Ход с дамы пик Топильская Елена

— Андрюша, — жалобно сказала я, — у меня ведь еще мать Риты Антоничевой не допрошена, по последнему трупу. Хоть разорвись…

— Ладно, сделаем, никуда она не денется. Ну что, звать народ?

Синцов дошел до кухни, есть отказался и созвал всех на генеральное совещание к моей постели. Мы долго ломали голову, как нам сделать так, чтобы волки были сыты и овцы целы, то есть, как предупредить возможных жертв маньяка и в то же время этого самого маньяка не спугнуть. И, в качестве побочного эффекта, не подставить свои головы начальству за порочащие связи с прессой. Старосельцев предложил выйти еще на телевидение и не говорить впрямую о том, что по субботам в нашем городе женщинам лучше по парадным в три часа дня не бродить, а сделать что-то вроде репортажа об очередной кампании по охране правопорядка, о тотальном патрулировании и прочем.

— Знаете, ребята, я бы на вашем месте проконсультировался с психиатрами, — резонно заметил Сашка. — Вы ему вводную измените, и он будет мочить не по субботам, а по пятницам. И что тогда? Еще и по пятницам будете патрулировать?

— Саш, ну что же тогда, никак нам не предотвратить убийство? — спросила я. Сашка пожал плечами.

— Если бы мы еще представляли себе, по каким параметрам он их выбирает! — добавил Синцов.

— Скажи, а вы сегодня занимались этими трупами? — стала я приставать к доктору Стеценко под одобрительными взглядами Горчакова.

Стеценко кивнул:

— И знаешь, Маша, у нас не получается один человек. Слишком разные антропометрические характеристики. Разный рост, разный вес, разная сила ударов.

— А сколько получается? — спросил Синцов.

— Как минимум двое. Причем один — высокий,

крепкий, бывший или настоящий борец. И психопат. Во всяком случае, весьма неуравновешенный тип.

— А это откуда известно? — подозрительно спросил Горчаков.

— А это уже мои домыслы, — ответил Сашка. — При таком росте и борцовских навыках, да еще и при явном физическом превосходстве над жертвой, он наносит столько ударов! Десять, двенадцать, причем это не вызывается необходимостью, если считать его целью достижение смерти жертвы.

— Это ты про трупы Ивановой и Антоничевой?

— А что еще можно считать его целью? Ребята, можно я включу диктофон, а то я запутаюсь в ваших построениях? — спросил журналист.

Синцов кивнул, и мы милостиво разрешили Антону включить аппаратуру.

— Такое впечатление, что он возбуждается от своих же действий. Очень похоже на психические отклонения…

— Кто бы сомневался, — пробурчал Горчаков.

— Дело в том, что по другим трупам получается другая картина. Человек, убивший двух старушек — Шик и Базикову, — имеет совсем другую психическую организацию. Он спокоен, и жертва не провоцирует его на неоправданную жестокость. Я уж не говорю, что он гораздо ниже того типа, который замочил Иванову и Антоничеву.

— Стоп! Так что же мы имеем? — заволновалась я. — Я с таким еще не сталкивалась. Два психа действуют в группе? Такого не бывает.

— Подожди, Маша, — остановил меня Стеценко. — Я еще не все сказал. Хотя у нас мнения разошлись, я считаю, что неустановленную женщину на черной лестнице и Погосян убивал третий человек. Еще я долго возился с трупом Черкасовой…

— Ну?! — поторопила я его, а то пауза затянулась.

— Ну, похоже, что и он тоже…

— Саша, ты хорошо подумал? — простонала я. Но ответ я уже знала. За время, прожитое вместе с Сашкой, он много раз предоставлял мне возможность убедиться в своей интуиции и блестящей способности к логическому мышлению. Я чувствовала, что и на этот раз он не ошибается.

— Я хорошо подумал, иначе бы я не заикался об этом.

— Вот и славненько, — прогундосил Горчаков, — группа маньяков бродит по Питеру. И они по очереди сходят с ума по субботам в три часа.

— Интересно, почему по субботам? — в пространство сказал Сашка.

— Интересно, почему в три часа? — подхватил Синцов.

— Ребята, а мне все интересно, — тихо сказал журналист. — Так это серия или не серия? Я что-то ничего не понимаю…

Мужики разом загалдели.

— Между прочим, понятие «серийного преступления» нашей наукой еще не дано, — негромко сказала я. — А вот мне интересно, знаете что? Люди разные, а мотив один.

— Так-так, — сказал Синцов, и галдеж стих. И мне стало не по себе. — Продолжай, Маша.

— А что продолжать? Мотив один, способ действия одинаковый, исполнители разные. Что это значит?

Все уставились на меня.

— Руки разные. А мозг один, — сказала я после паузы.

— Так что это значит? — спросил Лешка.

Я посмотрела на часы. Была половина первого ночи. Скоро настанет утро. Утро четверга. И до следующего убийства останется два дня.

— Не знаю, Леша, — ответила я Горчакову. — Может, он перевоплощается. Принимает разные обличья. Может, мы имеем дело с сатаной. И нам надо определиться, что важнее: предотвратить убийство в эту субботу и упустить злодея…

— Или? — спросил журналист.

— Или вычислить и поймать этого дьявола, не спугнув его, — закончил вместо меня Синцов. — По домам, ребята. Машке надо отдохнуть.

Я обвела их взглядом. Вот они сидят, четверо мужиков, и у всех имена начинаются на «А».

Я вытянулась под пледом и закрыла глаза.

— Спасибо, ребята, — сказала я. — Закройте дверь сами, ладно?

Я слышала, как они собирались, перекидывались шутками в прихожей, как звякнул запор на двери. Глаза я закрыла специально, чтобы не видеть вопросительного взгляда Сашки, потому что я и с закрытыми глазами знала — он сейчас спросит: «Мне уйти?». И я не знаю, что я отвечу. Нет уж, потом разберемся. Если я позволю ему остаться, получится, что я признаю свою неправоту. И получится, что я согласна продолжать все так же, как было, и от чего я отказалась пять месяцев назад.

Когда в квартире стало тихо, я вдруг горько подумала, что лет мне уже много, сколько еще осталось на личную жизнь? А я вот так разбрасываюсь любящими меня людьми. Выставила бедного Сашку, он и сам не понял, за что. Он же не виноват, что мужчины такие недалекие Богом созданы. Что, у меня убудет, если я ему прямо скажу, чего мне не хватает? Не убудет.

Но при всем этом я знала, что утром мне все покажется иным, я трезво посмотрю на вещи и пойму, что не желаю вечно закрывать глаза на то, что Александр Стеценко так и не стал взрослым и уютно устроился в тени моей юбки. Я нажала на кнопку телевизионного пульта и несколько минут понаблюдала за беседой степенного телеведущего с каким-то священнослужителем об отношении Церкви к брачному договору. Очень в тему, тоскливо подумала я, но невольно заслушалась.

Священник в полном облачении, но со светскими манерами, непринужденно вел себя перед телекамерой, объясняя, что Церковь не может лояльно относиться к брачному договору, поскольку брак — это жертвенный союз двух людей. Супруги дают обет друг другу и Господу, что будут жертвовать собой ради другого и выражают готовность на ежедневные жертвы. А если составляется брачный договор, то какие могут быть жертвы с условиями?

В моей голове, в данный момент занятой решением личных проблем, вдруг все прояснилось и встало на свои места. Вот что мне не нравилось в нашем совместном житье, которое Сашка обзывал семьей, а я была в этом не уверена. Это не был взаимно жертвенный союз. То, что Сашка приносил мне цветы и мыл посуду, не мешало ему в самый ответственный момент включить телевизор или уйти на всю ночь играть в бильярд, несмотря на то, что мне хотелось эту ночь провести с ним. Хотя это мелочи, из них складывался наш союз. Сашка все годы нашей совместной жизни ныл, что у него неудобная подушка. Конечно, я могла пойти в ближайший магазин и купить новую подушку, но мне хотелось, чтобы он что-то сделал для нашего гнезда. А он ждал, когда я это сделаю. Так что, по большому счету, дело не в подушке, а в модели поведения. А еще в том, что просить я не люблю. Так говорила одна незаурядная женщина, проходившая у меня по делу. Тогда я не поняла ее, потому что в тот момент в моих отношениях с Сашкой все было безоблачно. Мне все в нем нравилось, а что не нравилось — на то я закрывала глаза. А вот когда я стала задумываться о своей личной жизни, то постепенно стала понимать, что в экстремальной ситуации Сашка, конечно, все бросит и поможет мне, и спасет. Но в повседневных обстоятельствах он не желает задумываться о том, всегда ли мне хорошо и комфортно. Ему ведь ни разу в голову не пришло предложить мне выйти за него замуж, хотя он всегда называл меня именно женой. Не говорю я с ним об этом, ну и ладно. Хотя я отдаю себе полный отчет в том, что у девяноста процентов женщин эти мои претензии к мужчине — чтобы он угадывал мои желания и настроения без слов — вызвали бы искреннее непонимание или истерический смех. Как говорится, был бы милый рядом…

Ну почему я такая дура? Я расстроилась окончательно и попыталась отвлечься, перебирая в уме женские трупы. Завтра уже четверг. Четверг, пятница, а потом суббота. Как ни патрулируй, во всех парадных постового не поставишь.

Обзорная справка и мои выписки из дел лежали рядом с постелью, на журнальном столике. Я потянулась и взяла лист с адресами убийств и описанием подходов к парадным. Вот что мне непонятно: во все парадные вход с улицы, кроме той, где был обнаружен труп неустановленной женщины. Но эта так называемая черная лестница выходила во двор большого супермаркета, где всегда полно народа, в том числе и рабочих магазина. Так вот, суббота, три часа дня — и ни одного свидетеля. Как ему это удается? И в парадных он умудряется ни с кем не столкнуться. В единственном случае, с Ритой Антоничевой, возможные свидетели прошли по лестнице за считанные минуты до убийства, а его опять никто не видел.

Во всяком случае, в субботу надо ориентировать патрульно-постовые службы, в первую очередь, на осмотр парадных. Во дворах, так и быть, пускай не патрулируют. Хотя на это пресловутое патрулирование, честно говоря, надежды у меня не было никакой. Знаю я эти операции «Вихрь», как в анекдоте: «Товарищ милиционер, а на этой улице не опасно? — Конечно, нет; было бы опасно, ходил бы я здесь».

Я стала обдумывать информацию о появлении Жени Черкасовой в парадной дома, где потом она была убита. Конечно, способ ее убийства несколько выпадает из общих признаков серии. Да и Сашка сказал, что внешние параметры ее убийцы не те, что в остальных случаях. Но ее рисунки, а теперь еще и данные о каком-то притяжении ее к этой парадной за несколько дней до убийства, бесспорно указывают, что это убийство надо рассматривать в контексте всех остальных. Вряд ли бомжи ошиблись, внешность у Жени действительно была запоминающаяся, да еще очень броская и стильная одежда; во всяком случае, я белые пальто вижу нечасто. А жильцов дома надо отрабатывать очень осторожно. Даже хорошо, что местные не провели поквартирного обхода; под эту марку можно будет обойти квартиры и, не возбуждая особых подозрений — ведь все знают, что в подвале дома была обнаружена жертва убийства, и поквартирный обход в таких случаях вещь вполне естественная, — по крайней мере, посмотреть своими глазами, кто что из себя представляет.

Черт! Я даже приподнялась в постели. Надо как-то исхитриться и допросить папу Риты Антоничевой. Хоть он и сотрудник администрации президента, то есть как бы вне подозрений, как жена Цезаря, в глаза-то ему посмотреть хочется. Вроде бы на месте происшествия он не изображал неутешное горе на потребу собравшейся публике, а был действительно раздавлен случившимся, но кто его знает?! Интересно, уехал он в Москву или еще здесь? Риту хоронят завтра, хорошо бы Синцов покрутился на похоронах… А с кем я тогда поеду с бомжами разговаривать?

Я и не заметила, как задремала, но вдруг проснулась, как будто меня подбросило. В комнате было темно; я на ощупь нашла будильник — пимпочка, означающая, что будильник заведен, торчала вверх, значит, я не проспала. На часах было шесть. Раздосадованная, я поворочалась в кровати, но сон не шел. Было понятно, что я уже не засну. Настроение было препоганое, и хотя я уже и так давно забыла, что такое душевный покой, в этом утреннем мраке мне просто хотелось биться головой о стену от того, как остро чувствовалось мое одиночество и вынужденная разлука с сыном, и невозможность (вот сейчас я отчетливо это поняла) повлиять на то, что в субботу наверняка будет убита еще одна женщина… Из коридора раздался невнятный шорох, потом еще. Прислушавшись, я догадалась, что это течет вода из неплотно закрытого крана. Из кухни раздался еще какой-то зловещий звук; я успокоила себя тем, что это включился холодильник. Что-то упало с шуршанием прямо рядом со мной.

Не выдержав, я зажгла свет. На полу лежали сползшие с моего одеяла листы обзорной справки по убийствам. Нет, заснуть я уже не смогу, зачем же я буду валяться в постели, если можно это время с толком использовать? Хоть приберусь в Гошкиной комнате и еще раз почитаю справку. Что-то там брезжило, не давая мне покоя, что-то, чего мы с Синцовым, да и не только мы, но и все остальные, еще до нас работавшие по этим убийствам, не заметили.

Я резво вскочила, набросила халат и пошла в душ. Глянув в зеркало, перед тем как забраться под горячие струи воды, я пришла в ужас от собственного серого лица с огромными синяками под глазами. Что уж говорить о том, что мне давно пора подстричься? Критически оглядев свою фигуру, я расстроилась окончательно. Какая там личная жизнь с такой складкой на животе! Придется целиком посвятить себя работе. И воспитанию ребенка. Но, подумав так, я не выдержала и прыснула. Нет, я так не смогу. Ну что, я буду, как клуша, встречать ребенка из школы с тарелкой манной каши? А потом смотреть ему в рот и проверять уроки? Нет уж, по моему глубокому убеждению, ничего хорошего для ребенка не получается от того, что разведенные мамы дают торжественный обет поставить крест на личной жизни и отдаться воспитанию чада. Некоторое время такие мамы держатся, но поневоле у них начинает формироваться неосознанное желание получить с ребенка за эту жертву сполна. А исключения только подтверждают правило. Впрочем, на эту тему уже все исчерпывающе сказали глянцевые женские журналы, толстые и не очень. Теперь выражаемое ими общественное мнение не одобряет такого самоотречения, хотя еще двадцать лет назад оно было в моде.

Вот моя подруга Регина Шнайдер. Несмотря на то, что она после смерти мужа ведет бурную половую жизнь, причем все по большой любви и с разными партнерами, в общей массе младше ее лет на десять, совершенно не стесняясь своих детей, оба сына ее обожают, просто боготворят. Психологически это легко объяснимо: дети в таком возрасте тянутся к успешным личностям. И успех матери, все равно какой — хоть профессиональный, хоть личный, — только подогревает их интерес и уважение к ней.

Регинка только за последние полгода трижды собиралась замуж, причем по полной программе, с белым платьем и венчанием, и все срывалось только потому, что на горизонте появлялся следующий претендент, который был, как правило, еще моложе предыдущего, и уводил ее из-под венца к еще более сияющим амурным горизонтам. В общем, искренне завидую подруге, подумала я, поворачиваясь под горячим душем. Жалко, что у меня маленькая ванная. Поставить бы джакузи и устраивать тут оргии с любовником, пить шампанское и кидаться ароматной пеной, поскольку складка на животе под этой самой пеной будет не видна… Но увы, из перечисленного мне пока доступно лишь шампанское. Сначала надо похудеть, а потом заводить любовников. Хотя и в этом проявляется мой тщательно скрываемый комплекс неполноценности. Я сразу начинаю мучиться — а что подумает про меня NN? Может, он навсегда перестанет меня уважать из-за того, что я в талии на пять сантиметров шире принятых международных стандартов? Или его мнение о моих душевных качествах упадет ниже уровня городской канализации, когда он разглядит отсутствие в моей верхней челюсти крайнего зуба? При этом я отдаю себе отчет в том, что подобные вещи никогда не влияли на мое отношение к мужчинам, особенно если я к ним питала хоть какие-то чувства.

Вот Регина никогда не считает, что мужчина может о ней плохо подумать из-за каких-то дефектов внешности. Наоборот, она каждый раз искренне верит, что она осчастливила очередного мужика, и они тоже начинают проникаться этим чувством. Как бы мне так научиться?

В последний раз она мне рассказала, что ее новый поклонник, слишком долго ограничивавшийся целованием ручек, наконец взялся за ум и в подходящей обстановке решился на многозначительный поцелуй. И в самый кульминационный момент, лежа в его объятиях, Регина неосторожно распахнула глаза ему навстречу. А поскольку она была в цветных контактных линзах, а ее Ромео наивно полагал, что это она от природы такая ослепительно зеленоглазая, он, разглядев линзы, опешил, а наблюдательная Регина это заметила. И спасла ситуацию решительными словами: «Спокойно! Все остальное у меня свое!»

Так! Все! Вдохновленная осязаемым примером личного счастья ближайшей подруги, которая, слегка перефразируя Мичурина, уверяет, что мы не можем ждать милостей от мужчин, взять их у них — наша задача, я решила прямо сейчас начать новую жизнь. Вылезаю из душа, делаю зарядку, придаю своему облику максимальную привлекательность и… тут я остановилась в полете своей фантазии. И что дальше? А вот что: и еду на работу, и не покладая рук пытаюсь раскрыть серию убийств женщин. Тут уж не до личной жизни. Хотя все, что намечено для стабилизации личной жизни, само по себе полезно и должно быть выполнено.

И вообще, я вдруг осознала, что все мои неприятности и промахи происходят как раз тогда, когда я начинаю лезть вон из кожи и ставить себе несвойственные задачи. Иными словами, когда я начинаю изменять сама себе. Нет уж, у меня судьба такая — жить, как живется. И подчиняться тому, что мне душа подсказывает, а не практичный голос разума. Так вот, стоит мне начать прикидывать, что можно поступиться внутренним комфортом ради внешнего, как этот компромисс с самой собой оборачивается полнейшим фиаско. Слава Богу, я это осознала не в девяносто лет, когда все потеряно… Хотя моя жизнь несется в таком бешеном темпе, что я даже боюсь оглядываться назад; и вполне может статься, что в один прекрасный день я проснусь и обнаружу — батюшки, а мне уже девяносто лет!..

Оказывается, ранний подъем может в корне перевернуть мировоззрение, думала я, весело соскакивая по ступенькам ровно в восемь тридцать, когда под окнами побибикал заехавший за мной, как и договаривались, Синцов.

Погода абсолютно соответствовала моему душевному настрою: было еще по-утреннему свежо, но солнце светило изо всех сил, разгоняя рассветную дымку. Я бодро плюхнулась в машину и предложила лететь в прокуратуру, поначалу даже не среагировав на слегка удивленный взгляд Синцова, а потом отнеся его за счет моего свежего внешнего вида. Но Синцов долго молчать не мог. Он спросил, подозрительно косясь на мои колени, едва прикрытые короткой юбкой.

— А как ты себя чувствуешь?

— Просто классно! И полна оптимизма! Почему-то сегодня мне кажется, что мы поймаем уродов.

— Да? — хмуро переспросил Синцов, не разделив моего оптимизма. — А вчера ты что, симулировала, что ты при смерти?

— В каком смысле? — удивилась теперь уже я и внезапно осознала, что нога у меня не болит совершенно. И опухоли никакой в помине нету.

— Андрей! У меня нога не болит! — ошеломленно сказала я.

— Видишь, на какой уровень вышла современная медицина, — буркнул Синцов, выруливая на проезжую часть.

— Да, но доктор мне говорил, что опухоль спадет не раньше, чем через неделю!

— Короче, вас обманули, вам подсунули шанхайского барса. А вы все недовольны, — без улыбки откликнулся самый мрачный сыщик нашей планеты.

Я для верности ощупала свою коленку со всех сторон, но больные в прошлом места не реагировали даже на силовое воздействие. Неужели это Стелла?.. Да нет, ерунда. Я же в это не верю.

— Ну что ты мучаешься? — спросил, не глядя на меня, Синцов. — Прошла нога и прошла. Куда? В прокуратуру?

Я кивнула.

— А потом?

— Хотелось бы посмотреть остальные места происшествий, допросить бомжей по Черкасовой, доехать до морга — эксперты должны мне данные собрать по параметрам убийц, потом к криминалистам, они мне сделают таблицу посторонних микроналожений по одежде с двух трупов, и нужно допросить мать Риты Антоничевой, — добросовестно перечислила я.

— Классно. На места происшествий я тебя сопровожу, а потом брошу до убойного отдела, организую допрос бомжей и поеду на похороны Риты.

— Ох, елки! Сегодня же похороны, как же я не подумала, что сегодня Ритину маму допросить не удастся! — я расстроилась.

— Ладно, завтра допросишь. Это было бы актуально, если бы мы по личной версии работали. А если маньяк ее грохнул, то что тебе мама интересного скажет?

— Тоже верно. К прокурору со мной пойдешь?

— Схожу.

У прокуратуры Синцов припарковал машину и поднялся со мной на наш четвертый этаж. Доехали мы быстро, рабочий день еще не начался, но шеф уже, как всегда, был на месте и поливал цветы. Он, деловито кивая, выслушал мой доклад, одобрил нашу идею насчет патрулирования, и заметил, что еще сам позвонит начальнику главка, назвав его Гришей и пояснив, что знает его с молодых лет, они в одном районе работали. Я в который раз подивилась, сколько народа из нынешних руководителей шеф знает с молодых лет. И благодаря этому многие деловые вопросы в нашей прокуратуре решаются быстро и безболезненно. А вот уйдет шеф, и что тогда? Пришлют какого-нибудь молодого скороспелку, и будет он за наш счет самоутверждаться. Тьфу, даже думать об этом не хочется. Начнет противопоставлять прокуратуру милиции, становиться в позу, изображать, что он святее Папы Римского… Вон, в соседнем районе ребята жалуются, что пришел юный прокурор, уголовного дела в руках не державший, и первое, что сделал, вызвал к себе начальника убойного отдела из РУВД и потребовал дать слово, что жалоб на убойный отдел больше не будет. Я еще посмеялась — и что, начальник убойного такое слово дал? Следователи говорят — а что делать? Прокурор пригрозил, что иначе возбудит уголовное дело с немедленным арестом двух оперов, которые при задержании убийцы сломали ему палец. А получив требуемое слово, прокурор потребовал немедленного улучшения показателей по раскрытию умышленных убийств.

Я тогда еще пожала плечами — ладно, можно требовать, чтобы, когда с задержанным работают, не били, поскольку применять насилие к человеку, прикованному наручниками к сейфу, — последнее дело, недостойное мужчин. Но при задержании… Человеку, всю жизнь сидящему в кабинете, не понять, что такое задержание. Это из кабинета кажется — а что такого, пошел и задержал: предъявил удостоверение, объявил злодею, что он задержан и должен пройти в отдел милиции, и злодей, покорно склонив выю и вытянув руки для наручников, готов. Может, и такое бывает, но в большинстве случаев задержание — это сумбур из-за сопротивления злодея, который почему-то не хочет идти в милицию, да еще и сумбур, помноженный на мужской азарт и на реальные опасения, что злодей запросто всунет нож в живот кому-нибудь из оперативников или просто уйдет, и тогда найти его будет намного сложнее, и неизвестно, кого он еще грохнет по дороге. Вон в области два опера явились к вору с обыском. По дороге выпили, слегка расслабились. Пришли к клиенту, тот их впустил, и пока один на кухне писал протокол, вор другого оперативника зарезал, забрал у него пистолет и расстрелял из него того, кто протокол писал. А вроде бы ничто не предвещало, даже не задержание было, а рядовое следственное действие.

От воспоминаний меня отвлек шеф, спросив, чью одежду я отвезла криминалистам.

— Ивановой и Антоничевой, — принялась объяснять я. — Дело в том, что про эти два случая мы точно знаем, что между потерпевшей и преступником был тесный контакт, он ее прижимал к себе, нанося удары, да и по словам медиков, антропометрические характеристики убийц в основном совпадают…

— Это все хорошо, — прервал меня шеф, — но ведь остальные убийства вы тоже рассматриваете как элементы серии? Или я неправильно понял?

— Да, — подтвердила я.

— А почему тогда вы не отдали криминалистам одежду всех потерпевших?

— Потому что… — начала я и осеклась. А действительно, почему? Уж коль скоро я рассматриваю все убийства как одну серию, то простая логика подсказывает проверить одежду всех потерпевших. Ну и что, что медики считают, что убивали разные люди? Шеф прав, все вещдоки по этим делам надо исследовать в комплексе. — Владимир Иванович, а машину дадите? Мне ж надо до морга доехать, одежду собрать и до экспертизы довезти…

Шеф вздохнул.

— И рад бы, Мария Сергеевна, только мы опять сломались. Я на работу на трамвае ехал. Сейчас попробую договориться с РУВД…

Но попытки выцыганить машину у милиции успеха не имели. У них там свои проблемы. Из кабинета шефа я вышла опечаленная. В канцелярии меня ждал Горчаков. Он за руку поздоровался с Андреем и повел нас к себе в кабинет.

— Значит, так, Маша, тебя искал твой старый друг Леня Кораблев.

— Это РУБОП? — спросил Андрей. Горчаков кивнул.

— А что ему надо? — поинтересовалась я.

— У него какая-то информация по одному из наших убийств.

— Вот как? А по какому?

— Ну ты же знаешь Кораблева. Мне он говорить не захотел. Он же весь зашифрованный с головы до ног, — язвительно сказал Горчаков.

— А ты же говорил, что его увольняют? — припомнила я.

— Тем более, — отозвался Горчаков. — Он теперь всех подозревает в провокациях. У него после контузии крыша вообще съехала. Хотя он и до контузии был не совсем адекватен.

— Да ладно, — запротестовала я. — Вполне он был адекватен. Ну, странен, а не странен кто ж?

— Ой-ой-ой, — сказал Горчаков. — Это у Машки комплекс вины в отношении Кораблева. Он по ее делу контузию получил.

— Как это ему удалось? — заинтересовался Андрей.

— А вот так. — Горчаков загадочно надул щеки. — Поработаешь с Машкой, еще и контуженным останешься. Она — женщина опасная, имей в виду.

— Да он пошел в адрес злодеев задерживать, а два урода из ваших руководящих органов обещали ему спину прикрыть и обманули, — объяснила я Синцову.

— Ах, это он по делу взрывников подорвался? — вспомнил Синцов.

— Ну да, — сказала я с досадой. Очень долго эта история с контузией Кораблева причиняла мне душевные муки; я винила себя в том, что ненадлежащим образом организовала работу по делу, поскольку все это произошло практически в моем присутствии.

Правда, Кораблев, подорвавшись на закладке взрывчатки в квартире, где сидел злодей, отделался контузией, но легко говорить об этом, а когда посмотришь на мелко трясущуюся голову Леньки, контузия не кажется легким испугом. Теперь он приобрел привычку часто покашливать, пытаясь хоть так скрыть свой физический недостаток, и когда я его встречала, у меня разрывалось сердце от жалости. Его чудом не комиссовали, а вот теперь из-за чего-то увольняют, и, зная об особенностях его частной жизни — нет ни семьи, ни родных, (жена с дочкой уехали во Францию несколько лет назад), живет он в густонаселенной коммуналке, и даже кот его бросил, по его же собственному признанию, — я чуть не до слез переживала.

— Слушай, а за что его турнуть хотят? — спросила я у Горчакова.

— Нализался в День уголовного розыска, на Староневском требовал, чтобы проститутки его обслужили не за сто пятьдесят, а за сто долларов, поскандалил, с одной из девиц парик сорвал и надел на себя, так его в парике и задержали. Более того, когда за ним приехал ответственный от руководства по РУБОПу, Ленька так и сидел в парике.

Я прыснула.

— Позвони ему, — предложил Горчаков. И подвинул мне телефон.

Я набрала кораблевский телефон, и мне тут же ответил глуховатый голос, прерывающийся частым покашливанием; это у него уже настолько вошло в привычку, что он кашляет, даже если его никто не видит.

— Мария Сергеевна, — сразу сказал Кораблев, — надо увидеться, есть разговор.

— Я уже знаю, что по серии, — ответила я, — а по какому убийству?

— Не торопите события, — — загадочно заявил Леня. — Подробности — при встрече.

— Отлично, — сказала я, — а ты на машине?

— Опять хотите использовать меня, старого инвалида, в корыстных целях? Все норовят на мне нажиться, — горько посетовал Кораблев.

Договорившись с Кораблевым, я положила трубку и спросила Андрея, во сколько похороны.

— В одиннадцать, — ответил он.

— Отлично. Сейчас доставишь меня в убойный отдел, там ждут бомжи, поприсутствуешь немножко и поедешь на похороны. А из убойного меня заберет Кораблев, мы с ним съездим в морг, я назначу экспертизы, отвезу шмотки с убитых женщин, а вечером, Андрюшенька, когда ты освободишься, придется поездить по местам происшествий.

— Тебе не страшно с контуженным Кораблевым ездить? — спросил Горчаков.

— Нет. Мне и с пьяным Кораблевым не страшно было ездить, а с контуженным и подавно.

— Слушай, а чего ты журналиста не используешь как водителя? Он же на колесах, — продолжал Горчаков.

— А ты ездил с ним? — поинтересовалась я.

— Нет.

— Так вот, сообщаю, что его машина может развалиться в любой момент, поэтому я выбираю контуженного Кораблева. А если серьезно, то журналист отпросился на сегодня, ему в редакции что-то надо уладить.

Мы с Андреем собрались и отбыли; на пороге меня перехватил Горчаков и попросил задержаться на два слова. Андрей тактично пошел к машине, а меня Горчаков за рукав втащил обратно в кабинет.

— Послушай-ка, ты с Сашкой вчера не помирилась? — озабоченно спросил лучший друг и коллега.

— Леша. Все ведь при тебе происходило. И ушли вы все вместе.

— А может, он вернулся? — с надеждой предположил Лешка.

— Успокойся, не вернулся.

— Вот дурак! — в сердцах прокомментировал Горчаков.

— А я тебе что внушаю вот уже полгода? Конечно, дурак, не может просто поговорить со мной. Вот и дождется.

— Да, похоже, дождется. А теперь скажи мне, как другу: ты что, Синцову голову кружишь?

Я искренне изумилась:

— С чего ты взял?

— Да я вижу, как он на тебя смотрит.

— Интересно, как? Мне кажется, что он на меня вообще не смотрит.

— Папу не обманешь, — важно покачал головой Горчаков. С возрастом он все больше становится похожим на итальянского отца семейства. — Я вас всех насквозь вижу. К тому же от него жена ушла.

— Ну и что? Я-то тут при чем?

— А при том. Я-то знаю, как он в тебя был влюблен, когда вы в последний раз вместе работали…

— Синцов?! — я оторопела.

— Синцов. Что ты так вылупилась? Я же все видел. Он любой повод использовал, чтобы приехать к тебе в прокуратуру, повидаться. Да и мне кое-что говорил…

— Вот это новости! А почему я об этом ничего не знала?

— А потому что тебе говорить было бесполезно. Ладно, иди, а то он на похороны опоздает.

Надо же, оказывается, Синцов был в меня влюблен несколько лет назад, а я и не заметила, а еще говорят, что женщины чувствуют это на подсознательном уровне. Я искренне верила в его дружеское ко мне расположение, но не больше. И совершенно нормально восприняла то, что он женился. Вот это фокус! Интересно, а что это он сейчас-то глазки отводит, на меня старается не смотреть? И жена его бросила… Всколыхнулись былые чувства?

В полном душевном смятении я села в машину. Теперь уже мы оба не смотрели друг на друга. По-ездочка получилась веселая.

В коридоре отдела по раскрытию умышленных убийств, куда меня привез Синцов, терпеливо дожидались два натуральных бомжа, по уши заросшие клочковатыми бородами, одетые в невообразимое хламье и жутко вонючие. Убойщики будут еще неделю проветриваться после этого визита, подумала я, проходя мимо парочки и стараясь не морщиться.

С эстетической точки зрения их допрос вылился в нешуточное испытание, особенно после того как один из них, навалившись на стол передо мной, вдруг снял что-то со своего рукава и, зажав между пальцами, поднес прямо к моему лицу.

— Вошь, — сказал он довольно. — Как я ее ловко?!

Я кивнула головой, еле сдерживая тошноту. У меня вдруг нестерпимо зачесалось все тело. И мы продолжили составление протокола.

Пока было неясно, какую ценность представляют показания этих двух достойных членов общества. В общем и целом мы стали обладателями информации о том, что в последнюю субботу сентября, то есть ровно за неделю до своей смерти, Женя Черкасова (в этом уже не было сомнений, бомжи четко описали ее пижонское пальто и даже отметили необычные пуговицы, после чего уверенно опознали

Женю по фотографии) некоторое время стояла в парадной дома, где впоследствии был найден ее труп. Бомжи, пройдясь по окрестным помойкам, около семнадцати часов тихонько заглянули в парадную — время мы установили общими усилиями, путем утомительного сопоставления различных запомнившихся им событий, — и увидели там незнакомую девушку. Они хорошо знали весь дом и старались без нужды не попадаться жильцам на глаза, что было вполне объяснимо, так как у жильцов тут же возникали опасения за судьбу дома, в подвале которого устроено бомжацкое лежбище. Но эту девушку они раньше не видели и на всякий случай почли за благо отойти на запасные позиции. Мало ли что, кто она и зачем тут? Они тихонько вышли из парадной и направились к пивному ларьку.

Вернувшись примерно через час, они беспрепятственно прошли в свой подвал. Девушки в парадной уже не было.

— А куда она делась, вы не можете сказать? — пытала я их поочередно. — Ушла вообще из парадной или поднялась в какую-то квартиру?

Бомжи пожимали плечами. Я вглядывалась в их лица, стараясь не дышать носом.

— А раньше вы никогда ее не видели? — на всякий случай уточняла я. — Вспомните, может, она уже приходила, только одета была по-другому?

Но ответы были отрицательными. А учитывая, что после нескольких всего-то минут наблюдения за девушкой, они спустя полмесяца выдали исчерпывающий портрет, в их наблюдательности сомневаться не приходилось.

Я провозилась с бомжами около двух часов. Синцов давно уехал, оставив мне списки жильцов парадной, и я вместе с участковым и оперативником просматривала их, обсуждая ту скудную информацию, которой располагали о жильцах работники территориального отдела милиции.

— Дом после капремонта, — сетовал участковый, — все жильцы новые, правда, спокойные.

— Конечно, — вторил опер, — там все квартиры отдельные, а что за закрытыми дверьми творится, нам неведомо.

Общими усилиями мы выяснили, что молодых людей среди жильцов парадной практически нет. Дом трехэтажный, по две квартиры на этаже. Внизу — пожилая армянка, еле передвигающаяся из-за частичного паралича, живет одна, раз в месяц к ней приезжает сын, средних лет, весьма приличный, в период, когда было совершено убийство, его в доме не видели. А в квартире напротив еще одна пожилая женщина, вполне еще бодрая. Вряд ли она замочила несчастную Женю, на этом мы сошлись единогласно.

На втором этаже — две семьи, в каждой из которых муж, жена и ребенок, десяти и двенадцати лет. Люди положительные, и несмотря на то, что в одной из семей муж пьющий, пьет он, по наблюдениям участкового, тихо, не буянит, старается в любом состоянии добраться до дома. Во всяком случае, его трудно представить перерезающим горло посторонней девушке в подвале.

Третий этаж для нас тоже особого интереса не представлял. В одной квартире — мужчина пятидесяти лет, инвалид, пенсионер, передвигается на инвалидной коляске, хотя бывает, выбирается из дому с помощью знакомых. Другая квартира пустует, еще не заселена после капремонта.

— А когда дом-то сдали? — уточнила я.

— Два года назад.

— И все еще квартира не занята? — усомнилась я.

— Конечно! Наверняка администрация какие-то мули крутит, — раздался сзади до боли знакомый голос, прерываемый характерным покашливанием.

Я обернулась.

В проеме двери стоял Леня Кораблев собственной персоной:

— Ну что, поехали? Карета подана.

— Сейчас, Ленечка, еще пять минут, — засуетилась я.

— Вот так, — горько сказал Кораблев, — вот так встречают старых друзей, потерявших здоровье на государственной службе… Вот так обходятся с людьми, ставшими инвалидами по вашей милости…

Голос его задрожал. Он присел на стул у двери и закрыл лицо руками. Милиционеры обалдело смотрели на эту душераздирающую сцену. Я подошла к Кораблеву и присела перед ним на корточки.

— Ленечка, — сказала я, — кофе хочешь?

Леня отнял руки от лица и совершенно нормальным голосом ответил:

— Конечно, хочу. Давно бы так. А то — «Поехали, шеф»… Ну, где кофе-то?

Он поднялся, прошел к столу и тронул столешницу пальцем.

— Вот, — он сначала сам придирчиво осмотрел подушечку пальца, а потом продемонстрировал ее всем присутствующим, — вот в таком хлеву вы живете. Нет, чтоб тряпочкой протереть… Вот так и к работе относитесь. — Палец он так и не опустил и тыкал его в нос оперу и участковому, которые не знали, что ему ответить.

— Лень, кончай воспитывать взрослых людей. А вы, ребята, не обращайте внимания, — сказала я местным сотрудникам.

— Ну чего, кофе-то налить? — опомнился один из них.

— Не, — с достоинством отказался Кораблев и даже заслонился ладонью, как щитом. — Я уже расхотел. Да и нельзя мне кофе, мотор что-то пошаливает… — И он схватился за левый бок. Опер с участковым переглянулись и пожали плечами.

Я быстро собралась и, конвоируемая трагически кашляющим Кораблевым, отбыла из убойного отдела.

Машину Кораблев водил так же безапелляционно, как и раньше. Хотя водителем он был виртуозным, все вокруг ехали не так и были виноваты.

— Ленечка, ну расскажи мне, как ты живешь? — спросила я, как только мы тронулись.

— Враги! Кругом враги! — ответил Леня. — Подстава со стороны организованной преступности.

— А что случилось-то?

— Если я расскажу, вы прослезитесь. Увольняют меня, из-за сутенерских наветов. Но мы еще поборемся. Вот, жду ответа из комиссии МВД.

— Может, тебе помочь? Ты мне расскажи, что случилось. Да осторожней ты, девушку не задави!

— Вы же знаете, я суперводитель, — сказал Леня, с визгом притормозив машину перед пешеходным переходом, по которому переходила дорогу молоденькая девушка с совершенно ангельской внешностью. Машина встала как вкопанная, ровно в одном сантиметре от подола девушкиного плаща. Девушка повернулась в нашу сторону и, не меняя выражения ангельского личика, произнесла, судя по артикуляции, — голоса ее из-за закрытых окон машины не было слышно, — какое-то чудовищное ругательство, состоящее из нескольких матерщинных степеней, после чего спокойно продолжила свой путь. Даже Леня, и тот крякнул.

— Так вот, — стал рассказывать Кораблев, когда мы двинулись дальше. — Слушайте леденящую душу историю. Пятое октября. День уголовного розыска, это святое. Ну да, усугубил немного, ну и что?

— Так тебя из-за пьянки, что ли?..

— Ха! Когда это Кораблева увольняли из-за пьянки?! Провокация была, вот что. Привязались ко мне две девки на Староневском. Просто проходу не давали. Ну, я их повоспитывал немного — мол, зачем они своим торгуют телом от большого дела вдалеке. Да еще так задорого…

— Это они к тебе пристали? — заинтересовалась я, сравнивая Ленькин рассказ с информацией, полученной от Горчакова.

— Ну не я же. Да еще за такие деньги. Могли бы и скидку сделать старому солдату в День уголовного розыска. Профсоюза на них нету. А тут милиция подъехала, которая с них кормится. Ну меня и замели. Ни за что.

— А что там с париком было? — полюбопытствовала я.

— С каким париком?