Ход с дамы пик Топильская Елена

— Ну правильно. Людям же удобнее, когда у них прямо в доме торговая точка.

— А почему бы это не предусмотреть сразу, когда дом строили? А потом, если торговая точка для жителей дома, почему вход в нее обязательно должен быть с улицы, а я вынуждена ходить к себе домой через темный двор? Кто для кого? Я для магазина или магазин для меня?

— Не барыня, и через двор походите.

— Вот-вот, и они так же рассуждают. А мы потом трупы осматриваем.

— Да что трупы, — поддержал меня Леня, — сколько «глухарей» в райотделах валяется: в парадной по голове дали, часы сняли, и привет. Вон, на следователя городской прокуратуры напали, челюсть сломали, и за что? Сапоги унесли и пальтишко. Нас сразу высвистали — мол, месть организованной преступности… Да какое там! Бытовуха. Никто не застрахован.

— Да уж. Хоть в центре, хоть в новостройках. Вон мы в двух парадных побывали; к ним же даже подходить страшно. Свернул с проспекта на тихую улочку — и уже не по себе. И это днем. А вечером или ночью? И дворы эти жуткие…

— Вон до революции дворники в каждом доме были. На ночь ворота закроют — мышь не проскочит. А кто припозднился — звонит, дворник ему откроет и до квартиры проводит.

— Ты так говоришь, как будто сам это видел, — рассмеялась я.

— Да вы представляете, как классно: во-первых, свидетель стопроцентный, кто во сколько пришел и с кем; во-вторых, всегда понятой под рукой. Почему раньше всегда дворника на обыски приглашали?

— Лень, ну ты не обольщайся; дворники — тоже

люди. Думаю, что и с дворниками договаривались. Денежки все любят. А потом, в царской России преступность была та еще, на уровне.

— Ну да, в рабочих кварталах.

— А у нас сейчас все кварталы рабочие, даже исторический центр. Вообще, если бы от меня это зависело, я бы для начала просто лампочки вкрутила в подъездах. Представляешь, как это снизило бы уровень преступности?

— А что толку от ваших лампочек? — не согласился Ленька. — Помогли они убиенным женщинам? В три часа дня в парадных светло было.

— Потом я бы закрыла все входы в подъезды со дворов.

— А если нету входа с улицы?

— Тогда эти дома вообще подлежат сносу. Потом я уничтожила бы все дома сто тридцать седьмой серии, с лестницей, изолированной от квартир…

— А жильцов этих домов взяли бы жить к себе? Ну что, пошли?

Леня отворил передо мной дверь, ведущую к месту убийства первой жертвы маньяка. Мы зашли в подъезд и стали осматриваться.

— Зачем она в парадную потащилась? — спросила я Кораблева. — Никто из живущих тут ее не знал. Не в гости она шла, это точно.

— Бутылки при ней не было?

— То есть, не шла ли она распить бутылочку в одиночестве? А что б ей не распить ее на лавочке во дворе? Погода хорошая была…

На звуки наших голосов из квартиры на втором этаже высунулась женщина и сразу спряталась обратно.

— Ты видел, Леня? Мы ведем себя тихо, и то она поинтересовалась…

— Вы к тому клоните, чего ж она не видела жертву и убийцу? Может, она как раз после убийства стала проявлять бдительность.

— Вечно ты, Леня, все опошлишь. Ты вот лучше скажи мне, почему ни в одном случае нет свидетелей? Никто не видит, как убийца заходит в парадную и как выходит оттуда.

— Мало ли, — пробормотал Леня, поддав ногой какой-то черный пластмассовый предмет.

— Что это? — заинтересовалась я.

— Кассета от «Полароида», — нагнувшись, объяснил Леня. — Дерьмо, невесть сколько тут валяется. Кто-то мусор выносил, она и выпала.

— Леня, найди мне понятых, давай ее изымем.

— Ma-ария Сергеевна, вы рехнулись, что ли? Все, что на полу валяется, изымать будете? Прямо как ребенок, честное слово.

— Леня, а давай выясним, у кого из жильцов есть «Полароид»?

— Да вы меня на «слабо» не берите. Это пусть ваш Синцов выясняет, его специфика. Я борюсь с организованной преступностью, вы не забыли?

— Особенно на Староневском…

Махнув рукой на раздувшегося от спеси борца с организованной преступностью, я подняла кассету от «Полароида», завернула ее в бумажку и положила в сумку.

— Ну что? Куда теперь? — недовольно спросил Кораблев. — Надеюсь, я вашу жалкую тыщу, на которую вы раскошелились мне в долг, уже отработал?

— В прокуратуру. Спасибо, Леня, за твой самоотверженный труд.

В прокуратуре мое самолюбие было на сто процентов вознаграждено за утреннее унижение. Я простучала каблуками по коридору, даже не зайдя в канцелярию и не поинтересовавшись, на месте ли Горчаков. Но тут же ко мне в кабинет заскреблись Горчаков и Синцов с виноватыми лицами. У Горчакова в руках был чайник, Синцов держал пакет с пирожными.

— Маш, чайку попьем? — спросил Горчаков с интонацией мужа-подкаблучника, застуканного женой в постели с любовницей и пытающегося наладить брачно-семейные отношения.

Я равнодушно пожала плечами.

— Пейте.

— А ты? — спросил Синцов с интонацией любовницы, оттасканной женой за волосы в той же ситуации.

Я снова пожала плечами.

— Я с утра чая не хочу. Ренегаты переглянулись.

— Можешь радоваться, — мужественно сказал Горчаков. — Никого мы задерживать не будем.

— А что так? Испугались? Все-таки сотрудник администрации президента?

— Хуже, — мрачно ответил Синцов. — Он в Питер не прилетел.

— Да-а? А как же так? Он что, из аэропорта вернулся?

— Если бы. Он вообще пропал.

Я не удержалась и хихикнула:

— Потеряли?

Синцов обреченно кивнул.

— Привет от Годзиллы, — радостно сказала я.

— При чем тут Годзилла? — искренне удивился Синцов.

— Я тебе потом объясню, — поспешно заверил его Горчаков. Я еще раз хихикнула. Лешка-то меня понял. Мы вместе водили детей в «Кристалл-палас», когда шел американский фильм «Годзилла», про жуткого динозавра-мутанта невероятных размеров, который выполз из океанских глубин и стал крушить Нью-Йорк. Фильм, в общем-то, на меня большого впечатления не произвел, за исключением одного момента. Мы с Лешкой, к удивлению наших детей, ржали так, что нас чуть не вывели из кинотеатра. Там Годзилла шлялся по Нью-Йорку, кончиком хвоста сокрушая целые небоскребы, а за ним летал армейский вертолет, пилот которого регулярно докладывал в штаб борьбы с Годзиллой сведения о его местонахождении. А Годзилла, не будь дурак, взял и нырнул в метро, скрывшись от глаз военных летчиков. И пилот в растерянности докладывает командующему в штаб: «Сэр, мы его потеряли…» — «Что?!» — ревет сэр. «Мы его потеряли», — лепечет летчик к нашей вящей радости, заключающейся в том, что не одна наша «наружка» умеет терять человека, которого в принципе видно за версту. Я как-то допрашивала злодея, ушедшего в свое время от наружного наблюдения; опера рассказали мне леденящую душу историю про то, как злодей спустился по пожарной лестнице с пятнадцатого этажа. А сам злодей, будучи позже пойманным, рассказал мне совсем другую историю: про то, как спустившись вниз на лифте, он даже постучал по стеклу белой «шестерки» с кассетными номерами, и ушел, насвистывая, и погони не боялся, так как в пресловутой «шестерке» все крепко спали, скорее всего, алкогольным сном.

— И что теперь? — отсмеявшись, спросила я.

— А ничего, — грустно ответил Синцов, наливая мне чай, вопреки моим заверениям, что я сыта по горло утренним чаепитием, и заботливо раскладывая на тарелочке пирожные. Чай я по зрелому размышлению решила все-таки выпить, а сласти отодвинула сразу.

— Спасибо, я пирожные не ем.

— Почему?

— Я где-то читала, что характером человека объясняются его вкусовые пристрастия.

— То есть?

— Ну, мягкие и добрые люди любят сладкое, сдобное, а желчные и мерзкие — соленое и острое.

— Понятно, Маша, — осторожно поглядывая на меня, не удержался Синцов, — тебе, значит, селедочки или соленых огурчиков в самый раз?

— Угу, — кивнула я. — В следующий раз имей в виду.

Я умышленно не упоминала в разговоре Антоничева, хотя ожидала, что это сделают сами Лешка с Андреем. Они начали переговариваться между собой, обсуждая, где искать пропавшего сотрудника администрации президента. Конечно, я не выдержала и тоже включилась в обсуждение.

— Скажите мне для начала: он из Москвы не выехал или в Петербург не въехал? Оба дружно вздохнули.

— Понимаешь, он на своей машине, с охраной, поехал в аэропорт, — начал Синцов.

— Ну?

— Москвичи его довели до аэропорта и уехали, мне отзвонились, что посадили в самолет.

— А они хоть проверили, он зарегистрировался?

— Ни фига они не проверили, но дело не в этом.

— То есть?

— То есть это я уже здесь проверил, когда он из самолета не вышел.

— Ну?

— Зарегистрировался… — сказал Синцов с таким несчастным выражением лица, что мне захотелось погладить его по голове. Я вообще человек очень отходчивый, да еще и жалостливый, несмотря на жуткие легенды о моем стервозном характере; видя их с Лешкой отчаяние, я напрочь забыла об утреннем скандале.

— Куда ж он делся? Оба они пожали плечами.

— Андрей, а где он обычно останавливается, когда приезжает в Питер?

— Да не знаю я. — Синцов даже стукнул кулаком по столу. — Я думал его из аэропорта до хаты довести, посмотреть, где он остановится; все равно надо было телефон слушать, а потом обыски делать…

— А что москвичи говорят? Соответственно его и на работе нету?

Синцов вскинул на меня взгляд больной собаки и только молча покачал головой. Таким же взглядом посмотрел на меня Горчаков.

— То есть вы даже не знаете, здесь он или в Москве?

Они кивнули. На этой немой сцене нас застал журналист, бочком протиснувшийся в дверь моего кабинета.

— Можно, Мария Сергеевна? Ребята, я вам поесть принес, хотите? — сказал он, опасливо косясь на меня, и вытащил откуда-то из недр своей невероятно вместительной кожаной куртки батон, бумажный сверток с колбасой, коробочку чая и пригоршню конфет. Ребята грустно посмотрели на него, и даже Лешка не кинулся к жратве, что указывало на полный кризис ситуации.

— Не нашелся? — понимающе спросил журналист, из чего я сделала вывод, что он в курсе проблемы. — Давайте перекусим, а на сытый желудок лучше думается.

Он по-хозяйски разложил провизию, нарезал булку, подвинул к каждому чашку. Лешка с Андреем медленно и печально взяли по бутерброду, но постепенно втянулись в процесс, и под конец трапезы у них даже лица просветлели. А я, пока они набивали брюхо, достала из сейфа дело об убийстве Риты Антоничевой и набрала телефон ее мамы.

— Наталья Ивановна, это следователь Швецова. Скажите, пожалуйста, Сергей Иванович вам сегодня не звонил?

— Звонил, — ответила она, ничуть не удивившись.

— Он приехал?

— Да, сказал, что только приехал и сразу звонит.

— А где он остановился, вы не в курсе?

— Нет, я же говорила, я его об этом не спрашиваю.

Я положила трубку и сообщила общественности, что есть основания полагать, что Антоничев все-таки приехал в наш славный город.

— Интересно, на чем? — задумался Лешка.

— Уже понятно, что не на самолете, — ответил ему журналист, — и, похоже, не на поезде. Выехал он полседьмого, а сейчас три часа дня. На машине, скорее всего.

— Причем на хорошей машине, — поддакнул Лешка.

Правда, недоверчивый Синцов тут же начал созваниваться с дежурной частью ГУВД, слезно умоляя получить сведения с телефонной станции, и через некоторое время объявил, что междугородных звонков на телефон мамы Антоничевой не было.

— А если он с трубки звонил? — остудил его Лешка.

— Разберемся, — махнул рукой Синцов. — Ладно, братцы, я поехал; мне там должны москвичи передать, кто в охране у Антоничева, может, через них как-то его нащупаем.

Он забросил в рот кусочек колбасы и похлопал себя по карманам, проверяя, все ли взял.

— Андрей, — сказала я безразличным голосом, — завтра суббота.

Андрей, не глядя на меня, промолчал.

— Если ты меня бросаешь под танки, — продолжала я тем же тоном, — договорись хотя бы, чтобы я завтра в дежурке ГУВД посидела. Я приду в десять.

— Хорошо, — коротко ответил он, даже не посмотрев в мою сторону, и вышел.

После ухода Андрея Лешка посидел еще немного в компании журналиста, полюбовался тем, как я украшаю свой кабинет. Я вытащила из сумки снимки мест происшествий, сделанные мной за это время; из сейфа достала фотографии трупов, сделанные при осмотре, и рисунки Жени Черкасовой. Рисунки я прикрепила в центре стены напротив моего стола, а вокруг художественно разместила фотографии.

— Сюрреализм, — отметил журналист, и Лешка согласно кивнул. После этого они, расслабившись, стали изощряться в остроумии по поводу моего «ноу-хау» в области раскрытия преступлений, с реминисценциями из американских триллеров и язвительными репликами насчет болезненного стремления некоторых женщин к оригинальности любой ценой. Я краем уха слушала это словоблудие, отмечая, как, однако, осмелел журналист. Правда, он все время деликатно оговаривался, что никоим образом не хочет меня обидеть, а просто обозначает определенные жизненные закономерности, но я и не обижалась. Пусть они упражняются, а я пока, вовсе не думая об оригинальности, пыталась сообразить: есть шесть убийств, они явно замыслены одним преступным мозгом, пусть даже исполнены разными руками. Должен быть почерк преступника, должно быть что-то, ради чего совершаются эти убийства. И наверняка это «что-то» можно заметить, анализируя обстановку каждого из этих убийств. Но вот что? Похищение фетишей с каждого трупа еще не почерк; это, насколько я понимаю, укладывается в «модус операнди». А в чем тогда заключается почерк? Меня не покидало ощущение, что нужно только найти правильный угол зрения, и я увижу эту примету почерка. Для этого я и развесила картинки, чтобы мои глаза привыкли объединять их и воспринимать, как единую картину; может быть, потом из этой общей картины выплывет какая-то деталь… Завтра получу остальные фотографии, сделанные во время моего путешествия с Кораблевым, и пристрою сюда же. Интересно, имеет отношение к убийству пустая кассета от фотоаппарата «Полароид»? Вот в чем сложность осмотров в общественных местах — никогда не знаешь, что изымать. В первые часы после обнаружения трупа, как правило, непонятно, что валяется на месте происшествия просто так и потом будет загромождать дело, а что из кажущегося ненужным потом пригодится как воздух. В итоге получается, что под конец следствия, когда обстановка места происшествия изменена безвозвратно, кусаешь локти — не изъято именно то, что имеет самое важное доказательственное значение. Через два месяца после возбуждения уголовного дела появляется подозреваемый и выясняется, что для того, чтобы доказать его вину, позарез необходим окурок из-под стола, на который, фигурально говоря, наплевали при осмотре, поскольку замучились описывать и упаковывать пустые бутылки, никому не пригодившиеся… А в квартире уже сделан капитальный ремонт и живут другие люди…

— Леша, — спросила я, прерывая оживленное обсуждение особенностей сюрреалистического искусства, на которое плавно свернула их беседа, — а Синцов не говорил, он получил данные по телефонным разговорам Черкасовой?

— Наверное, ничего интересного, раз он не говорил, — отозвался Лешка.

— А дом-то он проверил, где нашли труп Черкасовой? Что там по жильцам? Лешка пожал плечами.

— Ладно, — я поднялась с места, — покараульте кабинет, я к шефу схожу.

Зайдя к прокурору, я попросила его позвонить начальнику ГУВД, которого он, помнится, по-дружески именовал Гришей, и спросить, как получилось, что в день убийства Риты Антоничевой он привозил ее отца на место происшествия. Меня интересовало, как Антоничев узнал о смерти дочери, откуда его забирал начальник главка и куда отвез потом. Мне только странно было, что Синцов сам еще не выяснил этого у себя в ГУВД.

Шеф послушно велел Зое соединить его с приемной начальника главка и через три минуты отчитался о содержании разговора, во время которого я, честно говоря, не прислушивалась к репликам шефа, а просто отключилась, погрузившись в свои мысли о почерке преступника. Я уже практически не сомневалась, что есть преступник, который замышляет и организовывает все эти убийства, а его подручные исполняют преступления. Интересно, кого же заказал Антоничев, если он действительно заказал убийцу дочери? Исполнителя он заказал или организатора?

— Мария Сергеевна, вы слушаете? — деликатно позвал шеф, выведя меня из транса.

— Да, конечно, — очнулась я, — слушаю, Владимир Иванович.

Прокурор добросовестно передал мне сведения, полученные от «Гриши»: около семнадцати часов в субботу генерала, мирно отдыхающего дома, нашла дежурная часть и передала настойчивое пожелание администрации президента выйти на связь. Когда он созвонился с Москвой, безымянный сотрудник администрации (вернее, он как-то неразборчиво представился, генерал и не вникал), сообщил, что на вверенной генералу территории города Питера убита дочь высокопоставленного чиновника. При этом известии генералу стало худо, поскольку он был абсолютно не в курсе, дежурная часть и не подумала ему докладывать о рядовом обнаружении трупа девочки из коммунальной квартиры. Поинтересовавшись, чем он может быть полезен, генерал получил указание сопроводить на место происшествия отца девочки. Генерал побрился, срочно влез в форму (общая боевая юность нашего прокурора и «ихнего» генерала позволила выяснить даже такие интимные подробности) и отправился в главк. Через некоторое время к главку подъехала машина отца потерпевшей, и генерал сопроводил его на место. Оттуда генерал поехал в ГУВД, а отец девочки — в направлении, которым генерал не интересовался. Вот и все.

Что ж, из этой информации можно было выловить несколько интересных моментов: Антоничев узнал о смерти дочери не у милиции и не от бывшей жены, это раз. Вопрос, откуда? Кроме того, приехав на место происшествия, он не пошел к своей бывшей жене, матери Риты, и впоследствии не пошел на похороны, хотя их оплатил. Вопрос, почему? Так и напрашивается предположение, что он чувствовал свою вину в смерти дочери. Но каким образом он оказался в этом виноват? Ничего не понимаю, подумала я.

В задумчивости я вошла к себе в тот самый момент, когда журналист снял трубку с надрывавшегося телефона и протянул мне. Из трубки раздался голос Хрюндика:

— Ма, привет.

— Привет, мой котеночек, как ты там без меня?

— Нормально, — ответил этот свиненок, как будто не он третьего дня плакал, что ему не хватает общения со мной. — Я тебе знаешь, что хочу сказать? Если нельзя собаку, можно, я жабу куплю?

— Кого? — растерялась я.

— Ну, жабу. Они такие хорошенькие! И недорого, всего семьдесят рублей.

— Хорошо, конечно, — продолжая пребывать в растерянности, ответила я. — А где она будет жить?

— А мы ей террариум купим, он недорогой, всего сто восемьдесят рублей…

— Хорошо, котик. А что жабы едят? Травку?

— Нет, я узнавал, они едят зоофобусов.

— Кого?

— Это черви такие, толстые и с ногами. Хорошенькие!

— Гоша, я червей боюсь, — зачем-то сказала я, выходя из состояния растерянности и впадая в оцепенение.

— Ма, они же не кусаются. Они толстенькие такие, им можно пузико пощекотать. И потом, трупов ты не боишься, а червей боишься? Что в них страшного?

— Все, — честно призналась я. — Я боюсь всего, что шевелится. Червей боюсь смертельно, а если они еще и с ногами…

— Ма, ты не бойся, я сам буду ее кормить. Жабы едят редко, всего два раза в неделю.

— Это успокаивает, — пробормотала я и стала постепенно привыкать к мысли о появлении жабы в нашем жилище.

Задав ребенку несколько дежурных вопросов про учебу и поведение, и поняв по заскучавшему голосу, что вот теперь он наговорился с мамой, я еще немножко посюсюкала с ним, давая выход тщательно скрываемым материнским чувствам, как любил поязвить мой бывший муж, и попрощалась.

До конца рабочего дня мне предстояло хоть чуть-чуть разобраться с заброшенными мною старыми делами. Лешка давно отбыл к себе и начал активно перезваниваться с Синцовым, поскольку я его попросила довести до сведения последнего результаты проведенного шефом развед-опроса начальника главка. Созвонившись, он зачем-то убежал в РУВД.

Забравшись к себе в сейф, я с ужасом обнаружила, что по двум делам, слава Богу, не арестантским, завтра срок. Придется незаконно приостанавливать; когда разберемся с маньяком, прокурор отменит мои постановления и возобновит производство. Раз уж журналист болтается в прокуратуре, надо использовать его энергию в мирных целях, и я посадила его заполнять протоколы ознакомления обвиняемых с заключениями экспертиз. На следующей неделе мне предстояло ознакомить шестерых бандитов с кучей экспертных заключений, общим числом около двадцати. Соответственно, нужно было заполнить — шестью двадцать — сто двадцать протоколов, указав в них дату назначения экспертизы и специализацию экспертов, а сами обвиняемые потом напишут в протоколах свои замечания, если они у них будут; эту рутинную работу я собиралась спихнуть на выпрошенного в РУВД милиционера, засадив его с понедельника в тюрьму знакомить клиентов с бумажками. Журналисту я объяснила, что это незначительная плата за возможность прикоснуться к раскрытию преступлений века. К тому же предстоит работа почти по специальности — с пером и бумагой.

Журналист бодренько взялся за упомянутые орудия производства — перо и бумагу, заявив, что когда-то мечтал стать следователем. На пятидесятом протоколе он застонал, а на восьмидесятом сломался, спросив, не надо ли перебрать шесть мешков риса от шести мешков пшена и посадить двенадцать розовых кустов или, в крайнем случае, вытащить из затопленного подвала разложившийся труп.

Он согласен на любую работу, кроме этого бездарного переписывания одинакового текста, от которого свихнется даже человек, не имеющий мозгов. Я только посмеивалась. В итоге он бросил ручку и признался, что следственная работа его нисколько не привлекает, ему гораздо больше импонирует оперативно-розыскная деятельность.

— Когда будем маньяка брать? — спросил он меня, потягиваясь.

— Когда ваши друзья-сыщики прекратят ерундой заниматься и найдут его.

— Да?

— Да.

За окнами уже стемнело, и я зажгла настольную лампу. Старосельцев встал и, разминая затекший позвоночник, раскачиваясь в разные стороны, выключил верхний свет. В кабинете стало уютно и интимно.

— Мария Сергеевна, хотите, я вас протестирую? — предложил Антон, присаживаясь на стул рядом со мной. — Это удивительный тест. Вы все узнаете про себя, как на духу.

Поскольку я не возражала вслух, он приступил к делу.

— Значит, так. Представьте, что вы идете по пустыне. Какой она вам представляется? Я честно задумалась.

— Ну-у… Бежевый песок до горизонта.

— А комфортно или нет?

— Пожалуй, что комфортно. Тепло, песок мягкий, дует жаркий ветер, но это даже приятно.

— Так. Это означает, что жить вам комфортно, но вам не хватает тепла, вы нуждаетесь в душевном пристанище. Поехали дальше.

— По пустыне?

— По пустыне. Вы видите оазис, а в нем озерцо. Ваши действия?

— Хм. Я подойду и потрогаю воду рукой.

— А не залезете в озерцо?

— Наверное, нет.

— Вы боитесь близких отношений. Вы приветливы и дружелюбны, но очень тяжело сходитесь с новыми знакомыми. Теперь…

— Антон, — прервала я его, — согласитесь, что ваша интерпретация моих ответов — это просто ваше субъективное восприятие моего характера, с которым вы уже успели познакомиться, плюс знание некоторых деталей моей личной жизни. А?

— Не соглашусь, — ответил Старосельцев, почесывая затылок. — Я дипломированный психолог…

— Вы же говорили, что вы дипломированный сценарист.

— У меня несколько дипломов, я заканчивал курсы психологов и сам лекции читаю по психологии…

— Антон… — Я положила голову на руки и смотрела на журналиста искоса. — Давайте лучше я вас протестирую. Мой тест — глубоко научный и, в отличие от вашего, полностью исключает возможность субъективной трактовки его результатов. Осечек он еще никогда не давал.

— Да? — с сомнением уточнил Антон. — Такое бывает?

— Судите сами. Ну что?

— Валяйте.

— Он очень короткий. Всего из одного вопроса. Трое бегут стометровку: алкоголик, бабник и карьерист. Быстро, не думая, отвечайте, кто прибежит первым?

— Быстро? — переспросил журналист. — Тогда — бабник.

— Понятно.

— И какой же ключ к тесту?

— Элементарный. Каждый болеет за свою команду.

— Как? — рассмеялся журналист. — Значит, я — бабник?

— Значит, так, — вздохнула я. — Во всяком случае, не алкоголик и не карьерист. А других мужских генотипов природа еще не создала.

— Ну уж? — усомнился журналист.

— Успокойтесь, Антон. Это всего лишь означает, что ваша любовь к женщинам несколько сильнее, чем стремление делать карьеру любой ценой и чем тяга к алкоголю. Иными словами из альтернативы — женщина, бутылка или работа — вы выберете женщину.

— Да? — Антон стал обдумывать мои слова и через некоторое время признал, что я права. Мы сидели рядышком в темном кабинете, под лучом настольной лампы, освещавшим лишь небольшой круг на столе, в который попадали наши головы, и почему-то впервые за последние дни меня немного отпустило нервно-взвинченное состояние. Стало спокойно и мирно, и я даже забыла, что завтра суббота. Как раз в этот момент наш интим нарушил с грохотом ворвавшийся в кабинет Синцов.

— Слушай, нам капитально повезло! Знаешь, кто в охране у Антоничева?

— Надеюсь, что не Кевин Костнер.

— Ха-ха! Конюшенко, бывший опер из третьего УРа. Он тебя хорошо знает. Говорит, ты его посадить пыталась когда-то. Отзывы о тебе самые положительные.

— Конюшенко? Мне это ничего не говорит. А когда я его пыталась посадить?

— Да он с постовых начинал, говорит, ты на него наезжала, еще когда он в районе работал и ты была еще молодым следователем. Очень нежно тебя вспоминает.

— Хоть убей, не помню.

Дверь опять хлопнула. Это Горчаков внес свое начавшее грузнеть туловище.

— Лешка, — обратилась я к нему, — ты помнишь такого Конюшенко?

— Нет, а кто это?

— Говорят, у нас работал постовым.

— Не помню. Слушай, знаешь, кого я только что встретил? Кравина, бывшего опера из убойного отдела главка. Привет тебе передавал. Правда, он на тебя обижается, говорит, ты его посадить пыталась.

— Враки, — решительно сказала я. — За ним столько всего, что если бы я решила его посадить, он бы уже ехал в Нижний Тагил. У него мания величия.

Горчаков заржал.

— И вообще, Лешка, по городу, оказывается, бродят толпы людей, воображающих, что я пыталась их посадить.

— Много чести, — отсмеявшись, сказал Горчаков. — Не всем так везет, что их Швецова сажает.

— Так что, Андрей, нашел своего Антониче-ва? — спросила я у воспрявшего Синцова.

— Своего? Я думал, нашего, — но он довольно ухмылялся. — Нет, Антоничева пока не нашел.

— Я думала, раз ты разговаривал с его охранником…

— Если бы…

Но дела, похоже, были не так плохи, раз Синцов ухмылялся и просто бурлил энергией.

— Так что ж он, без охраны куда-то скрылся?

— Нет, он уехал вместе с другим охранником. А Конюшенко приболел и дома сидит.

— Здесь?

— В Москве. Мне московские ребята нашли данные охранников, я наудачу звякнул, и — о, чудо! — Конюшенко дома трубку снял.

— Повезло! — Журналист вскочил и заходил вокруг Андрея. — Это знак! Началась полоса везения!

— Ой, не знаю… — Синцов с сомнением покачал головой, но было видно, что он доволен: хоть что-то закрутилось. Можно было действовать.

— Андрей, тебе Конюшенко сказал, где Антоничев останавливается в Питере?