник. Квартира принадлежала члену Политбюро, который недавно умер. Светлана и Ольга получили возможность делать покупки в роскошных правительственных магазинах, им предложили машину с водителем. Ольга должна была пойти в показательную школу неподалеку, а Светлане восстановили государственную пенсию, которую она получала после смерти отца. Совсем рядом от дома находился Дом приемов МИДа, который посещали в различных обстоятельствах все иностранные корреспонденты. Светлане полностью прощали ее предательский побег, но она должна была вести себя соответствующим образом. Светлана сказала, что они с Ольгой предпочли бы более скромное жилье.
Ольга вспоминала: «Они предлагали нам все самое лучшее – роскошных белых лошадей – но моя мать как бы показала на осла и заявила: «Мы берем этого, все становится странным слишком быстро». После достаточно скромной жизни в Англии Ольга не понимала, почему к ним так относятся. То, что мать отказалась от всей этой роскоши, «сделало посадку более мягкой, но я все равно была в шоке».
Одним из первых друзей, которых навестила Светлана, был Федор Федорович Волькенштейн, которому были адресованы ее «Двадцать писем к другу». Прошедшие восемнадцать лет не пощадили его. Он был старым и больным, а его жена недавно умерла. Он злился на Светлану: «Зачем ты приехала? Зачем? Мы все привыкли к тому, что ты живешь за границей. Твои дети в порядке – ты же знала это. Что ты будешь теперь здесь делать? Ты видишь, как твой приезд использовали для пропаганды. Ведь тебе-то этого не нужно!»
Ольга и Светлана побывали в квартире Иосифа и его жены в Москве и ездили к ним на дачу в Жуковку, расположенную совсем рядом со старым домом Светланы. Ольге показалось, что Иосиф ведет очень удобную жизнь – все, что ему нужно, было под рукой, в том числе и водитель с машиной. Тем не менее, они все смотрели на нее так, как будто она носит дизайнерскую одежду. Даже тринадцатилетняя девочка была шокирована тем, как много пьет ее брат. Оглядываясь назад, она будет вспоминать: «У Иосифа были проблемы с алкоголем и больная печень. Когда мы приехали, то поняли, почему: обильная жирная пища, бесконечная водка, просто батареи водочных бутылок. У него были желтые белки глаз, и он выглядел гораздо старше своего возраста».
Светлана никак не могла успокоиться. Она сделала Иосифу замечание по поводу выпивки, и он ответил зло. Предложила Люде называть ее мамой – та отреагировала холодно. Светлана просила Иосифа зайти к ней в гостиницу – посидеть, поговорить, – он всегда находил причины, чтобы не приходить. Он попросил денег, она дала ему, но спросила, зачем они ему нужны, и он начал кричать на нее. «Ну, я не для того сюда ехала, чтобы слушать твой крик», – сказала она. Она никак не могла представить себе, что ее сын до сих пор чувствует глубокую обиду за то, что она бросила их с сестрой. Светлана только пришла к выводу, что за прошедшие годы он «советизировался» на сто процентов.
Светлана позвонила первой жене Иосифа, Елене, которая теперь снова вышла замуж, и спросила, не может ли внук Илья прийти навестить их в гостинице. Елена ответила, что ее сын готовится поступать в Архитектурный институт и должен много заниматься. Возможно, она думала, что для него будет слишком рискованно ходить к Светлане. Да и чего хотела ее бывшая свекровь, бросив своих собственных детей?
Светлана надеялась, что Катя приедет с Камчатки. Это было очень далеко, но они ведь не виделись семнадцать лет. Светлана знала, что Катя стала вдовой. Ее муж застрелился из винтовки, как говорили, случайно. Но когда Катя, наконец, ответила на ее письма, она писала холодно и в оскорбительном тоне. Она назвала Светлану предателем Родины и отказалась с ней встречаться или позволить увидеть внучку.
Все семейные связи были разорваны. Наступил ноябрь, и Светлана почувствовала себя обреченной на неудачу и медленно идущей ко дну.
Светлана ходила в гости к Степану Микояну и его жене Элле, которые всегда хорошо относились к ней. Ольга проводила время со своими четырьмя дядями Аллилуевыми. Светлана по-прежнему называла их «мальчики Аллилуевы». Это были сыновья тети Ани и дяди Павла, с которыми она играла в юртах на даче в Зубалово и тайком от отца гоняла на машине по улицам ночной Москвы. Это были очень приятные встречи, но Ольга находила, что «Москва – это самое сумасшедшее, темное и холодное место, в котором я когда-либо была. Она по-настоящему меня ужасает». Магазины шокировали американского подростка: «В некоторых магазинах люди готовы буквально поубивать друг друга за какие-то яйца. А в правительственных магазинах точно так же дерутся за флакон дизайнерских духов. Я вижу и расизм, и сексизм». Дядюшки Ольги пытались развлечь ее, приглашая в кино, поскольку кинотеатр находился прямо в их доме: «Я посмотрела множество русских фильмов, дублированных на английский, и множество английских фильмов с субтитрами. Больше всего мне нравились «Ганди» и «Далекие шатры» – сериал об англичанине, живущем в Индии. Я только начинала представлять себе, какой прекрасной должна быть Индия, как все портил дурацкий русский дубляж, выставляющий индийцев «дикарями».
Однажды в семь часов утра Светлана и Ольга без предупреждения нагрянули в квартиру Лили Голден. Елена, дочь Лили, разбудила мать, сказав, что ее спрашивает какая-то незнакомая женщина по имени Светлана. В полусне Лили спросила: «Какая Светлана? Я знаю многих Светлан». Когда Елена вернулась сказать, что пришла Светлана Аллилуева, мать велела ей немедленно одеваться, идти на работу и никому даже не упоминать о том, что к ним приходила Светлана. Она явно чувствовала, что со Светланой по-прежнему небезопасно общаться. Когда Елена вернулась поздно вечером, мать отказалась обсуждать с ней подробности этой встречи.
По всей видимости, Лили не дала волю своему гневу по поводу того, что Светлана написала о ней в своей книге «Только один год», а, напротив, встретила ее хорошо – ради Ольги. Также похоже на то, что Лили предупредила Светлану, что Ольга никогда не приспособится к советской действительности. К ней всегда будут относиться как к достопримечательности или как к парии и никогда не позволят быть собой. Ольга рассказывала: «От знакомства с Лили у меня осталось одно воспоминание – мне хотелось впитывать каждое ее слово. Мне хотелось быть рядом с ней все время».
Светлана начала понимать, что, вернувшись в Москву, она совершила ужасную ошибку. Человеком, которому она доверяла личные секреты, стал сын ее брата Василия Александр Бурдонский. Когда Светлана уехала в Америку, он был подростком, а теперь стал известным в Москве режиссером-постановщиком. Ольга тоже всегда вспоминала его с теплом и с восторгом рассказывала «великолепную историю» их знакомства:
Дядя Саша был окружен цыганами. Он был постановщиком мюзикла в цыганском театре, и мы отправились на представление. Там было много детей, и после спектакля мы вернулись в квартиру дяди Саши, где была грандиозная вечеринка с морем выпивки. Я имею в виду, бедная мама. Все были в отключке и лечь спать было просто негде, поэтому я уехала с цыганами. Мы с ними два часа ехали через всю Москву. А маму утром разбудили и сказали, что ее дочь забрали цыгане! Я провела ночь в очень-очень маленькой квартирке, где на одной кровати спала целая цыганская семья!
Детство Бурдонского раскололось на две половины, когда родители развелись, и Василий стал официальным опекуном детей. Александра и его сестру часто попросту запирали в комнате и оставляли голодными. Дети жили в грязи и запустении, а их мачеха, Катя Тимошенко, частенько их поколачивала, пока Василий вел роскошную жизнь, проводя время в пьяных вечеринках с олимпийскими чемпионами, гонщиками и пилотами-асами. Когда Александра отдали в суворовское училище, отличающееся суровой дисциплиной, он вздохнул с облегчением. За его спиной все время шептались: «Вон идет внук Сталина!», поэтому, став взрослым, он взял фамилию матери.
Бурдонский восхищался Светланой: «Мне всегда нравилось бывать у нее дома – и на даче, и в Москве. От нее я перенял хороший вкус – никаких крайностей. Я помню ее великолепную библиотеку, где висели фотографии Улановой, Шаляпина и Ахматовой. Странно, какие воспоминания остаются с нами из детства». Еще Александр всегда с восхищением и тоской смотрел на нежные отношения Светланы с няней.
Я восхищался ею как женщиной и как человеком. Далеко не обо всех своих родственниках я могу это сказать. Я очень ее любил. Конечно, она была не простым человеком. Она была личностью, обладающей харизмой… Я всегда сочувствовал ей и, кажется, временами понимал ее очень хорошо. Все ее действия, временами выглядевшие неожиданными и спонтанными, мне были совершенно ясны. Она занимала огромное место в моем сердце. Я всегда был на ее стороне.
Бурдонский и Светлана подолгу разговаривали, сидя с сигаретами у него в квартире или, под вечер, выходя на прогулку с его собакой Лялькой. Возможно, только он, русский, мог понять то, что было невдомек никому из американцев: уехав из России в 1967 году, она разрушила связь со своими корнями. Она оставила не только своих детей, не только знакомые улицы и дома, но и людей, с которыми была связана духовно.
Светлана могла говорить с Бурдонским о своих детях. Она жаловалась, что чувствовала огромную вину за то, что бросила их, но не могла понять, почему Иосиф так категорически отвергал ее. Для Бурдонского тут не было никакой загадки: «Они не видели друг друга почти двадцать лет. Мальчик, которого она оставила, превратился в мужчину, совершенно не похожего на себя прежнего, а ей совсем не нравился тот человек, каким он стал». Иосиф вел устроенную жизнь хорошего хирурга и пользовался всеми преимуществами, которые она предоставляла. Он был внутри удобной системы, которой наслаждалась советская элита. Бурдонский чувствовал, что Иосиф «очень зависит от жены – совершенно неприятной женщины. Он попал под ее прагматичное, меркантильное влияние». Александр понимал, что Люда чувствовала себя оскорбленной: Светлана, богатая женщина, не привезла сыну никаких значительных подарков.
Бурдонский считал, что Светлана никогда не относилась к тому типу нежных матерей, «квохчущих над своими детьми, как наседка над цыплятами». На самом деле, она во многом напоминала свою собственную мать. «У нас в семье часто говорили, что Надя, моя бабушка, никогда не была мягкой и ласковой. Она также была очень холодной и сухой: скорее можно было неформально говорить со Сталиным, чем с ней». Светлана тоже была строгой, но любила своих детей. «Я был на ее стороне, а не на стороне ее детей. Я бы никогда так не повел себя со своей матерью, что бы она ни сделала, потому что я любил ее безумно».
Он вспоминал, как дети Светланы отреагировали, когда стало ясно, что она не вернется:
Они были еще совсем молодыми и не привыкли к вниманию общественности. А на них буквально накинулись со всех сторон. Они были смущены и ощущали сильное замешательство. Светлана хорошо понимала – она была очень умной женщиной, – что пока она находится в центре внимания всего мира, с ее детьми ничего не случится. К тому же рядом с ними были их отцы, которые могли за них постоять. Рядом с Иосифом был Григорий Морозов, рядом с Катей – Юрий Жданов. Отцы по-разному относились к Светлане, по-разному отреагировали на ее отъезд, по-разному обращались со своими детьми. Несмотря на то, что Катя была совсем юной девушкой, она уже была личностью со своими представлениями о взаимоотношениях людей, о событиях в мире.
И она не простила Светлану. Она восприняла сделанное ею как предательство – не Родины или флага, а своей дочери. У нее были более близкие отношения с матерью, чем у Оси. А у Оси был такой характер, что он простил бы Светлане все, если бы она взяла его с собой. А Катя, если бы была вместе с матерью за границей, никогда не позволила бы ей остаться. Они были совершенно разными детьми.
Бурдонский и Светлана разговаривали о Сталине, а именно – о его смерти. Светлана все вспоминала последний жест отца, который до сих пор пугал ее, – кулак, поднятый вверх: «Это была ярость, яростное отрицание смерти. Его дух, наконец, сломался». Она вспоминала, как до самого конца отец просил ее приехать: «Ты знаешь, я приезжала туда и на второй день начинала сходить с ума. С ним было очень трудно общаться, потому что он все время словно говорил сам с собой, и в этот разговор невозможно было вклиниться». Еще она сказала: «Для меня это была пытка. Он увидел это и сказал: «Уезжай. Я вижу, что ты страдаешь. Уезжай».
Через шестьдесят лет после смерти Сталина Бурдонский приехал на дачу вождя вместе с кинорежиссером. Он испугался того одиночества, которое царило в комнатах вождя: «Власть опустошает человека эмоционально, выпивает из него все соки. Это никогда не кончается. Человек, облеченный властью, остается один на холодном горном пике. Светлана об этом знала».
Бурдонский понимал, что отношение Светланы к отцу постоянно менялось: «Иногда она чувствовала к нему что-то вроде любви, да, но потом впадала в другую крайность – полностью отказывалась от него». Любой, кто пытался вникнуть в ее отношение к Сталину, должен был понимать его сложность и неоднородность:
Сталин стал чем-то вроде бездонного колодца, какой-то сточной канавы, куда стекало все. Его собственная личность, сложная и противоречивая, была почти незаметна за всем этим. Она превратилась в тень. Светлана знала о нем так много правды, даже по сравнению с нами всеми, а уж тем более по сравнению со всеми, кто писал о нем. Легенды окружали его имя. Это вызывало у нее ярость. Я думаю, что некоторого рода взрывное возбуждение, вспышки ярости, было свойственно ей как черта характера. Полагаю, это проистекало из внутреннего чувства беспомощности. Беспомощности что-то сделать или как-то повлиять на события.
Бурдонский много и напряженно думал о своей тете Светлане:
В ней было смешение черт, которые обычно не смешиваются. Она обладала какой-то особой, всегда присутствующей женственностью. Временами у нее появлялась непреклонная воля и даже какая-то сухость. У Светланы было обостренное чувство одиночества, какое-то стремление к уединению (она была очень закрытым человеком,), которое, конечно же, проистекало из ее детства. Ей также были присущи грубость и сухость, которые были формой защитного поведения.
Бурдонский считал своего отца Василия слабым. Он был «подвержен влиянию тех людей, охотников выпить и закусить за чужой счет и тунеядцев, которые окружали его». Но Светлана была дочерью своего отца. У нее был его «хорошо организованный ум», его «несгибаемая воля». Но в ней не было его злости.
Очень легко обвинять любого человека. Гораздо труднее поставить себя на место Светланы. Никто из нас не побывал в ее шкуре и никто не знает, на что это похоже. Я могу сказать только одно… Принцессы или дочери вождей… все они стремились быть более человечными, быть просто женщинами, просто матерями, просто гражданами – и у всех них ничего не получилось. У ВСЕХ не получилось. На свете не осталось пустынных островов. Их ищут и находят повсюду. Ее судьба очень интересна… сама по себе очень интересна – ее путь, ее поиск духовной опоры, которую она так и не смогла найти… Я понимаю, что она ее и не найдет, даже если и считает это возможным. Она одна из самых трагических фигур, которых я знаю – именно трагических. И судьба обошлась с ней очень жестоко. И несправедливо.
Глава 32
Тбилисская интерлюдия
Первого декабря Светлана и Ольга уехали в Грузию. Они провели в Москве всего чуть больше месяца. Горные хребты и долины Кавказских гор, прикрытые белыми шапками снега, которые было видно с самолета, напомнили Светлане о тропических пейзажах. Была зима, в Тбилиси было холодно, но не так, как в Москве. В аэропорту их снова встречали официальные лица, но не так официально, как в Москве. Мать и дочь отвезли в современную государственную резиденцию и выделили в ней двухкомнатную квартиру. Резиденция находилась на окраине города, в конце проспекта Чавчавадзе.
Ольге казалось, что они попали во «дворец», где останавливаются важные люди. Она вспоминала, что почувствовала себя словно в огромном поместье. На территории резиденции были даже олени, посмотреть на которых Ольга ходила каждый день. Их поселили в главном здании со стеклянными дверями и мраморными полами. В комплексе был свой собственный кинотеатр. Они обедали в грандиозной столовой, в квартирах убирались горничные, и у них был свой собственный шофер, которого можно было вызвать в случае необходимости. У всех членов партии и их гостей были водители с машиной. Шофера, приписанного к Светлане и Ольге, звали Жора, и он любил показывать достопримечательности и рассказывать о разных местах в Грузии.
По настоянию Светланы они переехали в маленькую квартиру, не обставленную мебелью, в том же жилом комплексе. Они с Ольгой бегали по местным магазинам и рынкам, приобретая для своего нового жилья разные предметы в грузинском стиле, которые подходили им лучше, но вскоре услышали разговоры в столовой. Позже Светлана жаловалась, что руководитель коммунистической партии Грузии Эдуард Шеварнадзе специально подстроил все это, поселив их на краю города. Из-за этого им постоянно был нужен водитель, который сообщал обо всех их передвижениях. Это было то же самое отношение как к особо важным персонам, что и в Москве, но тут, по крайней мере, оно было не так ярко выражено.
Ольгу все происходящее просто ошарашило:
Я сталкивалась в жизни с разными вещами, но это было просто нереально. Я заводила товарищей для игр, но только среди тех детей, родители которых были надежными членами партии. Все были готовы делать все, что угодно, – только бы я была счастлива. Если я заболевала, нас отвозили к врачу. Там словно был целый строй людей, и я стояла во главе его. И все всегда смотрели на меня. Где бы я не появлялась, рядом всегда был водитель, который, как выяснилось, был и шпионом. Я хочу покататься на лошади – я обожала верховую езду – и тут же узнаю, что у меня есть мой личный тренер, который будет готовить меня к скачкам. Я хочу поплавать. Нет, я не могу просто плавать – я буду тренироваться с олимпийским чемпионом. Я хочу поиграть на пианино – мне тут же присылают концертирующего пианиста. Я люблю рисовать. И неожиданно я начинаю посещать самую лучшую школу искусств в городе. Но мне только тринадцать лет! Такое впечатление, эти люди никогда не делают ничего просто для удовольствия, они только тренируются, чтобы сделать это своим жизненным путем.