Невеста зверя (сборник) Коллектив авторов

– Хватит.

– Но она права, – тихо сказал папа.

Гаутам кашлянул:

– Как ты думаешь, папа, какие у нас шансы в отборочном матче?

Я смотрю на них – смотрю, как мама сжалась в комок, как брат пытается отвлечь папу, – и радуюсь, что на меня не позарится ни один мужчина. Я поднимаюсь, оставив еду почти нетронутой, и ухожу.

– Шрути!

Папу я больше не боюсь. Бабушкины глаза все еще способны заставить его замолчать, хоть теперь они и на моем лице. Я смотрю на него, пока он не отводит взгляд, затем поворачиваюсь и ухожу из квартиры.

Когда дед играл на своей флейте, бабушка Анкита не сводила с него глаз. Она смотрела на него с обожанием, не мигая, – мне, девочке, это казалось романтичным, как голливудский фильм. И лишь после его смерти, когда она сказала, что решила вернуться домой, я увидела темную сторону их любви.

Разумеется, она слушалась его, как мама слушается папу. А что если каждая девочка – похищенная нагиня, обреченная служить своему мужу?

На стене, идущей вокруг крыши, появились новые граффити. Красной и серебряной краской старательно выведены буквы «ВИКР». Под буквами Викрам оставил баллоны с краской – тетя позвала ужинать. Я выбираю серебряную краску и, встряхнув баллон, рисую большую расширяющуюся спираль с центром в букве «К». Потом черчу спираль в противоположную сторону – получается сплошной круг, – теперь луна закрывает почти всю надпись, кроме огромной буквы «В» и петли от буквы «Р». Отработанным движением я наношу на луну черную загогулину – кобра с вытянутым вдоль стены хвостом.

Я первой нашла эту крышу.

Затем я пробираюсь на другую сторону. На мою сторону. Я ступаю по краю, вдоль стены – середина крыши уже не выдержит мой вес.

Я сажусь со скрещенными ногами на желтый кусок внешней стены, который когда-то называла своим балконом, и играю песню об освещенных луной садах и чарах, которым суждено быть разрушенными. Я сижу лицом к крыше, а не к городу, чтобы не пропустить возвращение Викрама, и вижу поднимающуюся над землей голову кобры.

Кобра выпрямляется, пока ее глаза не оказываются вровень с моими. Ее гибкое тело переливается чешуей. Один ее бросок – и я мертва, я знаю это, но не боюсь: мое сердце не ускоряет свой ход, дыхание не убыстряется. Я завидую грации этих движений, но во мне нет страха. Может быть, это и значит быть «Пишах».

Я играю для кобры, а она танцует для меня, пока закат не окрашивает небо за змеей в оранжевый и лиловый цвет.

На крышу выходит Викрам и останавливается. Его раскрытый рот похож на букву «О». Он переводит взгляд с меня на змею, со змеи на свои граффити и снова исчезает в дверном проеме.

Я опускаю флейту. Он вернется. Я не знаю, как сообщить об этом змее, но, когда музыка затихает, змея сворачивает капюшон и скользит мимо меня в тень. Я наклоняюсь вниз, но не вижу ее.

Я опускаю одну ногу на пол. Там ничего нет. Кобра исчезла.

Когда Викрам вернулся со своими дружками, они никого не увидели, кроме меня – я, как обычно, сидела там, где не положено, и провожала игрой заходящее солнце. Они только таращились на меня и пустую крышу. Я улыбалась.

Амит стал смеяться над Викрамом. Викрам ткнул его в бок кулаком и ушел, остальные последовали за ним.

Но я не смела вернуться, пока Гаутам не пришел за мной.

Шрути закончила школу, хоть и с трудом. У нее, в отличие от большинства одноклассников, не было репетитора, к тому же она зачастую до того увлекалась музыкой, что забывала о домашних заданиях. Ее рисунки с каждый годом умиляли преподавателей все меньше. В конце десятого класса кто-то из учителей сказал родителям, что ни в чем, кроме, разве что, рисования, она успеха не добьется.

Викрам и Гаутам все лето просидели за учебниками. Викрам готовился поступать учиться на инженера, а Гаутам переходил в двенадцатый класс общей школы. Где пропадала Шрути, никто не знал. Мать все чаще хмурилась и за обедом посматривала на дочь молча, но неодобрительно.

Настал день, когда дядя поговорил с папой наедине.

– Знаешь, тебе придется решить, что с ней делать, – сказал он. – Она девочка по-своему неплохая, но…

– Да, – сказал папа. – Но.

Я останавливаюсь в дверях, чтобы перевести дыхание и не закашляться от дыма. Викрам со своей бандой на моей крыше. Я могла бы прогнать их, натравить на них змею. Но что тогда сделает Викрам ночью?

Под ядовитым взглядом тети я отступаю и спускаюсь вниз, чтобы спрятаться под бугенвиллеей, где солнечный свет ложится на землю пунцовыми пятнами, а в воздухе висит густой, сладкий аромат манго и цветущей розы.

Я глубоко вдохнула его и остановилась. Воздух слишком чистый и слишком прохладный. К благоуханию не примешиваются ни выхлопные газы, ни смог. Я не слышу криков детей из соседней квартиры. Я не вижу границ сада; когда я подношу флейту к губам, к ней прислушивается сотня ушей. Я неуверенно делаю шаг вперед…

На мое плечо ложится рука. Я резко поворачиваюсь, готовая дать отпор, и моя ладонь ложится на голую грудь. Его кожа, как отполированное дерево, и пахнет он черной землей после дождя. Я поднимаю глаза.

Он строен, и щеки его гладки, как у подростка, но глаза ясные и старые, как прозрачный янтарь. У него распущенные волосы до середины спины, а когда он склоняется в поклоне, на голове блестит серебряный обруч. Я должна бы испугаться, но не чувствую страха и поэтому понимаю, кто передо мной.

– Аша, – шепчет он, и губы его сейчас совсем рядом с моими. – Ты сыграешь мне еще?

И я играю для него в разноцветном свете, в нашем крохотном уголке бесконечного леса, а он танцует для меня. Ниже талии тело у него, как у змеи.

А потом он касается меня пальцами, губами и змеиным хвостом, и сердце мое стучит, а дыхание убыстряется, но не от страха. Я провожу пальцами по его кофейной коже, пытаясь найти границу, где она переходит в чешую.

У нагов не бывает свадеб.

Они могут вместе построить дом, воспитать детей, породить новые жизни, но церемонии у них – только для рождения, наречения и смерти.

Об этом рассказывают вот что: давным-давно, когда змеиный народ играл свадьбы, прекрасная девушка-нагиня собиралась выйти замуж за красивого юношу. Но когда на свадьбе собралась вся деревня, ее мускус привлек и свел с ума младшего брата жениха, и тот потребовал невесту себе. Братья дрались за нее долго и жестоко и погибли от яда друг друга. Девушка бежала от горя и стыда, и никто никогда больше ее не видел. С того дня змеиный народ не играет свадеб и перестал устраивать поединки в брачный сезон.

Но моя бабушка считала, что она замужем. «Если уж мы призвали богов в свидетели, – говорила она, – то уже не можем сказать, что они ничего не видели».

Его губы касаются моей шеи.

– Аша, сыграй для меня.

Мы опять в саду, среди ароматов зелени, в тени – мы приходили сюда, пожалуй, чаще, чем это было благоразумно. Голос возвращается ко мне.

– Зачем? – Мой голос звучит сухо, словно запылился.

– Ты ведь знаешь, как я люблю твою музыку, – шепчет он мне на ухо.

От его голоса, его близости, его ладони на моем животе, его сердца, бьющегося о мою спину, у меня перехватывает дыхание – но слова его совсем не те, которых я жду.

«Я люблю твой голос, – хочу сказать я. – Я люблю твои движения, твой запах, люблю то незаметное место, где твоя кожа переходит в чешую. Я люблю твою перемену обличий – я тоскую о ней, ведь мне она непосильна. Я люблю изгибы и уплощения твоего тела и твое изменчивое лицо. Я хочу знать, кто ты, кого я хочу удержать. А ты любишь только мою музыку?»

Слишком много слов. Они сталкиваются и застревают у меня в горле. Я качаю головой.

– Ты же знаешь, что я люблю ее, – продолжает он, – и знаешь, что ты сыграешь мне.

В легких у меня не остается воздуха. Что, у меня нет права голоса? Как он смеет так думать? Я делаю вдох и начинаю играть дедову песню.

Он словно застыл, сердце у него быстро забилось, он отдернул руку.

– Нет, – прошептал он.

Я повернулась к нему, увидела в его глазах ужас и обожание и вспомнила, как бабушка смотрела на дедушку. Я перестала играть.

Он заглянул мне в глаза, посмотрел на мои руки. Он смотрел на меня так, как будто я – Викрам.

Викрамом я быть не хотела.

– Ступай, – сказала я. – Ты свободен.

Глаза его расширились. Он замерцал и превратился сначала в кобру, затем в тень среди теней. И тогда я стала играть для него и сыграла слова, которые не смогла выговорить, но слышали меня одни только тени.

Шрути все время сидела в саду и играла странные, грустные мелодии, от которых плакали дети. По крайней мере, так говорили соседи. «И матери тоже плачут, – говорил Викрам. – А молоко киснет, а манго и бананы гниют прямо на пальмах». Тетя спросила, почему, если девочка не хочет играть приятные для слуха песни, ей вообще разрешают играть на этой флейте.

Папа запретил Шрути выходить в сад.

За два дня до полнолуния она купила детский плеер из ярко-голубой пластмассы.

Почти каждый раз, когда я играла, я была одна. Но, правда, не всегда. Наверное, ему тоже нужна музыка, как у меня есть потребность уходить в лес и обращаться в змею. Это несправедливо, что только он может получить желаемое. Но я обделена не по его вине.

Я касаюсь лунного света и чувствую, как свинцово-тяжелое тело стремится стать легким, сбросить кожу, но сдается. Я устраиваюсь под кокосовой пальмой и играю, пока весь лес не начинает прислушиваться. Потом я включаю плеер, и он играет простую мелодию.

– Подарок, – произношу я своим пыльным, непривычным голосом.

Я кладу плеер на землю и встаю. Когда я снова опускаю глаза, его уже нет.

Во всех местах, где три дерева вырастают вплотную друг к другу, невидимая граница человеческой страны утончается, и великий лес подходит так близко, что иногда они сливаются вместе.

Лесу нет ни конца ни края, но у него много границ. Он любит открываться в наш мир на мгновение, призывая, дразня, убивая. Этот лес живой, с огромными деревьями, затканными гигантскими лианами, чьи листья больше меня; в нем лепестки по цвету сравнимы с глиной, его хищники быстры и бесшумны. Наги живут в реках, во влажной земле и дуплистых деревьях, а в кронах поселился обезьяний народ. На самых высоких ветвях – верхней границе их царства – иногда отдыхает в гнезде божественный орел Гаруда.

Лес полон всяческих красот – его формы, запахи и движения, но услышать там можно лишь музыку природы – пение птиц, крики животных и шум дождя.

Так рассказывала бабушка.

«Почему?» – спрашивала я.

«Мы не играем и не поем».

«Но почему же?»

«Наверное, не умеем».

«А я умею».

«Мы не можем этому научиться, Аша. Мы живем не так, как вы здесь».

Она тогда печально улыбнулась, но больше так ничего и не сказала.

Солнце перевалило за полдень, и в гнетущей жаре, зная, что никто не придет, я играю сама себе. Себе и лесу, такому далекому и такому близкому. Я играю с закрытыми глазами, чтобы окружающий мир давал знать о себе только запахами и ощущениями. Перезрелые бананы, жареный лук с кумином, мой пот на лбу и одежде. Время от времени горячий ветерок приносит вонь выхлопных газов и горящего мусора. Мои влажные пальцы сжимают флейту.

Но вот повеяло мускусом, землей после дождя, и глаза мои полуоткрылись. Я слежу за ним сквозь ресницы, и пальцы мои, и дыхание поют ему о моем одиночестве. Он подползает ближе, неуверенно оборачивается то в кобру, то в нага, потом начинает танец, но останавливается.

Когда я перевожу дух, он целиком обращается в человека – он наг и чужд скромности, словно дикий зверь. Я отворачиваюсь, мои щеки горят от стыда и желания.

– Покажи мне? – просит он.

Я гляжу на него. В глазах его настороженность, но он протягивает мне плеер, словно драгоценность. Я тоже протягиваю руку. Он делает полшага вперед. Я хватаю его за запястье и притягиваю к себе. Он отскакивает, оборачивается коброй и исчезает.

Я поднимаю плеер с земли. Вернется ли он за ним, если не за мной? Я выдуваю из флейты несколько нот, хлюпаю носом и смаргиваю слезы. Я шепчу: «Вернись».

В тишине слышно, как проезжает грузовик и сигналят рикши. А потом за моей спиной его голос шепчет:

– Ты зачаруешь меня?

Я качаю головой.

– А как мне это проверить?

Я оборачиваюсь к нему.

– Ты можешь меня убить, – предлагаю я.

Он смотрит на меня секунду и подползает ближе: я чувствую его тепло. Его хвост обвивает мою лодыжку.

– Я не стану тебя убивать.

Я не отвожу от него глаз, и губы его складываются в подобие улыбки:

– Ты мне веришь?

Я киваю.

– Что будем делать?

Я взяла его за руку, и на этот раз он не отпрянул. Я положила его длинные пальцы на плеер, показывая, где кнопки.

Он засмеялся, еле слышно, хрипловато:

– Это… не совсем тот ответ, которого я ожидал.

Обезьяны ревниво охраняют свое царство. Проще украсть яйцо Гаруды, чем увидеть огромный обезьяний город в кронах деревьев.

Наги не таковы. Они не стерегут своих владений и боятся лишь одного народа, а этот народ не может найти их дом.

Когда бабушка рассказала мне об этом, я не поняла.

Она подняла на меня взгляд, продолжая резать лук на ощупь. Глаза ее были ясны, морщинистая рука с ножом двигалась проворно и уверенно.

– Когда-нибудь поймешь, – сказала она.

Он ждет меня в саду, свернув под собой хвост и опершись подбородком на руки. Когда я подбегаю к нему, он вскидывает голову, но подает голос, лишь когда я оказываюсь совсем близко. Тогда он обнимает меня, склоняет голову на плечо и говорит:

– Они его забрали.

– Кто? – Что именно забрали, мне спрашивать не надо. Я прижимаю его к себе и глажу по голове, вдыхая его запах, запах темных листьев.

– Старейшины. Не все из них – твоя бабушка была против.

Мои руки сжимаются крепче.

– Бабушка?

– Она наша сказочница. Но остальные наги рассердились – на то, что кто-то из нашего народа захотел научиться волшебству твоего народа. И разгневались, что кому-то это под силу.

– Волшебству?

Когда играет он, не приползают ящерицы и не прилетают птицы.

– Играть красивую музыку пальцами. Они сказали, что это плохо, и… забрали его.

Его голос звучит так горестно, что у меня разрывается сердце. Отнять музыку у меня не решилась даже тетя.

– Но почему? – спросила я.

– Наверное, они боятся, – пробормотал он мне в плечо. – Конечно, они боятся. Это наше проклятие. Музыка так прекрасна, так неотразима… – Он отпрянул, взглянул на меня и признался: – Мы не можем противиться этим чарам.

Я коснулась пальцем кончика его носа:

– Проклятие.

Он моргнул.

Я улыбаюсь и подношу флейту к его губам. Он медленно протягивает руку, чтобы потрогать ее, и смотрит на меня огромными глазами.

– Подуй в нее, – говорю я.

И он дует. Из флейты не раздается ни звука. Он смотрит так удивленно и расстроенно, что я не могу не засмеяться. Он хмурится, и тогда я целую его, а потом показываю, как выманить из флейты звуки.

Потом, когда его пальцы бегут по вышивке бисером на моей кофточке-курти, спускаются по шее и груди, когда мои губы узнают в темноте форму и вкус его губ, он говорит:

– Мне запретили приходить сюда.

Я целую его в плечо, в шею, в челюсть и шепчу ему на ухо:

– Мне тоже.

Мама вышла из кухни на папин зов, отряхивая с рук муку. Гаутам тоже вышел из своей комнаты и сел за большой деревянный стол в столовой. За другим его концом сидел Викрам, окруженный толстыми книжками, и вовсе не собирался уходить. Шрути еще была в саду и ничего не слышала.

– Ну что же, – сказал папа, – возможно, это и к лучшему. Она будет меньше противиться, если услышит это от Гаутама.

Викрам вскинул голову.

– О чем услышит, папа? – спросил Гаутам.

Мама концом сари стерла со столешницы невидимое пятнышко.

Папа вздохнул.

– В колледж она не сможет поступить, – сказал он, – и ни один нормальный мужчина на ней не женится. К тому же господин Босль говорит, что Амит слышал, как она играет эти свои мотивы не одна. Что будет дальше?

– Она может жить у меня, – сказал Гаутам.

– Пригреешь змею на груди, – вставил Викрам.

Тетя, которая вошла в комнату со стопкой тарелок, засмеялась.

– Подожди, пока сам не женишься, Гаутам. – Она принялась со стуком расставлять тарелки на столе.

– Дослушайте меня, – сказал папа. – Я придумал кое-что получше. Я написал… ну, вы знаете, тому мальчику, которого показывали по телевизору. Который берет в руки кобр. Он до сих пор жив, и я списался с его родителями. Они согласились, что он должен познакомиться со Шрути.

– О, это ты здорово придумал, – сказала мама. – У них ведь столько общего.

– Могут открыть магазин домашних животных, – сказал Викрам.

Гаутам нахмурился:

– Не надо ли тебе куда-нибудь выйти?

– Из собственного дома?

Гаутам повернулся к Викраму спиной и сказал:

– Она этого мальчика даже в глаза никогда не видела.

– Твоя мать права. И он, и она обожают змей. Оба… не вполне нормальные.

Викрам фыркнул.

– Но его родители счастливы, что она не завизжит при виде его кобр.

– Ей всего шестнадцать, папа.

– А я что, завтра ее замуж выдаю?

– Они брахманы? – спросила мама.

– Нет, но они довольно зажиточные, а мы не можем себе позволить… – Он осекся, покосившись на Гаутама. – То есть я хочу сказать, в наше время никто больше не обращает внимания на касты.

Гаутам вскочил и, оперевшись ладонями на стол, подался вперед к отцу:

– Ты говоришь так, как будто она умственно отсталая!

– И не без причин, – пробормотал Викрам.

– Она не дура, Викрам. Ей хватает ума держаться от тебя подальше.

В последовавшей тишине настойчиво запищала микроволновка.

– Викрам, – слишком громко сказала тетя, – убери свои книжки и позови папу. Ужинать пора.

– Она просто… невинная, папа. Слушай, не беспокойся о ней. Она может жить у меня. Правда.

– Ну, и что это для нее будет за жизнь? – сурово спросила мама. – Незамужняя, никому не нужная, будет путаться под ногами в братнином доме? Ну уж нет!

– Садись, – сказал Гаутаму отец. – Я знаю, ты хочешь, чтобы твоя сестра была счастлива. И мы все этого хотим. Но ты еще слишком молод, чтобы понимать мудрость старших.

– А разве мудро устраивать жизнь Шрути у нее за спиной?

– Если она даже не удосужилась вернуться домой к ужину, может быть, и мудро!

Глаза Гаутама расширились.

– Черт!

– Гаутам, – нахмурилась мама. – Что мы тебе говорили про ругательства?

– Это ведь на нее совсем не похоже, правда? Пойду по ищу ее.

Викрам, улыбаясь, встал из-за стола.

– Я пойду с тобой, – сказал он. – Мама, убери за меня мои книги. Бедняжка, возможно, попала в беду.

Теперь мы оба знаем, что ослушались старших, и это нас сближает. Я не ухожу в обычное время и не отстраняюсь, когда он поднимает мою курти и стаскивает ее мне через голову. Потом он снимает с меня джинсы. Он не знает, что делать с бюстгальтером, и мне приходится ему помочь.

Он – тень, отброшенная на меня убывающей луной, черная тень с серебряным подбоем. Его хвост оглаживает мои ноги, свиваясь в сверкающие кольца. Он рвет цветы жасмина и сыплет их сквозь пальцы на мою голую кожу. На нёбе моем вкус жасмина, листьев и возбуждения. Он склоняется надо мной, целует меня в шею, и я чувствую на коже его зубы.

Дразнящим движением он проводит рукой по моему животу вниз и чуть сдвигается. Поднимается ветер, донося до меня насыщенный лиственный запах великого леса. Его волшебство играет у меня под кожей. Я выгибаю спину, подаюсь к нему, и он прижимает меня к себе. Он в обличье мужчины. Его вздох вторит моему. Мы смотрим друг другу в глаза.

И вдруг мы слышим треск ветки под чьей-то ногой.

Мы замираем. Еще шаг, и он превращается из мужчины в полузмею, из полузмеи – в змею.

Я хватаю джинсы и засовываю в них ноги. «Только не Викрам, – молюсь я. – Только не здесь, не теперь».

Змея метнулась в тень. Я хватаю курти, твердя себе, что ему, моему наги, больше ничего не оставалось. Щелчок, и великий лес смывает волна слишком яркого голубого света. Я осталась одна. Я прижимаю курти к груди.

– Что ты здесь делаешь? – Это голос Гаутама. Он включил брелок-фонарик, которым так гордится. Я щурю глаза.

– По-моему, все предельно ясно, правда? – говорит Викрам за его спиной. – Вопрос в том, с кем маленькая мисс Невинность этим занимается.

Я еще крепче прижимаю к себе курти.

– Надевай, глупая. Не верти в руках.

Отвернувшись, я быстро натягиваю курти через голову, наизнанку, стараясь не показать Викраму больше, чем он уже видел. Вышивка царапает мне кожу.

– Я бы никогда не поверил, – тихо сказал Гаутам.

Викрам делает шаг вперед, оттолкнув его плечом. Я отступаю.

– Верь во что хочешь, – говорит Викрам. – Вопрос в том, что соседи… – Но вдруг нога его подгибается и он с треском падает прямо в кусты бугенвиллей. Он кричит.

Тени беспокойно заметались – Гаутам подбежал к нам. Он остановился у куста и посветил фонариком. Тени замерли. Вокруг лодыжки Викрама, черная на фоне серо-синего сада, обвилась кобра.

Исцарапанный Викрам попытался сесть. Змея метнулась вперед. Викрам вытянулся на спине и замер. Из моего горла вырвалось испуганное всхлипывание.

– Он… – начал Гаутам дрожащим голосом и шумно перевел дыхание. – Надо вызвать «скорую».

Змея замерцала и обернулась получеловеком:

– Не нужно.

Гаутам вытаращился на нага.

– В брачный сезон мы не убиваем.

Они смотрят друг на друга. Наг покачивается под неслышную музыку. Я чувствую запах страха, но не понимаю, чей это страх. Гаутам выпрямляется. Поднимается и наг, и они становятся одного роста. Как и лес, он выцвел под слишком ярким светом фонарика. Он собирает тени вокруг себя, словно в защиту от света.

Гаутам качает головой.

– Брачный… – повторяет он пораженно. – Ты… Но она ведь совсем ребенок!

– Она была согласна.

Гаутам косится на меня, но снова поворачивается к нагу.

– Откуда тебе знать? – отчаянно спрашивает он. – Ты ведь да же не человек.

– Я знаю это, потому что видел, какая она, когда не согласна. Когда он пытался взять ее. – Наг показал на замершего Викрама.

– Что?!

Я мотаю головой. Из царапин Викрама сочится кровь, черная, как тонкие ветви бугенвиллей вокруг него.

– Я не знаю, что ты сделал с моей сестрой, но…

– Сделал? – Наг поднимается выше и выше, раскинув руки, как капюшон. – Я защищаю ее. Я слушаюсь ее. – Он медленно пополз ко мне, не отрывая взгляда от Гаутама.

– Не приближайся к ней! – Гаутам шагнул вперед, занеся кулак.

Тень получеловека сжалась – он превратился в змею. Змея зашипела.